Щит героя

      Произнося эти слова - "самые лучшие", Балыков, видимо, представлял себе крепких, красивых, хорошо подготовленных средней школой мальчишек, и глаза директора становились умильно-мечтательными, а обычно плотно сжатые, тонкие губы слабели в доброй улыбке.
      Повторяю: вероятно, было ошибкой - приглашать Мишу Юсупова для конфиденциального разговора, и я понял это, как только увидел мальчишку: причесанный волосок к волоску, в наглаженном форменном костюме, в аккуратно завязанном галстуке, Миша предстал передо мной напряженным, на самого себя непохожим. Видно, не ждал парень добра и приготовился к неприятному разговору.
      Но делать было нечего, и я спросил:
      - Почему, Миша, ты перешел из восьмого класса обычной школы сюда, в училище?
      - Ребята сказали - тут лучше, ну я подумал маленько и перешел.
      - А как ты до этого в школе учился?
      - Обыкновенно учился. Бывали и четверки, а больше, конечно, троек...
      - Где Миша, по-твоему, легче заниматься - в школе или в училище?
      - Что за вопрос - ясно, здесь!
      Он старательно думает, прежде чем ответить, морщит гладкий невысокий лоб и, стараясь быть по-взрослому доказательным, говорит:
      - Во-первых, в училище объясняют в сто раз понятнее, чем в школе, повторяют, на плакатах и на кино показывают. Во-вторых, в школе нам столько на дом задавали, что я никогда и половины не успевал выучить, а здесь столько не задают, соображают. И еще: тут интереснее учиться.
      - Вот ты говоришь - интереснее, но чем же, - стараюсь понять я, - что в школе была математика или физика, что здесь - программа-то одна?
      - Программа, может, и одна, но там учишь в о о б щ е, а здесь понятно для чего. Разметку делать, углы надо измерять; в школе чертеж картинка, а тут я по этой картинке деталь изготовлю, тут мне н а д о обязательно понимать, в чем суть...
      - И каждый чертеж без особенного труда можно перевести в рубли и копейки? - говорю я.
      На какое-то, но очень недолгое мгновение Миша озадачен. Не может сообразить, как н у ж н о среагировать. Я честно стараюсь помочь парню:
      - Ты ничего специально для меня, Миша, не придумывай, говори как понимаешь. Если не хочешь отвечать, не отвечай. И учти - разговор этот вообще для тебя необязательный. Скажешь - вот об этом я говорить не хочу или не могу, я не обижусь.
      После такого отступления, кажется, скованность несколько отпускает Юсупова, во всяком случае, он закидывает ногу за ногу, расслабляет плечи и, почесав смешной короткий нос, отвечает вполне доверительно:
      - А что, рубли и копейки тоже плюс! Раньше у матери на кино просишь, а теперь б е р е ш ь...
      - Как - берешь?
      - Ну, ясное дело! Мы, что зарабатываем, родителям должны отдавать. Все. Анатолий Михайлович сам проверяет. Так? Но раз я о т д а л, значит, сколько-то я могу и в з я т ь. Понимаете? Это же все-таки м о и деньги!
      - Кажется, начинаю понимать. Скажи, Миша, а ты как считаешь, Анатолий Михайлович строгий?
      - Не знаю...
      - Ну, ругает он вас много?
      - Да меня в школе в тыщу раз больше ругали, только я не очень там надрывался их слушать! Сегодня ругают и завтра... когда за дело, а когда так... от ихних же нервов. Привык я... - И видно, о чем-то вспомнив: Анатолий Михайлович, конечно, тоже ругает, без этого, наверное, с нами нельзя, только он правильно, справедливо ругает.
      - А какие занятия тебе больше нравятся - практические или теоретические?
      - Конечно, практические, какое тут сомнение может быть! - не задумываясь, отвечает Юсупов.
      - Почему?
      И снова возникает пауза.
      То ли Миша опасается подвоха с моей стороны, то ли он просто старается выглядеть солиднее и вроде бы тщательно обдумывает, прежде чем ответить, этого мне не узнать.
      - Видите ли, на практике, можно сказать, из ничего, из ржавой железки что-то полезное делаешь. Пилишь, сверлишь, стараешься - и получается пусть молоток или кронциркуль... Интересно. И приятно.
      - А на теории?
      - На теории решаешь: один ехал из А, а другой ему навстречу - из Б, где они сойдутся, если... Решаешь и думаешь: ну и муть, никто так на самом деле не встречается, и решать такое вранье неинтересно.
      - Понимаю. Значит, решив трудную задачу, ты не испытываешь того чувства удовлетворения, что от работы, сделанной руками?
      Выражение Мишиного лица делается подозрительным, и весь он подтягивается. Небось думает: "Ловит!" - и отвечает скучным, чужим голосом:
      - Почему? Удовлетворение я испытываю, потому что понимаю, без теоретической подготовки нельзя стать специалистом высокой квалификации. И потом Анатолий Михайлович каждый день спрашивает, как дела по теории?.. Миша говорит еще сколько-то времени, украдкой наблюдая за мной, старается угадать, это ли я хотел услышать.
      - Ясно. Не замучился? Тогда еще вопрос, последний.
      Миша согласно кивает головой.
      - У тебя неплохие успехи на практике, кое-что ты уже научился делать и сегодня знаешь про свою будущую профессию, конечно, больше, чем знал раньше. Так вот, ты доволен, что будешь слесарем?
      - А может, я и не буду слесарем, - не задумываясь, выпаливает Миша, смущается и умолкает.
      Признаться, такого ответа я не ожидал, но не подаю вида. Проговорился мальчишка, ну что ж, пусть соберется с мыслями и сообразит, как выкручиваться... Но Миша не выкручивается:
      - Можно сначала спросить? Анатолий Михайлович говорил, что вы тоже слесарем раньше работали. Правда?
      - Правда.
      - Вот я так думаю: кончу училище, могу работать слесарем. А Юрка - с Юркой мы вместе в школе учились - кончит он свои десять классов и кем сможет? Учеником? Значит, я не прогадываю. Теперь: я и сейчас сколько-то зарабатываю, а после училища буду получать не меньше инженера. А Юрка? Вообще, потом... я изобретать хочу, - тут Миша снова смущается, краснеет и бормочет, - но это еще не сразу будет.
      - Что ж ты хочешь изобрести, Миша, в какой, разреши узнать, области?
      - Сам точно не знаю, - немного оправившись от смущения, говорит Миша. - Вы только посмотрите, сколько еще непридуманного на свете! Неужели нельзя, например, изобрести такие колеса для автомобилей, тракторов, самолетов, которые бы никогда не прокалывались? Каждая машина пятое, а некоторые даже и шестое колесо возят - запаски. Это сколько же металла, резины напрасно катаются?.. Разве не интересный вопрос?
      - Интересный, - соглашаюсь я, - насколько мне известно, множество людей уже пыталось на него ответить, но пока неудачно. Задача весьма трудная.
      - Вот и хорошо, что трудная. Когда трудно, интересно, а если нетрудно, всякий может... Или вот: мы с матерью в Казань летом летали к дедушке. На аэродроме полдня вылета дожидались. И насмотрелся я тогда сколько же по летному полю машин ездит! Одна с керосином, другая с маслом, так и написано на борту: "М А С Л О", третья с баллонами, еще другая с ящиками, еще - с чемоданами. Полно автомобилей! И получается - пять минут машина работает, а час стоит. Неужели и тут ничего невозможно придумать?
      - Можно, Миша, и уже придумали, так что ты, пожалуй, опоздал: централизованная заправка самолетов существует - горючее, масло, вода, сжатый воздух подаются по трубам прямо на стоянку, туда же, к борту, подведены и электрические кабели.
      Признаться, я думал, что Миша скажет: "Жалко", - но он отреагировал совершенно иначе:
      - Вот и хорошо!
      Побеседовав еще немного, мы расстаемся, и я говорю Мише Юсупову:
      - Спасибо и не сердись, если много времени на меня потратил, может, и не зря окажется...
      - Ничего-ничего, пожалуйста, - с достоинством отвечает мне Миша и удаляется походкой Анатолия Михайловича - неторопливой, чуть враскачку.
      Смотрю вслед мальчишке и невольно думаю: "Счастливы люди, чьи ученики стараются ходить их походкой, говорить их голосом, подражать их жестам..."
      Вестибюль второго этажа совсем непохож на тот, что внизу. Здесь полно солнца, глаз радуют веселые полированные панели светлого дерева (подарок шефов). Здесь по давней традиции вывешены портреты знатных людей завода.
      Между окнами, в замысловатой остекленной подставке-витрине, хранится знамя училища. Здесь постоянно проводят всяческие встречи...
      В этот день в вестибюле второго этажа выставляли новые стенды, ребят собралось полно. Я тоже подошел и стал рассматривать новую экспозицию.
      На первом светло-сером, обтянутом суровым холстом щите увидел фотографию мужчины средних лет в форме железнодорожника. Из подписи узнал: бывший выпускник училища, двенадцать лет назад окончил отделение слесарей, работал ремонтником, служил в армии, окончил железнодорожный техникум, стал водителем электровоза, женился, растит двух детей...
      Дальше была помещена фотокопия Указа Президиума Верховного Совета о награждении орденом Ленина... Совершил подвиг, предотвратил крушение... И подробности: вел пассажирский состав, принял по радио сигнал бедствия - с горки сорвался тяжеловесный товарный поезд, срезал стрелку и неуправляемый мчался навстречу... Расцепил локомотив с составом, разогнал вагоны в обратном направлении, оттолкнул и пошел на таран... При ударе локомотив вылетел с колеи, но и неуправляемый товарный состав, потеряв первый вагон, вскоре остановился...
      На щите была вычерчена подробная схема действий машиниста-героя, расписанная по времени и расстоянию, схема показывала: принятие решения заняло тридцать секунд... неуправляемый состав остановился от головного вагона пассажирского поезда в сорока метрах... пострадавших не было, хотя... и снова расчет: что могло произойти, промедли машинист одну минуту...
      Рядом выставили голубой стенд. И снова фотография мужчины, и снова подпись: бывший выпускник училища. Семь лет назад окончил отделение токарей, работает на заводе, ввел в практику резцы новой геометрии. Авторское свидетельство. Фотографии резцов - вид сверху, вид сбоку, вид в плане... За счет увеличения скоростей резания сэкономил заводу 274300 рублей (можно себе представить, что внедрение его метода по стране должно выражаться просто-таки астрономическими цифрами экономии). Премирован... и сводная ведомость за все годы. Общая сумма 5870 рублей.
      Несколько слов привета сегодняшним ученикам написаны рукой знатного токаря. Написаны весело, без налета казенной назидательности.
      Третий стенд еще не выставили.
      Прислушиваюсь к мальчишкам, обсуждающим подвиг машиниста локомотива.
      Один говорит:
      - Гастелло...
      - Интересно, а куда он помощника девал? - говорит другой.
      Третий замечает:
      - Во, пассажиры небось перетрухнули!
      - Слушай, Васька, а можно определить, какая скорость у товарняка получилась? - спрашивает первый паренек.
      - Если уклон известен, можно...
      - А живая сила удара через "эм" "ве" квадрат подсчитывается? Да, Васька?..
      Деловые мальчишки!
      Интересно, пройдут каких-нибудь десять-двенадцать лет - сегодня такой срок кажется ребятам почти вечностью, а на самом деле годы эти мелькнут и не заметишь, - кем они станут тогда, вот эти очередные выпускники училища.
      Когда-то в большую жизнь из похожего училища (называлось оно, правда, фабрично-заводским) вылетел мой незабвенный командир и друг Петелин. Теперь училище, если бы сохранилось, могло носить его имя. У входа поставили бы бронзовый бюст Пепе, и я бы рассказывал мальчишкам, что он был за человек - капитан Петелин...
      Незаметно мысль соскальзывает от отца к сыну. Какие там новости у Игоря?
      Ребята, что стоят рядом со мной, Игоревы одногодки, а насколько они кажутся взрослее, самостоятельнее. И тут дело не в ширине их плеч, не в номере башмаков, что они носят. Человек, умеющий своими руками проточить валик, заштукатурить стену, отковать, скажем, тракторную деталь, всегда отличается от своего сверстника, только лишь имеющего представление о том, как это делается.
      Очень бы мне хотелось взять Игоря за руку, привести сюда, к этим стендам, к этим мальчишкам, и сказать ему... нет, говорить-то как раз ничего бы и не нужно. Привести и оставить его здесь.
      Увы, так просто это не делается. Трансплантация - сложная и очень тонкая операция, чтобы она удалась, нужна прежде всего тканевая совместимость... иначе... иначе среда отторгнет пересаживаемый орган...
      Спрашиваю у ребят: чья это работа - новые стенды?
      Оказывается, придумали стенды мальчишки из группы мастера Григория Константиновича Андреади, а делали в изокружке. Имя Андреади мальчишки называют с гордостью. И странное дело, я испытываю, легкий укол ревности, хочется сказать: "Андреади - это, конечно, прекрасно, но Грачев такой шум на участке Ермолина устроил - будьте здоровы!" Конечно, я ничего не говорю. А только думаю: "Как же случилось: пришел я в училище наполовину из вежливости - невозможно было отказать Балыкову, - наполовину из любопытства и, сам не заметив, превратился в яростного болельщика, да к тому же и необъективного болельщика, Анатолия Михайловича Грачева?..
      Как теперь справиться с "заказом" Балыкова? Тот, кто пишет, должен быть прежде всего безукоризненно честным, объективным, должен уметь подниматься над личными привязанностями и антипатиями..."
      Откуда появился Балыков, я не заметил.
      - Ну как, нравится? - спросил Николай Михайлович.
      - Нравится, очень все по-деловому.
      - Андреади вообще деловой. Годика через три-четыре поднаберется опыта, пожалуй, и Грачева вашего за пояс заткнет.
      - Почему же Грачев - мой! По штатному расписанию Грачев скорее ваш.
      - Шучу, не обижайтесь! Ко мне зайдете? Я тут кое-что приготовил. - И Николай Михайлович, взяв меня под руку, ведет в директорский кабинет.
      Оказалось, Николай Михайлович приготовил мне сюрприз - две старые, изрядно потрепанные общие тетради в шершавых клеенчатых переплетах.
      У тетрадей этих была своя история: в них Балыков заносил разные соображения, мысли, так или иначе связанные с работой. Тетради эти предназначались исключительно для собственного пользования, и Николай Михайлович никогда никому о них не рассказывал. И тем не менее ребята как-то пронюхали: директор что-то записывает в "секретные тетради".
      "Секретные" - подействовало магически.
      Короче говоря, тетради из директорского кабинета исчезли. Кто, когда и для чего их стянул, оставалось неизвестным. Начинать дознание, искать, выпытывать Балыков не стал. Чертыхнулся про себя и все старался забыть о пропаже.
      И вот накануне тетради столь же таинственно, как исчезли, вернулись в запертый шкаф.
      И еще записка была к ним приложена: "Извените, пожалуста. Думали это не то, а оказалось - работа. Читали. Даже можно сказать - интересно. Возвращаем. Все целиком и полностью ложим на место".
      - Вот черти соленые! - не очень всерьез возмущался Балыков. - И как дознались, и как в закрытый шкаф проникли, ничего не могу понять. Но не в этом суть - поняли ведь, что это моя работа. И, видно, для них работа эта тоже небезразлична... Теперь и вас прошу - поинтересуйтесь. Может, пригодится. Если пожелаете воспользоваться чем, пользуйтесь на здоровье.
      Признаюсь, первую тетрадь, исписанную рукой Балыкова, я открыл не без предубеждения. Однако очень скоро мои сомнения рассеялись.
      "Исходная позиция всякого воспитателя, вступающего во взаимодействие с учеником, превосходно сформулирована Генрихом Гейне: "Каждый человек это мир, который с ним рождается и с ним умирает. Под каждой могильной плитой лежит всемирная история". Понятие среднестатистической единицы, вероятно, с достаточной достоверной точностью может быть применено к едоку, но неприложимо к воспитуемому.
      Пример. Сколько неудачных подходов я совершил (хотя все подходы были правильными!) к Славе Лещинскому, пока совершенно случайно не встретил его на птичьем рынке. Стоило увидеть Славу в голубиных рядах, добавить ему недостававший трояк на какого-то совершенно особенного турмана, и этот своевольный, не совсем чистый на руку мальчишка сам принес и вложил мне в руки свою азартную, основательно подпорченную душу. Потом он говорил: "Вы мне п о в е р и л и! Вы меня не п о ж а л е л и!" А сколько теоретически безупречных "методик" к нему применяли, и все зря?.."
      Понятия не имея о Славе Лещинском - Балыков никогда раньше даже вскользь не упоминал этого имени, - я сразу почувствовал в короткой записи и сюжет и характер действующих лиц и как-то очень по-новому воспринял самого Балыкова.
      "Воспитание без определенного регламента, без каких-то строгих норм дисциплины - невозможное дело, - писал дальше Николай Михайлович. - Но не всякая дисциплина - благо, и тысячу раз прав Локк: "Род рабской дисциплины создает рабский характер".
      Если человек с детства приучен все делать т о л ь к о по приказу, он помимо своей воли становится безразличным и к добру и к злу. И в конечном счете оказывается способным совершить любое преступление, лишь бы ему п р е д п и с а л и совершить..."
      Разные записи сделаны в разное время. У каждой свой повод, но уже с первых страниц обнаруживается стремление вникнуть в суть воспитательного ремесла, подкрепить свои наблюдения, догадки силой авторитетов.
      Балыков, токарь по профессии, ставший с годами инженером-механиком, день за днем старался и, вероятно, продолжает стараться приобрести образование воспитателя и педагога. В личном общении он казался мне куда больше практиком, а вот поди ж ты - тянет человека к обобщениям!
      "Часто говорят: в условиях вашей системы подростки устают больше, чем в обычных школах. Или проще: ну куда спешить? Наработаются еще! За этими мимоходными словами серьезная и принципиальная проблема.
      Устают или не устают наши мальчишки? Конечно, устают. Хорошо это или плохо? Сошлюсь на Сухомлинского, едва ли не лучшего педагога трех последних десятилетий: "Без усталости не может быть здоровья..."
      И еще запись.
      "Если ты хочешь из мальчишки, особенно подпорченного, берущего под сомнение все наши взрослые истины, не признающего авторитеты за одно то, что они не им выбраны, а ему навязаны, сделать человека, постарайся вселить в него гордость за труд, за ту работу, которую он делает.
      Когда мои сопливые токаришки выточили полтора десятка затейливых волчков для подшефного детского садика к Первому мая и подарили их малышам, еще ничего не произошло. Но когда через несколько дней к нам пришла заведующая садиком, кстати молодая красивая женщина, пришла сказать спасибо и, между прочим, заметила: "Своими волчками вы, ребята, сделали то, чего мы, воспитатели, сделать не сумели - вот уже неделю малыши не плачут и играют не в летчиков, не в моряков, не в пожарников и милиционеров, а в вас, в токарей..." - вот тут кое-что и случилось! Никогда мне не забыть выражения гордости на лицах ребят. Они готовы были точить эти волчки день и ночь и раздавать их всем малышам на свете".
      Казалось бы, в первую очередь Балыкова должны занимать пути овладения ремеслом, секреты профессии, техника безопасности: случилось с мальчишкой несчастье - мастеру тюрьма. Но нет, главная тема записок - ч е л о в е к и л ю д и, во всей неисчерпаемости ситуаций и вариантов.
      "Прежде чем обвинять воспитанника во врожденной лени, спроси себя: а достаточно ли ты доверяешь ему? Если человеку шага не дают ступить без контроля, без проверки, без сомнения в его добросовестности, можно ли удивляться, что у нега исчезает всякая охота действовать по собственной инициативе? Был у меня в группе король лентяев - Гриша Блюмкин. Я поставил его бригадиром, взвалил ответственность за срочный заказ Химмашстроя, и стал Гриша человеком.
      Потом меня спрашивали: как ты решился? Такому лентяю... и т. д.
      Отвечать на подобные вопросы невозможно и вот, в частности, почему: когда слышишь хорошо "накатанные" слова: вся жизнь во всех ее проявлениях борьба, - делается вроде даже неловко... А жизнь действительно борьба, и здесь надо искать ответ на вопрос: "Как ты решился?" Бороться не рискуя нельзя, невозможно... это было бы противоестественно...
      Жаль, что слишком частым, бездумным употреблением хороших и верных в первооснове слов: героизм, подвиг, мужество, честь, слава - мы стираем, растрачиваем суть этих понятий. А потом мучаемся: как сказать? как объяснить? как ответить?.."
      Страницу за страницей переворачиваю я в балыковских тетрадях и где-то в глубине души чувствую угрызение совести: не слишком ли поспешно я оценил Николая Михайловича? Это наша почти всечеловеческая беда - спешить с оценками, да еще пользоваться при этом упрощенной пятибалльной системой: на троечку товарищ или на четверку, пожалуй, потянет... И как часто за пределами нашего внимания оказывается суть, скрытая не то что второстепенным, а десятистепенным внешним признаком...
      "Есть такая очень старая пословица: "Учат слова, но увлекают примеры". Эту мудрость следовало бы, пожалуй, высечь над дверьми каждого училища, готовящего мастеров. Мне это пришло в голову после случая с Маковецким.
      Стоит парень у станка и ничего не делает. Спрашиваю: "Ты чего?" - "Не хочу, - говорит, - работать". Я даже опешил. "Как так?" - "Не хочу - и все". Что делать? Ругать? Срамить? Наказывать (кстати, как?..)? И завязался у нас такой дурацкий разговор:
      - Не можешь, так и скажи - не могу, - это я.
      - Не хочу, - это он.
      - Нет, не можешь.
      - Не хочу.
      - А так можешь? - в отчаянии спросил я, запустил станок и выполнил его работу за каких-нибудь две минуты. От злости лихо так получилось. Можешь?
      И что-то в парне надломилось. Пустил станок. Выточил. Честно говоря, так себе, на тройку с минусом. Говорю:
      - Виноват, ошибся я в тебе. Оказывается, когда ты захочешь, можешь. Но я все-таки лучше и быстрее сделал... Сшиб его с точки..."
      И еще запись.
      "Не так давно, всего каких-нибудь полвека назад, человек, однажды получивший профессию, как правило, вероятно, в девяти из десяти случаев, оказывался п р и г о в о р е н н ы м к своему ремеслу пожизненно. Если ты слесарь, то уж до пенсии или до смерти. Это положение изменилось и продолжает меняться - "уровень образования и профессиональной подготовки должен давать рабочему возможность менять профессию один или даже несколько раз в течение жизни". "Виновата" тут техническая революция!"
      И совсем неожиданная лукавая запись в одну строку:
      "Болтун не тот, кто говорит много, а тот, кто говорит попусту".
      Вот какая странная беседа получилась у меня с Николаем Михайловичем слушал я его много часов подряд и в отличие от всех предшествовавших случаев не только не мог, но и не хотел возражать. Может быть, потому, что в записках для "себя" Балыков не придерживался своей излюбленной "тактики" - оставаться в любой миг готовым к выходу из атаки, к изменению курса? А может, потому, что записки эти были скорее записками м а с т е р а, чем заметками директора? Не знаю.
      И еще раз процитирую Балыкова: "Не знать чего-то не стыдно, стыдно делать вид, что знаешь все".
      Называть Андреади по имени и отчеству мне удавалось с трудом, был он мальчиковат, подвижен, стоял куда ближе к своим воспитанникам, чем к коллегам. Нам случалось несколько раз толковать о программах, о подопечных его ребятах, на отвлеченные темы. Что сказать? Андреади был независим в суждениях, остер на язык, порой бурно агрессивен в споре, ничего больше я не обнаружил.
      Признаюсь, было полной неожиданностью, когда Гриша спросил:
      - Это правда, что вы пишете книжку о нашем училище?
      - Столько людей и так старательно толкают меня, что в конце концов я буду просто вынужден взяться за это.
      Андреади широко, задорно улыбнулся и спросил:
      - Скажите, а идей у вас хватает?
      - Наверное, идеи лишними не бывают. Чем больше идей, тем лучше, шире выбор, большая возможность проникнуть вглубь...
      - У меня есть кое-какие свободные соображения. Может, пригодятся? Хотите?
      Суть первой идеи Андреади сводилась к тому, что ребят еще в первых классах школы портит и отвращает от учения существующая система отметок. Единицу, как правило, в школах не ставят, только в исключительных случах и больше в знак презрения: дескать, на тебе кол и знай, Ваня, что ты полный и безнадежный болван! Двойка не отметка, ее полагается возможно быстрее исправлять, заглаживать. Стало быть, остаются три градации знания: на тройку, на четверку и на пятерку. Троечник никого не радует, хотя формально тройка расшифровывается как удовлетворительно!
      - И получается черт-те что: или - или. Это одна сторона дела, а другая: допустим, я учусь на все четверки. Прекрасно, да? А что все-таки выражают мои четверки? Вероятно, их суть надо понимать так: я х о р о ш о знаю все преподаваемые науки? Но разве это возможно, чтобы один и тот же человек знал о д и н а к о в о хорошо и биологию, и математику, и рисование, и так далее - до пения включительно? Чувствуете, тут в основе уже кроется какая-то липа. - Андреади говорил увлеченно и, хотя я не сделал ни одной попытки возразить ему, то и дело темпераментно восклицал: - Минуточку, минуточку! Выслушайте меня.
      В конце концов он добрался до главного - надо заменить несовершенную систему оценок, "прекратить играть в это дурацкое пятибалльное лото" и перейти на стоочковую шкалу.
      Ваня написал контрольную работу, в которой выполнил задание наполовину, вот и получи, Ваня, свои 50 единиц. И тебе, и учителю, и маме - всем совершенно ясно: тема тобой освоена на пятьдесят процентов. Набрал 80 - значит, почти все... и так далее, до сотни.
      - Неужели хуже? - с задором спросил Андреади, закончив изложение первой идеи.
      - В некоторых странах такой системой пользуются, - сказал я, насколько она совершеннее, сказать затрудняюсь, ведь определение "процента знаний" непростое дело и, к сожалению, далеко не точное. Но стремление ваше сделать систему отметок более убедительной, мне кажется, вполне заслуживает внимания...
      - Отлично! - радостно выкрикнул Андреади, будто я был министром просвещения и завтра же мог осуществить его предложение. - Пойдем дальше! Вторая идея еще важнее.
      Следующая идея Андреади касалась проблемы второгодничества. Гриша предлагает второгодничество по неуспеваемости отменить. Вот так, издать приказ и с первого сентября никого больше на второй год не оставлять.
      - Что получится тогда? - рассуждал Андреади. - Заработал, допустим, третьеклассник Ваня по-теперешнему двойку за арифметику. Ничего. Ваню все равно переводят в четвертый класс. И дальше есть две возможности - или Ваня в четвертом классе исправляет свою плохую отметку, подтягивается, берется за ум, или хромает дальше. Худший вариант - продолжает отставать. Пусть! Его все равно переводят в пятый класс и далее. Что достигается таким путем? Во-первых, за время обучения в школе д о с т а т о ч н о т о ч н о выявляются склонности человека; во-вторых, у Вани не развивается психология второгодника - лоботряса и дубаря, он просто осознает - математика не его стихия, и в связи с этим выбирает себе соответствующее направление в жизни; в-третьих, общество экономит громадные деньги, экономит их дважды! Первый раз, когда не учит Ваню два года в одном и том же классе, и второй раз, когда автоматически закрывает ученику средней школы не соответствующие его возможностям дальнейшие дороги...
      - А как быть с аттестатами?
      - Так и быть - записывать, что есть. Не исправил до конца школы двойку по географии, записать. Это будет значить, что в географический вуз Ване хода нет. А на работу повара, слесаря пожалуйста, а, допустим, в почтовое ведомство атанде...
      - Заманчиво, - говорю я, - но вы не боитесь, Гриша, что такой порядок может резко снизить уровень образования вообще?
      - По-вашему, уровень образования определяется отметками? Да, судя по отметкам, мы все такие грамотные, дальше некуда, а остановите на улице сто человек подряд и спросите: "Чем знаменит, да вообще, кто такой Бальбоа?", сколько ответят - два или один!.. А между прочим, чем Бальбоа не Колумб! Не Чистые пруды, а как-никак Тихий океан открыл!
      - Слушайте, Гриша, а почему бы вам публично не выступить, не внести предложение? - спрашиваю я.
      - Мне? - В черных Гришиных глазах смятение. - Вы что, шутите?
      - Почему?
      - Мое дело учить пацанов. Этим я и занимаюсь. А тех, которые всюду лезут - в газету, в телевидение, я вообще не уважаю. За такого напишут и пусть все перепутают, а он все равно рад фамилию свою в газете увидеть.
      - Но как на практике вы можете изменить систему отметок?
      - Очень просто. Своим мальчишкам я оценок почти не выставляю. По месяцу, по два. Чего зря людей дергать, ярлыками обвешивать? Каждую работу разбираю, растолковываю, что хорошо сделано, что можно бы лучше, быстрее; отметки потом - для учета и порядка...
      - Но другие преподаватели ставят же оценки вашим ребятам.
      - И пусть! За тройки я никого не ругаю. Если двойка, учиняю допрос: чего не решил, на что не ответил, почему не выучил? Стараюсь доказать, для чего это надо знать, где оно может пригодиться... помаленьку довожу до сознания: не отметка - знание нужно. - Тут Андреади хитро щурит глаза и с удовольствием говорит: - Вот, между прочим, по наукам моя группа не первое место в училище занимает, но кто все литературные викторины выиграл? Кто лучшие альбомы по местам боевой славы составил? Кто новые стенды придумал? Мои ребятки. Почему?
      - Наверное, вам удается организовать заинтересованность ребят.
      - Как же! Просто так их не заинтересуешь... Просто так они будут с утра до ночи мячик гонять. Каждый день приходится повторять - ищите суть! Меня на педсоветах ругали, - не без гордости сообщает Андреади, - только я все равно при своем мнении остаюсь: пятерки и всякое оформление - это как шляпа, а знания - голова! Толковая башка раньше ли позже себя покажет, а шляпа... она шляпа и есть.
      Чем дольше длится наше знакомство, тем симпатичнее делается мне Гриша Андреади. Почему? Он из тех людей, что стараются жить своим умом, как Пепе, как Грачев, как Валерий Васильевич Карич. Нет, они не всегда и не обязательно бывают правы, но что неизменно привлекает в них - они не равнодушны, они готовы рисковать ради дела, которому служат, они не боятся ответственности и не бегут от нее. Но этого мало: они готовы заниматься "не своим делом", если только от этого кому-нибудь может быть польза; они не замыкаются в своем ремесле - летном, слесарном или любом другом, они ищут себе применения в большой жизни, в открытом нашем мире и не за ради славы и почестей, а потому, что не могут существовать в ином масштабе.