- Хотите - верьте, хотите - не верьте, но я даю честное слово - решал сам.
      - Ты всегда говоришь правду, произнося честное слово?
      - Не всегда, но сейчас я говорю правду. Не верите, позовите Ивана Карловича, пусть он даст мне другие примеры, я решу при вас.
      Белла Борисовна почувствовала: какие-то новые нотки звучат в этих словах Петелина. "Он уверен, - подумала она, - что решит и другие примеры. Уверен. Откуда это?"
      - Идите оба. Я еще поговорю с Иваном Карловичем. И запомните, особенно ты, Петелин, у меня не хватает сил заниматься твоими делами. В школе как-никак восемьсот учеников, не могу я с тобой каждый день объясняться. Идите.
      Ребята вышли: первым Игорь, следом Гарька.
      - И какая шпага пропала! - примирительно сказал Синюхин. - Микрофото, трешник цена!..
      - Ты для чего про Ирку натрепал? - спросил Игорь.
      - Надо же было выкручиваться...
      - Вот про меня бы и врал, а Ирка тут ни при чем.
      - Подумаешь какая... - И тут Гарька произнес непечатное, гнусно-оскорбительное слово.
      Игорь почти никогда не дрался. Во всяком случае, он не был агрессивен по характеру. Но в этот момент вспомнил: если ребром напряженной ладони ударить человека по шее, тот должен упасть. Об этом приеме самозащиты он вычитал в детективном романе, а может быть, видел в кино. Игорь неспешно развернул ладонь, напряг руку и, почти не замахиваясь, коротко и сильно стукнул Гарьку по шее. Тот рухнул.
      Игорь очень удивился - слишком уж просто все получилось. И испугался: "Что теперь будет? Что будет?"
      Как раз в это время в коридоре появился Иван Карлович. Видел он или не видел, как свалился Гарька, Игорь не знал.
      - Если человек упал, - сказал учитель, - ему надо помочь подняться на ноги.
      Вместе с Игорем они подняли Гарьку и посадили на край бочки с рододендроном.
      Гарька открыл глаза и с недоумением уставился на учителя, потом ошалело посмотрел на Игоря.
      - Все в порядке? - спросил Иван Карлович. - Случается, что долгий перерыв в приеме пищи приводит подростка к голодному обмороку. Не надо, Синюхин, задерживаться в школе. Я надеюсь, Петелин, ты поможешь товарищу выйти на воздух? Кстати, я поглядел твою контрольную - вполне.
      Во дворе, под ветерком, Гарька пришел в себя и спросил:
      - Чем ты мне врезал?
      - Рукой, - сказал Игорь. - И если нажалуешься матери или опять капнешь Белле, я еще не так тебе врежу...
      Все на этом вроде бы и кончилось, обошлось, если не считать руки. Рука у Игоря распухла и отчаянно болела. Он подумал: "Если мать заметит, разговоров не оберешься". И Игорь очень обрадовался, когда никого не застал дома.
      Поел на скорую руку. Нацарапал записку: "Уехал к Тане с Вадимом, заниматься. Если задержусь, не беспокойтесь". И укатил в Москву.
      Тане и Вадиму он рассказал все, как было. Таня его пожалела, намазала ладонь йодом, Вадим похохатывал и переспрашивал:
      - Ты его - рра-аз, а он - готов? Силен! - И, перестав восхищаться, сказал: - Смотри, парень, доиграешься, нельзя так.
      - Но он же гад.
      - Могу поверить. Но если каждый начнет лупить по головам гадов, исходя из своих личных соображений, что ж это будет? Есть закон, там сказано, что применять силу в целях самообороны допустимо только в том случае, когда все остальные средства уже исчерпаны! А твой гад на тебя даже и не замахнулся, значит, агрессор не он, а ты. И отвечать тебе!
      - Так он же на Ирку наговорил...
      - Допустим. На слова полагается отвечать словами. За оскорбление можно привлечь к ответу в административном или судебном порядке.
      Игорь смотрел на Вадима и никак не мог взять в толк - серьезно тот говорит или шутит? И почему-то вспомнил смеющиеся глаза Ивана Карловича и окончательно уверился: математик все видел, все понял и про голодный обморок сказал нарочно.
      - Хороший человек ты, Ига, - сказала вдруг Таня, - простоват только. Лезешь напролом и схлопатываешь.
      - Не люблю я хитрых, чего хорошего... - сказал Игорь.
      - Ну, совсем уж без хитрости тоже нельзя, - вмешался Вадим. Детективы небось с удовольствием заглатываешь - про разведку, про войну... Кто же без хитрости побеждает? Пораскинь мозгами, зря, что ли, говорится: простота хуже воровства. Честная хитрость - это знаешь что? Т а к т и к а! Суворова почитай!
      - В самый раз ему сейчас Суворова читать, - засмеялась Таня, - "Науку побеждать" вместо геометрии, да?..
      Домой Игорь вернулся поздно. Все спали. Рука у него адски болела. Не зажигая света, он пробрался в свою комнату. На подушке лежала записка. Чтобы не беспокоить Ирину, он не стал читать записку до утра. А там было сказано: "Действовать всегда лучше, чем бездействовать". Аллан Силлитоу.
      ДОРОГИ, ЧТО НАС РОДНЯТ
      Есть такой старый обычай - присаживаться перед дорогой и минутку молчать. Не знаю, как возникла эта традиция, но если тихая предотъездная минута должна помочь сосредоточиться и еще раз мысленно "проиграть" маршрут - обычай этот добрый и вполне целесообразный.
      Накануне своего очередного отъезда я присел к письменному столу и задумался.
      Впереди меня ждала дорога - три тысячи километров автопути, двое суток бессонной гонки. Чего я жду от этих километров, что рассчитываю увидеть, узнать, почувствовать?
      Новые, города, новые подъемы и спуски скоростной автотрассы, медный закат и нежно-розовый рассвет; тихую равнину средней России, только что оттаявшую, зеленеющую изумрудными озимыми всходами; угасшие вулканы старого Крыма, врезанные в бледно-голубую эмаль прозрачного весеннего неба?.. Да, все это обязательно будет, и я знаю, не оставит меня равнодушным. Сколько бы ни приходилось колесить по родным просторам, возвращаться в некогда уже открытые для себя города и открывать новые, никогда я не расстаюсь с чувством изумления перед бесконечностью земли, не устаю радоваться ее обновлению. И в какой бы раз ни попадалась на глаза одинокая придорожная могила - след минувшей войны, или вознесенный на бетонный постамент танк Т-34, или поднятая над землей пушка, сердце всегда охватывает новая волна горькой, неизлечимой обиды за тех, кто не дошел, не выжил. Годы прибавляют к этому чувству только один оттенок - какими же они, погибшие, были молодыми. Двадцатилетним я не думал об этом, теперь думаю...
      И все-таки я отправляюсь в новый путь не ради городов, которых не видел, и не ради встреч, что непременно дарит каждая дорога, и не потому, что воспоминания минувших лет помогают лучше оценивать сегодняшний день. Все куда проще: я должен увидеть в работе и понять человека, с которым разделю этот путь.
      Георгий Иосифович Цхакая - водитель-испытатель. Ему поручено прогнать прототип автомобиля, которого еще нет в производстве, от Москвы до Черного моря и как можно быстрее вернуться назад.
      Пока что о новой машине я знаю больше, чем о ее хозяине: легковая, со стодвадцатисильным двигателем, высокооборотным и приемистым, машина эта обещает принести славу своим создателям. Она устойчива - в этом я успел убедиться на автодроме; легко разгоняется, великолепно "держит дорогу"; в ней предусмотрено все возможное для безопасности пассажиров; она расходует сравнительно мало горючего и по всем прогнозам должна быть безотказной.
      Вот, собственно, ради того, чтобы прогнозы превратились в официальное заключение экспертов, и трудится изо дня в день Цхакая; именно для этого сначала он прогонит машину до берегов Черного моря и вернется в Москву, а потом будет мучить ее по бездорожью, накручивая сотни километров в среднеазиатских песках, на скользких шоссе Прибалтики, в морозной стороне - Сибири...
      До отъезда осталась одна ночь.
      Мысли мои о дороге, о машине, о Цхакая.
      Пока что мы виделись всего несколько раз и поговорили на ходу, так что представление о Георгии Иосифовиче у меня прежде всего внешнее: черноголовый, курчавый, белозубый, он выглядит лет на двадцать семь, хотя на самом деле ему тридцать шестой год. У него светлые насмешливые глаза. Крупные руки с длинными сухими пальцами. Все на заводе зовут его сокращенно-ласково Гоги, и такое обращение не кажется фамильярным. Может быть, потому, что Гоги хорошо и постоянно улыбается.
      Когда нас только познакомили, Георгий Иосифович спросил:
      - Кино вы сочинять умеете?
      - Возможно бы, и рискнул, - сказал я, - найдись подходящий режиссер.
      - Могу подкинуть шикарный сюжет. - И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
      С тех пор как я печатаюсь, все или почти все добрые люди: товарищи, знакомые, приятели, близкие друзья - стараются снабжать меня темами. Почему-то людям кажется, что для человека пишущего нет ничего важнее, чем накапливать неожиданные истории, забавные или, напротив, трагические случаи и происшествия. Странное заблуждение - ведь настоящая литература вовсе не собрание анекдотов и не коллекция случаев, а прежде всего исследование и истолкование характеров, анализ человеческих судеб. Но когда человек искренне хочет поделиться, помочь, принять участие в твоем деле, это приятно и всегда подкупает.
      Начальник цеха сказал Цхакая, что в дороге он может использовать меня для подмены. Георгий Иосифович не обрадовался предложению и, не пытаясь скрыть этого, сказал:
      - Сначала надо проверить. Ваше слово - воробей, вылетело - не поймаешь, а в случае чего отвечать мне. - Такая откровенность меня немного обидела; он уловил это и тут же предложил:
      - Давайте, пока есть время, скатаем на автодром, вы примеряетесь к машине, я на вас за рулем погляжу, а то теперь все себя мастерами вождения считают.
      И мы съездили, и он дал мне руль и целый час просидел рядом, не произнеся ни единого слова. Я очень старался весь этот час, старался так, будто сдавал экзамен, от которого зависело если не все мое будущее, то, по крайней мере, его значительная часть.
      Потом Гоги сказал:
      - Не понимаю, для чего вы книжки пишете? Вполне могли бы на такси работать. - Вероятно, это следовало принять за комплимент, и я поблагодарил Цхакая. И тут мы совершенно незаметно, без тостов и церемонных слов, перешли на "ты".
      Теперь, сидя за столом перед дорогой, припоминая день на автодроме и возвращение в Москву и наш разговор, очень поверхностный, очень конспективный, целиком посвященный предстоящей поездке, я неожиданно поймал себя на мысли - ко мне вернулось что-то из прошлого. Только что? Этого я еще не понял, хотя старался...
      Приехали попрощаться Таня с Вадимом. Ребята рассказывали о своих делах, Танька поддразнивала меня:
      - Буду всем рассказывать: папуля на старости лет подался в гонщики! Все-таки это здорово: писателей тыщи, а испытателей автомобилей - раз-два, и обчелся...
      Вадим делал страшные глаза и хватался за сердце:
      - Татьяна, не играй на папином самолюбии, это может плохо кончиться.
      - Ни на чем я не играю, я бужу в нем зверя!
      - А как поживает уже разбуженный зверь? - спросил я.
      - Ты имеешь в виду Игоря? - спросила Таня.
      - Да.
      - Хороший мальчишка, но жуть какой запущенный. Мы с Вадькой стараемся, натаскиваем его по науке, кое-что стал соображать. Но, если честно, положа руку на сердце, не могу за него поручиться. Он и сам не в состоянии сказать, что выкинет через минуту.
      - Странно, - сказал я, - отец его уж чего-чего, а цель свою и как ее достигнуть всегда знал.
      - Так ведь не одни гены делают человека человеком, - сказал Вадим. Вы говорите - цель! Как раз цели у Игоря нет. Родился - живу! Как, для чего, он и не думает. В школе дела зашатались - рванул в суворовское. И не потому, что мечтает стать офицером, а просто так - может, там будет лучше, чем в школе, и полегче?
      - А в суворовском ему от ворот поворот сделали, - говорит Таня. - Не те успехи, чтобы нам без вас не обойтись, молодой человек...
      - Он, конечно, разозлился. Обиделся, - сказал Вадим.
      - И теперь землю носом роет, вроде назло начальнику училища исправляет свои дела в школе.
      - Возможно, домашняя обстановка еще сказывается, - говорит Вадим. Он мало про семью рассказывает, но понять можно - не просто там.
      - Это верно, - сказал я, - хотя чем конкретно напряженность создается, я так и не понял. И чем именно Валерий Васильевич мне не приглянулся, тоже не могу сказать.
      - Это-то как раз объяснить легко, - говорит Таня, - ты же Валерия Васильевича с Пепе все время сравниваешь?! А он сам по себе...
      "А как не сравнивать? Мы постоянно все и вся сравниваем. И в конце концов, все оценки - поступкам, людям, книгам, большим и малым событиям сравнительные оценки", - думаю я.
      - А ведь и твой Петелин, - говорит Таня, - тоже небось не без недостатков был? Полагается: о покойных или хорошее, или ничего, только не уверена, что это очень мудро и так уж универсально. Если мы станем все прощать умершим, как же тогда избежать повторения ошибок, например?
      - Не высоко ли берешь, Татка? - спрашивает Вадим.
      - Высоко и низко тоже понятия суть относительные! - парирует Таня. А применительно к Игорю меня что волнует: вот мы его по физике натаскиваем, Алексей математику в него вводит, Ирина морально поддерживает. И у всех самые лучшие намерения. А кто парня на генеральный курс поставит? Суворовское или не суворовское училище, техникум, ПТУ - мне плевать... Человеком он должен стать, а то куда ветер дует, туда его и клонит...
      Ребята вскоре уходят. Снова я думаю о своем. И кажется, начинаю понимать, что вернулось ко мне из прошлого: рядом с Цхакая я снова ощущаю себя ведомым.
      Это ничего не значит, что Гоги моложе меня, что настоящую войну он видел только с экрана, что он и не подозревает, какую роль я готов ему уступить; важно другое - Гоги поведет меня навстречу ясной цели, по точно проложенному маршруту, и ничто не должно помешать нам выполнить задание.
      Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя - завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...
      Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:
      - Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти - твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...
      - А ты другого ведомого хочешь? - спросил я. - Только честно.
      - От добра добра не ищут.
      И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый - щит героя", - любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их - скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.
      Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:
      - Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, - сказал Гоги. - Пойдем в буфет или на ходу перекусим?
      - Как командор.
      - Жалко время терять, может, все-таки на ходу?
      - Давай на ходу.
      Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:
      - Ты стихи любишь?
      - Люблю.
      - Пишешь?
      - Нет.
      - Почему?
      - Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.
      - Удивительное совпадение! Я тоже люблю и не пишу. Даже никогда не пытался. Правильно ты сказал - плохие стихи стыдно писать.
      - А какие ты считаешь хорошими? - спрашиваю я. И почему-то ожидаю услышать - Есенина.
      - Хорошими? "Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят..." Высший класс! Кто написал, знаешь?
      - Знаю - Слуцкий.
      - Молодец! - И без видимой связи с предыдущим Гоги спрашивает: - Ну так что, рассказать тебе то кино?
      - Рассказывай.
      - Только я коротко буду, без подробностей. Если понравится, подробности отдельно. Хорошо?
      Вот каким мне запомнился "сюжет" Гогиного кино.
      Жил на свете мальчик. Обыкновенный, средних способностей и нижесреднего прилежания. И родители у мальчика были обыкновенные. Ничего выдающегося в семье не замечалось. Впрочем, одна особенность у мальчика все-таки имелась: он обалдевал от одного вида автомобиля. В пять лет мальчик с удовольствием глазел на машины. В семь - знал все марки, имевшиеся в городе. В девять - мог толком объяснить, для чего служит дифференциал и какие имеет преимущества воздушное охлаждение перед водяным.
      Если мальчик пропадал среди дня из школы, искать его надо было в гараже. Одиннадцатилетнего автоболельщика знали чуть не все шоферы города. И уважали. В правилах уличного движения он разбирался так, что с ним невозможно было спорить. Его показывали в городском ГАИ, как показывают музыкантов-вундеркиндов в консерватории.
      Автоинспекторы здоровались с ним за руку.
      В четырнадцать лет он контрабандно выучился водить ГАЗ-53 и мечтал попробовать "Москвич".
      На этом оптимистическое вступление заканчивается.
      Ему было пятнадцать лет, когда, проходя по улице, он увидел: около гастронома стоит машина, двигатель работает, шофера нет. Ни о чем не думая, мальчик сел за руль и поехал.
      Нет, он никого не задавил, не совершил аварии, просто он не мог остановиться - это было свыше его сил. Сначала он ехал вперед по городу, потом вперед по шоссе... Его задержали на шестьдесят третьем километре.
      - Для чего ты угнал автомобиль? - спросил инспектор.
      - Не знаю. Так вышло...
      - Куда ты ехал?
      - Вообще...
      - Ты понимаешь, что за угон автомобиля придется отвечать?
      - Да.
      - Кто-нибудь знал, что ты собираешься угнать автомобиль?
      - Так я и не собирался, пока не увидел - мотор работает, а водителя нет.
      Короче говоря, мальчик попал в колонию.
      Здесь у него оказалось достаточно возможностей для "повышения преступной квалификации", но его спасли любовь к автомобилю и толковый воспитатель. Почти два года паренек слесарил в гараже и вышел на свободу с лучшими характеристиками: трудолюбив, автомобильное дело знает отлично... Его приняли в гараж. Слесарем. Заставили доучиться в вечерней школе.
      Мальчик жил тише воды и ниже травы. Жил ожиданием совершеннолетия, чтобы получить законные права водителя и сесть за руль. Совершеннолетие наконец пришло, он получил права и был призван в армию.
      Через неделю после того, как ему доверили тяжелый вездеход ЗИЛ, в его машину врезался пьяный автолюбитель-доктор. Доктор погиб, а молодого военного шофера, хоть и признали ни в чем не виноватым, на всякий случай от вождения отстранили.
      - Может, ты вообще невезучий? - не то в шутку, не то всерьез сказал командир роты.
      Он слесарил еще два года, пока не пришло дело, для которого он считал себя родившимся: автоклуб! Должность у него была скромная аккумуляторщик, но теперь он мог тренироваться на спортивных машинах и показать, на что способен.
      Тут Гоги делает отступление:
      - Я не слишком длинно рассказываю? Хочется, чтобы ты все понял. Я не умею писать кино, но знаю, как все было на самом деле...
      - Рассказывай как тебе нравится, Гоги, все, что ты пока рассказал, интересно, - говорю я и вспоминаю последнюю встречу с Таней и Вадимом. "А кто парня на генеральный курс поставит?" - сказала тогда Таня.
      - Раз говоришь - интересно, слушай дальше. Попал я в руки к замечательному человеку. Фамилию его по некоторым соображениям не буду называть. Поездил он со мной и говорит: "Учиться надо". Как учиться? Я же восемь классов окончил, водительские курсы на все пятерки?.. "Это ничего не значит, - говорит он, - раз ты собираешься иметь дело с машиной, надо еще учиться. Машину не только руками и ногами водят, головой тоже. Если твой потолок - водитель автобусного парка, колхозный шофер или таксист-разбойник, восемь классов довольно, но, если хочешь стать настоящим гонщиком, надо еще учиться". Спорить с ним я не мог. Поступил в вечерний техникум. Без охоты, но пошел...
      Неожиданно в нашей машине что-то взрывается. Торможу, сворачиваю на обочину, глушу двигатель. Смотрю на Гоги. Он смеется.
      - Ты чего? - спрашивает.
      - Рвануло, слышал?
      - Боржомная бутылка лопнула. Не машинный звук.
      - Посмотрим?
      - Чего время терять, не машинный звук...
      И мы едем дальше, и Гоги продолжает свой рассказ.
      Прошло с полгода, и молодому нетерпеливому парню стало казаться, что тренер его зажимает, придерживает, не дает ходу. Кое-что он, правда, успел - получил спортивный разряд, участвовал в соревнованиях, но хотелось большего.
      И тут его позвал к себе руководитель клуба. Войдя в кабинет, парень оробел, хотя никакой вины за собой не знал.
      Но разговор начался миролюбиво, и Гоги сразу успокоился.
      - Ты как считаешь, должен или не должен наш советский спортсмен обладать высоким моральным обликом? - спросил начальник.
      - Должен, о чем говорить...
      - Пить может?
      - А я не пью.
      - Не о тебе речь. В принципе спрашиваю. А семью разваливать может? А товарищей оскорблять? Ясно - ты стоишь на правильных позициях. На прочти. - И начальник дал ему бумагу - письмо женщины, в котором та жаловалась на мужа. Письмо было длинным и отчаянным. Жена просила обсудить поведение мужа - мастера спорта - на общем собрании клуба, поставить его на место, призвать к порядку, а если не подчинится требованию коллектива, наказать.
      Гоги спросил:
      - А может, это все вранье?
      - Проверено и установлено - плохо твой бог себя ведет. Очень плохо. На собрании выступишь?
      - Неудобно...
      - Очень удобно! Надо, чтобы человек понял - его осуждают все. И молодые тоже. Ему же на пользу будет. А не захочет осознать, пусть не обижается. - И начальник дал понять Гоги, если даже его тренер из клуба уйдет, Гоги не только не пострадает, но скорее выгадает.
      - Теперь-то я понимаю, - рассказывает Гоги, - на какое свинство он меня подбил, а тогда молодой был, глупый, к славе рвался и... выступил.
      Конечно, не Гогино слово было решающим, не выступи он, скорее всего ничего бы не изменилось, и запомнил он не столько свое, сколько его выступление.
      Когда все осуждающие слова были произнесены и заранее отрепетированное собрание подходило к запланированному концу, слово дали ответчику. Он встал, оглядел собравшихся пристальным взглядом и спросил:
      - А кто вам дал право требовать у меня ответа? Нет закона, по которому я обязан раздеваться перед вами... и перетряхивать грязное белье...
      - Вот именно - очень грязное белье! - язвительно заметил начальник клуба.
      - Достойные уважения люди, - игнорируя реплику, продолжал он, - не станут терять время и разбирать сплетни. Весь цирк, что тут устроен, препохабная инсценировка, и жалко мне только мальчика. Из Гоги мог бы выйти человек, но этого, к сожалению, под вашим руководством не случится. Теперь я думаю: что делать дальше? Наплевать на все сказанное и продолжать работать. Ничего вы со мной не сделаете. Советский суд не даст меня уволить. Но общаться с вами противно...
      Поднялся невероятный шум. Выкрики следовали один за другим, кто-то даже засвистел на пальцах, но он продолжал рассуждать вслух:
      - Конечно, из вашей лавочки я уйду. Уйду по собственному желанию. И вы дадите мне приличную характеристику. Вам спокойнее и выгоднее сделать все тихо. - И дальше он обратился к Гоги. Глядя парню в глаза, сказал: Ты совершил подлое предательство, мальчик. Если по глупости - это еще можно простить, если из расчета, тогда плохо. Уйди вместе со мной, и я все забуду. Если останешься, прощения не жди...
      Оскорбленный словами "предательство и подлость", Гоги остался.
      - Вот и все кино. Как? - спросил Гоги.
      - А где же конец, Гоги?
      - Придумай. До конца я еще не дожил. То есть понять я все понял: из спорта ушел, чтобы не встретиться с ним где-нибудь случайно, на трассе. Все пережил, но одного не могу сделать - пойти и сказать: "Виноват, простите!"
      - Раз понял, что виноват, почему ж не можешь? - спросил я.
      - Он не простит.
      Километров за десять до Крымской базы у нас полетела шестерня первой передачи. С трудом доковыляли до места. Стянули коробку скоростей - от шестеренки только куски остались. Гоги со злостью плюнул и сказал:
      - Этого только не хватало. Пока телеграмма дойдет, пока вышлют, неделю будем загорать!
      - Загорать в Крыму, Гоги, совсем не худший вариант из возможных.
      - Радуешься, а мне еще двенадцать тысяч километров накрутить надо. И есть план, и есть премиальные...
      - Поедем на аэродром, - предлагаю я, - попробуем договориться с ребятами, которые летят в Москву, чтобы они позвонили на завод и подняли панику! Если твои гаврики позаботятся, завтра утром можно получить коробку.
      Вечером я присаживаюсь к столу и решаю написать Игорю. Что? Как? Зачем? Увы, не все можно объяснить - есть чувства, выражаясь по-старинному - порывы души, которые не укладываются в логические рамки и очень плохо поддаются расшифровке. И когда б не это, мы бы давно перевели человеческую жизнь на компьютерное управление.
      Пишу: "Милый Игорь! Привет из Крыма. Хотел перед отъездом заехать, но не успел. Было много забот, и сборы проходили на повышенной скорости. К тому же предполагал вернуться дня через два. Да вот непредвиденность выражаясь по-авиационному, сидим на вынужденной.
      Когда ты был у меня, я отдал тебе спецгашения, а еще одну вещь забыл. Будешь в Москве, загляни и скажи жене, что в среднем ящике письменного стола лежит большой серый конверт. Там карта. Забери ее. Не знаю, поможет ли сталинградский лист, а вдруг... Человек способен на большее, чем он предполагает, в этом я давно убедился. Надо только понять, чего ты хочешь, и заставить себя идти к намеченной цели.
      Желаю успеха. До встречи".
      Письмо я собирался отправить утром, но не пришлось. Аэрофлот сработал без осечки - в восемь нам привезли новую коробку; к одиннадцати мы ее поставили и в двенадцать выехали.
      Гоги повеселел и до Зеленого Гая вел машину со средней скоростью сто двадцать километров час. Вся обратная дорога показалась нам много короче. Может быть, потому, что светило солнышко и шоссе подсохло, может быть, потому, что мы притерлись друг к другу и чувствовали себя не просто двумя людьми в одной машине, а экипажем... Не исключено, что действовали и какие-то другие факторы, но как бы там ни было, Москва приближалась в достаточно резвом темпе, и поздно вечером, а точнее, в начале ночи мы были у цели.
      - Ты не придумал хороший конец для нашего кино? - спросил Гоги на прощание.
      "Наше кино" прозвучало признанием, оно утверждало возникшую между нами общность, и я ответил:
      - Буду стараться, командор, хотя и не уверен, что в кино должны быть непременно счастливые концы со свадебным путешествием или малиновым перезвоном.
      Мы пожали друг другу руки, и я стал подниматься по лестнице домой. Ступеньки чуть-чуть покачивались под ногами. Все-таки я здорово устал от этой гонки, у меня было такое ощущение, будто я вернулся из воздушного боя. Бой не проигран, но выигран или не выигран, предстояло подтвердить земле...
      Спал я без сновидений, а утром нашел в кармане старой кожаной куртки не отправленное Игорю письмо, посылать теперь было нелепо, я порвал и выбросил его. А сталинградский лист положил на видном месте.
      И вот опять я в петелинском доме. На этот раз меня встречает Валерий Васильевич:
      - Заходите, располагайтесь, Галина вернется через часок, задержалась у врача, звонила; Ира придет скоро, а когда явится Игорь, не знаю, в Москве он, у вашей Тани.
      В словах Карича нет ничего такого, к чему можно придраться. И все-таки мне чудится: "Раз уж моих женщин нет дома, придется самому с вами заниматься".
      Не хочется показывать Каричу мою предвзятость, улыбаюсь, поддерживая разговор, подчеркивая свое дружелюбие.
      Сначала речь идет о каких-то пустяках, и нам обоим немного неловко, потом тема незаметно смещается в область развития автомобиля, и разговор принимает по-настоящему непринужденный характер.
      - А вы не будете возражать, если мы перейдем на кухню? - неожиданно спрашивает Валерий Васильевич. - Я бы там чуть-чуть похозяйничал, чтобы к Галиному приходу все было готово, а то она голодная явится.
      В кухне Карич ловко орудует у плиты, неторопливо и сноровисто чистит картошку, открывает консервные банки, шинкует лук. Почему-то оба мы чувствуем себя здесь куда свободнее, чем в комнате.
      - А вы куда уезжали? - спрашивает Валерий Васильевич. - Игорь говорил, но я не очень понял, что за автопробег?
      Рассказываю сначала про автомобиль, потом про маршрут, передаю, не называя ни имени, ни фамилии Гоги, содержание его "кино"...
      - Занятно, - говорит Карич, - только я не совсем понимаю, для чего вы так старательно сохраняете инкогнито персонажей? Или Гоги специально просил вас об этом...
      - Позвольте, вы знаете Цхакая, Валерий Васильевич?
      - И его, и себя, и того сукиного сына Короткова, начальника автоклуба, и всех других персонажей знаю.
      - Даю честное слово, - чтобы нарушить неловкость, говорю я, - ни сном, ни духом, как говорится, и подумать не мог, что рассказываю вам о вас...
      - Бывает. Еще одно доказательство - тесен мир или, если угодно, гора с горой не сходятся, а человек с человеком сколько угодно.
      - Если не секрет, Валерий Васильевич, а вы с Цхакая так и не виделись с тех пор?
      - Собственно, я не искал встречи. К чему? Он тоже...
      - Гоги произвел на меня самое, знаете ли, хорошее впечатление. Неужели вы до сих пор не забыли и не простили ему той истории?
      - Вы думаете, такое можно забыть? К счастью или, к сожалению, даже не знаю, что вернее, у меня хорошая память. Я ничего не забываю. А простить... так не мне же идти к Цхакая...
      - Да он бы пришел, но боится.
      - Интересно человек устроен - напакостить не страшно, а прийти и сказать виноват - страшно...
      На этом разговор обрывается. Валерий Васильевич прав - грешить легче, каяться труднее, даже если тысячу раз сознаешь: виноват, виноват, виноват...