Кстати, Нина, вот тебе еще одна Нота-бене: если что-то изменилось в нашем доме после развала Союза, так это четвертый этаж; с верхних соседей слетела спесь, но я не уверен, что это не надолго, они скоро оклемаются, они живучи, я это чувствую по той же Иране.
      И все-таки, скажу тебе, крутить шашни со своей соседкой, даже если она и принадлежит другой социальной прослойке общества, очень удобно: ведь в той или иной степени всем людям свойственно экономить лишние движения, но есть одно но: день-два-три-неделя - и появляется желание хотя бы чуть-чуть меньше зависеть от лестницы и соседей, хочется каких-то случайностей, неожиданностей, сгорания энергии в кругу гостей, друзей, смены обстановки, быть может, даже обоюдной измены. Да, Нина. Точно.
      Я предложил ей пойти в Крепость. Я не говорил к кому именно, просто сказал, что у меня в Крепости друг живет - у него отличная квартира и все такое.
      Ирана согласилась и следующий день сложила так, что сначала мы пошли на иглоукалывание, а потом уже в Крепость. Мне было все равно: для меня сейчас что 18.00, что 20.20.
      Вообще-то июнь в Баку не самый жаркий месяц, я тут пару раз даже в свитере походил, но этот день прямо из августа перекочевал, поверишь, Нина, дорогу переходишь, а от автомобилей, от радиаторов и капотов по ногам такой жар бьет, что пешеходная дорожка кажется больше, чем есть на самом деле; несмотря на такое солнце, одета она была в тот самый строгий деловой костюм, не забыла и свою папку из крокодиловой кожи, в которой предусмотрительно лежала вчетверо сложенная простыня.
      Мы доехали до станции метро "Баксовет", оттуда минут десять пешочком через Губернаторский парк к Азнефти.
      Для меня было неожиданностью, когда нас встретила тетя Лиля, жена анестезиолога Стасика, в кипельно белом халате и в широких голубых джинсах, из-под которых едва-едва, на турецкий манер, выглядывали носы лакированных туфелек. Кажется, она тоже удивилась, когда увидела нас вместе.
      - А тебя, мой дорогой, от чего иголочками?..
      - Меня? Ни от чего. Я - сопровождающий.
      - Кофе растворимый?.. Чай?.. - а взгляд у самой кокетливый. - Ираночка, как всегда - твоя восьмая...
      Тетя Лиля налила мне кофе, взяла песочные часы, самые большие из тех, что стояли на столе, и, гулко стуча каблуками по белым плитам, поспешила за китайские шторы кабины номер восемь.
      Я, Нина, сидел в холле, попивал свой кофе, разглядывал кустарно выполненный, но, тем не менее, идеально круглый плакат классифицирующий конституции шести Ки, когда вдруг раздались выстрелы. Стреляло, наверное, человек сорок, не меньше. Из автоматов. Стройно. Впечатляюще. Неужели среди бела дня уже начали?!
      Пожилая еврейка (в красных точках, таких же, как у Ираны), ждавшая своей очереди в кресле напротив, посмотрела на меня и очень тихо, почти шепотом, сказала:
      - Это на Аллее Героев. Как прихожу сюда, так они хоронят погибших. И всегда в одно и тоже время. Вы знаете, это так на меня действует... Я гипертоник, у меня сахар, межреберная невралгия, мне ни в коем случае нельзя нервничать. Я просила Лилю, чтобы она поменяла мне часы, но она ведь работает по записи, она волшебница, у нее весь город.
      - Я вас понимаю. Вчера по телевизору был самый длинный список погибших. Диктор, наверное, минут десять зачитывал.
      - Говорите тише, здесь нельзя так громко. Вы знаете, мой муж сказал, это все потому, что началось наступление.
      - Не исключено, - я вспомнил об удачной поездке Заура-муаллима в Генджу. Очень может быть. - И ребят из того грузовика, Нина, я тоже сейчас вспомнил; вряд ли, конечно, хоронят кого-нибудь из них: очередь еще не подошла, но...
      - Вы не здешний? - спросила она еще тише и показала пальцем, что с ответом мне лучше подождать, пока не кончится очередной залп на Аллее Героев.
      - Родился в Баку, живу в Москве.
      - Ах, вот оно что! Скажите тогда, почему Москва к нам так относится? Почему ваша Миткова все время улыбается?
      - Ей платят за улыбку. Буржуазия... зарождающийся класс...Время массового учредительства банков и акционерных обществ...
      - Как это страшно, когда улыбаются, глядя на такое. - Она навевала на меня образ большой постаревшей птицы - птицы Гамаюн.
      Я хотел сказать: "А когда ходят на Су Джок нервишки расшатавшиеся подлечить, которые, как оказывается, неплохо лечатся регулярными половыми сношениями, когда за зеленые покупают военных летчиков, которым нечего есть и потому все равно кого бомбить?!" Я хотел все это выпалить разом, Нина, но не решился; здесь для этого слишком тихо и слишком уж все бело, здесь повсюду песочные часы (на минуту, на три, на пять...), и люди сюда приходят исключительно по записи... По записи, Нина.
      Я извинился перед птицей Гамаюн и вышел во двор, постоять, покурить, подумать. Солнце в этот беленый короб не проникало, но все равно за воротами чувствовался жар, и дышать было тяжело; должен тебе сказать, Нина, я уже совсем отвык от здешней жары, ленивой полусонной головы, когда любая мысль или предмыслие как бы прищуривается.
      Хорошо бы, если б вдруг ветерок сейчас подул с моря. Хорошо бы, если б они перестали стрелять...
      Ирана спросила меня, с какой стороны нам удобней войти в Крепость, и я ответил, со стороны Девичьей башни, потому что нужно через Караван-сарай пройти; я не сказал почему, я не хотел лишних расспросов, преждевременного удивления с ее стороны и моего смущения.
      - Не думала, что ты такой, - удивленно качая головой сказала она, когда я положил у самого сохранившегося, почти нетронутого веками, каменного барана растопленную жаром моего тела карамельную конфету. - Если ты так привязан к этому городу, зачем уехал, почему не вернешься?
      - Меня попросил один человек... армянка, беженка... это она по ночам Баку видит.
      - А ты?
      А я... промолчал. Я не стал ей говорить, что вижу по ночам другой Баку, город с большой буквы, которого уже и в помине нет, который только у Марика на его фотографиях; я не стал ей говорить, что разлука моя с любимым городом разлука навсегда. И тут я поймал себя на том, что чувство это гораздо ощутимее здесь, нежели там, в Москве. Странно, правда, Нина, что понял я это только сейчас, только после того, как она задала вопрос, а я... промолчал.
      Мы Марика, наверное, минут сорок с ней прождали на Замковской площади, но он так и не пришел. Может, обиделся на меня, что я все эти дни не звонил ему, пока вот не приспичило. Под конец уже Ирана начала нервничать. На часы поглядывала, открыла папку, говорит: "Я как блядь последняя с простыней своей на свидание хожу". Я хотел ей сказать, Нина, что могла бы, между прочим, и не брать.
      Как вышли из Крепости, я поймал ей такси, она должна была встретиться с отцом Алексеем, а сам - пешком до дома.
      Вот так, Нина, текут мои дни без чисел.
      Скажи-ка, ты еще в Москве или уже умчалась в Европу? Впрочем, какое это имеет значение, ведь свое письмо я даже косвенными путями не перешлю.
      P.S. Как поживает твоя черепашка? Сколько страниц ей уже исполнилось? Успевают ли ее чмокнуть в панцирь усталые люди?
      Сердечно твой, Илья.
      Сегодняшний день, судя по утру, сулил быть густым на события с последствиями: три звонка с утра, причем два из Москвы.
      Первым отец прозвонился. Спросил, как мне отдыхается, купил ли я уже обратный билет, летом ведь всегда такие напряги с билетами; затем он сообщил приятную новость: журнал "Октябрь" принял его повесть и обещал напечатать в первом номере, а еще они с Аркашей, Аркадием Тюриным, решили выпустить книгу рассказов и повестей на двоих, даже купили бумагу, газетную, два рулона; держат в гараже где-то на Ленинском проспекте, когда я приеду, надо будет помочь им распилить рулоны напополам - большую двуручную пилу отец уже нашел. Если я хочу, я могу втиснуть вместо отцовских пару-другую своих рассказов, он уступит мне место; надо только их отредактировать, привести в надлежащий вид, он уверен, что пару-другую рассказов я наберу к сроку.
      Только приготовил себе завтрак (мама не успела: на работу спешила), тут меня нагоняет второй звонок; на сей раз, звонила уже Людмила. Она сообщила очень важную новость. Несмотря на подорожавший в очередной раз телефонный тариф, начала из далека, почему я и сделал вывод, что новость эта касается исключительно меня, только меня и она отнюдь не из приятных. Это на поверхности.
      - Илья, вам не звонила ваша сестра?
      - Нет, - говорю, - и перекладываю омлет с ветчиной со сковородки на тарелку.
      Несколько секунд Людмила молчит, потом начинает голосом, каким обычно любимые женщины сообщают, что встретили другого человека.
      - Дело в том... ну как бы это вам сказать, Илья?.. - вздыхает тяжело. Это должно было произойти... рано или поздно... - я чувствую, как у меня ускорился пульс. - У нас с вами новый жилец...
      - ... что значит у нас с вами?!
      Неужели вышла замуж?
      - То есть, я хотела сказать... на ваше место взяли другого... ваше место занял другой... Место, которое вы... снимали... занимали...
      - ... Я понял вас, понял, - а сам тыкаю в омлет вилкой, тыкаю и выковыриваю ветчину. Кусок, еще кусок...
      - Если вам негде будет жить первое время, вы можете переселиться ко мне.
      Во рту, словно кляп, принуждающий к молчанию, я хочу его выплюнуть, но никак не могу, сижу и тыкаю вилкой, тыкаю вилкой...
      - Маркиз! Маркиз!! - (хлопок ладонью, видимо по бедру, должно быть, Значительного дрессирует.) - А ну пошел отсюда. В конце концов, Илья, я же скоро еду в Турцию, я уже получила загранпаспорт... Вы, Илья, можете жить в чулане. Я приведу его в порядок для вас.
      - Спасибо, Людмила, - говорю я стылым голосом. - Приеду, что-нибудь придумаем. В любом случае, спасибо вам за звонок. - А у самого внутри, что омлет на тарелке - одни лохмотья.
      - Скажите, Илья, вы не знаете нового рабочего телефона Христофора?
      Ах, вот почему она позвонила, а я-то думал, просто из симпатии ко мне.
      - Нет, - говорю, - не знаю (я, правда, не знаю.) - А что случилось?
      - Он пропал. С того дня, как вы уехали, не появлялся.
      По ее голосу я чувствую, что она по моему голосу хочет определить, знаю ли я что-то такое, чего не знает она, и, если "да", если знаю, соглашусь ли в обмен на предложенный мне чулан поделиться ценной информацией.
      Я, конечно, мог бы рассказать ей сейчас ту самую историю, которую поведал мне Арамыч, но она, во-первых, влетит Людмиле в копеечку, тут даже Турция с фонариками не спасет, во-вторых, совсем доконает бедную мать-одиночку.
      - Не волнуйтесь, объявится.
      - Что значит, "не волнуйтесь", мы же в Турцию вместе должны ехать, у него же деньги, мои деньги, и адреса всех этих Махмудов.
      - Как-нибудь разрулим, - говорю я, слыша, как вновь заплясал на высоте ее голос. - В Баку вон точно такие же фонарики продают.
      - Не может быть!..
      - ...почему?..
      - ...при чем тут Баку!! О чем вы говорили с ним перед отъездом, Илья?!
      Я вспоминаю, как Арамыч сказал ей в коридоре, выходя от меня, - "но должен же был я подготовить юношу к событиям", и смело говорю:
      - Да ни о чем таком, собственно говоря, просто он наставлял меня перед отъездом, говорил о звездах, параде планет...
      Людмила немного успокоилась, она даже спросила, как мне отдыхается и даже "от всей души" пожелала мне приятно догулять отпуск; я со своей стороны пообещал, что всенепременно именно так и поступлю, несмотря ни на что, после чего с облегчением положил трубку, вернее повесил: у мамы просто страсть к вертикальному положению телефонных аппаратов - ощущение, будто в будке телефонной разговариваешь, а не у себя дома.
      После таких раскладов не помешало бы этак два по сто мате, вот только жаль запасы мои кончились, распил его весь, с Ираночкой наверху, щепотки даже не оставил, (какая легкомысленность, какая непредусмотрительность!.) Что ж, придется приходить в себя с помощью самой обычной болгарской сигареты натощак.
      Сейчас, когда я уже повесил трубку, когда я один и никого рядом, даже того, кого я иногда чувствую за собой - я могу дать волю чувствам!
      Я откладываю омлет в сторону и наливаю остывший за время разговора с Людмилой кофе.
      Не раз замечал, стоит покинуть Москву не надолго - и обязательно что-нибудь да приключится. Вот в прошлом году не успел приехать из Баку, жена объявила, что хочет развестись и, видите ли, чем скорее, тем лучше. Просил ее подождать, пока жилье подыщу, ни в какую не соглашалась. Пришлось помотаться. Даже некоторое время жил на заводе, у себя в компрессорной. Брал на прокат у электриков надувной матрас. Мужики-то у нас на заводе все крепко пьющие, как после получки жена из дома выставит, так он на матрас надувной, пока из штопора не выйдет. Нет-нет, из Москвы никак уезжать нельзя, надо все нити в руках держать. Особенно если твое положение в этом городе шатко. Да и уезжать я тоже, оказывается, не умею, ну кто меня за язык тянул, кто просил Арамыча приглашать, не пригласил бы - не услышал бы этой истории, не услышал бы - не рассказал Иране, не рассказал бы... Вот так со мной всегда. Да, выходит, перемена в жизни неотменима; все будничное, все привычное - за борт; выходит, приеду в Москву - и надо будет съезжать с Патриарших, поскольку жить в чулане я не собираюсь - другого решения не вижу. Чего скрывать, этой новостью Людмила, конечно, просто загнала меня в угол. Куда мне теперь? В заводскую общагу к алкашне, в драки да поножовщины? В институтскую?.. Там одно койкоместо стоит столько же, сколько комната, которую я снимаю, вернее, теперь уже снимал. Как сказал бы довлатовский герой, оказавшись в аналогичном положении: "еще не легче". А кузина, по всему видать, затаила на меня обиду. Грозилась же она поджечь нашу гарсоньерку, нашу малину на Патриарших? Грозилась. Поджечь она, конечно, не подожгла, а вот меня выпихнула. Все правильно, сестренка, какой с меня прок. А так, новый квартирант, совершенно чужой человек, другие деньги, платить он их будет в срок, регулярно, да и муж перестанет туда нахаживать, друзей и баб водить, потому что ключи вторые за другие-то деньги, хочешь не хочешь, а придется отдать. Все правильно рассчитала. Умница. Вот только могла бы, между прочим, хотя бы возвращения моего дождаться, не говоря уже о том, что обычно в таких случаях уведомляют за месяц вперед, и для этого не надо быть родственником. До этой комнаты я сменил четыре, и всегда меня предупреждали заранее. Может она боялась, что я слезно просить ее начну, умолять или на очередных дружеских посиделках на Патриарших все ж таки уломаю ее мужа? Но на колени я и так бы не упал, челом бы не забил в припадке, могла бы и не бояться, хотя, должен признаться, из всего, что приходилось снимать за эти семь лет проживания в Москве, это самый лучший вариант. Так что не будет у меня больше комнатки в центре города, гарсоньерки в пяти минутах ходьбы от института; не будет больше тишины по субботам и воскресеньям, ребята из института не забегут доброй половиной курса на чашечку кофе и рюмочку водки, не оставят свои мудреные письмена на карте Средиземноморья... Но за что-то все же я должен зацепиться, что-то оставить себе от той жизни, спасти. Вот только что? ... Кстати... как только приеду, надо будет сразу же позвонить, найти Нину. Это на поверхности. Если она не в Провансе, не в Авиньоне, если не на какой-нибудь даче в Подмосковье, она мне должна помочь. А я тем временем пока буду жить в компрессорной на заводе, спать на надувном матрасе. Летом меня сторожа не погонят, летом я никому не нужен, даже предводителю собачьей стаи, злющему Прохору. Да. Точно. И потом хорошо, что сестра меня летом выставляет, а не зимой, а то - стой дураком на двадцатиградусном морозе с чемоданом в руках и смотри, как татарин-дворник горстями сыплет песок с солью на грязную паутинистую корку льда, под которой зацепенела апельсиновая кожура.
      Третьим позвонил Марик. Извинился, что не смог придти, подвел и все такое, а потом:
      - ...слушай, старче, тебе сегодня случаем отгул не дали? А то смотри, вали ко мне. "Смирнофф" уже теряет терпение. Жду через час на Замковской.
      Я подумал, а почему бы и нет, что я буду сидеть и на самого себя клубы чернухи нагонять.
      Только мы с ним договорились, только трубку положил (то есть повесил), как меня вдруг толкнуло: а что, говорю я себе, если все происходящее в Москве, вокруг меня, но без меня, и в Баку, с моим активным участием, что, если это знак начать новую жизнь, говорю я себе, резко повернуть на триста шестьдесят градусов, шанс не зависеть больше от двух городов, и что если этот мой шанс Ирана?! Не пригласи я Арамыча, несмотря на несобранные чемоданы, не было бы у меня этого шанса. Да. Точно. И мне мое предположение показалось вполне реальным и вполне исполнимым в короткие сроки, мне даже как-то легче стало, будто что-то Темное и Большое, сдавливавшее меня после неожиданного людмилиного звонка, теперь разомкнуло свои щупальцы.
      Дверь у Наны в кухню стоит настежь, тем самым как бы приглашая зайти любого, кто поднимается по лестнице или спускается. Я не захожу, только заглядываю, чтобы поздороваться с тетушкой Марго; она, стоя ко мне спиной, бурчит что-то и охает себе под нос, приготавливая завтрак.
      Не сразу услыхав меня, она отворачивается от скворчливой сковородки в сторону распахнутой двери. Лоб ее туго стянут скрученным платком, как у исламских фундаменталистов, отчего изменилась форма бровей. Волосы неожиданные всклоки, выросты и завлекалочки.
      Нана курит, высунувшись в окно, выставив напоказ аппетитный зад. Петлистый дымок возвращается в кухню. Меня она не видит, но, вероятно, слышит. С ней здороваюсь индивидуально, только она мне не хочет отвечать, даже задом своим коллекционным не шевелит.
      Тетушка Марго подходит с большим ножом в руках, выпятив мифических размеров грудь. Вид угрожающий.
      - Почему дочь мою обижаешь?
      Я даже как-то слегка опешил. Не могу понять, о чем это она.
      - Почему на нее не смотришь, наверх ходишь? Немножко походил, вниз спустись, да. Что - наверху для тебя все дырки медом намазали?
      Нана, не поворачиваясь:
      - Ай, мама, хватит, да! - и бросает недокуренную сигарету во двор.
      - Знаешь, как у бедной девочки моей вчера сердце болело? - она делает еще один шаг по направлению ко мне. - Думали "Скорую" вызывать.
      Я внимательно смотрю в ее глаза.
      Они у нее сейчас фальшивые. Так и хочется сковырнуть их, посмотреть, что там за блестящими бусинками, кроме материнской любви, готовой даже к сводничеству, разошедшейся мигрени и предстоящего завтрака, - за счет чего держится этот ряженый взгляд.
      - Не обращай внимания, - говорит мне Нана, - сегодня у нее с головой не все в порядке. Иди, куда шел.
      - Вайвайвай... - Марго крутит рукой, точно на ней кукла перчаточная. - Она бах, а! Ай, гыз, сэнин э башим харэбдир[1]. - И тычет острие ножа себе в висок. - Как ни посмотришь, с тобой какой-нибудь матушкэ[2], типа - бизим кэндэ гэлин[3], натуральный гетийен[4]!!
      Нана, проявляя чудеса маневренности, на полном ходу хватает со стола тарелку и со злостью кидает на пол. Та падает ребром и поразительным образом не разбивается.
      - Когда говорю, дэли сэн[5], на меня обижаешься, - Марго-хала возвращается к плите.
      [1] Посмотрите на нее! Ай девочка, это у тебя голова не работает (азерб.).
      [2] Клоун (азерб.).
      [3] К нам в деревню приезжайте (азерб.).
      [4] Жопоед (азерб.).
      [5] Ты ненормальная (азерб.).
      - А Рамин что, не проснулся еще? - спрашиваю я просто так, чтобы перевести тему. И, не глядя поднимаю тарелку.
      - На улице стреляли, побежал смотреть. Оставь пару сигарет. - Нана берет у меня из рук тарелку и прижимает ее к груди; и тут я вижу, что тарелка эта кузнецовская, из нашего сервиза, прадедовского. Чего это вдруг тарелки наши по двору гулять пошли? Надо будет у мамы спросить.
      Кладу на край стола несколько сигарет и ухожу.
      На Первой Параллельной, у длинного забора карамельной фабрики, затор. Автомобили, автобусы, троллейбусы ползут еле-еле и сигналят; люди в них высовываются и спрашивают, что случилось у тех, кто стоит в толпе. Что случилось, толком никто не знает.
      Соседка наша Наргиз, сгорая от любопытства, изо всех сил пытается протиснуться в толпу; несколько отчаянных попыток она уже предприняла на моих глазах, последняя оказалась успешной - бросающееся в глаза белое платье соседки поглотили темные волны рук, ног, плеч...
      Когда подхожу ближе и огибаю толпу слева, замечаю что Рамин активно машет мне красной бейсболкой. Он стоит на высоком бордюре садика при третьей поликлинике; я тоже поднимаюсь на этот самый бордюр и, когда подхожу к нему и смотрю на то место, на которое смотрит он, мне становится как-то не по себе: на тротуаре три трупа, двое вполне прилично одетых молодых мужчин (один лежит лицом в асфальт, выкинув вперед руку) и женщина. Ее уже укладывают в прорезиненный черный мешок и поднимают молнию. Я не успеваю разглядеть лица женщины. Затем мешок кладут на носилки, стягивают его желтыми ремнями и - в машину. Рядом с мужчинами мешки пока только разворачивают. Они похожи на больших прирученных животных. Точно такие же черные прирученные мешки, только уже без молний, я видел как-то поздней осенью в Москве на улице Усиевича. Горбатый дворник в душегрейке аккуратно собирал в них палую листву. Не знаю, каким образом они попали к нему на службу, но считал он их, видимо, очень удобными, и пользовался ими, скорее всего, не первый год. Лежали они рядком, и картина эта грустная напоминала мне захоронение ноября.
      В толпе спорят, одни уверяют - расстрелянные сторонники бывшего президента, другие - армянские террористы, и собака якобы нашла в машине пластид; третьи - агенты исламской экстремистской организации, давно разыскиваемые Интерполом. Все перечисленное кажется мне бредом толпы. Здесь явно какая-то другая подоплека, мне почему-то кажется, это связано с президентскими выборами, с Народным фронтом, а вообще, кто его знает. Я, правда, не могу разобраться с тем, что происходит, я правда чувствую себя уже чужим в этом городе.
      Место перестрелки огорожено двумя натянутыми ветром желто-красными лентами, пропущенными через специальные шесты, тоже желто-красные; роль четвертого играет ствол тополя.
      Автомобиль, на котором пытались скрыться убитые, щедро изрешечен пулями. В него стреляли, когда уже можно было и не стрелять, поэтому одежда и пятна крови посеребрены крошевом разбитых стекл.
      Седой муниципальный полицейский, раненный в предплечье и уже перебинтованный, курит подле другой круто развернутой машины, с отключенными мигалками и небрежно прикрытыми дверцами. Он курит молча. Он растит столбик пепла на сигарете и мерит его взглядом; такое впечатление, будто старлей, многое повидавший, сегодня пропустил что-то важное, и, когда пепел упадет, он непременно, непременно поймет, что именно. Его короткоствольный автомат и фуражка лежат на капоте, там же стоит открытый термос (мне с моего места хорошо видно, как дымится горлышко термоса.) Другие полицейские, в штатском, потрошат одежду убитых, один из них, по-видимому старший, с серым озабоченным лицом, допивает то ли чай, то ли кофе из крышки термоса и беседует с кинологом. Сержант просит толпу разойтись, грубо объясняет ей на азербайджанском, что сейчас должны подъехать еще машины и нужно дать место. Ему пока еще нравится быть в гуще событий грубым, быть в центре внимания и говорить на азербайджанском языке. Еще не совсем отлетевшие души покойных, должно быть, с удивлением поглядывают в эту минуту на глупенького сержанта и прислушиваются к странному языку на переходе между этим миром и другим.
      - Рамин, - говорю я, - ты чего смотришь?! Кино?.. Давай отсюда.
      - Смотри. - Он показывает мне гильзу. - Семь шестьдесят два. С изменяемым центром тяжести!.. Я вон там нашел.
      Он чрезвычайно горд этой своей находкой.
      Насчет калибра он прав, били из простого сорок седьмого "калаша", а вот по поводу "изменяемого центра тяжести" я ничего ему не стал говорить - зачем, раз мальчишке так нравятся сочетания этих слов.
      Я смотрю на то место, куда указывает мне Рамин.
      Отличное место для прицельной стрельбы: стреляющий поймал машину в прицел почти на повороте, когда она замедлила ход, и расстреливал практически в упор. Времени у него было немного, но, судя по интенсивности стрельбы, за глаза хватило, хотя, может, он не один был, может, с напарником... Да. Точно.
      - Ты бы в арифметике так разбирался.
      Я смотрю на гильзу - тусклый красноватый отлив осени, отлив ноября. Смотрю и представляю себе пулю, пущенную какое-то время назад, пулю, вошедшую в плоть с короткого, очень короткого расстояния и в мгновение ока отобравшую у плоти ее имя и облик; пуля эта когда-то была камнем неандертальца, ножом в Варфоломеевскую ночь, кастетом, булыжником на мостовой, топором фанатика, зарубившим отца Александра Меня, и вот теперь... Я смотрю на гильзу, потом на полицейских... А ведь ни у кого из них "сорок седьмого" нет. Пистолеты и короткоствольные автоматы, предназначенные больше для коммунальных разборок, чем для такого вот отстрела. Рядом с убитыми вообще ничего, даже газовых баллончиков, не говоря уже об автоматическом оружии. Они вообще мало похожи на экстремистов, на тех, кто способен отстреливаться. Такое ощущение, что смерть явилась полной неожиданностью для них и для всей нашей улицы.
      - Спрячь гильзу. Пошли отсюда. - Я подталкиваю его в спину. - И никому не показывай. Ты понял?!
      Он провожает меня до восемнадцатой школы, до самой мозаики с парящим в невесомости космонавтом.
      Космонавт парит в грубой немногоцветной смальте навстречу памятнику женщине, сбрасывающей чадру.
      Космонавт парит очень низко. Открытый космос в метре над асфальтом.
      Я хочу немножко оттянуть время, иначе Рамин опять побежит в толпу с чертовой червонной гильзой в кармане.
      - Илья, давай сегодня полезем на крышу? Мне так понравилось смотреть на город сверху.
      - Только не сегодня! Договорились?
      - А когда?
      - Завтра. Нет, лучше послезавтра...
      ...Едва ли я сейчас в книге: с тех пор как открыл - не листал. Я все еще на той же странице и все на той же строке (растерявшей всякий смысл с очередным перелистыванием), что и двумя сигаретами раннее, однако курил я их не просто и за это время успел населить чужой нечитанный мир своими персонажами (пока еще скованными в движениях, туговатыми на ухо, путающими роли...), знакомые голоса которых уже подхватило и понесло мое завтрашнее московское эхо; причем в занятии сем преуспел я настолько, что дошел до той многообещающей фазы, когда вдруг начинаешь доверять осязанию, - так что нет ничего удивительного в том, что я вздрогнул, подскочил на скамейке, услышав рядом неистовый вой автобусной сирены. Я ведь даже и не сообразил вначале, где нахожусь и куда так стремительно вынесла меня эта звуковая волна, - то ли на середину шумной дороги, то ли на тихую средневековую площадь, въехать на которую не то что автобусу, малолитражке никак не суждено.
      Он поднял затемненные очки на лоб и просигналил еще раз, заполняя сонное пространство маленькой площади обрывающим сердце мамонтовым воем (в узеньком окне туристического агентства, похожим на бойницу, несложно вычертился погрудный портрет мужчины из Старого города, должно быть гида), после чего слез с велосипеда, и покатил его мне навстречу.
      - А как тебе такой привет? Между прочим... от господина "Икаруса".
      - Так себе, - говорю, - что-то типа твоего "добрий утро".
      Он очень осторожно прислонил свой гоночный велосипед к спинке скамейки, на которой я только что сидел и оставил книгу.
      Как подобает старым друзьям, мы немного покачались в объятиях, похлопали по бокам, помяли друг друга.
      Фланкес[1] из туристического агентства, страшно недовольный шумным нашим вторжением в сонное царство, продолжал вести наблюдение за нами.
      [1] Некто, имярек (азерб.).
      Марик начинал работать на публику. (Это сразу стало заметно.)
      - Поверишь, на дороге, стоит просигналить, все легковушки в сторону шарахаются, - продемонстрировал черные трубки, закрепленные на руле общей скобою. - Потом видят вместо автобуса - велосипед (!) и... такие пузыри пускают - на неделю кайфа хватает. - Он показал на своей длинной шее с выступающим адамовым яблоком, до каких пор хватает ему кайфа, и как-то странно хрюкнул от удовольствия. - А ну, а ну... покажись. А тебе идет армейская прическа. Чем больше будешь лысеть, тем больше форма твоего черепа будет требовать коротких волос и бороды. Вообще сохранился ничего. Надо будет тебя снять. Есть идея!.. Новогрудский читает... на фоне средневековой стены... местный суфий-муфий наблюдает за ним сверху.
      - Согласен, только с одним условием: стена не будет похожа на Западную Иерусалимскую, я - на выдавливающего слезу бедного еврея, - у меня, если верить одному психиатру-экстрасенсу, с этим делом плохо получается, - а местный мудрец-звездочет - на арабского террориста.
      Мы смеемся...
      Марик подмигивает соглядатаю в окне, потом тихо говорит мне:
      - Ничего не бойся, меня тут за отморозка все принимают. То на велике "мороз включу", то манекена с плейером, в наушниках выведу погулять.
      Я разглядываю друга-американца, соратника по чердаку.
      Не помню, говорил ли я, что Марк сильно косил? Глаза его всегда разлетались по миру гикающей, татаро-монгольской конницей. В школе над ним вечно подтрунивали, а Хашим открыто величал - косилой. Однако недостаток этот шел Марику, как идут некоторым очки, лысина, хромота, сутулость... Недостаток этот делал моего соседа по парте каким-то трогательно-обаятельным: "...Косила, двигай к нам!" и он идет по длинному школьному коридору мимо распахнутых классных дверей, идет и улыбается на четыре бала по пятибалльной шкале, только вот непонятно - кому именно он улыбается, - и, может быть из-за того, что каждый принимал его улыбку на свой счет, Марик и выглядел таким трогательно-обаятельным. Сейчас же меня встретил Марк с выправленными, несколько печальными глазами; высокий жгучий брюнет, начинающий уже седеть с висков. Марк - какой-то другой, значительно повзрослевший (педантичный иностранец с черными очками на лбу) и в то же время тот же - бакинец раздолбай-пофигист образца семидесятых (велосипед с сигналом от "Икаруса" и прогулки с манекеном лишнее тому подтверждение.) Будто и не прожил столько лет в Америке - и не где-нибудь на Брайтон-бич, среди наших, а в Детройте, среди настоящих американцев.