Фрау Шрам

      Две женщины в чадре (рокировка произошла бы совершенно незаметно равно как для площади, так и для их сизых вытянутых теней), проходя мимо, показали нам свои любопытные торжественно-черные глаза.
      Марик едва заметил этих преданных Востоку женщин, как тут же радостно запустил в них автобусным сигналом; мужчина в окне туристического агентства, внимательно следивший за этой сценой, обрушился на нас сверху теми междометиями, которые всегда наготове у чабана и на которые немедленно реагирует пыльное стадо баранов, да что там живые, - каменный, у которого я карамельную конфету оставил, и тот бы затряс курдюком быстрее. Женщины Востока шарахнулись в сторону и торопливо засеменили вниз. Рыцарь-экскурсовод в средневековом окне, похоже, посчитал дело сделанным и вроде бы немного успокоился, засмолил сигарету.
      Я говорю Марку, что, независимо от того, считает ли его Крепость сумасшедшим или не считает, ему следует быть поосторожней, причем именно здесь, именно в Крепости, - времена ведь нынче изменились даже по краям, город не тот, что прежде. И, находясь под сильным впечатлением от увиденного на нашей улице, предельно сжато рассказываю о пулях калибра семь шестьдесят два, настигших, на мой взгляд, ни в чем не повинных людей. Я говорю ему, что совсем перестал понимать, что происходит здесь в последнее время. Вот из Москвы Баку понимаю, а в самом Баку - ничего понять не могу; взять к примеру, те же Ходжалы, кто-нибудь вообще знает правду о Ходжалы?
      - Ну-ну, в совсем-то невиновных людей, положим, пока еще не стреляют, говорит Марик, - тем более днем. Тем более, если там разыграна карта, как ты уверяешь. А насчет Ходжалы, - он останавливается, медленно стягивает с рук велосипедные перчатки и подбирает слова, - ...продолжение Бабьего яра... с той лишь разницей, что Ходжалы скоро все забудут, и не только потому, что всем невыгодно помнить. Как ты сам заметил, времена изменились, и это особенно заметно после восьми вечера.
      - Я ведь когда сюда ехал, даже на всякий случай крестик снял.
      - Перестраховался, старик... явно... Значит - выкрест, да? Надеюсь, крестился не для того, чтобы воспитывать дискотеки?
      - Как узнал об убийстве отца Меня, подумал, пусть нас, крещеных евреев, будет больше. Правда, потом оказалось, что я выбрал самую гэбэшную церковь в Москве.
      Он смеется.
      - Где крестился - не столь важно. Не мы ведем, не нам судить. А вот насчет крестика своего... Знаешь, в Торе есть такой кусочек, об обязанности каждого ограждать высотные места... крыши: "Ты же не хочешь, чтобы кто-то упал, ты же не хочешь, что бы на доме твоем кровь была". Я это в том смысле, что, бывает, сам не чувствуешь, как близко подходишь к краю...
      - ...вспомнил сейчас, как поднимали с тобой Нанку?
      - А ты... ты забыл?
      Он, похоже, решил сменить тему, теперь он мне объясняет, что велосипед просто незаменимое средство при простатите и осведомляется о здоровье моей железы, он говорит, что если у меня уже есть простатит или вазикулит, надо немедленно покупать велосипед. Он первый человек, кто советует мне не жениться, а просто купить велосипед; не обязательно такой, как у него двенадцатискоростной. Он гордо хлопает по седлу. Можно попроще.
      Мне всегда казалось, что я более-менее знаю Крепость, во всяком случае, я всегда мог войти через Парные, Ширваншахские ворота и выйти через Сальянские или Шемахинские, но Марик повел меня такими древними улочками-закоулочками, мощенными камнем, о которых ни я, ни советский кинематограф, так любивший снимать эти экзотические места, даже и не подозревали.
      Да, подумал я, глядя на стены домов в полуметре от себя из устойчиво-застывшего известняка, на низенькую двухстворчатую дверь с большими медными кольцами, - вот где идеальное место для анонимного проживания. Да. Точно. Это на поверхности, Илья. Здесь все улочки слепоглухонемые, здесь двери не пронумерованы, без почтовых ящиков; здесь даже квартальные мечети давно уже не подают голосов, здесь улицы и дома озабочены чем-то незримым и неизреченным, которое, возможно, и явится, и изречется когда-нибудь за этим углом, за вот тем поворотом, под тем застекленным балконом, заросшим виноградной листвой... Но когда - и где ты будешь, уже будешь?
      Показалось, что мы сейчас где-то недалеко от минарета Сыныг-кала, но это "недалеко" без провожатого могло вылиться любителю крепостных улочек в целый час плутания и нервного напряжения, поэтому я на всякий случай стал запоминать дорогу.
      Вот арка, свод которой поддерживают две вырубленные в стене колонны; колонны - это уже мета на будущее, а вот окно - на левой полустворе нарисован глаз и на правой тоже, такое окно не сглазить никакому черному глазу. Надо его запомнить.
      Мы поднялись по выщербленным волнообразным ступеням, залитым мыльной водой, - Марик уверил меня, что за три секунды слетает по ним на своем велосипеде, - свернули налево в еще одну арку, прошли до конца улицы, дома которой, как и дома в новом, Внешнем городе, тоже были обклеены предвыборными плакатами - и уткнулись в тяжелую резную дверь.
      Под кнопкой звонка - пятипалый отпечаток белой краской.
      - Твой беш-бармах?
      Марик показывает мне свою ладонь, явно намного больше отпечатка, потом запускает руку в карман спортивных брюк, с люминесцентными лампасами, выуживает оттуда ключ под стать древней двери и вставляет в скважину.
      Небольшой квадратный дворик, действительно весь заросший виноградом, принял сначала меня, затем Марика с велосипедом.
      - Рай для художника, - объявляю я и осматриваясь.
      ...Безрукий розовато-коричневый манекен (тот самый, наверное, что всегда рад меня встретить), прислоненный к недавно выбеленной чистенькой стене, на которой висит колесо от фаэтона... пустые банки из-под краски... тяжелые обрызганные известкой ботинки...
      Марик удовлетворенно хрюкает и сладострастно суживает исправленные за океаном глаза.
      ...Беседка. Фонтан. Розарий... (Но вместо благородного запаха роз - меня встречает ядреный запах маринованного чеснока и краски.)
      На веранде длинный стол с двумя примкнувшими к нему стульями очень напоминает стол в кают-компании на "Геннадии Максимовиче" только без пластикового покрытия и бортиков.
      На столе ананас и дорогая иностранная фотокамера.
      - Снимал? - спрашиваю.
      - Да я уже неделю его фотографирую, он для монтажа был нужен. Так что сегодня можно смело его употребить. - Он снимает очки и кладет их на ананас. А ты... живописуешь... иногда?
      - Нет, я бросил.
      - Совсем? Жаль. Мне всегда казалось, что настоящего писателя из тебя не выйдет, а вот художник... еще может получиться. Идем-ка покажу тебе... свой дневник.
      Мы проходим недавно отремонтированную галерею, служащую теперь отчасти кухней, отчасти прихожей (запах жареного мяса дурманит голову), входим в темный сырой коридор; мое внимание привлекает широкая железная дверь с глазком: такого я не видел, чтобы внутри квартиры ставили сейфовую дверь "это Хашима апартаменты, дверь нельзя открывать, раньше он там манекенов своих держал, но после того, как их переправили на военную базу в Гянджу, я даже не знаю, что там, в этой комнате - может, он труп тещи законсервировал или своего охранника, ты же знаешь его закосы под Алена Делона... "Двое в городе" и все такое..."
      Я замечаю, что Марку нравится костерить своего покровителя и "молочного брата" в прошлой жизни.
      В конце коридора еще одна дверь (двойная), я перешагиваю через порог и оказываюсь в просторной светлой зале. Здесь так же пахнет ремонтом. Розоватый, предвечерний свет мягко опускается прямо с потолка. Потолок практически наполовину застеклен: в зале нет ни одного окна. В незастекленной части потолка, напоминавшей рамку, были вмонтированы маленькие зеркальные лампы, какие обычно любят ставить в офисах все те же кавказцы и новые (они же старые) русские. Кроме компьютерного стола, на котором монитор демонстрирует сейчас игру невообразимых сферических форм, и офисного кресла, на спинке которого висит свитер, - больше никакой мебели. На ковре дорогой музыкальный центр и разбросанные коробочки с аудиокассетами и компакт-дисками. В дальнем углу на витой приставке кальян, из тех, что впаривают туристам на стамбульском рынке. Четыре белые стены в фотографических работах Марка. (По тому, как он показывает мне рукой, я понимаю, что это и есть его дневник.) Все они черно-белые, или, как он сам выражается, - ЧБ. Все под стеклом с модными латунными зажимами.
      - Да у тебя тут просто музей имени себя, - говорю и вдруг вижу... не может быть, это же Таня! Таня в том самом свитере (я узнал его по эмблеме), что висит сейчас на спинке кресла. Есть подозрение, что свитер надет на голое тело: такие вещи чувствуешь даже на фотографии.
      Таня, неужели ты когда-нибудь состаришься и вовсе исчезнешь?! Неужели когда-нибудь состарится, пожелтеет, сотрется эта фотография?!
      На лаконичном фотопортрете серовато-белый фон, точно приставка перед аристократической немецкой фамилией, противопоставляется предельно черному (в жизни синему) Таниному (а вообще-то Марика) свитеру. Таня сидит на поставленном спинкой вперед стуле, чуть наклонив голову влево (слегка кокетливая уступка кому-то невидимому, хотя почему кому-то, известно кому), прядь прямых волос изумительно высветлена; прическа - каре, челка скрывает удивленно приподнятые брови, благодаря низкой челке взгляд еще более глубок, выразителен и - вне времени... Когда-то в другой жизни этот взгляд мог принадлежать одной из жриц храма богини Антаис.
      Я вспоминаю, как она улыбнулась, вернее, недоулыбнулась мне в поезде (точно такая же северная недоулыбка, бесконечно продлевающая действие - факт искусства, подарена слишком суеверному, узнаваемо южному объективу), как встретились наши взгляды, и мне еще показалось, будто она откуда-то знает обо мне все, как она по-мальчишески протянула мне руку и сказала: "Татьяна", а потом, не дождавшись от меня чего-то (чего?), резко поднялась, забросила сумочку на плечо: "Счастливого вам пути". Я даже вновь услышал запах ее духов с альпийской свежестью, как бы намекавших на непорочность, на девственность...
      - А... понравилась?.. Это моя последняя любовь.
      - Последняя любовь мужчины - это его внучка, - говорю я не без раздражения, возможно, это связано с тем, что он сказал: "из тебя никогда не получится настоящий писатель", а возможно... возможно, из-за свитера, одетого Таней на голое тело.
      - Ты знаешь... Таню?
      - С чего ты взял?
      - Так...Просто спрашиваю.
      - Нет, ты не просто...
      - ...тебе Ирана ничего не говорила?
      Я молчу, зачем-то хочется позлить его. Я уже заметил фотографии, которые меня интересуют, но перевел взгляд на другие; думаю, что еще будет время взглянуть. Мне хочется позлить его еще больше, когда я понимаю, каков уровень тех, других, фотографий, как работает друг моего детства с демонами зеркал и отражений. Вот один из примеров: зима, метель, дорога, вдоль которой голые деревья, впереди (чуть-чуть до схождения двух линий дороги в одну точку; это "чуть-чуть" - свидетельство мастерства и вкуса) двуглазое, темное пятно, предшествующее будущему, - встречный автомобиль; внизу в правом углу фотографии видно скользкое крыло американского автомобиля, на котором едет сам фотограф, на покатом потном крыле зеркало, в зеркале видно схождение двух линий дороги, остающейся за спиной у автора, а чуть-чуть до этого схождения велосипедист! Велосипедист под осенним дождем - это медленно плетущееся вослед нам наше прошлое, наша провинция, наше скользкое (как крыло, как дорога) "что было" и наше "это было, было!..", прошлое, обессмерченное посредством драгоценных металлов и серебра. Я хотел позлить Марка, но вместо этого не удержался, и мои аплодисменты подхватила незаставленная мебелью зала.
      Когда я, восхищенный, обернулся, уже было открыв рот, чтобы выразить то, что у меня на душе - Марка за моей спиной не было; я понял, он дал мне возможность посмотреть на те фотографии, которые интересовали меня не только как факт искусства.
      Может, хорошо, что он ушел, хорошо, что не слышал, как я хлопаю в ладоши, словно в Театре оперы и балета, - какой тут к черту театр, если вдруг этот американский автомобиль с зеркалом, застрявший между осенью и зимой, - тот самый, на котором разбились его отец и мать.
      Марка я нашел во дворе в наброшенном на плечи свитере. Он одновременно накрывал на стол и с кем-то говорил по радиотелефону. Приглушенно, мягко, часто недоговаривая фразы; так говорят мужчины с женщинами, с любимыми женщинами, когда рядом есть посторонний.
      Звонок, судя по всему, был междугородный: Марк записал на пачке сигарет время прибытия и номер рейса самолета, который обещал встретить.
      Окоченело стоявший манекен, теперь так же окоченело сидел (вернее, полулежал) за столом, где обычно сидят корни больших семейств или капитаны кораблей в кают-компании.
      Видать, очередной закидон моего американского друга - манекен за столом с желтым галстуком на шее.
      - Убери его, - сказал я, когда он отключил трубку.
      - Зачем? Разве он тебе не кажется живее всех живых?
      - Мне? Нет.
      - А меня он, знаешь, заводит. - Марик снял очки с ананаса и нацепил на нос манекену. - Тут ведь как-то решили подвал в тир переоборудовать, такое нагородили - цемента понавезли, мешки с песком, сам Заур грузовик списанных манекенов пригнал из какого-то торга, Двадцати шести... что ли, так сказать, наследие советских времен. Тир, конечно, не состоялся, тут же в нарды играют все слышно, но было весело, когда господа оставили эту ораву на мое попечение. Уж я отвел душу. Я тут как сержант был! Представляешь, манекен - Хашим, манекен - Заур-муаллим. - Марик стучит по чингисханистой голове манекена, как, вероятно, с большим удовольствием постучал бы по лысому черепу настоящего Заура-муаллима. У манекена от хлопков по черепу сползают очки. Марик поправляет. - Был когда-то даже манекен - моя американская жена, - между прочим, хорошенький, тебе бы понравился, с бюстом! - Показывает на себе, каким именно, и поводит плечами, как шансонетка.
      - И ты забирал его, вернее ее, к себе в постель.
      - Я?! Наоборот... Я воспитывал ее пенделями каждое утро.
      - Ты все это сам приготовил? - спрашиваю и с восхищением изучаю длинный стол, в центре которого тиранствует фотогеничный ананас.
      - После смерти мамы и папы, после того, как сбежала эта стерва, у меня такая язва открылась... - Марик свинчивает крышку на синем "Смирноффе". Хашим в помощь моему желудку ко мне женщину из Крепости прислал - "крепостную" прикрепил: приходит убирать и готовить. Три раза в неделю она у Ираны, смотрит за детьми, в остальное время готовит мне, пальчики оближешь, такие обеды, без нее я бы потух. Она только ушла. Это я и из-за нее задержался.
      - Это такая... татаристого типа, с атлетическим задом? Она случайно не Хашима глаза и уши?
      - Нет, скорее мои. Добрая, глупая, нежная женщина - что может быть лучше. Может, у нее несколько допотопные взгляды, но ты же имеешь представление о здешних, ичери-шехеринских нравах. - Он наклонился ко мне и сообщил на ухо одну очень интимную подробность в их отношениях, спросил меня - не пробовал ли я делать тоже самое.
      - Нет, я не пробовал. Значит, ты знаешь все, что происходит в нашем доме?!
      - ...не только от нее и не только я, и не только то, что происходит на Второй Параллельной. К примеру, когда провожаешь Ирану на иглоукалывание (кстати, попробуй с ней это сделать... я уверен, ей тоже понравится...) обернись, посмотри - нет ли за тобой хвоста.
      Так вот значит, почему он не пришел тогда, когда мы ждали его на той же площади в Крепости!
      - Впрочем, лучше об этом после. Иди садись.
      Перед тем как сесть, не удерживаюсь и обнюхиваю блюдо с хингяли. Я потрясен, я совершенно потрясен и не скрываю своего совершенного потрясения к ним отдельно идет фарш (мясо, рубленное вручную!) с золотистым луком и отдельно большие куски курицы, а еще мацони с чесноком. Я прикладываю руку к супнику с довгой - стекло его холодно каким-то древним погребным холодом; кусочки шашлыка из осетрины (кожура развалилась и напоминает библейские свитки) и бутылочка наршараба, зелень... чурек... айран... Даже не знаю, с чего начать. Эх, этот бы стол да в Москву, когда я три дня без еды!
      - Пир во время... войны?! - говорю.
      - И выборной кампании, - добавляет он. - Но пусть твоя душа успокоится. Это не наш с тобой праздник.
      - Чей же в таком случае?
      - Это пир подлеца. - Марк показывает на манекен. - Того же Заура-муаллима, Хашима... да мало ли подлецов, старик, на белом свете. Мы с тобой не виноваты, что приходится крутиться рядом с этими вонючками, чтобы выжить.
      Он наливает "Смирноффа" в мой лафитник и сам кладет мне на тарелку хингяли. (Столько, сколько я не смогу съесть даже в три захода, даже под водку "Смирнофф", которую никогда еще до того не пробовал, но от рекламы которой в восторге и готов часами смотреть на преломляющуюся пантеру.)
      Совершенно голый манекен сидит в галстуке желтого цвета, выпятив упрямый подбородок, и смотрит куда-то чуть в сторону, мимо меня.
      После второй рюмки Марк вновь, только на сей раз уже со всеми подробностями, детально рассказывает о гибели родителей.
      Периодически он отводит глаза и смотрит туда, куда смотрит манекен, - на стену, где висит колесо от фаэтона.
      Я слушаю внимательно с неподдельным участием, и мне не верится, что дяди Семы и тети Ани больше нет в живых. Они сейчас у меня прямо перед глазами... молодые, завода хватает на много лет... до сюжета с открытием Америки и скрежета тормозов еще очень далеко, но красные удалые "жигули" своими повадками как будто уже чем-то напоминают тот самый автомобиль с фотографии, уже приноравливаются на горбатых бакинских дорогах к неожиданному американскому маневру.
      Я слушаю, я внимательно слушаю его, а сам вспоминаю, как покойные откровенно недолюбливали меня; сколько раз запрещали они Марику со мной водиться - считали, что я его порчу своим декадентством. А сколько раз мне моя мама говорила, когда видела меня вместе с Марком на углу нашего дома, на нашей улице или во дворе: "Ну что, Илья, у тебя совсем гордости нет?!" Она говорила так, чтобы Марик услышал и понял, что именно она имеет в виду. Я вспоминаю, как давным-давно мы втроем - Хашим, Марик и я - угнали автомобиль районного судьи, чтобы немного покатать затосковавшую Нану, "пофикстулить" перед ней, как мы тогда выражались, и как нас очень быстро сцапала милиция (прямо у метро "Баксовет"), и как Хашим, заложил с потрохами меня и Марка; а потом, после допросов, приехал его отец, цекашный "агыр джаиль", разрешать конфликт с потерпевшим судьей и милицией в ожидании взятки; когда все обошлось (порвали бумагу на наших глазах), отец Хашима, тоже один из претендентов на роль манекена за этим столом, прямо при двух милиционерах, влепил мне увесистую пощечину и несколько опереточно, раскатистым басом сказал своему сыну: "Одного еврея рядом с тобой я бы потерпел, но двоих!.. Хашим, на какой камень ты смотришь, на какую ограду?!" С тех пор, наверное, я, в каком-то смысле, чувствую себя не просто евреем, но еще и вечно вторым, вечно лишним евреем с неостывающей щекой, для которого нет места ни по правую, ни по левую руку. Быть может, с тех пор мне начало казаться, что в нашем "мезузе" то ли пропущена какая-то буква, то ли написана не та. По этому поводу я даже вспомнил, что прадед мой Самуил Новогрудский в двадцатых годах бежал от революции в Палестину, но, прожив там некоторое время, зачем-то вновь, при содействии сына-чекиста, тайно перешел границу России, а ведь еврей, правоверный еврей, вернувшийся в Землю обетованную, и потом вновь (какая бы уважительная причина ни была) покинувший ее - проклят будет со всею семьею своею и потомками своими.
      Я вспоминаю, как серьезно готовился к отбытию в Америку дядя Сёма закупал балалайки, патефонные пластинки, палехские шкатулки, лечил и вставлял зубы, свои и жены (говорят там это баснословно дорого!), учил английский: "What is your name? My name is Сёма"[1].
      [1] Как вас зовут? Меня зовут... (англ.).
      Когда в бутылке оставалось совсем на донышке, Марик переключился на свою жену.
      - Поверишь, я ей на день рожденья купил такую персидскую кошку!.. А она мне знаешь что?.. Она говорит: "колтуны сам будешь вычесывать". Потом родилась Сабинка и все вроде пошло путем, пока не появился этот пидор с "Голоса Америки"...
      После появления "пидора с "Голоса америки"", - тут же, без инфернальных проволочек вселившегося в манекен, - Марик свою бывшую супругу стал величать не иначе как "эта сучка из Харькова".
      - Слушай, - говорю я, - а почему ты не женился на нормальной американке?
      - Потому что "нормальная" американка - это миф!! "Нормальных" американок не бывает в принципе!!!
      - Значит, - говорю, - "эта сучка из Харькова" лучше.
      - С этой сучкой из Харькова я хоть два года по-человечески прожил, пока она не решила с моей дочерью поехать к своей маме во Флориду. - Неожиданно для меня в слове "Флорида" он делает ударение на первом слоге, и тут же в моем представлении изменилось лицо целого штата.
      - Слушай, а как твой отец? - вдруг проявляет интерес Марик. Мне кажется это странным: между ними никогда не было взаимной симпатии. - Как ему без моря в Москве?
      - Вот именно что - без моря, без "Литературного Азербайджана"...
      - ... ну, о матери твоей я больше тебя знаю, - перебивает он.
      - В каком смысле, - спрашиваю, а сам чувствую, как начинает гореть лицо: мне показалось, он потому лишь спросил об отце, чтобы потом переключиться на мать и сказать то, что сказал.
      - Да так, пьяный разговор... не бери в голову.
      - Что значит "пьяный разговор"?! Начал - говори.
      - Подожди, у меня есть классная еврейская водка... кошерный продукт... цимес... - он попробовал встать, я поймал его за запястье, крепко сжал и потянул вниз. - У матери твоей... роман с Зауром-муаллимом. Уже давно.
      Он не произнес еще этих слов, а я уже знал, что он скажет. Так бывает.
      - Ты мне этого не говорил - я не слышал, - и отпускаю его руку.
      - Что ж, если тебе так легче будет ...
      - А тебе станет хуже от того, что мне будет легче?!
      - Ты мне этого не говорил - я не слышал. - Он поднимается за водкой.
      Уже когда в бутылке оставалось на донышке, и Марик переключился на свою жену, я забеспокоился, что начинаю очень быстро хмелеть, даже подумывал, как бы незаметно пропустить пару рюмок или пить, но оставлять половину, теперь же я совсем отрезвел, я был трезвее себя, пришедшего сюда, себя, приехавшего в этот город, я был трезв так, как не бывал, будучи абсолютно трезвым, правда, молниеносное отрезвление далось мне ценою страшной головной боли. А еще этот убийственный запах маринованного чеснока и краски!
      Когда Марик вернулся с израильской водкой в руках - не хашимовские ли запасы он так бомбит? - я задал ему самый важный для меня теперь вопрос, вопрос вопросов.
      - ...Он занимается тем, чем занимаются все манекены, - ответил мне Марик.
      - А если серьезно? - я махнул стопку, не дожидаясь его: судя по лицу друга, беспрестанному похрюкиванию и поглядыванию на манекен, он, кажется, готовил для меня, неожиданно протрезвевшего, умный ветвистый тост.
      Марик обиделся.
      - А если серьезно, идем покажу. Идем, идем... - Он буркнул себе под нос что-то, разом перечеркнувшее его планы, и тоже прикончил стопарь в одиночку.
      Мы снова в комнате с фотокартинами.
      Темно. Марик включает свет, подсаживается к письменному столу и подзывает меня. Достает из конверта дискету, вставляет в дисковод...
      Компьютер для меня - был и остается китайской грамотой. Бывало, в Москве придет Нина Верещагина ко мне на Патриаршие, откроет пафосно свой ноутбук, а я смотрю в электронный текст и не вижу ни зги, ни аза не понимаю; Нина возмущается, Нина злится, Нина обзывает меня Маугли, но я никак не могу себя пересилить. Теперь же мне казалось, что я ни на гран не отстаю от программиста из Детройта.
      - Ну, вот, возьмем хотя бы относительно новый кредитный договор, - Марик разворачивает листы, чтобы мне было удобней читать, - предмет договора прост, ты сейчас сам все поймешь. Сейчас, сейчас...
      Я читаю.
      "Коммерческий банк МЮСТЭГИЛЛИК, в дальнейшем - БАНК, в лице..."
      - Выходит, председатель совета директоров банка у нас Заур-муаллим?!
      - Да, он у нас тут главный... мюстэгил[1].
      [1] Независимый. Мюстэгиллик - независимость (азерб.).
      "...действующий на основании устава с одной стороны, и ТОО "Экологическая продукция "Севинч"", именуемое в дальнейшем ЗАЕМЩИК, в лице..."
      - А почему "Севинч"? Кто такая Севинч?
      - Вторая жена Хашима. Фиктивный генеральный директор предприятия, как бы мой непосредственный начальник.
      - Что это за мода такая здесь царит, называть магазины, фирмы, банки именами своих возлюбленных и жен?
      - Азия-с, мой дорогой, Азия-с.
      БАНК предоставляет ЗАЕМЩИКУ кредит в долларах США со взиманием 25 (двадцати пяти) процентов годовых на сумму..."
      Когда я вижу, какую сумму берет в кредит этот самый ЗАЕМЩИК, я вдруг вспоминаю Людмилу, бедную-бедную Людмилу с ее китайскими фонариками московского производства; я вспоминаю свои самые голодные, самые черные дни в Москве, Нину, мою Нину, страшно богатую до этой минуты и враз обнищавшую после, я вспоминаю, и мне почему-то становится смешно.
      Марик, конечно же, не понимает, над чем я покатываюсь со смеху, он думает, что я смеюсь над чем-то другим и тоже начинает смеяться.
      - Ну и как тебе?!- он закуривает свой душистый сладковатый "Кэмел" и продолжает листать прилежное (на трех языках: русском, азербайджанском и английском) технико-экономическое обоснование. Вероятно, им самим и составленное или при его непосредственном участии.
      Марик смеется: он не заметил, что я перестал поддерживать его смех, он пока еще в мониторе, он еще не повернулся, еще не взглянул на меня.
      - Танин отец - важная персона в Москве, в минобороне, сечешь узор?.. Живет в высотке на Баррикадной...
      - ... подъезд со стороны американского посольства, - добавляю я.
      Его - словно током.
      Теперь он уже не смеется. Жалкий стал. Смотрит в глаза...
      - Значит, ты все-таки знаешь Таню. - Он от своей же сигареты закуривает новую.
      Я никогда не думал, что он такой ревнивый!
      Рассказываю ему, как больше двух лет назад Ирана приезжала в Москву оформлять визу (Марик качает головой, верит, что не вру, он даже хочет что-то сказать, но откладывает на потом), остановилась она у каких-то знакомых в высотке на Баррикадной, я подошел к подъезду со стороны американского посольства, чтобы забрать у нее посылку от мамы, для пущей убедительности не забываю и важную деталь - скрученная бечевка больно врезается в пальцы; рассказываю я и при каких таких обстоятельствах познакомился с Таней, как должен был передать "очень важные" документы Иране в Баку.
      Он говорит отрывисто, клочковато, то ли не хочет мне многое открывать и сам себя на ходу редактирует, то ли уже порядком пьян, то ли и то и другое вместе.
      Он рассказывает мне, как выглядит сам банк, какая обстановка там царит (псевдодомашняя), на какой машине ездит начальник кредитного отдела, а на какой первый секьюрити, бывший сотрудник ОМОНа, мастер спорта по стендовой стрельбе, - оказывается старший брат охранника из "Сааба", тоже бывшего омоновца, изгнанного оттуда за невиданный садизм.
      - А крыша кто?
      - Здесь? Сам Заур.
      - А ты?.. Пребываешь в ранге компьютерного визиря?
      - Это не я, Илья. Визирь тот, кто остался во дворе за нашим столом. Я... Он поворачивается вместе с креслом и показывает на стену с фотографиями, на свой фотографический дневник. - Вот это я, и это я, и это!.. По крайней мере... для тебя, Илья, друг мой, для тебя...
      - Интересно, кому из вас двоих пришлют в подарок шелковый шнурок.
      - Я сбегу раньше. С Таней... - он попридержал сползший с плеч свитер.
      Голова болит невыносимо.
      Он опять рассказывает мне о банковской деятельности и липовых фирмах, о частных домах и дачах, скорее уж виллах, где самый маленький балкон метров двадцать пять в длину, он рассказывает, как утилизируется оружие и как оно продается, например - в Югославию, он рассказывает это так, что я понимаю: как и я, он не поборол в себе дворовое чувство какой-то ущербности перед соседями с четвертого этажа, людьми СВЕРХУ, не смог.
      Голова раскалывается, сил нет.
      Как можно вообще без окон, хотя бы одно окно должно же быть.
      Я отхожу прочь от стола с монитором и лампой, от чужой жучьей жизни. Ухожу в самый дальний угол комнаты к лжекальяну на подставке. Сажусь прямо на ковер. В Москве такое со мной тоже случается: забьешься в самый дальний угол, сядешь на пол и ждешь, пока не уйдет из тебя вот такая чужая жизнь. Пока не уйдет легче не станет.
      Я сижу, играю кривым мундштуком кальяна и смотрю на стены; странное дело черно-белые фотографии постепенно приводят меня в порядок, все, кроме одной, той самой, на которой уже знакомый мне двор в Крепости, стол, безрукий манекен на столе, изображающий покойника, рядом со столом женщины, разумеется, тоже манекены и тоже безрукие (любимые? плакальщицы?), одна из них стоит спиной к объективу, две другие смотрят куда-то в сторону, куда-то на стену, на серой стене - колесо от фаэтона; в правой части фотографии - свободное перемещение никому не принадлежащих рук в пространстве двора, предположительно нечейные, эти хапальщики движутся в сторону стола, в сторону "покойника", передразнивающего себя на фотографиии. Мне, кажется, фотография эта и есть окно, узенькое окошко, которое следует немедленно распахнуть.
      А еще мне кажется, фотография эта - вторая часть виденного в поезде сна.
      - О чем задумался? - Марик выключает компьютер.
      - Вспоминаю, какое сегодня число.
      - Тридцать второе. Пошли выпьем. - Он смотрит на часы. - Ну вот уже и комендантский час начался. Кому-то сегодня крупно не повезет. Останешься у меня. Утром похмелишься. - Он бросает мне по ковру телефонную трубку. Позвони матери, а то ведь волноваться будет.