Глава 3

Пансион находился на пригорке, поэтому вход сзади в подвал был на уровне первого этажа. Во дворе стояло несколько машин. Изнутри, из самой дальней комнаты подвального помещения, доносились звуки, очень напоминавшие громкие стоны и истошные крики. Пройдя коридором, заставленным коробками, ведрами и швабрами, я вошел в мастерскую. Окон не было, и комната освещалась висевшей под потолком электрической лампочкой.

У верстака ко мне спиной стоял широкоплечий парень и строгал зажатую в тиски доску. В его коротко стриженных рыжих волосах застряли опилки, под ногами хрустели стружки. Некоторое время я молча смотрел, как он энергично орудует рубанком, как под майкой перекатываются огромные мускулы, а затем окликнул его:

— Бобби!

Он резко повернулся к двери. Живые зеленые глаза. На верхней губе еле заметные рыжеватые усики. Если бы не поджатый рот и тяжелый материнский подбородок, он был бы хорош собой.

— Вы ко мне, сэр?

Когда он узнал, кто я такой и по какому делу, то попятился к увешенной инструментом стене и затравленно огляделся по сторонам, словно я нарочно заманил его сюда. В его руке угрожающе сверкнул острым лезвием рубанок.

— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой и какой-то жалкой. Трудно сказать, чего он боялся: сыщика, разыскивающего без вести пропавшую, или же вообще всего на свете.

— К чему «к этому»?

— К исчезновению Фебы.

— Если причастен, самое время сообщить об этом.

Его зеленые живые глаза погасли. Он в замешательстве посмотрел на меня и, изобразив гнев, крикнул:

— Да вы что, с ума сошли?! — Перебор. — С чего вы взяли, что я сюда замешан? — Он явно сам себя накручивал.

— Ты же первый заговорил на эту тему.

Он попытался — на манер своей мамаши — прикусить усики нижними зубами. Вообще, мне показалось, он еще не решил, кому подражать — отцу или матери.

— Ладно, Бобби, поговорим начистоту. Ты же был другом Фебы, иначе бы я к тебе не обратился.

— А с кем вы уже беседовали?

— Какая разница. Ты ведь дружил с ней, верно?

Тут он заметил, что сжимает в руке рубанок, и положил его на верстак.

— Я жить без нее не мог, — признался он, по-прежнему не смотря мне в глаза. — Это что, преступление?

— Бывает, что и преступление.

— Чего вы ко мне привязались? — Он медленно поднял голову. — Говорю же, я жить без нее не мог. И сейчас не могу. Уже два месяца жду не дождусь, когда она объявится, а тут еще вы со своими вопросами!

— Не ждать надо, а действовать.

— Что значит «действовать»? — Он развел руками, увидел, что они испачканы, и вытер их об грязную майку. — Что вы имеете в виду?

— Надо было пойти в полицию.

— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.

— Что, мать не пустила?

— Я этого не говорил.

— Зато я говорю.

— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?

— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.

— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.

— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?

— Понятия не имею. Честное слово.

Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.

— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?

— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.

Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.

Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.

— Чемоданы тоже ее?

— Да.

— А в них что?

— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.

— А ты откуда знаешь?

— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.

— А почему ты не отправил их ей домой?

— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.

— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?

— По-моему, только дорожную сумку.

— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?

— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.

— Ты можешь мне помочь.

Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.

— Каким это образом?

— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.

Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.

— Это все?

— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.

— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?

— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.

— У тебя есть ее фотография?

— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.

— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?

Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.

— Что она за человек, Бобби?

— Феба — необыкновенная девушка.

Можно подумать, что я в этом сомневался.

— Опиши мне ее, пожалуйста.

— Попробую. Для женщины она довольно высокого роста — пять футов, семь с половиной дюймов, стройная. Прекрасная фигура, красивые стриженые волосы.

— Какого цвета?

— Темно-русые, она почти блондинка. Мне она казалась очень хорошенькой, хотя некоторые бы со мной, наверно, не согласились. Когда ей было хорошо, когда она была в ударе, она была очень красива. У нее потрясающие темно-синие глаза и обворожительная улыбка.

— Насколько я понимаю, хорошо ей было далеко не всегда.

— Да, проблемы у нее были.

— Она делилась с тобой своими неприятностями?

— Не особенно. Но я знал, что у нее не все гладко. Вы, думаю, слышали: у нее разошлись родители. Но на эту тему она говорить не любила.

— Она что-нибудь рассказывала тебе про письма, которые ее родители получили прошлой весной?

— Какие письма?

— Письма с нападками на ее мать.

Он покачал головой:

— Первый раз слышу. Она вообще ни разу не говорила мне про свою мать. Это была запрещенная тема.

— И много у нее было таких запрещенных тем?

— Немало. Она не любила вспоминать прошлое, вообще говорить о себе. Детство у нее было трудное: родители никак не могли ее между собой поделить, и на Фебе это сказалось.

— В каком смысле?

— Ну, например, она сомневалась, надо ей иметь детей или нет, — думала, что из нее выйдет плохая мать.

— А вы обсуждали эту тему?

— Конечно, ведь мы собирались пожениться.

— Когда?

Он замялся и молитвенно поднял глаза на висевшую под потолком лампочку.

— В этом году, после окончания колледжа. Мы твердо решили. — Он оторвал глаза от гипнотической лампочки. — Что я теперь буду делать — не знаю.

— Странно, что твоя мать ни словом обо всем этом не обмолвилась. Она была в курсе ваших планов?

— Конечно. Сколько у нас с ней об этом разговоров было! Она считала, что мне еще рано жениться. Да и Фебу она недолюбливала.

— Почему?

Он криво усмехнулся:

— Просто мать меня к ней ревновала. И потом, она вообще не любила богатых.

— А ты?

— Мне безразлично, богатая она или нет. Справлюсь и без ее денег — учусь ведь я хорошо. По крайней мере учился хорошо — только в этом семестре стал отставать. Ничего, подтянусь — у меня ведь еще есть пара недель в запасе.

— А что произошло в этом семестре?

— Вы же сами знаете, — отозвался он, в растерянности смотря на раскрытые чемоданы. Зеленые глаза полузакрыты, нижняя губа оттопырена. — Давайте уйдем отсюда, — выговорил он наконец, энергично тряхнув головой.

— Почему же? Разговаривать и здесь неплохо.

— Я вообще не хочу больше с вами разговаривать. Мне надоели ваши намеки. Вы все время пытаетесь уличить меня во лжи.

— Просто мне кажется, Бобби, что ты от меня что-то скрываешь. Мне нужна полная информация.

— Не можем же мы стоять здесь целый день.

— Кто ж тебя заставляет стоять — садись.

Он даже не пошевелился.

— А что вы еще хотели узнать?

— Как она училась? — решил я задать нейтральный вопрос.

— Очень неплохо, на «хорошо» и «отлично». Феба специализировалась по французскому языку, она вообще была к языкам способна. В Болдер-Бич, по ее словам, ей было легче, чем в Стэнфорде, — здесь она чувствовала себя более раскованно.

На его лице вновь заиграла непроизвольная кривая улыбочка. Создавалось впечатление, что он сам над собой смеется.

— Что значит «более раскованно»?

— Я не специалист, — сказал он, неуклюже поводя своими могучими плечами. — Но нервы у нее никуда не годились — это сразу было видно. Сегодня она веселей некуда, а завтра мрачнее тучи. Я сказал, что ей необходимо пойти к врачу, но она ответила, что уже к психиатру обращалась.

— Когда?

— В прошлом году, в Пало-Альто. Впрочем, по-настоящему лечиться она не стала. Сходила пару раз на консультацию — и все.

— Как звали врача?

— Не знаю. На этот вопрос вам скорее ответит ее тетка, миссис Тревор. Она живет неподалеку от Пало-Альто.

— Ты Треворов знаешь?

— Нет.

— А других ее родственников?

— Нет.

— А с Фебой ты давно знаком?

Он ответил не сразу:

— С сентября, с тех пор, как она здесь учится. Меньше двух месяцев.

— И вы уже решили пожениться?

— Я-то сразу решил. Только ее увидел.

— Когда это было?

— В сентябре. Она пришла посмотреть комнату, а я в это время кухню красил.

— Странно, а я понял, что вы раньше познакомились.

— Значит, плохо поняли.

— Разве ты не познакомился с Фебой прошлым летом на пляже и не уговорил ее перевестись в здешний колледж?

Он глубоко задумался. На его лице и в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение, и мне вдруг пришло в голову, что дело, за которое я взялся, — самое что ни на есть банальное: парень сошелся с девушкой, увидел, что она вот-вот проговорится, и убил ее.

— Ну да, — признался он наконец. — Так оно, собственно, и было.

— А зачем же тогда соврал?

— Не хотел, чтобы мать узнала.

— Я же не твоя мать.

— Да, но ведь вы уже с ней беседовали и, возможно еще будете.

— А почему ты скрывал это от матери?

— На всякий случай. Знай она, что мы с Фебой знакомы она могла бы отказать ей в комнате. Мать у меня человек подозрительный.

— Какое совпадение, и я тоже. Ты с Фебой спал?

— Нет. А и спал бы — ваше-то какое дело! Мы уже взрослые.

— Совершеннолетние, так скажем. Так спал или нет?

— Говорю же, нет. Когда хочешь на девушке жениться, никаких глупостей себе с ней не позволяешь. Мне, по крайней мере, так кажется.

— Где же вы познакомились?

— В местечке под названием Медсин-Стоун, к северу от Кармела. Я поехал туда в августе на недельку. Слышал, что в тех краях отличный серфинг. Феба жила там в это время у Треворов, и мы познакомились на пляже.

— "Мы познакомились" или ты с ней познакомился?

— Не передергивайте. Я учил ее серфингу, она рассказала, что хочет перевестись в другой колледж, и я порекомендовал ей Болдер-Бич. В Стэнфорде она бы все равно не осталась.

— И ты снял ей квартиру.

— Она сама попросила меня найти ей комнату в пансионе, — сказал он, покраснев.

— С милым и в шалаше рай.

Бобби стиснул кулаки, на его загорелых плечах огромными буграми вздулись мышцы. В какой-то момент мне показалось, что он собирается меня ударить. Что ж, может, это и к лучшему: глядишь, в сердцах и проговорится. Но парень сдержался.

— Шутите-шутите. Да, два месяца я был счастлив, как в раю, зато потом наступил кромешный ад.

— Когда ты виделся с ней в последний раз?

Этот вопрос не застал его врасплох.

— Утром второго ноября, в пятницу. Ранним утром. В тот день она уезжала на машине в Сан-Франциско проводить отца и попросила меня подкачать ей шины и проверить уровень масла, что я и сделал. Моя машина в это время была неисправна, и Феба подвезла меня до колледжа. С тех пор я ее больше не видел. — Последние слова он произнес без всякого выражения.

— Какая у нее была машина?

— Двухдверный зеленый «фольксваген» 1957 года.

— Номер машины помнишь?

— Нет, но его можно узнать у перекупщика. Машина подержанная, Феба купила ее в Болдер-Бич, в «Импортед моторс».

— Задолго до отъезда?

— Примерно за месяц, может, больше. Она вдруг решила, что ей позарез нужна машина: автобусное сообщение здесь неважное.

— Перед отъездом у нее было нормальное настроение?

— Вроде бы ничего. Фебу ведь не поймешь, у нее настроение каждый день меняется.

— Она говорила, как собирается провести выходные?

— Нет, не говорила.

— И когда вернется, тоже не сказала?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я ее не спрашивал. И так было ясно, что приедет она либо в воскресенье поздно вечером, либо в понедельник утром.

— Случайно не знаешь, она должна была встретиться с кем-то в Сан-Франциско, кроме отца?

— Не в курсе.

— И ты даже не поинтересовался, какие у нее планы на выходные?

— Нет.

— Как ты думаешь, чем она могла заняться, попрощавшись с отцом и сойдя на берег?

— Что-то не соображу, — сказал он, однако по его бегающим зеленым глазам видно было, что кое-какие соображения на этот счет у него имеются.

Тут он внезапно переменился в лице, опустил голову, цвет его кожи приобрел какой-то зеленоватый — под стать глазам — оттенок.

— Вспомни, может, ты все-таки поехал вместе с ней в Сан-Франциско?

Он замотал низко опущенной головой.

— Где ты провел тот уик-энд, Бобби?

Он с интересом посмотрел на свои руки — словно видел их впервые.

— Нигде.

— Нигде?!

— Я хочу сказать, здесь, дома.

— Бобби был здесь со своей матерью, где ему и надлежит быть, — раздался у меня за спиной голос миссис Донкастер. — В пятницу он заболел гриппом, и я до понедельника продержала его в постели.

Я сделал шаг в сторону и перевел взгляд с сына на мать. Не сводя глаз с ее угрюмого лица, он едва заметно кивнул. В этот момент это был сын своей матери.

— Это правда, Бобби? — переспросил я.

— Да, конечно.

— Стало быть, мне вы не верите? — процедила старуха. — Что ж, если вы считаете, что я лгу, так прямо и говорите, чтобы я могла заявить на вас куда следует. Мой сын и я — законопослушные граждане, и мы не потерпим клеветы от таких, как вы.

— Ты когда-нибудь попадал в беду, Бобби?

Юноша промолчал, предоставив ответить на этот вопрос матери.

— Мой сын — честный человек, — выпалила она, — и в беду он никогда не попадал — не попадет и теперь. Если же он имел несчастье связаться с глупой девчонкой, это еще вовсе не означает, что его можно безнаказанно смешивать с грязью. И зарубите себе на носу, мистер: если вы вознамерились запятнать наше доброе имя, мы сумеем за себя постоять. Распускайте ваши грязные сплетни где-нибудь в другом месте, если сами не хотите ответить по закону!

С этими словами она подошла к сыну и властно, словно это была ее личная собственность, прижала его к себе. Когда я уходил, они не отрываясь смотрели друг на друга.

С моря дул сильный ветер. В бившихся о парапет волнах играли солнечные блики.

Глава 4

Я вернулся в колледж, и Гомер Уичерли подсел ко мне в машину. Он был сердит и расстроен. Ему не повезло: время было обеденное, большинства работников колледжа на месте не оказалось, и поговорить ему удалось лишь с юристкой из деканата; она, как выяснилось, даже знала Фебу в лицо, но причины отсутствия девушки были ей неизвестны, а к истории, которую ей рассказал Уичерли, она отнеслась без большого интереса: в конце концов, многие студенты выбывают из колледжа без всякого предупреждения.

Встреча с деканом была у него назначена на более позднее время, и Уичерли попросил меня отвезти его в гостиницу «Болдер-Бич», а когда мы приехали, пригласил меня на обед. Последний раз я ел в три часа утра и с удовольствием согласился.

Большое старомодное здание курортного отеля, построенное в испанском стиле, находилось за городом, в парке, на самом берегу моря. Обстановка летнего домика, куда привел меня Гомер Уичерли, была под стать ему самому: громоздкая, богатая и нелепая. Официант говорил с немецким акцентом, а меню было составлено по-французски.

— Вы еще не рассказали, что удалось выяснить вам, — сказал Уичерли, когда официант взял у нас заказ и вышел из комнаты. — Наверняка у вас есть какие-то новости.