Никто ничего не прибавил, так и разошлись. Я выдал Волчку новые пять рублей.
      В Москве и на обратном пути Грунский был оживлен и доволен, но я заметил, что тратит он гораздо больше, чем было ему по карману: его финансовые дела были мне известны. Он покупал конфету, молоко, мороженное и в особенности кутил на станциях: на каждой остановке можно было видеть на подножке вагона Грунского, торгующего у бабы или мальчишки какую-нибудь снедь.
      Я поручил нескольким коммунарам запомнить кое-какие его покупки. Как только мы приехали в коммуну, я собрал совет командиров и попросил Грунского обьяснить некоторые арифметические неувязки. Грунский быстро запутался в цифрах. Выходило, что денег истрачено было им гораздо больше, чем допускалось наличием. Пришлось ему перестраивать защиту и придумывать небылицы о присланных какой-то родственницей в письме пяти рублях. Но это было уже безнадежно.
      И пришлось Грунскому опустить свою белокурую голову и сказать:
      - Это я взял деньги Волчка.
      Среди командиров только Редько нашел слова для возмущения:
      - Как же ты гад, взял? Тебе ж говорили, а ты еще и плакал, а потом на глазах у всех молоком заливался!
      Общее собрание в тот день было похоже на траурное заседание. Грунский кое-как вышел на середину. Председатель только и нашелся спросить его:
      - Как же ты?
      Но ни у председателя не нашлось больше вопросов, ни у Грунского - что отвечать.
      - Кто выскажется?
      Тогда вышел к середине Похожай и сказал Грунскому в глаза:
      - Сявка!
      И только тогда заплакал Грунский по-настоящему, а председатель сказал:
      - Обьявляю собрание закрытым.
      С тех пор прошло больше года. Грунский, как и прежде, носит по коммуне свою белокурую красивую голову, всегда он в меру оживлен и весел, всегда вежлив и прекрасно настроен, и никогда не один коммунар не напомнит Грунскому о московском случае. Но ни на одном собрании никто не назвал имени Грунского как лица, достойного получить хотя бы самое маленькое полномочие.
      Будто сговорились.
      ЮХИМ
      Юхим Шишко был найден коммунарами при таких обстоятельствах.
      Повесили пацаны с Перским горлетную сетку на лужайке возле леса, там, где всегда разбиваются наши летние лагеря. Наша часть леса огорожена со всех сторон колючей проволокой, и селянские коровы к нам заходить не могут.
      Но раз случилась оказия: даже не корова, а теленок-бычок не только прорвал проволочное препятствие, но и попал в горлетную сетку, разорвал ее всю и сам в ней безнадежно запутался.
      Пока прибежали коммунары, от горлета ничего не осталось, пропали труды целой зимы и летние надежды.
      Бычка арестовали и заперли в конюшне.
      Только к вечеру явился хозяин, солидный человек в городском пиджаке, и напал на коммунаров:
      - Что за безобразие! хватают скотину, запирают, голодом морят. Я к самому Петровскому пойду! Вас научат, как обращаться с трудящимися.
      Но коммунары подошли к вопросу с юридической стороны:
      - Заплатите сначала за сетку, тогда мы вам отдадим бычка.
      - Сколько же вам заплатить? - спросил недоверчиво хозяин.
      В кабинете собралось целое совещание под председательством Перского.
      Перский считал:
      - Нитки стоят всего полтора рубля, ну а работы там будет рублей на двадцать по самому бедному счету.
      Ребята заявили:
      - Вот, двадцать один рубль пятьдесят копеек.
      - Да вы что, сказились? - выпалил хозяин. - За что я буду платить? Бычок того не стоит.
      - Ну, так и не получите бычка.
      - Я не отвечаю за потраву, это пастух пускай вам платит. Я ему плачу жалованье, он и отвечает.
      Ребята оживились.
      - Как пастух? Пастух у вас наемный?
      - Ну, а как же! Плачу ж ему, он и отвечает.
      - Ага! А сколько у вас стада?
      Хозяин уклонился от искреннего ответа:
      - Какое там стадо! Стадо...
      - Ну, все-таки.
      - Да нечего мне с вами тодычить! Давайте теленка, а то пойду просто в милицию, так вы еще и штраф заплатите.
      ССК прекратил прения:
      - Знаешь что, дядя, ты тут губами не шлепай, а либо давай двадцать один рубль пятьдесят копеек, либо иди куда хочешь.
      - Ну, добре, - сказал хозяин. - Мы еще поговорим!
      Он ушел. На другой день к вечеру ввалилось в кабинет существо первобытное, немытое со времени гражданской войны, не чесанное от рождения и совершенно не умеющее говорить.
      В кабинете им заинтересовались:
      - Ты откуда такой взялся?
      Га? - спросило существо.
      Но звук этот был чем-то средним между "га", "ы", "а", "хе"...
      - А чего тебе нужно?
      Та пышьок, хасяин касылы, витталы шьоп.
      - А-а, это пастух знаменитый!
      С трудом выяснили, что этот самый пастух пасет целое стадо, состоящее из трех коров, нескольких телят и жеребенка.
      Сказали ему:
      - Иди к хозяину, скажи: двадцать один рубль пятьдесят копеек пусть гонит.
      Пастух кивнул и ушел.
      Возвратился он только к общему собранию, и его вывели на середину плачущего, хныкающего и подавленного. Рот у него почему-то не закрывался, вероятно, от обилия всяких чувств. Пастух обьявил:
      - Хасяин попылы, касалы - иды сопи, быка, значиться, узялы, так хай и пастуха запырають.
      Ситуация была настолько комической, что при всем сочувствии пастуху зал расхохотался.
      Из коммунаров кто-то предложил задорно:
      - А что ж, посмотрим! Давай и пастуха... Смотри, до чего довели человека!.. Побил, говоришь?
      - Эхе, - попробовал сказать Юхим, не закрывая рта.
      - Да что его принимать? - запротестовал Редько. - Он же совсем дикий. Ты знаешь, кто такой Ленин?
      Юхим замотал головой, глядя не отрываясь на Редько:
      - Ни.
      Кто-то крикнул через зал:
      - А може, ты чув, шо воно за революция?
      Юхим снова замотал отрицательно головой с открытым ртом, но вдруг остановился.
      - Цэ як с хмерманьцями воювалы...
      В зале облегченно вздохнули. Все-таки хоть говорит по-человечески.
      Многие выступали против приема Юхима, но общее решение было - принять.
      Приняли-таки Юхима. А бычка на другой день зарезали и сьели.
      Юхима остригли, вымыли, одели - все сделали, чтобы стал он похожим на коммунара. Послали его в столярный цех, но инструктор на другой день запротестовал:
      - Ну его совсем! Того и гляди, в пас запутается.
      Юхим и сам отрицательно отнесся к станкам, тем более что в коммуне нашлось для него более привлекательное дело. Держали мы на откорме кабанчика. Как увидел его Юхим, задрожал даже:
      - Ось я путу за ным хотыты.
      - Ну ходи, что ж с тобой поделаешь.
      Юхим за кабанчиком ходил, как за родным. Юхим не чувствовал себя наймитом и даже пробовал сражаться с кухонным начальством и с конюхом, отстаивая преимущественные права своего питомца. В его походке вдруг откуда-то взялись деловитость и озабоченность. В свинарне Юхим устроил настоящий райский уголок, натыкал веточек, посыпал песочку...
      К счастью Юхима, его сельскохозяйственная деятельность в коммуне все-таки прекратилась.
      В один прекрасный день Юхим не нашел в свинарнике своего питомца. Бросился в лес и по дороге с гневом обрушился на конюха.
      Наш конюх, могучий, самоуверенный и спокойный Митько, старый мясник и селянский богатырь, добродушно рассмеялся.
      Юхим унесся в лес. Бродил он в лесу и обед прозевал, пришел изморенный и к каждому служащему и коммунару приставал с вопросом:
      - Дэ кабан? Чи не бачыли кабана?
      И только придя на кухню обедать, он узнал истину: кабана еще на рассвете зарезал Митько. Когда Юхиму предлагала кусок свинины старшая хозяйка, ехидный и веселый Редько передразнил Юхима:
      - "Дэ кабан?" Раззява несчастная! Ось кабан, кушай!
      Как громом был поражен Юхим всей этой историей, не стал обедать и бросился в кабинет с жалобой. Я с большим анпряжением понял, о чем он лопочет:
      - Заризалы ранком, нихто й не знав, отой Митько, крав, крав помый, насмихався...
      Несколько дней коммунары спрашивали у Юхима:
      - Дэ кабан?
      Но у Юхима уже прошел гнев, и он отвечал, улыбаясь доверчиво:
      - Заризалы.
      Гибель кабана от руки Митько окончательно порвала связь Юхима со скотным двором. Сделался Юхим рабочим литейного цеха. Сейчас он работает на щетковальном станке.
      Юхим - уже старый коммунар и изучает премудрости третьей группы.
      ВЕЧЕР
      Протрубил трубач у двух углов:
      Спать пора, спать пора, коммунары,
      День закончен, день закончен трудовой...
      По парадной лестнице пробежали коммунары в спальни, и уже сменился караул у парадного входа. Новый дневальный записывает в свой блокнотик, кого и когда будить, и одновременно убеждает командира сторожевого в том, что если командир отдаст ему карманные часы, они вовсе не будут испорчены.
      Заведующий светом проходит по коридору и тушит электричество. Скоро только у дневального останется лампочка. У дверей одного из классов группа девочек требует:
      - А если нам нужно заниматься?
      - Знаю, как вы занимаетесь! - говорит грубоватый курносый, но хорошенький Козырь. - Заснете, а электричество будет гореть всю ночь.
      - А мы разве засыпали когда?
      - А почем я знаю, я за вами не слежу.
      Но девочки получают подкрепление. Суровая Сторчакова разрешает спор молниеносно:
      - Ну, убирайся!
      Козырь убирается и заглядывает в "тихий" клуб, делая вид, что его авторитет ничуть не поколеблен. Однако за плечами его снова Сторчакова:
      - Тут будет заседание бюро, прекрасно знаешь.
      - Ну, знаю. Так что ж?
      - Ну, нечего мудрить! Зажги свет.
      Козырь послушно действует выключателем, но не уходит. Когда соберется бюро, он отомстит, обязательно пристанет к секретарю:
      - Кто потушит свет?
      - А тебе не все равно? Потушим.
      - Нет, ты скажи - кто. Я должен знать, кто отвечает.
      - Я потушу.
      Козырь не будет спать или будет просыпаться через каждые четверть часа, спускаться в "тихий" клуб и смотреть, не забыли ли потушить свет. Надежды очень мало сегодня. Наверняка Сторчакова потушит. Уж очень она аккуратный человек. Но Козырь знает, что такое теория вероятности. Он будет и сегодня следить, и завтра, и много раз, и, наконец, настанет такой счастливый вечер, когда он на общем собрании отчеканит рапорт дежурному:
      - В коммуне за сутки электроэнергии израсходовано двадцать киловатт-часов. Особое замечание: секретарь комсомольской ячейки Сторчакова после заседания бюро не выключила свет, "тихий" клуб "горел" до утра.
      Сторчакова выйдет на середину и скажет:
      - Да, я виновата...
      Ничего Сторчаковой не будет, это верно, но Козырю ничего особенного и не нужно. Он и так получит много. Он получит право сказать секретарю:
      - Знаем , как вы тушите!
      В помещении коммуны появляется еще тень и ругает Володьку за то, что рано в коммуне потушен свет. Это представитель дежурного отряда. Дежурный отряд следит за порядком в клубах и отвечает за то, чтобы во всем здании, кроме, разумеется, спален, были на ночь закрыты окна.
      Наконец, и Володька и дежурный отряд уходят в спальню.
      В кабинете еще идет работа - какая-нибудь комиссия. В "тихом" клубе распологается бюро, а это значит, что "тихий" клуб полон.
      На бюро кто-нибудь коротко отчитывается, кто-нибудь зачитывает небольшой проект, кто-нибудь "отдувается", что-нибудь организуется.
      Сегодня именниник литейный цех. Производственное совещание цеха. Мастера, Соломон Борисович - всего человек двенадцать. В цехе прорыв, что-то прибавилось браку% вчера не было литья, глина оказалась неподходящей.
      Коммунару полегоньку нажимают на Соломона Борисовича и основательно наседают на мастеров: мастера кивают на Соломона Борисовича и оправдываются перед коммунарами; Соломон Борисович машет руками и наседает и на тех и других. Через полчаса вопрос ясен: прорыв ликвидировать совсем не трудно, и тревога, в сущности, напрасна, но все-таки хорошо, что поговорили. Выяснилось, что коммунар Белостоцкий поленивается, что мастер Везерянский - шляпа, что Соломон Борисович должен, скрепя сердце, выложить сто рублей на новый точильный камень. Под шумок маленького спора сорвали с Соломона Борисовича обещание перевести что-то на мотор, договорились насчет новой работы и помечтали об отдельной литейной.
      В кабинете тоже окончили. Председатель столовой комиссии складывает в папку бумажки и говорит:
      - Конечно, нужны горчичницы. Будем нажимать.
      Все расходятся.
      Дневальный принимает ключи от кабинета и говорит:
      - Спокойной ночи.
      Во дворе неслышно прохаживается сторож. У конюшни голоса: двое коммунаров кому-то рассказывают о чудесах, совершенных Митькой-конюхом:
      - Ну, так разве ж его можно взять! Раз трое на него наскочили с кольями, а у одного железный лом... Так что ж? Они на него с ломом - по голове, аж голова гудит, а он все-таки их всех поразгонял.
      - Коммунары, спать пора!
      - Идем уже, идем...
      В последнем окне погас свет: кто-то дочитал книжку.
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      Сейчас осень. Коммуна только что возвратилась из крымского похода.
      Крымский поход достоин того, чтобы о нем написать книгу - книгу о новой молодости, о молодости нашего общества, о радостях новых людей, сделавшихся частью живого коллектива.
      Утром пятого августа в четыре часа коммуна вышла из Байдар. Впереди проводник, разговорчивый татарин, данный нам байдарским комсомолом. Мы решили идти через Чертову лестницу, но нужно посмотреть на знаменитые Байдарские ворота.
      Ахнули, посмотрели, влезли на крышу ворот и чинно уселись на барьер крыши, как будто собирались просидеть там до вечера. Слезли через минуту, сыграли "Интернационал" восходящему солнцу и пошли. Через пятьдесят шагов проводник неожиданно полез на какую-то кручу. Не успел я опомниться, как уже коммунары перегнали его, только кто-то из оркестрантов с тяжелым басом цеплялся за корни. Я разругал проводника:
      - Разве это дорога? Разве можно вести по этой дороге сто пятьдесят ребят, да еще с орестром?
      Но коммунары на меня смотрели с удивлением:
      - А чего? Хорошая дорога!
      Кое-как и мы с Тимофеем Викторовичем, ругаясь и задыхаясь, выбрались на Яйлу.
      Часа через два шли с пригорка на пригорок по волнистым вершинам Яйлы и наконец подошли к Чертовой лестнице.
      Смотрим вниз. Какой-то застывший поток разбросанных повсюду острых камней. По ним нужно спускаться. Ребята нас обогнали давно. От Байдар уже сделали километров двадцать, а тут еще нужно прыгать на круглую макушку камня, смотрящего откуда-то снизу в полутора метрах. Прыгаем.
      Тимофей Викторович возмущается:
      - Проводнику не нужно платить, мерзавцу!
      Спускались мы с ним часа полтора, так, по крайней мере, нам показалось. Но как только спустились к ожидавшим нас на шоссе коммунарам, Тимофей Викторович расплывается в улыбке:
      - Замечательная дорога! Какая прелесть!
      Голоногие коммунары смеются, понимая, в чем дело. Тимофей Викторович на этом самом участке шоссе с радостью бы закончил переход. Но нужно идти дальше, потому что коммунары уже скрываются из виду. Им приказано остановиться только в Кикенеизе, а до Кикенеиза еще километров восемь.
      В Кикенеизе маршрутная комиссия достала разрешение остановиться в школе. Обоза еще нет, и коммунары отправились купаться к морю, до которого километра четыре.
      Наконец приходит обоз. Карабанов дурашливо обнимается с коммунарами, конвоирующими обоз, столовая комиссия бросается снимать с арб обед.
      Я спрашиваю:
      - Здесь заночуем, наверное?
      - Дальше! - кричат коммунары.
      В шесть часов трогаемся дальше. Уже начинает темнеть, когда мы подходим к обсерватории на горе Кошка. До Симеиза километров пять. Директор разрешает осмотреть обсерваторию, и ребята устремляются к дверям. Нам уже впору отдохнуть, и мы с Тимофеем Викторовичем усаживаемся на скамье. Хорошо бы здесь и заночевать, но Карабанов уже выстраивает колонну. Техник обсерватории предлагает показать ближайший спуск в Симеиз. Мы с ним отправляемся вперед, но через минуту нас галопом обгоняют все сто пятьдесят коммунаров. Они летят по крутому спуску, как конница Буденного, не останавливаясь на поворотах и не упираясь на кручах, просто сбегают свободным бегом, как будто для них не существует законов тяжести и инерции. Любезный техник останавливается под каким-то обрывом и показывает мне дальнейшие извилины спуска, но вдруг безнадежно машет рукой:
      - Э, да вам показывать не нужно!
      Впереди вся Кошка покрыта парусиновыми рубахами коммунаров.
      Мы с Тимофеем Викторовичем только через полчаса добираемся до подошвы.
      Еще через десять минут наш оркестр гремит на верхних террасах симеизкого шоссе.Симеиз в сверкающем ожерелье все ближе и ближе.
      После сорокакилометрового перехода и двух перевалов коммунары с музыкой
      входят в Симеиз. Их движения так же упруги, как и утром в четыре часа в Байдарах. Так же торжественно колышется впереди знамя, по бокам его так же острятся штыки, и так же развевается флажок у флаженера левого фланга Алексюка.
      Симеизская публика из квартала в квартал провожает нас аплодисментами. Кто-то любезно бросается подыскивать для нас ночлег. Через полчаса коммунары входят в великолепный клуб союза строителей, и караульный начальник разводит ночные караулы.
      Тридцать первого августа в шесть утра мы вернулись домой.
      Кончился наш отпуск. Перед нами - новый год и карты новых переходов.
      В отрядах коммунаров уже сменились командиры. В первом отряде снова командует Волчок, а на месте ССК уже не Васька Камардинов, а Коммуна Харланова, особа выдержанная, серьезная и образованная. Теперь Соломону Борисовичу еще меньше будет свободы в совете командиров.
      Соломон Борисович строится. Все площади нашего двора завалены строительными материалами, сразу в нескольких местах возводятся стены новых домов - общежитий, контор, складов и цехов. Все планы, намеченные перед отьездом в Крым, Соломоном Борисовичем выполняются, и это обстоятельство окончательно роднит его с коммунарами.
      Вернувшись из крымпохода, побежали коммунары после команды "разойдись" осматривать новое строительство. Великолепный новый сборный цех длиной в семьдесят метров их совершенно удовлетворяет:
      - Грубой цех будет! - говорит командир третьего.
      Довольны и формовщики: новая литейная почти готова, на стропилах уже ползают кровельщики, и на траве в саду разложены масленые листки железа.
      Но это еще не все. Самое главное вот что: в коммуне открывается рабфак. Настоящий рабфак Машиностроительного института. Первый и второй курсы. Это великое событие произошло чуть ли не случайно. Бросились наши кандидаты в рабфаки - оказывается: то стипендии нет, то общежития. Возникло решение открыть собственный рабфак. И Наркомпрос и ВСНХ пошли навстречу желаниям коммунаров.
      Через три дня начинаются на рабфаке занятия. Новые наши студенты продолжают оставаться коммунарами. Все чрезвычайно довольны: не нужно никуда уходить, не нужно бросать родную коммуну, можно продолжать работать на нашем производстве.
      В рабфаке будет семьдесят коммунаров.
      В педагогическом совете затруднялись: как быть с такими, как Панов? И по возрасту и по росту совсем мальчик, а по способностям и коммунарскому стажу заслуженный товарищ. Ребята в педсовете настояли:
      - Ну так что же? Кончит рабфак, ему уже шестнадцать будет. Чем не студент? Такие нам и нужны.
      Сегодня в коммуну свозят много хороших вещей: физический кабинет, химический кабинет, новые книги. Соломон Борисович измеряет комнаты: надо делать шкафы, столы, стулья для новых кабинетов.
      Соломону Борисовичу теперь есть чем гордиться: в коммуне рабфак; не успеем оглянуться - будут собственные инженеры. А на текущем счету уже лежат двести тысяч рублей. Взяли мы еще в июле заказ на оборудование Энергетического института, заказ стоит полмиллиона.
      ФД-1
      Очерк
      1. ПОХОЖЕ НА ВСТУПЛЕНИЕ
      Харьков еще спал, когда колонна коммунаров прошла через город от вокзала в коммуну. Ожидался хорощий день, но солнце еще не всходило. За окнами спали люди, и мы будили их громом нашего оркестра: раздвигались занавески, и кто-то удивленный разглядывал ряды марширующих мальчиков со знаменем впереди. Знамя шло по-походному - в чехле.
      По плану коммунарам полагалось бы быть уставшими. Поезд пришел в Харьков в два часа ночи. Мы до рассвета "проволынили" на вокзале, пока нашли подводы для вещей. Только вчера мы были в Севастополе#1, дышали югом, морем, кораблями, широкими, вольными глотками пили бегущие мимо нас, быстро сменяющиеся впечатления. Сейчас, ранним утром, притихшим в мальчишеской лукавой бодрости, для нас таким непривычно знакомым показался Харьков, и это было тоже ново, как будто мы продолжаем поход по новым местам. Поэтому мы не ощущали усталости.
      Прошли через город, вот и белгородское шоссе, вот и лес. Фанфаристы свернули вправо на нашу дорожку в лесу. Всегда в этом месте мы распускали строй и пробираличь через лес "вольно", чтобы построиться снова в поле. Но теперь нас, наверное, будут встречать, и мы держим фасон.
      - Справа по одному, марш!
      Коммунары вытянулись в одну линию.
      Лесные дорожки родные, на них знакома каждая морщинка, каждая сломанная придорожная веточка.
      Оркестр уже выбрался из леса и торопливо перестраивается "по шести". Навстречу бегут по межам, сокращая путь, обрадованные люди: рабочие, служащие, их дочки и пацаны, приятели с Шишковки. Скачут по жнивью собаки.
      Волчок быстро шепчет:
      - Марш Дзержинского... раз, два...
      Мы салютуем встречающим нашим маршем - маршем Дзержинского#2.
      Эту честь мы оказываем далеко не каждому.
      Коммунары бстро перестраиваются. Им трудно сдержать улыбку в то время, когда кругом им машут шапками, протягивают руки и кричат:
      - Васька, а Ваьска, черный какой...
      Но коммунары держат ногу и напускают на себя серьезность.
      Пыльная дорога еле-еле вмещает наш широкий строй, и поэтому нам трудно сохранять воинскую красивость. Встречающие идут рядом, разглядывая наши загорелые физиономии. Землянский впереди особенно лихо звенит тарелками, и особенно высоко передовые задирают фанфары навстречу солнцу, в удивлении выпучившему на нас единственный глаз.
      Летит к нам навстречу и Соломон Борисович, наш заведующий производством, человек толстый и юношески подвижный. Он ничего не понимает в неприкосновенности строя, прямо с разбегу со страшной инерцией своей шестипудовой массы бросается мне на шею и считает обязательным по-настоящему обчмокать меня расстроенными старческими губами. Разогнавшаяся в марше знаменная бригада налетает на нас, а на нее налетает первый взвод#3. Первый взвод хохочет, и командир взвода Миша Долинный протестует:
      - Выйдите из строя, Соломон Борисович.
      Соломон Борисович протягивает к нему руки.
      - Товарищ Долинный, как вы загорели, это прямо удивительно!
      Он пожимает руку смущенному Мише, семенит рядом с ним и торжествует:
      - Теперь вы меня ругать не будете. Есть где работать - не скажете, что Соломон Борисович ничего для вас не приготовил. Вот я Вам покажу... Вы видите крышу? Вы видите, видите? Вон за деревом...
      Миша безнадежно пытается поймать ногу и сердится:
      - Соломон Борисович, вы же видите, что мы идем со знаменем! Станьте сюда и держите ногу.
      Как настоящий коммерсант, Соломон Борисович склонен к сентиментальности, но он слишком уважает коммунарский строй, и он послушен: он напряженно чеканит "левой, правой" и молчит. Его живот и наморщенный лоб всем окружающим возвещают, что Соломон Борисович умеет встретить коммуну, но и коммуна знает ему цену: все остальные идут сбоку, а Соломон Борисович "за знаменем".
      Вот и наш серый дворец. Соломон Борисович вместе со всеми выстраивается для отдачи чести знамени, которое после месячного отсутствия вносится в наш дом.
      Окончились церемонии, и коммунары побежали проверить коммуну. Соломон Борисович снова оживлен и радостен. Он берет меня под руку, и, окруженные толпой коммунаров, мы идем осматривать постройки, воздвигнутые Соломоном Борисовичем во время нашего похода в Крым.
      Так окончился марш тридцатого года.
      Марш тридцатого года - это было счастливое, беззаботное время для коммунаров. Это был год, когда мы на каком-то микроскопическом участке общего советского фронта делали свое маленькое дело и были счастливы. Мы много работали, учились, отшлифовали грани нашего коллектива и радовались. Коммунары одинаково светлым взглядом смотрели на солнце и на трубы завода, потому что это были непреложные элементы живой жизни. Мир в их представлении был идеально гармоничен, он состоял из неба, солнца, заводов, рабочего класса, комсомола и других хороших и ценных вещей.
      Тогда мы гордились маршем тридцатого года и о нем рассказывали в полной уверенности, что это было прекрасное и сильное движение. У нас были мастерские, мы выделывали нехитрые вещи, но все же нужные людям, в школе мы учились. Одним словом, мы гордились и имели на это основания.
      Но вот теперь, когда прошел тридцатый первый год, оглядываясь назад, мы со снисходительной улыбкой рассматриваем наше прошлое. Прекрасный марш тридцатого года - это вовсе не был потрясающий, звенящий марш победителей, нет, это мы только учились ходить. Так это было скромно в сравнении с тем, что выпало на долю нашего коллектива в славном боевом тридцать первом году.
      О, тридцать первый год - это настоящая война. Здесь было все. Был зуд нетерпения и требовательности, была язвительная улыбка умного, опытного человека, мальчишеский кипящий задор и строгая математика острого очиненного карандаша. Коммуна прошла тяжелейшие изрытые оврагамми пространства, забросанные мусором площади, гудронные паркеты шоссе и Черное море.
      У нас были в этом году необозримые посевы терпения, были напряжения длительные и безмолвные, когда крепко сжимаются губы и осторожно по сантиметрам расходуется драгоценная воля, когда не играет музыка и не блещет открыто коллектив в своем величии и красоте.
      Были и марши и походы, полные стройности и очарования, марши юности по древним горам среди древних народов. Были широко раскрытые радостные глаза, стремящиеся схватить в дерзком усилии всю мощь Советского Союза и советской стройки, были просто человеческие дни отдыха и мобилизации новых сил.
      А силы были нуужны для больших и трудных операций.
      Сейчас, когда я это пишу, на пятнадцать минут выйдя из строя, коммунары штурмуют высоты, о взятии которых нам не снилось еще полгода назад. Это действительно "кровавый" штурм, настойчивые удары нашей воли и дерзости, нашего знания и умения.
      2. К ТЕОРИИ МУТАЦИЙ#4
      Здания, воздвигнутые Соломоном Борисовичем, произвели на коммунаров сильное впечатление. Хотя они были построены из дерева и других подобных материалов, но были поразительны по своей величине и строительной смелости. Главными зданиями были: сборный цех для деревообделочной мастерской длиной в шестьдесят метров и шириной в двадцать и жилой дом, в котором строительная мудрость Соломона Борисовича вместила и квартиры для многих рабочих, и столовую, и швейную, и бухгалтерию, и кухню, и даже красный уголок.
      Перед отьездом в Крым мы страдали от недостатка производственных помещений, и поэтому, когда загорелые ноги коммунаров, еще не расставшиеся с трусиками, пробежали по всем обьектам строительства Соломона Борисовича, в душах коммунаров довольно основательно расположилось чувство удовлетворения.
      Новый сборный цех в этот момент был еще пуст и представлял собой огромную площадь, которая еще не была тронута легкой рукой индустрии.
      Коммунары прыгали по цеху, непривычно пораженные его размахом.
      Соломон Борисович в этот момент испытывал наслаждение. Он был горд успехами строительства и осчастливлен довольными рожами коммунаров.
      Коммунары были довольны. Им не понравилось, что весь двор был завален стриотельным мусором, но и раньше Соломон Борисович не отличался чрезмерной аккуратностью. В общем это было в самом деле строительство, и коммунарам можно было развернуть настоящую большую производственную работу. В ближайшие дни коммунары были увлечены другими, гораздо более сильными впечатлениями, которые были связаны с нашей школой.
      Школьный вопрос у нас до сих пор обстоял очень невыразительно. Начинали мы когда-то от печки, от обычных групп трудовой школы. Но к нам приходили мальчики и девочки, которых на педагогическом языке обычно называют переростками. Мы не умели с настоящей педагогической эмоцией произносить это слово, то есть не умели вкладывать в его содержание признаков безнадежности, предрешенности и ненужности. Переросток в детском саде это то, что никому не нужно, всем мешает, нарушает дисциплину и спутывает весь педагогический пасьянс#5.
      Коммунары подходили к пятой, шестой группе в возрасте семнадцати-восемнадцати лет. Возиться с окончанием трудовой школы некогда и скучно. Давно мы привыкли к прекрасному выходу из нашей образовательной системы - мы отправляли коммунаров в рабфак. Все оканчивалось сравнительно благополучно, и у нас не было случая, чтобы кто-нибудь провалился на испытаниях. И летом тридцатого года в коммуне и в Крыму человек до тридцати коммунаров готовились в рабфак.
      Приехав из Крыма, наши комиссии бросились искать места в рабфаках. Нас ожидало страшное разочарование. На первые курсы нам предлагали места очень неохотно, да и то без стипендий, приглашали больше на второй. Это было похоже на разгром всех наших планов: без стипендии пускаться коммунарам в студенческую жизнь было весьма опасно, оставит ребят жить в коммуне значило бы совершенно изменить ее лицо, это уже не была бы трудовая коммуна, а в значительной степени общежитие для студентов, новеньких принимать было некуда. Посылать ребят на второй курс мы боялись, вдруг срежутся на экзамене.
      В полной растерянности собрались совет командиров и бюро комсомола.
      Как и всегда, в заседании присутствовали все, кто хочет, кому интересно и кто случайно забрел в кабинет. Собрались почти все кандидаты в рабфак.
      Секретарь совета командиров (ССК) Коммуна Харланова поставила на повестку один вопрос - как быть с рабфаковцами? Так у нас называли всегда всех кандидатов в рабфаки, настолько была у всех глубокая уверенность, что все в рабфак попадут. В заседании над "рабфаковцами" немного подшучивали: