Марш 30-го года

Утро, из классов еле слышен прибой науки. В мастерских шумят станки, в моем кабинете никого - вся коммуна рассыпалась по трудовым позициям. Вдруг открывается дверь. К моему столу быстро подходит Коля Пащенко, мальчик пятнадцати лет, смуглый, стройный коммунар. Сейчас Коля плачет. Он пытается удержать слезы и говорит неплаксивным, спокойным голосом, но слезы падают на спецовку, и на его руках целые лужи слез, смешанных с машинным маслом и медными опилками.
      Он протягивает ко мне руки:
      - Смотрите, Антон Семенович, что же это такое... прямо... шкив испорчен... я говорил, все равно никакого внимания...
      - Ты говорил Соломону Борисовичу, чтоб исправили шкив? Чего же ты так волнуешься...
      - Я пришел, чтобы вы посмотрели сами... Пусть бы там не исправляли, пусть бы там прогул или как там... простой... а он говорит - работай... Как же я могу работать... я боюсь работать.
      Я знаю Колю как смелого мальчика. Это живой, способный и энергичный человек, он в коммуне с самого начала и всегда умел прямо в глаза смотреть всяким неприятностям. Поэтому меня очень удивили его слезы.
      - Я все-таки не понимаю, в чем дело... Ну, идем...
      Мы входим в цех. Коля обгоняет меня в дверях и спешит к токарному станку. Он уже не плачет, но в борьбе со слезами он уже успел свой нос выкрасить в черный цвет.
      - Вот, смотрите...
      Он пускает свой станок, потом отводит вправо приводную ручку шкива, деревянную палку, свисающую с потолка. Станок останавливается. Коля левой рукой отталкивает меня подальше от суппорта, на который я оперся.
      - Смотрите.
      Я смотрю. Смотрю и ничего не вижу. Вдруг станок завертелся, зашипел, застонал, заверещал, как все станки в токарном цехе. Я ошеломлен. Подымаю голову и вижу: палка уже опустилась и передвинулась влево, шкив включен. Я смеюсь и гляжу на Кольку. Но Колька не смеется. Он снова чуть не плачет:
      - Как же я могу работать? Остановишь станок, станешь вставлять угол в патрон, а станок вдруг начинает работать... Что ж, руку оторвать или как?..
      За нашими плечами Соломон Борисович.
      - Соломон Борисович, надо же как-нибудь все-таки... Ведь так нельзя.
      - Ну, что такое, придет мастер завтра, исправит шкив, так что? Сегодня нужно гулять?.. Я ж тебе сделал, можно работать...
      - Ну, смотрите, Антон Семенович, разве можно так?
      Колька лезет куда-то под станок и достает оттуда кусочек ржавой проволоки, на концах ее две петли. Одну - он надевает на конец приводной палки, а другую - цепляет за угол статины. Станок перестает вертеться, палка крепко привязана проволокой. Колька смотрит на меня и смеется. Смеется и Фомичев, подошедший к нашему станку:
      - Последнее достижение техники, здравствуйте, Антон Семенович...
      - А что? - говорит Соломон Борисович. - Чем это плохо?
      Ребята хохочут...
      - Нет, вы скажите, чем это плохо?
      Колька безнадежно машет рукой. Фомичев, спокойно, с улыбкой обьясняет, глядя сверху на Соломона Борисовича:
      - Ему нужно станок останавливать раз пять в минуту, как же он может все время привязывать проволоку, а вы посмотрите. - Он снимает петлю с угла станины. Станок завертелся, но петля бегает перед глазами, цепляется за резец.
      - Ну и что ж?
      - Как, что же, разве вы не видите?
      Я приглашаю Соломона Борисовича к себе, но уже на дворе говорю, сжимая кулаки:
      - Вы что, с ума сошли? Что это за безобразие? Вы еще веревками будете регулировать станки, к чему вы приучаете ребят... это простая халтура, просто мошенничество...
      Соломон Борисович терпеть не может моего гнева и говорит:
      - Ну, хорошо, хорошо... ничего страшного не случилось... завтра привезу мастера, начнем капитальный ремонт...
      Вы думаете, завтра Соломон Борисович привез мастера?
      - Я не привез? Ну, конечно, он не поехал, потому разве теперь люди? Он хочет заработать двадцать рублей в лень. Я ему дам двадцать рублей, а Шевченко на что, а Шевченко будет гулять...
      9. ТРАГЕДИЯ
      Кроватный угол, выпускаемый Соломоном Борисовичем на рынок, представлял собой очень несложную штуковину: в литейной он отливался почти в совершенном виде - с узорами. На токарных станках ребята только очищали резцами его цилиндрические плечики, и после этого, он поступал в никелировочную. Поэтому мы выпускали этих кроватных углов множество. По сложности работы кроватнй угол немногим отличался от трусиков, которые изготовляла швейная мастерская. В столярной мастерской производились более сложные и громоздкие вещи: аудиторные и чертежные столы и стулья, но и здесь особенной техникой не пахло. Отдельные детали выходили из машинного цеха с шипами и пазами, в сборном нужно было их привести в более блестящий вид и собрать в целую вещь.
      В самом содержании производственной работы было очень мало интересного для коммунаров. Их увлекла только заработная плата, постоянная война с производственными "злыднями" и, пожалуй, еще общий размах производства вот это обилие вещей, горы полуфабрикатов и фабрикатов и ежедневные отправки готовой продукции в город.
      По вечерам коммунары заходили иногда в кабинет покалякать и посмеяться. Уже никакой злобы и огорчения к этому времени у них не оставалось. Посмеивались всегда над производством Соломона Борисовича и говорили:
      - А все-таки удивительно: не производство, а барахло, куча какая-то старья всякого, а смотришь, все везут и везут в город.
      В это время давно исчезло то удовлетворение, которое было вызвано постройками Соломона Борисовича. Всем уже начинало надоедать сарйное богатство Соломона Борисовича, приелись вечные споры о печах и зимних рамах, надоело говорить о засоренности производственного двора, о плохих станках и плохом материале. Коммуна стояла оазисом среди производственного беспорядка и грязи, и у коммунаров начинало складываться отношение к производству, как к чему-то постороннему.
      В это время к нам очень редко приезжали члены Правления, в самом Правлении происходили перемены. Стихия Соломона Борисовича разливалась вокруг коммуны безудержно, все шире и шире, захватывая территорию, и уже располагается перед фасадом, заваливала цветники обрезками и бросовым материалом.
      Коммунары знали цену своей коммуне, любили чекистов и были благодарны им за свой дом, и за порядок, и за рабфак. На производство же они смотрели несколько иронически, как на необьяснимое недоразумение "сборным стадионом", отражая в этом названии и его грандиозные размеры и его неприспособленность к цеховому назначению.
      Соломон Борисович очнь обижался за это название и даже просил меня запретить его приказом по коммуне:
      - Обязательно отдать нужно в приказе. Скажите, пожайлуста, "сборный стадион"... А где они работают?
      Соломон Борисович гордился стадионом до приезда в коммуну председателя Правления#25. Он приехал в счастливый день, когда немного подмерзла жижица грязи на производственном дворе и до стадиона можно было легко добраться, остановился пораженный в центре стадиона и спросил Соломона Борисовича:
      - Это, что же, вы выстроили?
      Соломон Борисович выкатился вперед и с гордостью сказал:
      - Да, это я конструировал. Деревянное, конечно, строение, но оно будет долго стоять...
      Председатель но это ничего не сказал, а обратился к коммунарам с вопросом, никакого отношения не имеющим к стадиону:
      - Понравилось вам в Крыму?
      - Ого, - сказали коммунары.
      - Что ж, на лето еще куда-нибудь поедем?
      - На Кавказ, - сказали коммунары...
      - На Кавказ - это хорошо. Только нужно выполнить промфинплан...
      - Выполним...
      - Да, на Кавказ хорошо. Поезжайте на Кавказ. Ну, до свидания.
      Председатель уехал, а Соломон Борисович пришел ко мне и спросил:
      - Как вы думаете, какое впечатление произвел на него сборный цех? Он так посмотрел...
      Васька Камардинов не дал мне ответить:
      - Какое же впечатление? Вы думаете, он не понимает. Отвратительное впечатление.
      - Вы еще молодой человек, - сказал Соломон Борисович, покрасневший от гнева, - а обо всем беретесь рассуждать.
      Но через два дня к нам дошли сухи, что действительно стадион произвел впечатление отвратительное. Соломон Борисович загрустил:
      - Так кто виноват? Виноват Левенсон? А где деньги? Правление, может, думает, что нужно построить каменные цехи, так почему оно не стоит? А все Соломон Борисович должен строить: и литейный цех, и сборный, и квартиры.
      В это время заканчивается триместр, и у коммунара головы были забиты
      зачетами. Кроме того, в коммуне происходили события печальные и непонятные. В середине ноября командир третьего отряда поразил всех рапортом:
      - У Орлова пропало пальто с вешалки#26.
      Коммунары во время разбора рапорта сказали:
      - Поискать надо лучше. Кто-нибудь захватил нечаянно или не на свою вешалку Орлов повесил...
      - Ты поищи лучше, - сказал я Орлову.
      - Да где я буду искать? Я уже всю вешалку перерыл и у всех смотрел моего пальто нет...
      - Поищи все-таки.
      Через день пропало пальто в седьмом отряде. Делаи общий сбор и приказали всем коммунарам надеть пальто и выстроиться во дворе. На вешалке не осталось ни одного пальто, а Орлов и Кравченко все же своих пальто не нашли.
      Опросили весь сторожевой отряд, но он ничем помочь не мог. На вешалке висит сто пятьдесят пальто, разве разберешь, какое пальто берет коммунар с вешалки - свое или чужое.
      На общем собрании Фомичев предложил:
      - Надо пока что пальто держать в спальне. Ясное дело, между нами завелся гад. Он и теперь сидит здесь и притаился, а завтра еще что-нибудь утащит.
      Харланова возмутилась:
      - Вот тебе и раз. У нас завелся вор, так мы будем от него прятаться, все будем в спальни тащить. Это безобразие, и нужно сейчас же поднять с этим борьбу.
      - Да как ты поднимешь борьбу, если мы не знаем, на кого и думать. Кто может у нас взять?
      - Раз взяли, значит, всякий может...
      - Как это всякий?.. Я вот не возьму, например...
      - А кто тебя знает? На тебя нельзя думать, а на какого коммунара можно можно думать? Покажи, на кого?
      - Так что же делать?
      - Надо найти вора.
      - Найди...
      - Надо собаку привести в коммуну, предложил кто-то. - Вот как она на этого года бросится, тогда уж мы будем знать, что делать.
      В собрании закричали:
      - Вот еще, собак тут не хватало. Сами найдем.
      - Найдите.
      Редько взял слово:
      - Найдем. Все равно найдем. И если я найду, он у меня все равно не вырвется. Так пуская и знает. А вешалку, действительно, нечего переносить в спальню. Да больше он и не возьмет. Я его все равно поймаю...
      Коммунары улыбнулись.
      Через неделю в кабинет вошел Миша Нарский. Совет командиров три месяца назад командировал его на шоферские курсы, которые он регулярно посещает и о которых каждый вечер отзывается с восторгом. Живет он в коммуне в одном из отрядов и болеет коммунарскими делами по-прежнему.
      Миша Нарский ввел в кабинет Оршановича и Столяренко и сказал:
      - Вот они, голубчики, видите?
      Миша Нарский, несмотря на многие годы, проведенные в колонии Горького и в коммуне Дзержинского, остался прежним: чудаковатым, по-детски искренним, неладно одетым. Он по-прежнему причесывается только по выходным дням и лучшим украшением для человеческого лица считает машинное маслое. Он сейчас горд и от гордости на ногах не держится.
      - В чем дело?
      - Да вот вы их спросите...
      - Ну, рассказывайте...
      Оршанович грубовато отворачивается:
      - А что я буду рассказывать? Я ничего не знаю.
      Столяренко молчит.
      - Видите, он не знает... А как пальто продавать, так он знает.
      Полдесятка коммунаров, находившихся в кабинете, соскочили со стульев и окружили нас...
      - Пальто? Что? Оршанович? Здорово...
      Оршанович с недовольным видом усаживается на стул, но Миша сильной рукой металлиста берет его за воротник:
      - Что? Ты еще будешь тут рассиживаться? Постоишь...
      - Чего ты пристал? Чего ты пристал? Пальто какое-то...
      - Ишь ты, какое-то... Смотрите... Субчик...
      В кабинете уже не полдесятка коммунаров, а целая толпа, и кто#27........
      10. И ТРАГЕДИИ И КОМЕДИИ
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      11. ПРАЗДНИК
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Пацаны бегают по всей лестнице - ужасно оживленные и храбрые, но только до дверей "громкого" клуба, а здесь хвосты поджали и тихонько, бочком пробираются в клуб мимо председателя Правления и еще тише салют:
      - раст...
      А потом все собрались и смотрят на гостя, глаз не сводят и молчат.
      Правда, нужно сказать, что главные пацаньи силы в это время намазывались всеми возможными красками и наряжались в каморке за нашей сценой - готовились к постановке. Перский, на что уж человек изобретельный, а и тот "запарился":
      - Да сколько вас играет?
      - Ого, еще Колька придет, Шурка, две девчонки, Петька и Соколов, да еще ни один кустарь не гримировался, а кустарей трудно будет, правда ж?
      Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и бюст Дзержинского в живых цветах. Много потрудились художественная комиссиия. Много поработали и остальные. Все-таки наиболее поражает всех Миша Долинный, который со всей комиссией - человек двадцать, кажется, и праздника не видели - протолкались на дворе до часу ночи. Зато ни один гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам на белгородском шоссе стоял Мишин пикит и спрашивал публику:
      - Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.
      И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле до самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом: здесь были и электрические фонари, и факелы, и разложенные на поворотах и трудных местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом и пахла разными запахами наподобие украинского пекла.
      Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке портрет Дзержинского.
      В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились под стенками. Когда все собрались, команда:
      - Под знамя встать! Товарищи коммунары - салют!
      Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что такое знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкновенный будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день. Он оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и сейчас и у нас и у них является не только призывом к труду, но и салютным маршем, который мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим мимо ЦК партии, ВУЦИКа, когда встречаем очень дорого гостя и когда встречаемся в городе с колонией Горького...
      Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за ним знаменная бригада шестого отряда - три девочки. Шестой отряд уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше знамя...
      Началась торжественная часть. Нас приветсвовали с тремя годами работы, нам желали дальнейших успехов...
      После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:
      1. Марш Дзержинского - музыка Левшакова.
      2. Торжество революции - увертюра.
      3. Увертюра из "Кармен".
      4. Кавказкие этюдф Ипполитова-Иванова.
      5. Военный марш Шуберта.
      Закончил он шуткой#28. Вышел к гостям и сказал:
      - Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфальшивит, я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя к нему спиной. Вот послушайте.
      Он обратился к музыкантам:
      - Краснознаменный.
      У музыкантов заволынили:
      - Довольно уж.
      - Уморились...
      - Праздник так праздник, а то играй и играй...
      - В самом деле...
      У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то подвох. В зале отдельные замечания:
      - Ого, дисциплинка!..
      Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:
      - Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознаменный...
      Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подносят мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских маршей. Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем такте часть корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы. Марш продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, волторны и так далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька Романов с пиколкой и барабаны... Левшаков продолжает дирижировать, стоя лицом к публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показывающие, что он переживает музыку. Но вот убежал и Волчок, последний раз ухнул Грушев, наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только теперь рукой Левшакова. Остался рдин Могилин на большом барабане. Только теперь Левшаков "понимает", как его подвели музыканты, и сам убегает. "Булька" последний раз гремит барабаном и хохочет. Хохочет и публика, все довольны, что это простая шутка и что с дисциплиной у дзержинцев не так уж палохо.
      Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так таинственно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем классе, из класса дверь дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то перемигивался у сцены.
      Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:
      - Ой, и вредные пацаны, дали им волю...
      На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:
      - Сперва пойдет пролог#29.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Все гонят, все клянут меня#30,
      Мучителей толпа,
      Правителей несправедливых
      И мальчиков неукротимых...
      Безумным вы меня прославили всех хором
      И от начальства до юнца
      Покрыли детище мое позором.
      Вы правы, тут не разберешь конца:
      И строить вредно, и не строить плохо,
      Построил вот, а теперь охай.
      Я в Кисловодск теперь ездок,
      Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
      Где оскорбленному есть чувству уголок...
      Каре... Эй, Топчий, запрягай, пожайлуста, до автобуса...#31
      Левенсон удаляется, а на сцену три пацана с фанфарами, играют какой-то сигнал и обьявляют, что феерия "Постройка стадиона" окончена.
      Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят гостей ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв "все в столовую".
      Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда коммунаров приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.
      Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:
      - Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авторитет?
      - При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович? - спрашивает Клюшнев.
      - Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством, когда он освещается каким-то синими фонарями, а руки складывает, как Демон? Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет авторитет?
      - Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово сделали. Теперь Правление задумается...
      Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Борисовичу, сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович, перемешанный с Борисом Годуновым, Демоном и Ленским#32, но его комизм был показан как необходимое следствие нашей производственной заброшенности. Жалкие цехи, размещенные по подвалам и квартирам, жалкие диктовые постройки, засилие кустарей и кустарщины были представлены пацанами в неприкрашенном виде. И председатель Правления, уезжая от нас в этот вечер, сказал:
      - Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули...
      12. ПОЖАРЫ И СЛАБОСТИ
      Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять иллюминационные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну Крейцер#33 и сказал в кабинете:
      - Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться...
      Дорошенко сонно ответил:
      - Давно пора.
      Сопин не поверил:
      - А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут денег нет. За какие деньги строиться?
      - Да что вы, обьеличь чего? - сказал Крейцер. - У нас сейчас на текущем счету тысяч триста есть?
      - Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить...
      - А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить...
      - Мало ли чего, - сказал Фомичев. - Вот это все расчистить нужно, а на чистом месте построить завод. Новый завод...
      Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам. Это значило: построятся, как же... Но вслух он сказал:
      - Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные станочки. Хорошая вещь, а спрос? Ух!..
      - Токарные не выйдут, - сказал Фомичев. - Какой это завод на сто пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче...
      - Надо прибавить коммунаров, - протянул Крейцер, усаживаясь за столом
      ССК.
      - Ой, сколько же прибавить? - спросил Дорошенко.
      - А сколько ж? Удвоить нужно.
      Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:
      - О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни и классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?
      - Так вы же работаете?
      - На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно, миллионом пахнет...
      Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:
      - И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет - завод, во! И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело я понимаю.
      - Вот обрадовался: триста... - кивает на Сопина Болотов, - как придут новенькие, от коммуны ничего не остается...
      - Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не остаентся? Это ты такой...
      - Я такой... скажи, пожайлуста. А вот ваш актив - Григорьев - вот хороший оказался.
      - И то лучше тебя, - сказал Сопин.
      - А я теперь что? Я теперь ничего, никто не обижается, - надувшись
      окончательно, сказал Болотов, и Сопину стало жалко его; он потрепал Болотова по плечу:
      - Как придут сто пятьдесят новых, мы тебя обязательно ССК выберем.
      Болотов улыбнулся неохотно:
      - Выберем, как же!
      Весть о том, что на лето предполагается постройка, в коммуне никого не взволновала - мало верили словам коммунары. Но все же появилась серьезная задача - надо побольше собрать денег.
      Соломон Борисович предьявил одному из общих собраний промфинплан первого квартала. Коммунары о нем недолго думали:
      - Это выполнить можно, если в цехах хоть немного наладится. А если выполним, то сколько у нас денег будет?
      Соломон Борисович считал такие вопросы неприличными:
      - Вы сделайте, а деньги будут.
      - Не забудьте ж, и на кавказ поехать нужно.
      - И на Кавказ поедете.
      - А все-таки, сколько будет денег, если выполним план?
      Соломон Борисович развел руками:
      - Ну, что им говорить?
      - Тысяч сто прибавим на текущий счет, - сказал я коммунарам.
      Промфинплан обсудили на цеховых собраниях#34. Встречный выдвигали без большого разгона - цифры Соломона Борисовича были без того жесткими; встречный поан коммунаров на первый квартал был такой:
      Арматурный цех
      Масленок 51480 штук
      Ударников для огнетушителей 12000 -""
      Шестеренок для тракторов 600 -""
      Деревообделочный цех
      Столов аудиторных 780 -""
      Столов чертежных 700 -""
      Табуреток к ним 1100 -""
      Стульев аудиторных 1100 -""
      Швейный цех
      Трусиков 18000 -""
      Юнгштурмов 1100 -""
      Ковбоек 2300 -""
      Всего по себестоимости на сумму 170000 рублей.
      Металлисты наши очень обрадовались, что выбросили из плана эти отвратительные кроватные углы. Их не любили коммунары:
      - Это что за такая продукция? Кроватный угол... Это самая легкая индустрия, какая только есть. Подумаешь, кому нужен кроватный угол? Покрась себе кровать хорошей краской и спи. А то: никелированный кроватный угол. Всякая, понимаете, охота пропадает...
      - Масленка это, действительно, груба! Это для машины для всякой нужная вещь. Это же не такая легкая индустрия: масленка Штауфера. Видите - не сразу даже придумали, Штауфер такой нашелся...
      - Серьезно, - говорили уважающие себя токари, - в масленке и резьбу нужно сделать, и все так пригнать, чтобы крышка правильно навинчивалась, и дырочку просверлить.
      Колька Вершнев торжествовал - закрывали-таки никелировочный цех. Колька считал, что ничего вреднее для пацанов быть не может.
      С первых дней января работа сразу пошла веселее в цехах, да и весной запахло - коммунары умеют на большом расстоянии чувствовать весну и ее запахи.
      Соломон Борисович часто заходил ко мне и радовался:
      - Молодцы коммунары, хорошо взялись! А я им план закатил, ой, будут меня ругать. Ну, ничего, все будет хорошо.
      Соломон Борисович оживился в январе, забыл громы Декина#35 и сарказмы пацанов в "Постройке стадиона". Его поднимало сознание, что коммуна нуждается в больших деньгах, что эти деньги коммунары заработают только под его руководством. Соломон Борисович прибавил стремительности в своих достижениях и до позднего вечера летал по производственной арене. Одно его смущало со времени приезда Декина - боялся Соломон Борисович пожара. Пожар ему мерещился ежеминутно, он не мог спокойно лечь спать и приходил ко мне иногда часов в двенадцать ночи, извинялся, что мешает, о чем-нибудь заговаривал, как будто спешном, а потом сидит и молчит.
      - Чего ты не спишь? - спрашиваю его: мы с ним перешли на "ты" после праздника.
      - По правде сказать, так боюсь ложиться - пожара боюсь.
      - Вот глупости, - говорю ему, - откуда пожар возьмется, все уже спят.
      - Там же, в стадионе, печки еще топятся, - с трудом выговаривает Соломон Борисович, - я вот подожду, пока закроют трубы, и пойду спать.
      Он уже и сейчас почти спит, голова его все падает на лацканы пиджака, он тяжело отдувается и протирает глаза:
      - Уф... Уф...
      - Да или спать, вот придумал человек занятие - пожара ожидать.
      В дверях стоит с винтовкой дневальный, которому веселее с нами, чем в одиночестве скучать у денежного ящика. Дневальный улыбается:
      - Пожар никогда не бывает по заказу. Вы ждете пожара, а он загорится в другое время, когда спать будете...
      - Почему ты думаешь, что он обязательно загорится? - спрашивает Соломон Борисович.
      - А как же? Это и не я один думаю, а все пацаны так говорят...
      - Что говорят?
      - Что стадион непременно сгорит, ему так уже от природы назначено...
      Дневальный решил, что довольно для него развлечений, и побрел к своему посту. Соломон Борисович кивает в его сторону:
      - Пацаны говорят! Они все знают!.. Загорится стадион, пропало все дело: будет гореть, а мы будем смотреть, это правильно сказал Декин. Все ж дерево, сухое дерево, сколько там дуба, сколько там лесу, ай-ай-ай, пока пожарная приедет...
      В первом часу я отправляюсь домой. Бредет рядом со мной и Соломон Борисович и просит:
      - Зайди в стадион, скажи этим истопникам, чтобы были осторожнее, они тебя больше боятся... зайди, скажи...
      Однажды рано утром, только что взошло солнце, наш одноглазый сторож Юхин поднял крик:
      - Пожар!
      Прибежали кто поближе, никакого пожара нет, солнце размалево окна стадиона в такой пожарный стиль. Посмеялись над Юхиным, но в квартире Соломона Борисовича обошлось не так просто: услышал Соломон Борисович о пожаре - и в обморок, даже Колька бегал приводить его в чувство. Дня три ходил после этого Соломон Борисович с палочкой и говорил всем:
      - Если загорится, я погиб - сердце мое не выдержит, так и доктор сказал: в случае пожара у вас будут чреватые последствия.
      И вот настал момент: только что проиграли спать, кто-то влетел в вестибюль и заорал как резаный:
      - В стадионе пожар! Пожар в стадионе!..
      Захлопали двери, пронеслись по коммуне сквозняки, залился трубач тревожным сигналом, сначала оглушительно громко здесь, в коридоре, потом далеко в спальнях. Как лавина слетели коммунары по лестницам, дробь каблуков, крик и какие-то приказы вырвались в распахнувшуюся настежь парадную дверь - снова тихо в коммуне. Соломон Борисович тяжело опустил голову на бочок дивана и застонал.
      Я поспешил в стадион. Подбегаю к его темной массе, а навстречу мне галдящая веселая толпа коммунаров.
      - Потушили! - размахивает пустым огнетушителем Землянский.
      Он хохочет раскатисто и аппетитно:
      - Как налетели, только шипит, как не было!
      - Что горело?
      - Струдки возле печки. Это раззява Степанов в кочегарку пошел "воды попить", у них в стадионе и воды нет...
      Говорливый торжествующий толпой ввалились мы в кабинет. Соломон Борисович изнемог на диване. Он с большим напряжением усаживается и стонущим голосом спрашивает:
      - Потушили? Какие это замечательные люди - коммунары... Стружки, говорите? Большой огонь?
      - Да нет, только начиналось, ну, так, половина кабинета костерчик, говорит Землянский. - А куда теперь эти банки девать? - показывает он на разряженные огнетушители, выстроившиеся в шеренгу в кабинете.
      Соломон Борисович поднимается с дивана.
      - Сколько вы разрядили?
      Он начинает пальцем считать.
      - Да кто их знает, штук двенадцать...
      - Двенадцать штук? Двенадцать штук? Нет, в самом деле? - вертится сердитый Соломон Борисович во все стороны. Он протягивает ко мне обе руки:
      - Это же безобразие, разве это куда-нибудь годится! Это же... Двенадцать на такой маленький пожар. Ты им скажи, разве можно так делать? Где я могу набрать столько огнетушителей, разве это дешевая вещь?
      Коммунары притихли и виновато поглядывают на шеренгу огнетушителей.
      - Нет, в самом деле... - даже раскраснелся Соломон Борисович.
      Я серьезно говорю коммунарам:
      - Слышите? Больше одного огнетушителя в случае пожара не тратить.
      Коммунары хохочут:
      - Есть! Соломон Борисович, пропал ваш стадион... Сегодня разве потушили бы одним?..