- А-а! Вот как!
      Около минуты полковник молчал, играл ножичком и посматривал на Алешу с каким-то неясным, но значительным интересом. Потом кивнул на кресло.
      - Садитесь.
      Голос у него был слабый, сорванный.
      Алеша опустился в кресло. С удивлением почувствовал, что совершенно спокоен и заикаться не будет. Потом с обидой вспомнил: наган нужно было держать в руке за бортом пиджака. Забеспокоился о Марусе: удрала или захватили солдаты? Варя, наверное, убежала. Полковник все постукивал костяным ножиком по столу. Ручка ножика изображала голову совы.
      - Где сейчас ваши красногвардейцы? Далеко удрали? - полковник слабо хмыкнул.
      - Не знаю, - ответил Алеша.
      Троицкий задымил, развалился в другом кресле:
      - Он играл там какую-то роль. Инструктором был?
      Вместо того чтобы ответить, Алеша посмотрел на диван. Офиецры, полулежа, шептались.
      - Вы не отвечаете? - полковник еще раз хмыкнул. - Я советую вам не воображать, что вы скрываете от нас вашу военную тайну. Этой тайне мы не придаем особенного значения.
      Полковник уселся в кресле удобнее, боком, положил ногу на ногу, ножиком играла теперь только одна рука.
      - Полсотни вооруженных мастеровых мы не считаем военной силой, завтра мы арестуем их жен, а мужья сами явятся. А рота запасного батальона - вы же человек военный - сброд! Интересно, куда они сбежали?
      Алеша улыбнулся полковнику.
      - Вы хотите что-то сказать? Пожайлуста.
      - Да, господин полковник, я хочу спросить.
      - Пожайлуста.
      - На что вы рассчитываете? Власть перешла к Советам.
      - К большевикам?
      - Да, к большевикам. Что же? В одном городе будет власть Прянского полка?
      - То, что вы говорите, - бредни. Ленин, вероятно, сейчас уже арестован... Несколько хороших полков достаточно, чтобы с этим справиться. Разумеется, необходимо, чтобы этими полками руководили не изменники, подобные вам, а честные офицеры, способные отдать жизнь за Россию.
      Алеша улыбнулся, наклонился к столу, положил ладонь на сукно:
      - Года три назад у меня был разговор на такую же тему с полковником Троицким. Отдавать жизнь за Россию нужно тоже... умеючи. Господа офицеры доказали, что они этого... не умеют... Хотят жизнь отдать за Росситю, а отдают за всяких мошенников. Ничего из этого не выйдет, так же как не вышло с немцами.
      Полковник встал, бросил ножик, ножик мягко стукнул, подпрыгнул на сукне.
      - Вы... довольно развязны, молодой человек. Неуместно развязны. Для вас этот вопрос уже не имеет практического значения. Завтра, правильнее сегодня, мы вас расстреляем за измену и за покушение на офицера.
      Он пристально глянул на Алешу. Алеша крепко сжал резные ручки кресла, забеспокоился, не слишком ли он побледнел. Его легкие наполнились терпким, колючим холодом. Все-таки он заставил себя взглянуть полковнику в глаза. Полковник чуть-чуть наклонился к нему.
      - Мне вас очень жаль. Вы еще молоды, и у вас хорошее лицо. А я, хоть и полковник, но, ничего не поделаешь, тоже интеллигент, обладаю всеми недостатками русского интеллигента. Но... таких как вы, нужно расстреливать. Это должно произвести хорошее впечатление на других. Так что... не обижайтесь.
      Полковник развел руками, вытянул пухлые губы и вышел из-за стола.
      - Военно-полевой суд соберется в восемь часов. А сейчас отправьте его куда-нибудь. Конечно... если вы не пожелаете раскаяться совершенно чистосердечно и честно и поможете нам в дальнейшем как гражданин и офицер, принимая во внимание вашу молодость и..., так сказать, влияние: сын рабочего... поверьте, это мы уважаем... как вы думаете?
      Даже офицеры на диване повернули головы. Алеша встал с кресла, мельком глянул на диван...
      - Вы слышали, что я сказал?
      - Слышал. Чисторсердечно, вы говорите? Чистосердечно - я все-таки удивляюсь вашей авантюре и, простите меня, вашей... слепоте.
      - Чудак!.. Вы сегодня умрете! Сегодня! Вам уже не к лицу удивляться!
      Алеша на несколько секунд задумался, отвернувшись в сторону. Полковник ожидал его ответа.
      - Умру? Я - еще очень молодой большевик. Но... я умру... хорошо. А вы... вы все умираете... Пожайлуста!
      Алеша улыбнулся ясно и открыто, как умел улыбаться его отец. Полковник пожал плечами.
      - Как угодно. Так вы подержите где-нибудь.
      Он чуть-чуть наклонил голову и пошел к дверям. Алеша только теперь увидел, что сапоги у полковника были очень простые, деревенские, их голенища гораздо были шире худых полковничьих ног. Сапоги эти скрылись за тяжелой, высокой дверью.
      45
      Алеша все смотрел на площадь, и часовой все ходил перед окном. Подоконник был широкий, Алеша положил на подоконник руки. Ухо начинало распухать и очень болело.
      О том, что его сегодня расстреляют, Алеша не думал. В восемь часов предстоял еще полевой суд. Все эти соображения проходили на фоне обидного ощущения неудачи и глупохо промаха. Если его не расстреляют, то положительно невозможно будет показаться своим на глаза. Алеша вспомнил, как он обнял девушек, отправляясь в разведку, - геройство весьма легкомысленное.
      Он все надеялся, что Варя ушла. Марусю могли и захватить, но ведь никто не знает, что она в Красной гвардии.
      Девчата расскажут о пулеметной заставе. Интересно, что принесла разведка с другой улицы, там был Степан, может быть, он действовал более разумно, чем Алеша. Все-таки у офицеров были кое-какие силы, а пулеметы дело серьезное. Наступать прямо по улице нельзя. Следует пройти боковыми улицами и переулками. Можно выйти к пулеметам с тыла. А еще лучше - через двор: двор городской управы - проходной. Богатырчук об этом знает.
      Силуэт часового проходил мимо окна и вдруг заслонился новой тенью, гораздо более стройной и тонкой, - кажется, офицер. Что-то застучало у самого здания гауптвахты - открыли дверь, через полминуты загремел засов у входа в камеру. Дверь открылась, рука с керосиновой лампочкой без стекла выдвинулась первая.
      - Хорошо, - сказал кому-то Троицкий и закрыл дверь.
      Алеша обернулся к нему, не снимая рук с подоконника. Троицкий поставил коптящую лампочку на деревянную койку, расстегнул шинель и сел на табуретке против Алеши в углу.
      - Пришел поговорить с вами. Не удивляетесь? Пожайлуста.
      - Не курю.
      - Я назначен председателем суда над вами. Но суд - дело быстрое и, в сущности, формальное. А я хочу выяснить ваши мотивы: очень возможно, что смогу добиться менее сурового приговора, хотя должен сказать, что надежды на это минимальные. Не скрою от вас: для меня тоже важно кое-что... уточнить... для себя, так сказать. Я прекрасно понимаю, что, переходя к большевикам, вы не преследуете материальных выгод, так же точно, как и я не преследую, оставаясь верным... присяге и России. Одним словом, мы можем говорить как культурные люди, по каким-то причинам оказавшиеся в противоположных... э... станах. Конечно, ваше положение, близкое к смертному приговору, трагично, я понимаю, но и мое положение не так уж блестяще - здесь можно говорить откровенно. Вы, например, у полковника выразились в том смысле, что мы... умираем. Видите?
      Троицкий говорил медленно, негромко, очень просто и серьезно, согнувшись на табурете, глядя на коптилку-лампочку. В паузах он медленно стряхивал мизинцем пепел с папиросы и складывал губы трубочкой, выпуская дым. Папироса у него была худая, - когда он затягивался, она худела еще больше.
      По-прежнему глядя в окно, Алеша ответил так же серьезно:
      - Вы ошибаетесь: мой переход к большевикам обьясняется материальными соображениями, так как и ваша верность... буржуазии.
      - О, да! Я знаю, вы любите этим щеголять: мы-де материалисты. Я не в том смысле сказал. В сущности, вы настоящие идеалисты, поскольку вы боретесь за какое-то там человеческое счастье, счастье будущих поколений, и готовы для этого жертвовать вашей, так сказать, сегодняшней жизнью. В сущности, это самый настоящий идеализм.
      - Все равно, вы ошибаетесь, - сказал Алеша и положил подбородок на руки. Часовой, привлеченный огоньком лампочки, стоял прямо против окна и глядел в комнату, но нельзя было разобрать выражение его лица. - Я не борюсь только за счастье будущих поколений, я борюсь за свое счастье.
      - За ваше личное?
      - Да, за мое личное.
      - Но вот вы сейчас арестованы, и вам угрожает смерть.
      - Я и не сказал вам, что завоевал счастье. Я только еще борюсь за него. А в борьбе возможны неудачи и случайности. Из-за этого нельзя же отказываться от борьбы?
      - Бесчестно - отказываться?
      - Да... нет... Просто... нельзя, нет смысла, понимаете?
      Полковник круто повернулся к Алеше:
      - Не понимаю. Обьясните, пожайлуста.
      На лицо полковника упал свет фонарей штаба, свет плохой, запятнанный тенями деревьев. Лицо Троицкого казалось мертвенным и измятым, только один глаз поблескивал. Алеша мечтательно откинул голову на подставленную к затылку руку и улыбнулся:
      - Вы сказали: два культурных человека. Но у нас с вами нет ничего общего. Настоящая культура вам неизвестна. У вас - культура неоправданной жизни, культура внешнего благополучия. Я тоже к ней прикоснулся и даже был отравлен чуть-чуть. Вы не понимаете или не хотите понять, что так жить, как жили... ну хотя бы рабочие на Костроме, нельзя, обидно. Возьмем отца или мать - моих: это нельзя простить. И я не могу жить, ексли рядом будет Пономарев, или Карабакчи, или ваш отец, или вы. Ваше существование, ваш достаток, ваша гордость, ваши притязания руководить жизнью оскорбительны. Будет моим личным счастьем, если вокруг себя, среди народа я не буду встречать эксплуататоров.
      - Позвольте. Вы выражаетесь точно, и я не обижаюсь. Но ведь люди так жили миллионы лет, без этих ваших... идей и без вашего Ленина.
      - Миллиона лет люди жили и не зная грамоты, огня, сытости. Попробуйте жить теперь без этого. Я думаю, что люди ни за что не откажутся и от электричества, и от медицины. Человек растет, господин полковник. Еще сто лет назад люди терпели оспу, вчера они терпели эксплуататоров, а завтра не будут. Мы с вами люди культурные, но стоим на разных ступенях культуры.
      Опираясь руками на колени, полковник склонил голову. Алеша увидел на его темени круглую маленькую плешинку. Потом полковник вытащил платок и начал вытирать им лицо, вероятно, ему хотелось спать.
      - Вы оперируете непосильными категориями: миллионы лет, ступени культуры. В своих поступках и в своих действиях люди никогда не руководились такими схемами. Человеческий поступок - это очень сложное явление, но он всегда должен быть живым движением, а не математической формулой. В этом месте вы мало убедительны. Кроме того, вы забыли одну важную вещь: человеческую нравственность. Без нравственности не будет никакой культуры и никаких ступеней. Будет одичание. Одичание в погоне за счастьем - это очень трагично, господин поручик. Вы, например, оказались мало чувствительным к такому явлению, как единство корпорации.
      - Офицерской?
      - Офицерской, если хотите. Я бы сказал шире: национальной, русской. И поэтому вы будете раздавлены. Россия - все-таки Россия, это реальность, а не схема. В момент разброда Ленин мог захватить Зимний дворец, допускаю. Но русские люди остаются русскими, а они вовсе не безразличны к чувству чести. А у кого чувство национальной чести стоит на первом плане, за теми и пойдет народ. Вот видите, нас десять офицеров, десятьлюдей, которые не так легко расправляются с честью, и за нами народ уже идет. Один полк, один полк, ощущающий честь, сильнее и благороднее какой угодно толпы, рвущейся к так называемому счастью. Это потому, что честь выше счастья. Я уж и не знаю, как это располагается на ступенях культуры, но это очень высоко, а для некоторых даже и недопустимо высоко. Вы были на фронте, вы не один раз несли вперед вашу жизнь, вы награждены золотым оружием. Спрашивается: почему я, обыкновенный армейский офицер, все-таки выше вас? А я выше, в этом нет сомнений.
      Алеша по-прежнему смотрел на площадь. Его правое контуженое ухо внимательно слушало однообразный, негромкий голос полковника. К сознанию слова приходили правильными рядами и немедленно разбегались по каким-то приготовленным помещениям. Слова казались обычными, старыми, было довольно скучно их слушать, проникновенность полковника вызывала только одно желание: быть с ним вежливым. В Алешиной душе оставалось еще много свободных просторов, вспоминалась жизнь людей, ее истины и ценности: Нина, отец, Богатырчук, темный осенний парк, за парком - Кострома, начинающая далекие пути по всей России, пути к городам, селам, деревням, где жили такие же люди, требующие справедливости и поднявшиеся за неее. И высоко над миром, над туманами большого далекого города стоял ленин. Ленин видит всю Россию, видит каждого человека, знает его мысли и стремления, знает, может быть, что в запущенной комнате городской гауптвахты сидит Алеша и... нет, не страдает.
      Часовой снова заходил перед окном, но он ничего не заслонил в душе Алеши, как ничему не мешал и голос Троицкого. Алеша слушал его и для развлечения даже прищуривался на окно. Сильнее начало болеть ухо.
      - Знаете что, господин полковник. Спорить нам пришлось бы долго, а у нас времени не так много. Лучше я прочитатаю вам одну маленькую выписку, очень короткую, три строчки.
      - Из Маркса, конечно?
      - Нет, Маркс для вас неприемлим.
      Алеша вытащил из кармана записную книжку и перелистывал ее.
      - недавно я пересматривал в нашей клубной библиотеке только что полученные книги, пожертвованные книги. Не читал, а перелистывал. И вот: "Россия" - "полное географиское описание нашего отечества, настольная книга для русских людей". Обратите внимание - для русских. Том шестнадцатый, Западная Сибирь. Страница 265. Такая себе книга добросовестная, наивная и весьма патриотическая.
      - Знаю.
      - Знаете? Хорошо.
      Алеша подошел к лампе.
      - От марксизма это очень далеко. Ну, слушайте, три строчки: "В самом характере самоеда больше твердости и настойчивости, но зато меньше и нравственной брезгливости, - самоед не стесняется при случае эксплуатировать своего же брата, самоеда".
      Алеша закрыл книжечку, спрятал ее в карман, снова сел на свою табуретку. Полковник молчал. Алеша опять положил подбородок на руки и заговорил, присматриваясь к акациям у штаба:
      - Как счастливо проговорился автор, просто замечательно. Дело коснулось людей некультурных, правда? И сразу стало очевидно: чтобы эксплуатировать своего брата, нужно все-таки не стесняться. Не стесняться, - значит, отказаться от чести. Здесь так хорошо сказано - "нравственная брезгливость". Представьте себе, господин полковник: этот самый дикарь, у которого нет нравственной брезгливости и который не стесняется эксплуатировать своего брата, вдруг заговорит о чести. Ведь, правда, смешно? Дорогой полковник! Так же смешно выходит и у вас.
      Полковник поднял лицо:
      Сравнение натянутое: я никого не эксплуатирую.
      - Врете. Вы вскормлены, воспитаны, просвещены на эксплуатации. Я ни разу не позавтракал, когда учился в реальном училище. Спросите, сколько из заработка моего отца перешло в вашу семью? Пусть пять рублей в год. Значит, пятьдесят завтраков - моих. У вашего отца, как видите, тоже не нашлось нравственной брезгливости, и, как видите, он тоже не стеснялся. И вы сегодня не стесняетесь: собираетесь меня убить и пришли доказывать, что у меня нет чести. А ведь вы, именно вы, отнимали у меня такой пустяк, как ученический завтрак.
      Полковник встал, начал застегивать шинель.
      - Да! Нам говорить не о чем. Я вам - о чести, а вы мне - о завтраках. О России говорить и совсем уж не стоит.
      - Россия! Как вы не понимаете? Россия уже сотни лет хочет вас уничтожить, а сейчас уничтожит. Она уже сказала вам: "Пошли вон!" - Алеша тоже поднялся у окна.
      Троицкий застегнул шинель и почему-то опять опустился на табуретку. Алеша продолжал:
      - А о чести, поверьте, я больше вашего знаю. Я был в боях, был ранен, контужен. Я знаю, что такое честь, господин Троицкий. Честь - это как здоровье, ее нельзя придумать и притянуть к себе на канате, как это вы делаете. Кто с народом, кто любит людей, кто борется за народное счастье, у того всегда будет и честь. Решение вопроса чрезвычайно простое.
      Полковник захохотал:
      - Согласен с такой формулой. Так народ-то с кем? Куда вы забежали с вашей Красной гвардией, товарищ большевик? Разве не народ выбросил вас из города? И выбросит из России!
      Но Алеша уже не слушал. Полковник еще что-то говорил, а Алеша засмотрелся на чудесную картину. Происходила смена часового. Подошли пять человек с винтовками, шли они попарно, а разводящий - слева, как полагается. Часовой странно затоптался на месте, как будто начал танцевать. Алеша вдруг понял, почему он танцует. Пришедший караул был не в шинелях, а в пиджаках, подпоясанных ремнями, только разводящий был в шинели, а когда он немного повернул лицо, Алеша узнал Степана Колдунова. Караул подошел к часовому и остановился. Степан что-то говорил, часовой стоял неподвижно и слушал. Алеша повернул лицо к Троицкому, перебил его:
      - Если вы хотите полюбоваться единством русского народа, идите сюда...
      Полковник подскочил к окну и замер, видно - он не сразу понял, что происходит. Часовой сделал шаг влево, и на его место стал краногвардеец с винтовкой в правой руке. Троицкий бросился к дверям, но было уже поздно. Что-то зашумело у входа в гауптвахту. Троицкий отскочил к старому месту и вынул револвьер. Дверь широко распахнулась, Степан закричал:
      - Алеша, ты?
      Алеша схватил руку Троицкого, револьвер выстрелил в потолок. Троицкий с силой оттолкнул Алешу к окну, но в руках Степана два раза оглушительно загремело, два огненных пальца ударили в грудь полковника. Его рука с наганом тяжело взметнулась вверх, он свалился у ног Алеши.
      В дверь вломилось несколько человек. Степан шумно вздохнул:
      - Ох-х!
      Потом он закричал, как кричал всегда:
      - Все в порядке! Алешенька, милый ты мой! Красавец ты мой, Алешка! Да м ж думали...
      Он облапил Алешу, сжимал его, хрипел:
      - Ох, и молодец же ты!
      - Да ты скажи, как там?
      - Все кончено! Все в порядке! Расскажу, постой! Дай-ка гляну, что с этим...
      Он взял лампочку в руки, наклонился. Несколько человек наклонилось рядом с ним:
      - Готов... господин полковник! А жаль... с оружием в руках помер! Не стоит он того.
      Так впервые за несколько сотен лет наш город принял участие в исторических событиях. События только начинались. Через две недели отряд Красной гвардии был вызван в губернию, там началось формирование большой части.
      Провожали Красную гвардию отцы, матери, жены и дочери. И Семен Максимович устроил у себя в хате маленькие проводы. И на проводах сказал сыну:
      - Ну, Алексей, значит, все как нужно. Я думаю, учить тебя нечего.
      Василиса Петровна, только когда сын уходил уже на станцию, положила руки на его плечи:
      - Ну, счастливо тебе, Алешенька. Не один идешь, с народом. А тыв не беспокойся: мы поплачем, да и утрем слезы - обратно ждать будем.
      К отходу поезда большое волнение прошло по Костроме. Девушки много пережили в этот день, а все-таки на станции и шутили и вспоминали постановку "Ревизора" неделю назад. У Степана не закрывался рот от болтовни и разных мудрых высказываний. И теперь главным обьектом его педагогической заботы стал капитан. А капитану было некогда: вместе с отрядом отправлялись в губернию его две трехдюймовки.
      Поезд тронулся. на перроне кричали и размахивали руками и шапками, и улыбалась Нина. Нина - это счастье, счастье оставалось на Костроме, но и поезд уходил в те стороны, где разгоралась борьба тоже за счастье.