И поэтому у него не было ни страха, ни отчаяния, не хотелось ему в беспамятстве повторять: "Что я могу поделать". В этот момент он ни за что не взял бы в руки карты для преферанса, и не было надобности сейчас ни в какой чести, чтобы притушить страх. Было проще и прекраснее: великий русский народ, многоязычные миллионы трудовых людей, связавших свою судьбу с Россией, на беспредельных пространствах Европы и Азии встали против господ, назначили Алеше вот этот важный участок, вот этот парк, эту Кострому.
      Алеша оглянулся вправо, влево. И вправо и влево расходились просторы России. Стена горизонтов как будто раздвинулась, Алеша ясно представил всю Россию, потому что он велик. В туманном городе раскатывался гул человеческих миллионов, перемешанный с набатом, и каждое слово Ленина было все-таки слышно ясно и отдельно. И Алеша слышал это слово, и стало досадно, что вдруг кто-то помешал ему. Родившийся в ночи, раздвинулся, разлился над горизонтом, раскатился за рекой уничтожающий, тяжелый и круглый грохот. Алеша вдруг понял, что это артиллерийский выстрел. Пораженный, он бросился вперед и сейчас же узнал в себе то привычное состояние, которое бывает перед разрывом. Разрыв зазвенел над городом, и вдруг оказалось, что в городе есть высокие, ярко-белые здания. Алеша побежал к своим. Ему навстречу зашумели встревоженные голоса, а за его спиной взорвалось новое эхо. Но Алеша уже не оглянулся. Он сдержанно-громко приказал:
      - Все по местам! Прекратить курение! Полный порядок, товарищи! Самое главное: никакой воли нервам!
      Кто-то ответил счастливым тенором:
      - Понимаем, товарищ Теплов.
      Алеша быстро подошел к солдатам первой роты. Из кружка собравшихся у ворот отделился Еремеев и побежал к нему навстречу:
      - Товарищ Теплов, стреляют!
      Еще грохот за городом. Еремеев остановился и задрал голову. Разрыв ударил в конце улицы. Еремеев перевел остановившееся лицо на Алешу.
      - Стреляют, говоришь? А я и не слышал...
      У ворот засмеялись. Еремеев не понял сначала, потом обрадовался, перекосил рот еще больше:
      - Да какое же они имеют право! А? Против народа - с пушкой, значит?
      - занимайте места, приготовьте винтовки. Товарищ Еремеев, порядок!
      - Да я понимаю, дорогой мой!
      Еремеев побежал бегом к своему месту. Алеша обернулся к городу, ждал. Больше выстрелов не было. В городе замолкли трамваи, перестали свистеть паровозы.
      Алеша глубоко вздохнул. Было на душе ясно и ослепительно чисто. Он на своем месте, вопросов никаких нет.
      42
      Капитан прибежал первым и удачно налетел на Алешу. Он вынурнул из парка небывало стремительный и подвижный, даже нос его и усы уже не перевешивались вперед. Капитан схватил Алешу за борт шинели и захрипел:
      - Видите, у них артиллерия, видите?
      Он осмотрел линию опушки парка:
      - Ах ты, черт! Прекрасная позиция, но... нельзя же... ни одной пушки! А у них две. Одна старая, а другая, видно, только с завода.
      - Да вы откуда знаете?
      - Так слышно же! Неужели они по Костроме будут бить? Не может быть!
      - А помните, Михаил Антонович, вы говорили: артиллеристы стрелять не будут. Стреляют все-таки?
      - Какие там артиллеристы! Гадина какая-нибудь стреляет!
      В парке уже шуршали шаги. Насада подошел, перетянутый ремнями. Блестя глазами в темноте, из-за его спины вынурнула Маруся и толкнула Алешу в руку:
      - Товарищ Теплов, ваша мамаша сказали, вам передать чтой-то.
      - Что передать? Слово какое?
      - Да не слово, а вот, саблю сказали передать.
      Алеша, наконец, разобрал, что в руках у Маруси его шашка. Алеша взял ее в руки, ощутил холодный металл эфеса и ласковый, тоже прохладный шелк темляка. В этом ощущении было что-то такое, как будто он вспомнил детство:
      - Спасибо, Маруся!.. Как там она?
      - Мамаша вам приказала кланяться. Они ничего... А потом меня так... за щеку взяли и говорят: ничего, не бойся, все равно господам конец.
      Насада повернул Марусю за плечо:
      - Красногвардеец, катись, красавица, на свое место.
      Маруся убежала влево, туда, где уже слышен был голос Павла Вараввы. Алеша пристегнул шашку и улыбнулся, подумал: "Мать посвятила меня в рыцари". Насада присматривался к городу:
      - Тебя мать саблей благословила? Это хорошо. А только, думаю, рубить тебе никого не придется. Сюда они не пойдут ночью.
      Алеша задумался:
      - Важно знать, как они в город вступят. Из пушки это они для впечатления палили. А вот, как вступят?.. Михаил Антонович, как далеко стояли орудия? Километра два?
      - Да, не больше двух.
      - Значит, стреляли от семафора, немного дальше. Если они выйдут из вагонов у семафора и пойдут на город в боевом порядке, обязательносюда доберутся, придется пострелять. Если же на вокзал по рельсам вкатятся, тогда ничего страшного, просто отправятся в казармы. Тогда до утра можно спать спокойно.
      - Почему так думаешь?
      - Не знаю почему. Впрочем, знаю. Как тебе сказать: если они влезут на станцию, - значит, в военном отношении они ничего не стоят или нас не считают за противника. Станция ведь в центре города. Мы здесь могли бы их голыми руками взять, особенно если бы пулеметы...
      - Да, может, они знают, что у нас пулеметов нет.
      - Ничего они не знают. Подождем Степана, он что-нибудь расскажет.
      Вместе с Мухой из парка вышел Семен Максимович со своей палкой.
      Он молча стоял рядом с Алешей, посмотрел на город. Муха сказал тихо:
      - Притаились горожане-то!
      Семен Максимович спросил:
      - Алеша, Степан не вернулся?
      - Нет.
      - Его там еще сцапают...
      - Нет, Степан - старый разведчик.
      Капитан шагнул вперед, протянул руку:
      - Тихо! Слышите? Входит состав на станцию.
      - Входит, - подтвердил Муха.
      Алеша пошел к отряду.
      Красногвардейцы стояли между деревьями опушки и все смотрели на огни вокзала. Старый Котляров прислонился к стволу, повернул голову к Алеше:
      - Там девчата перевязочный пункт приготовили.
      - знаю.
      - А я отправил Марусиченко носилки делать. С ним еще два парня. Они это дело наладят. Как думаешь, пойдут на нас?
      - Нет, сейчас не пойдут.
      - Если сейчас не пойдут, так и совсем не пойдут.
      - Почему?
      - Солнце взойдет, народ увидит, в чем дело, солдаты эти...
      - Хорошие, если бы так...
      - Вот увидишь!
      Алеша пошел дальше. Груздев вышел из-за дерева и столкнулся с Алешей.
      - Милый мой, хороший юноша, - груздев взял его за плечи. - Как это хорошо, что я тебя увидел. Я-то все скучал, сына вспоминал. А я как сына вспомню, так и тебя сразу.
      - Спасибо, Иван Васильевич!
      - Жалко, сын не дожил до такого дня. Лучше бы ему сегодня умереть. Ну, ничего, я, может, сегодня кого-нибудь... уложу. Уложу, как ты думаешь?
      - Сегодня едва ли. Завтра, может, и придется пострелять...
      - Жаль...
      Подошел Павел, какой-то весь ладный, довольный, добродушно серьезный, хотел обнять Алешу, зацепился за шашку:
      - Ты с саблей?
      - Да это... Слушай, Павел, надо сделать срочно: двух человек послать на вокзал.
      - Без оружия?
      - Никакого оружия. Посмотреть умненько и сейчас же назад. До сторожевого охранения я проведу.
      - Головченко и Митрошка.
      - Митрошка хорошо, а головченко тяжел.
      - Тогда Рынду.
      - Верно. Давай их сюда.
      Рында и Митрошка через минуту уже стояли перед Алешей.
      - На станцию, что ли?
      Оба они были слесаренками на заводе, оба маленькие, юркие, оба зубоскалы. Отличались друг от друга только тем, что Митрошка кругл и доверчив, а Рында заострен во всех направлениях.
      - Отдайте ваши винтовки и дем.
      - И патроны?
      - Обязательно.
      - Забирай, Павло.
      Вышли из парка и зашуршали сапогами по сухим зарослям заброшенной площади. Потом вышли на косую разьезженную дорогу, идущую к вокзалу. Сбоку от дороги тройка сторожевого охранения сидела на брошенном бревне и напряженно прислушивалась к тому, что делается на вокзале. Услышав шаги, вскочили.
      - Не нервничайте. Свои.
      - Слышишь, Алексей, шумят?
      - Да. Ну, ребята. Осторожненько, под забором... И скорее назад. Я здесь подожду.
      Митрошка и Рында свернули с дороги и побежали к железнодорожному забору слева. В беге они показались совсем малыми ребятами и скоро исчезли не то в зарослях бурьяна, не то просто в темноте. Алеша присел на бревно и прислушался. На вокзале что-то происходило: доносились голоса, неясный топот ног, стук колес. Звуки приходили сюда испорченными и приглушенными. В недалеком дворе тявкала истерическим дискантом собачонка.
      Просидели молча минут пятнадцать и.... вздрогнули: Митрошка и Рында выскочили как будто и-под бревна. Рында зашептал, оглядываясь на вокзал:
      - Пошли по улице... солдаты.
      - Много?
      - Ой, и много!.. Я так думаю... больше тысячи!
      - Не... - Митрошка завертел головой, - не! Тысячи не будет.
      - Строем?
      - Вроде как строем... С ружьями.
      - А пушки?
      - Пушек не видели.
      - Народ есть на улицах?
      - Ни одной собаки. Просто - как мертвый город. А только на станции, видно, встречали.
      - Кто?
      - Господа какие-то, человек пять. И лошади, - фаэтон. И еще коляски были... или как это...
      - Офицеров видели?
      - Как же... офицеры. Кто пошел, а кто поехал. Погоны - это далеко видно.
      - Не заметили? Не боялись входить в город?
      - Да кого же им бояться? Пусто...
      - Ну, добре. Идем к своим.
      43
      Семен Максимович сидел на том самом пне, на котором раньше сидел Алеша. Вокруг него стояли Муха, Богатырчук, несколько городских большевиков. Семен Максимович положил руки на крючок палки - видно было, что устал. Но Алешу встретил весело:
      - Ну, вояки, как там дела? Вам воевать, а нам с вами не спать приходится на старости лет.
      Алеша рассказал о поиске разведчиков. Его слушали, не перебивая. Когда он кончил, Богатырчук решительно размахнулся:
      - Черт бы их побрал, комедию какую-то ломают! Какое же это войско: даже разведки в город не выслали.
      Муха поежился, он был в легком пальто:
      - Та-ак! Значит, приехали! Тысяча человек! Много! Эх, если бы знать, как в других городах!
      Савчук задумчиво накручивал ус, ответил Мухе:
      - Во всех городах одинаково, везде есть враги, только выступают по-разному. А нам повезло. Целый полк. Как ты думаешь, Семен Максимович?
      - Постой, не торопись.
      - Да как по-твоему?
      - По-моему, ерунда все это. Господа разум потеряли. Ничего у них не выйдет.
      Семен Максимович вдруг поднялся, наклонился вперед.
      - У кого глаза молодые? Свистит кто-то...
      Богатырчук сзади сказал спокойно:
      - Саратовский философ шевствует.
      Степан Колдунов, действительно, шествовал. При свете звезд было видно, как, распахнувши шинель, вразвалку он шел по зарослям бурьяна, палкой сбивал головки молочая и насвистывал знаменитую песенку о коленочках.
      Алеша зашипел на него:
      - да что же ты, голова, рассвистелся, как соловей?
      Степан приподнял картуз, отвечал полным голосом:
      - Ночь, Алешенька, хороша даже, в хорошую ночь только и посвистать: на земли мир и в человецех благоволение.
      Он пожимал всем руки и даже в темноте силя прекрасным настроением. Чуть-чуть пахло от него спиртом.
      - Ты пьян? - сказал Богатырчук.
      - Не пьян, что ты, Сергей! Кружкой пива угостили солдатики, это верно.
      - А у них и пиво имеется?
      - Народ обстоятельный, бочку пива с собой везли. А раз бочка пива надо ее выпить, не бросать же? Да и по скольку там пришлось, а все-таки спать хорошо будут, пиво... оно помогает.
      Муха спросил саркастически:
      - Так, говоришь, на земле мир?
      - Мир, а как же! С немцами мир!
      Семен Максимович недовольно повернул голову:
      - Довольно болтать, как сорока. Рассказывай.
      - Ох, прости, Семен Максимович, не заметил тебя6 а то и сразу не болтал бы. А рассказывать буду сейчас, недаром посылали.
      Степан сел прямо на землю против Семена Максимовича, подтянул рукава шинели к плечам, полез по карманам за махоркой и начал рассказ:
      - Добрался я туда на паровозе. У них, у железнодорожников, этот паровоз называется резервом, не пойму только чего, просто себе паровоз. Бежал он на Спасовку, ну, я и прицепился: и машинист знакомый, к тому же. В Колотиловку эту приехал, смотрю: действительно, эшелон, - один эшелон, а больше по всей станции ни одного вагона, да и людей нету, не то что людей, а и собаки ни одной не видел, кроме начальника станции да стрелочника. Для чего такие станции строят, никак не разберешь.
      Богатырчук нетерпеливо перебил:
      - Вот... станция тебе нужна! Ты дело рассказывай!
      - да я дело и говорю, а дело все на этой станции. Солдатики по вагонам сидят скучные, слышу я, и песен не поют, помалкивают. Я прямо в один вагон и полез. Куда, говорят, лезешь, это не твой вагон. А я им отвечаю: все вагоны теперь мои, куда хочу, туда и лезу, могу с полным правом выбирать себе вагон, который мне по душе. А они меня спрашивают, любопытно так спрашивают: а почему тебе этот самый вагон нравится? А я им отвечаю: в других вагонах навоняли здорово, а в этом воздух хороший. Ну, они, конечно, развеселились, хотя воздух у них и нельзя сказать, чтобы очень хороший был.
      - Да перестань ты, ну тебя к черту! - сказал Богатырчук.
      - Да к слову, Сергей, приходится!
      - Говори дело!
      - Дело и говорю. Они-то развесилились, а все-таки спрашивают, кто такой и чего мне нужно. А я отвечаю, как и на самом деле есть: солдят я, обыкновенный герой, как и вы, дорогие товарищи, а я еду я к молодой жене, к отцу, к матери. Немцы меня не до конца покалечили, так, может, еще и пригожусь. А чего мне нужно, так то же самое, что и всякому хорошему человеку: еду землю получать от помещика по новому большевистскому закону. Тут они на меня и накинулись: какой закон, да почему закон! Вижу я это, народ они темный, никакой у них сознательности нет. Давай с ними разговаривать. Они что-то такое слышали про Петроград, только так, кончики самые, а дела настоящего не понимают. Ну... обрадовались. Как про землю услышали, здорово обрадовались, а как про мир с немцами, так и совсем у них отлегло: видно, душа у них все-таки скучала: легко сказать, с фронта целым полком ушли. А тем временем я у них распытал, что за народ, куда едут и какого им черта нужно.
      Дело маленькое. расшибли их еще восемнадцатого июня, они тогда тоже были в послушании. Расшибли: кто в плен попал, кто убит-ранен, а больше просто разбежались с поля. Осталось их человек семьсот да офицеров с полдюжины. Отправили их куда-то там в тыл, пополняться, что ли. Пополняться не очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе6 постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подьехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это - самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый - господин полковник Троицкий.
      - Вот в чем дело! - протянул Богатырчук. - Старый знакомый!
      Насада вскрикнул:
      - Нашелся, значит!
      - Вот же: нашелся. И другие, конечно, офицеры. У них, конечно, не столько пороху, сколько страху. А Бессонов, командир ихний, говорят, настоящий царский, только все старался солдатам понравиться. Большевиков боятся, про это и говорить нечего.
      - А что же у них полковой комитет делает?
      - какой там полковой комитет? Три шкуры из унтеров, видно - хуторяне здешние, да прапор какой-то, эсер, говорят, а может, и другая какая сволочь. А офицеры там мало чего понимают. Видят, солдаты послушные, погон не срывают, на караул становятся, - ну, думают: за нас. А кроме того, и так размышляют: большевики власть захватили, так это на два дня, и солдатам так обьясняют. И в Петрограде уже, говорят, нет большевиков, а генерал Краснов будто. И газету показывали, сами напечатали6 что ли, уже не знаю, сам этой газеты не видел.
      - Зачем стреляли? - спросил Алеша.
      - Со страху стреляли, на всякий случай, эти самые шкуры, да возле них которые. А потом кто-то к ним из города припер на дрезине, сказал: большевики ушли из города. Так вот они и решили: давай еще и пальнем, крепче будет. Это они, когда уже к городу подходили. Паровоз, а перед паровозом две платформы и пушки. Смехота!
      Семен Максимович крякнул:
      - Так. А в городе как, встречали?
      - Кто-то повел их в казармы. Да ни к чему. Вот увидите, к утру никого не останется. Все домой пойдут.
      - А может, не все?
      - Да может, какой дурак и останется, а то пойдут. По деревням своим.
      - Да что ж, офицеры не знают про это? - Богатырчук недоверчиво оглянулся.
      - А что же ты думаешь? И не знают. Они думают: вот полк у них, и пулеметов десяток, и пушки. Чем не полк? Россию будут оборонять против народа. А я нарочно задержался: пушки те на платформах набросили. Я нарочно - посмотреть. Оставили караул, только сейчас и караул этот разошелся, кто куда.
      44
      Это происходило около полуночи, а в два часа ночи Алеша уже был в плену и сидел один в пустой и ободранной комнате бывшей гарнизонной гауптвахты. Гауптвахта стояла рядом с собором, на небольшой круглой площади, обсаженной акациями в несколько рядов. Алеша видел в окно эти акации и белеющую стену старинного здания, называемого в городе штабом. Возле штаба горели фонари. Через каждые две минуты этот вид медленно перекрывался фигурой часового, проходящего мимо окна. На голове у часового была сложная шапка с опущенными крыльями. И эта шапка, и поднятый воротник, и распущенная сзади, без хлястика, шинель, и винтовка без штыка, повешенная на плече ложем кверху, все это даже в неразборчивом силуэте на фоне фонарей штаба производило впечатление беспорядка и тоски.
      Тоска была и в душе Алеши - тоска обиды и оскорбления. Как непростительно, глупо, смешно, он оказался просто мальчишкой, хвастливым желторотым мальчишкой! Ему люди доверили святое дело, а у него в ответ на это нашелся только дурацкий легкомысленный задор. Дело оставлено там6 в парке, и он выброшен из дела, как ненужный винтик. Если его даже убьют, то без всякой пользы для людей, без всякого смысла.
      С ощущением, похожим на тошноту, Алеша представил себе, что сейчас думают и чувствуют Богатырчук, Муха, Котляров, Насада, Акимов, павел и около сотни мужественных и простых людей, которых он так мудро обучал военному делу. При воспоминании об отце у него останавливалось сердце.
      Как это произошло? Алеша все не мог опомниться от неизмеримой глупости происшедшего.
      После возвращения Степана прошло не более получаса, когда на освещенной улице, ведущей к парку, показались отдельные фигуры. Это были солдаты, некоторые с винтовками, другие без винтовок, но все обязательно с сундуками, или с мешками, или с чемоданами. Они направлялись к большой дороге, ведущей через парк на Кострому и дальше. Там, на старом, широком шляху, хорошо были всем известны большие села: Масловка, Федоровка, Березняки, Олсуфьево, Вятское, Сухарево, а от них пошли дороги и дорожки к деревням и хуторам, к другим селам, и везде ожидали путешественников жены, матери, дети, и везде ожидала их революция, новые поля, отвоеванные у помещиков, новые дни, отвоеванные у истории.
      У Насады с Богатырчуком сразу возник спор: можно ли пропускать этих людей на Кострому? Насада выступал как стратег и уверял, что недопустимо в тыл себе пропускать вооруженных людей. Богатырчук лениво поворачивался и улыбался презрительно:
      - очень им нужен твой тыл. Они спят и видят, как бы тебя окружить.
      - А зачем они винтовки с собой тащат?
      На это отвечал Еремеев:
      - В хозяйстве винтовка всегда пригодится.
      Семен Максимович сидел на пне и все смотрел на город. Он сказал Насаде:
      - Не спорь, командир, пускай проходят: свои люди.
      - Да ведь беспорядок, товарищ Теплов!
      - Порядок потом наведем. Когда обед варят, всегда бывает беспорядок, а сядут обедать - ничего.
      Солдаты подходили, весьма удивляясь военной обстановке в парке, дружески закуривали, охотно сообщали свой дальнейший маршрут и, только уходя, говорили:
      - Напрасно беспокоитесь. Что мы, корниловцы, что ли? Мы тоже за товарища Ленина.
      - А чего из пушек палили?
      - Да это... дурачье... Дураков везде есть довольно.
      - Врешь, голубь, офицеры вам на голову сели.
      - да, браток! На что нам офицеры? Всех вам оставляем, пользуйтесь, люди добрые... До свиданья.
      Они уходили в глубь парка, а на их место выдвигались на свет новые фигуры. Степану это нравилось.
      - Гляди, Насада: говоришь, беспорядок. А штыки у всех спрятаны, ни один не торчит. Из этого народа толк будет.
      Эти военные путешественники уничтожили ощущение военной тревоги и опасности. В парке закурили и заговорили громче. Кто-то пробрался на вокзал, оттуда вернулся запыхавшийся, увлеченный:
      - Ни души! И пушки! Так и стоят на платформах.
      Услышав это, капитан заволновался, зашнырял по парку, подбежал к Алеше:
      - Возьмем пушки, чего же волынить!
      - Завтра вощьмем, на что они вам сегодня.
      Семен Максимович тоже возращил:
      - Разделяться нельзя. А по городу все равно стрелять не будете, Михаил Антонович?
      - По городу?
      - Ну, да! Помните, вы говорили: нельзя по городу стрелять.
      Капитан так и не понял иронии. Он видел только существо вопроса и поэтому ответил просто:
      - Если вы, Семен Максимович, скажете, я буду и по городу стрелять.
      - По какому городу?
      - Куда скажете, туда и буду стрелять.
      - Спасибо, Михаил Антонович, а только подождем. Пушки все равно наши будут.
      Тут же возле пенька устроили совещание. Без споров решили в три часа ночи наступать на город, захватить казармы, разоружить прянцев, которые еще остались, арестовать офицеров. Проходящие солдаты не скрывали, что полк разместился в казармах на Петровской улице. Штаб расположился в городской управе, туда и народ разный собрался: собираются угощать ужином господ офицеров.
      Настроение у всех повысилось, все были уверены, что дело предстоит нетрудное. Один Алеша не вполне разделял такой оптимизм:
      - Нельзя верить этим... проходящим. Он снялся потихоньку и побрел домой, а что у него за спиной, ему и дела нет. Сколько здесь прошло? Пятнадцать-двадцать человек. Пускай по другим дорогам - пять-шесть десятков. А остальные в городе. Не думаю, чтобы офицеры так легко спать пошли. Особенно Троицкий. Что-нибудь приготовлено.
      - Да что приготовлено? - спрашивал Насада.
      - Наверное, у них есть надежные взводы. И пулеметы кое-где поставлены. Без разведки идти нельзя.
      Задумались, потом поспорили. Наконец, согласились: чтобы никого не встревожить, послать разведку без оружия - просто себе люди идут: мало ли кому нужно быть в городе? А по главной улице лучше всего - с девчатами. Маруся и Варя пришли в восторг. Понравилось это и Алеше. Он решительно заявил:
      - Замечательно. Девчата - еще молодые воины, всего не увидят, а пойду с ними я.
      Богатырчук возразил:
      - Алеша, тебе не стоит, нарвешься на Троицкого.
      - Не нарвусь. Троицкий сейчас ужинает и речи говорит.
      А другим даже и понравилось.
      - Он, конечно, разведку сделает. А по вокзальной Степан пускай.
      Алеша быстро сбросил с себя ремни, шашку, шинель, стащил с Павла его старенький пиджачок, у кого-то с головы шапку, стал похож на мастерового. Револьвер сунул в карман пиджака.
      Богатырчук на это переодевание смотрел с сомнением:
      - Сапоги у тебя того... модные. И хромаешь все-таки. Троицкий тебя сразу узнает.
      Семен Максимович, пока Алеша собирался в поход, ничего не сказал, но когда Алеша с девчатами тронулись уже в путь, старик остановил его негромко:
      - Алексей!
      - Что, отец?
      - Не на прогулку идешь, а на дело. В случае не вернешься, кто старшим будет?
      - Как это "не вернусь".
      - Вот тут уже и я беспорядка не люблю.
      - По Красной гвардии старшим остается Павел, а по всему нашему фронту Богатырчук, как и был.
      - Хорошо, иди.
      Алеша весело кивнул, обнял девчат за плечи. Двинулись по улице. Им крикнули вдогонку:
      - Он с девками и хромает меньше!
      До первого перекрестка они дошли спокойно и не встретили ни одного человека. Варя шла тревожно, все вытягивала голову вперед и все старалась показывать пальцем. Маруся была в радужном настроении, ее приводили в восторг и лицо Вари, и ее палец, и протесты Алеши против этого пальца. Алеша не возражал: так получалось даже естественнее. За первым перекрестком, где начинался собственно город, они встретили двух солдат без винтовок. Солдаты прошли молча, а когда прошли, один из них спросил:
      - Земляки, дорогу на Масловку не завалили еще?
      Алеша ответил:
      - Иди смело, дорога хорошая.
      Маруся даже взвизгнула от удовольствия. Взвизгнула еще веселее, когда перед ними с угла на угол быстро прошла парочка.
      - Ходят люди, ходят! И нам можно!
      Не встретили никого до самого Совета. Оставалось три квартала до соборной площади. Нужно было посмотреть, что происходит у здания управы, до которого оставалось несколько домов.
      Перешли на противоположный тротуар. В здании управы светились два окна. Если здесь и был ужин, то, вероятно, уже кончился. У входа стоял часовой с винтовкой. На ступени под деревянным ажурным козырьком выходили по двое, по трое какие-то господа и направлялись в разные стороны, офицеров между ними не было. В этом месте вообще было какое-то оживление, по тому и другому тротуару бродили даже несколько парочек: очевидно, люди, воспрянувшие духом с приходом Прянского полка. Рядом с домом городской управы открыты были ворота, за ними - темный глубокий двор, и во дворе голоса.
      Алеша прошептал:
      - Кажется, в том дворе пулеметы. Погуляем еще на той стороне.
      Маруся ответила жарко:
      - Погуляем! - и крепче прижалась к его руке.
      Здесь уже неловко было обнимать девушек, заметнее стал Алешин крен. Он старался опираться на их руки, но этотолько ухудшало положение: они были гораздо ниже его ростом. Выходящие с некоторыми промежутками господа заняты были разговором, часовой скучно дремал, заложив руки в карманы и балансируя винтовкой под мышкой. Несколько подальше разведчики перебрались на другую сторону и не спеша прошли мимо ворот.
      - Пулемет! - шепнула Маруся.
      - И солдаты, - шепнула Варя и хотела показать пальцем. Алеша поймал палец и спрятал в карман своего пиджака. Варя дернула рукой и тихо засмеялась. Алеша поднял глаза, чтобы посмотреть на нее, и увидел перед собой погоны полковника и лицо Троицкого, удивленно и радостно остолбеневшего перед ним. Алеша оттолкнул девушек в стороны и сунул руку в карман. Он дернул руку вверх, но револьвер рукояткой провалился в какую-то дырку в кармане. Алеша дернул сильнее и выхватил наган в тот самый момент, когда Троицкий выстрелил. В одно и тоже мнгновение Алеша ощутил ожог на кончике уха и услышал крик Маруси. Она бросилась к полковнику и схватила его за воротник, чуть-чуть Алеша не выстрелил ей в спину. Он опустил револьвер и быстро оглянулся. Из двора и от подьезда к нему бежали солдаты. Алеша поднял наган, но было уже поздно. Кто-то сильно сжал сзади его локти, другой рванул револьвер, потом вывернул, отнял. Алеша успел заметить, как Маруся мимо его колен отлетела на мостовую, успел крикнуть ей: "Уходи!" - после этого он видел перед собой только лицо Троицкого.
      - Я промахнулся? - спросил Троицкий, рассматривая Алешу в упор холодными, зеленоватыми глазами.
      Алеша снова почувствовал, как горит у него кончик уха, ответил Троицкому с еле заметной улыбкой:
      - Да, вы неважно стреляете, господин полковник.
      Краем глаза Алеша все-таки посмотрел на мостовую. Как будто Маруси там уже не было. Вокруг них стояло несколько солдат.
      Троицкий спросил:
      - Почему вы в таком маскараде?.. Впрочем, пожалуйте, поговорим подробнее здесь.
      Он рукой показал на подьезд городской управы. Из двери выскочил щеголеватый прапорщик и удивленно посторонился. Троицкий сказал ему, закладывая револьвер в кобуру:
      - Господин прапорщик! Этого большевика нужно куда-нибудь запереть.
      Прапорщик широко открыл глаза и беспомощно оглянулся:
      - Да... я... сейчас узнаю.
      - Узнайте. Мы еще поговорим.
      Они вошли в полутемный вестибюль, прошли по широкому коридору. Троицкий предупредительно открыл дверь.
      В большом кабинете, сильно заставленном мягкой мебелью, на широком диване сидело три человека в золотых погонах. Троицкий обьявил, вытянувшись и двумя пальцами показывая на Алешу:
      - Поручик Теплов, большевик!
      Тонкий, узкий в плечах полковник, но с головой круглой и с мясистым нездорово-бледным лицом, бритый, поднялся с дивана, пересел в кресло за столом, завертел в руках костяной ножик и только тогда поднял на Алешу уставшие круглые глаза.
      - Поручик Теплов? Это... о котором говорили?
      Троицкий захлопнул серебрянный портсигар и ответил:
      - Да. Сын токаря Теплова.
      - Местный?
      - Да.
      - Ага! Оружие?
      - Револьвер отняли. Здесь... у ворот... Намеревался выстрелить в меня.