Богомол обвел вокруг глазами и понял, что пленум имеется. Он вдруг узнал в тех самых людях, которые до сих пор бродили по комнатам, членов пленума, во всяком случае, некоторые лица показались ему знакомыми. Его кабинет и комната секретаря были заполнены людьми, у иных за плечами торчали винтовки. Все эти люди, впрочем, мало интересовались Богомолом. Они входили в комнату, и сразу же возникали кружки и группы с отдельными центрами. Люди шутили, убеждали друг друга, смеялись, подходили к окнам и переговаривались с улицей. Вокруг Семена Максимовича собрались старики с обкуренными, хитрыми усами, с ироническими складками у носа. Семен Максимович что-то сказал быстрое, короткое, провел пальцем по усам, его окружение захохотало. Старый Котляров покрыл хохот сочным басом:
      - А они думали: шмаровозы!
      Богомолу страшно захотелось узнать, что такое сказал Семен Максимович, но не пришлось узнать. В комнату вошел высокий, могучий человек, в разные стороны повернул молодое сильное лицо и спросил:
      - Где же этот самый Богомол? Ага! Ну, что же, поздравляю: вся власть Советам! Вся власть в ваших руках, товарищ председатель Совета!
      Богомол устало улыбнулся не столько губами, сколько мешками под глазами на сером лице, промямлил:
      - Да. Вы из губернии?
      - Из губернии.
      Богомол не удержался, скривил рот:
      - Большевики-то... энергию какую...
      - Я - уполномоченный губернского Совета.
      Богомол сказал с отвращением:
      - Уже... успели?
      Богатырчук влепился в его лицо веселым доверчивым взглядом и отвечал радостно:
      - Успели!
      37
      Пленум собирался. Даже эсеры и меньшевики вылезли из щелей, в которые они попрятались в первый момент. Они улыбались несколько ехидно и опускали глаза, давая понять единомышленникам, что им стыдно наблюдать происходящее безобразие. И Петр Павлович Остробородько по привычке явился в "кулуарах", тыкался любопытной бородкой в ту или иную группу, осудительно прищуривал глаза и с очень немногими разговаривал, энергично, с жестами и с быстрой-быстрой оглядкой. Богатырчук, продвигаясь по коридору, услышал такие даже слова Петра Павловича:
      - Нет. Вечером мы собираем городскую управу, обсудим момент...
      Хоть и могу шея у Богатырчук и не способна к юрким поворотам, а Сергей все-таки скрутил ее настоящим жгутом и увидел Петра Павловича, да так и пошел дальше с оскаленными зубами.
      - Чего ты? - спросил его кто-то встречный.
      - Чудака одного увидел. Люблю чудаков.
      Сергей вышел на улицу, с высокого крыльца посмотрел, что делается. Ему захотелось громко засмеяться и сказать:
      - Эх! Милая провинция!
      В этом городе все происходило по-своему. Главная улица, расширяющаяся в этом месте, наполнена была народом, в народе уже образовалось широкое круговое течение. Плакаты и знамена прислонили к стенам домов, а оживленные ряды людей не спеша двигались друг за другом. Движение это захватывало и тротуары, линии акаций не усложняли его, а только рассекали. Движение уходило далеко вправо и влево, заливало поперечную улицу, путалось в сквере. Похоже было на то, что все люди сейчас не только знакомы, но и дружны. Солдаты первой роты и красногвардейцы потерялись в массе, только изредка можно было видеть дула винтовок. Основную массу составляли обыкновенные мирные люди, ничем не вооруженные, улыбающиеся домашней простой улыбкой, зубоскалящие, веселые. Богатырчуку показалось, что сейчас на улице происходит соединение чего-то страшно знакомого и чего-то совершенно необычного, незнакомого. Сергей еще раз окинул улицу взглядом: что именно здесь необычно? Знаком был и весь город, и давно хорошо был изучен этот центральный перекресток, где большой манафактурный магазин Хоречко, самый модный галантерейный Полера и где старое здание дворянского собрания, по мнению местного журналиста, похожее на коленопреклоненного богатыря. здесь знакомы каждая плита тротуара и крона каждой акации. И люди на улице как будто все знакомы, трудно не узнать их с первого взгляда: это - рабочие с лесопилки, это, измазанные - с лесной пристани, это - девушки с табачной фабрики. На тротуарах - целые гирлянды приказчиков, железнодорожников. Кострома перетасована с городскими девушками и приятелями. Как всегда, она - шумная, говорливая и худая. Богатырчук просиля: не только она, на улице вообще не видно ни одного толстяка. Может, в этом и заключается необычное?
      Сергей растянул рот: действительно, ни одного толстяка! И вдруг он увидел родное: взявшись за руки, маршировало несколько рядов. Они пели особенно приятно и значительно: негромко, но очень стройно, стараясь петь хорошо, от удовольствия покачивали головами в такт шагам и песне и поглядывали друг на друга с улыбкой:
      Вышли мы из народа,
      Дети семьи трудовой...
      Богатырчук спрыгнул с крыльца и закричал:
      - Милые мои костромичи! Какие же вы красивые!
      А и в самом деле, все они были хороши: и смуглый Павел с винчестером за плечами, и Митька Афанасьев, и Оноприй, и Восковой, и Гаврилов, и в новеньких ремнях большеглазый Алега, и Таня Котлярова, и другие девушки, и Маруся, и молоденькая учительница, и Степан Колдунов, и еще многие - то однокашники Сергея, то просто друзья. Нина Остробородько в своей прекрасной жакетке, в голубом шарфе на голове, шла опустив глаза и не пела - очевидно, слушать для нее было важнее и приятнее. Все они, услышав голос Сергея, скосили на него смеющиеся лица, но с нарочитым задором продолжали марш и еще стройнее несли песню:
      Братский союз и свобода
      Вот наш девиз боевой!
      Богатырчук засмеялся и побежал рядом с ними. Они вдруг бросили марш, прекратили песню, окружили его. Алеша сказал:
      - Пой с нами, крошка!
      павел Варавва что-то галдел ему в глаза, но и другие галдели и смеялись. Алеша обхватил его руками, попробовал поднять, беспомощно запрыгал в изнеможении. Это всем понравилось, завозились все вокруг Сергея, пыхтели, покрикивали, делали вид, что поднять Богатырчука невозможно. Все это представление очень понравилось девушкам, они смеялись до беспамятства. Сергей, наконец, "разозлился", сам поднял в воздух Алешу, все остальные в той же издевательской беспомощности бросились в стороны. Богатырчук поставил Алешу на мостовую, ласково одернул его шинель и спросил недоуменно:
      - Да, Алеша! Я смотрел-смотрел! Нет, понимаешь, ни одного толстяка!
      - Нет толстяков? А в самом деле?
      Алеша оглянулся по улице:
      - А и в самом деле! Степан! Где это толстяки подевались?
      - Толстяки? А им здесь пива не варили - они дома сидят.
      - А знаете? - Павел расширил глаза. - И реалистов нет! И вообще... чистой публики!
      Чистой публики было действительно мало, разве девушки-учительницы да несколько франтоватых приказчиков нарушали это общее впечатление.
      Степан торжествовал:
      - Во! Один народ! Товарищ Нина, ты обрати серьезное внимание! Один тебе народ, без всякой порчи!
      Нина подошла к Степану, тронула пальцем его шинельную грудь:
      - Степан Иванович! А я... тоже народ?
      - Ты? Да ты самый первый народ! Ты, Нина, брось про это даже и думать! Как же это так можно - равнять себя с разной сволочью, которая сейчас под кровати залезла, а начнем вытаскивать, так она еще и плакать будет?
      Нина о чем-то вспомнила, улыбнуласт Степану благодарно и вздохнула.
      38
      Потом начался Пленум, начался прямо на балконе, как никогда еще не начинался. Никто не стал считать голосов и поднятых рук, и у всех была одна душевная радость. И на балконе, и внизу на многотысячной улице, и в словах большевиков, и в приглушенных вздохах солдат первой роты, и в девичьих внимательных глазах и в изломанных морщинах стариков, и в улыбке Алеши была одна мысль о всем народе, о проснувшейся России, и перед каждым воображением здесь, в этом городе, стоял далекий и родной Петроград, и в нем - победоносная воля и творящий разум Ленина. А в конце митинга ворвался на балкон Муха, толкнул оратора, сунул бумажку в руку Богатырчуку, и перед всем народом Богатырчук рассмеялся, как дитя, и не мог уже остановить радости в голосе, когда читал громко декреты о земле и о мире. Штыки над шапками солдат заволновались тоже, и самые плечи расправились, и распахнулись шинели. Степан рядом с Алешей подбросил плечом винтовку, рот открыл, двинулся вперед на соседа, сказал хрипло:
      - Закон, Алексей! Слышишь, новый закон?
      Наверное он плохо расслышал: столкнулся с соседом башкой, заговорил, бросился назад, ухватил Алешу за рукав:
      - Мир обьявили! Слышишь, Алеша, мир с немцами!
      - Да слышу. Чего ты танцуешь?
      - Да разве так слушают? Стоишь, как статуя!
      Алеша командирским взглядом смерил Степана:
      - А как нужно стоять? Первый наш закон! Стоять смирно нужно, а ты егозишь, как на ярмарке!
      - Не выходит смирно, Алеша! - Степан облапил его одной рукой, на них кругом зашикали, потом оглянулись, потом засмеялись, всем была известна крепкая дружба этих двух людей, и всем было приятно видеть их дружеское торежство.
      После митинга Алешу и Насаду пригласили на заседание только что организованного ревкома. Советская власть в городе сделала первые шаги.
      На улицах долго еще было людно и шумно. Даже и дыхание первых соседних морозов как будто смутилось: к вечеру стало тепло и душисто, ласковый воздух остановился под звездным небом.
      На улице у парка еще не зажигались фонари, по дороге домой люди сумерничали - разговаривали тихо, а громко только смеялись и перекрикивались между группами. На Кострому возвращались уставшими от событий, предвкушая, как дома будут рассказывать о Петрограде, о мире и о земле. Казалось людям, что за парком еще живут по-старому и еще не хорошо знают, как нужно жить с сегодняшнего дня.
      И как раз с Костромы, навстречу возвращавшимся потокам людей, из мрачного молчания парка начала просачиваться тревога. Сначала трудно было разобрать, откуда она идет.
      Кто-то впереди что-то услышал, кто-то встречный кому-то шепнул.
      В отдельных группах родились слова:
      - Да не может быть!
      - Давно стоят?
      - А почему в городе не знают?
      После митинга Красная гвардия разделилась на части, и у каждой было свое дело.
      Небольшие группы остались в городе для охраны отдельных пунктов.
      Алеша стоял на высоком ампирном крыльце отделения Государственного банка и смотрел на проходящую внизу публику. Он только что помирил свой красногвардейский патруль с нарядом милиции. Милиционеры очень обижались, что не доверяют им охрану банка, кричали:
      - А мы кто, по-вашему? Мы меньшевики, по-вашему?
      Начальником караула оставался старый Котляров, и его медвежья добрая ухватка помогла успокоить милиционеров.
      - Чего вы ерепенитесь? - сказал Котляров. - В такую ночь нужно всегда в компании! Как на пасху! Весь народ вместе. Часовые пускай себе стоят, а мы поговорим, чайку попьем, вы нам расскажете, мы вам расскажем.
      Не везде в караулах, расставленных в городе, были такие ладные начальники. Алеша решил еще раз обойти и проверить, все ли там благополучно. В два часа ночи его должен был сменить Павел Варавва. Полчаса тому назад он отправился на Кострому вместе с Ниной и Таней.
      Алеша стоял на высоком крыльце и, по привычке опытного дежурного по караулам, стягивал пояс на одну дырочку. Вспоминал с некоторым волнением, как после митинга из здания Совета вышел Петр Павлович Остробородько и, словно из засады, подошел к побледневшей Нине. Он пожевал перед ней дрожащими губами и, наконец, сказал раздельно:
      - Че-пу-ха! Демагогия! Бед-лам!
      Нина не ответила ему. Петр Павлович покосился на Алешу, повернулся, забыл, что перед ним только что была его дочь, и побрел сквозь толпу. Нина проводила его взглядом, взяла Алешу под руку, молча прижалась к его плечу.
      - Ничего, Нина. Почудит старик и перестанет.
      Алеша сейчас вспоминал, как по-детски Нина потерлась подбородком о воротник жакета и прошептала:
      - Нет, он не перестанет.
      Алешу думал о том, перестанут топорщиться такие чудаки, как Остробородько, или не перестанут. Думал и смотрел на тротуар вниз. И на тротуаре узнал знакомый блеск выразительных глаз Павла Вараввы. Не могло быть сомнений: что-то случилось.
      - Алеша, ты здесь?
      - Что такое?
      - Нехорошо. Смазчик Ворона приехал с товарным. На колотиловке стоит Прянский полк.
      Алеша схватил Павла за борт пальто:
      - Что? Прянский полк?
      - Да. Говорит Ворона, второй день стоит.
      - Да врешь! Прянский полк на Румынском фронте.
      - Алеша! Я же сам не был на Колотиловке! Ворона рассказывает. Я его пять минут за воротник держал. Говорит, хорошо разобрал: Прянский полк стоит. С офицерами, двепушки!
      - Почему стоит?
      - Боится в город идти. Большевиков боится.
      - Большевиков боится? Черт! Да что... целый полк?
      - Ворона в этом не разбирается, где там полк, а где дивизия. Говорит, один большой эшелон. И паровоз держат.
      - Где же этот Ворона? Почему ты его не привел?
      - Ведут. Твой Степан его тащит. Выпросился у меня жене сказать. А я вперед побежал.
      Алеша быстро, чуть пошатываясь влево, сбежал с крыльца. Вспомнил, что палка осталась в караулке банка, но было уже некогда:
      - Скорее! Хорошо, если они еще в ревкоме.
      39
      В ревкоме еще заседали, когда пришли Алеша и Павел. Муха поднял глаза на вошедших:
      - Что у вас случилось?
      Варавва заволновался, замотал правой рукой:
      - Какая-то история, черт его знает! Прянский полк на Колотиловке. С полком офицеры.
      - Прянский полк? С фронта? Чего?
      - Сейчас Ворона придет, смазчик. Он был на Колотиловке.
      Муха посмотрел на Богомола:
      - Ты знаешь, что-нибудь? Почему Прянский полк?
      Посмотрели и другие. Насада мрачно глянул красивыми глазами, поднялся за столом:
      - По глазам вижу, знает.
      Богатырчук хлопнул ладонью:
      - Да что за история? Вызывали, что ли, полк с фронта? Или как? Для чего здесь полк?
      Черноусый Савчук, машинист с лесопильного завода, сказал негромко:
      - Да может, сплетни?
      - Знает! Богомол знает! Говори, чего же ты молчишь?
      Богомол серез еще больше под общими взглядами, напрягал скулы и потел, пот заливал его глаза:
      - Ничего определенного не знаю, товарищи.
      - А неопределенное?
      - Ходили слухи, письма кто-то получил, говорили, что Прянский полк снялся с резервной позиции. Просто не верили.
      Сатло тихо. В тишине поднялся за столом Семен Максимович, внимательно осмотрел лицо Богомола, сказал строго:
      - Нечего слова тратить, Богомола арестовать, удалить. Где Ворона? Оглянулись на дверь, и в дверях увидели Ворону и Степана. Ворона, маленький, нечесанный, в длинополом сюртуке смазчика, тяжело дышал, со страхом приковался взглядом к сердитому лицу Семена Максимовича.
      Богатырчук загремел стулом, передернул слева направо свой пояс на синей рубашке:
      - Иди, Богомол. Алеша, подержи его в караулке.
      Богомол вытирал платком потное лицо. Его волосы тяжелыми неряшливыми прядками торчали над ушами. Алеша выжидательно остановился у дверей. Богомол вышел из-за стола, остановился, задумался, платок забыл спрятать. Потом как будто опомнился, протянул руку с платком к Богатырчуку:
      - Да что вы, товарищи?
      Алеша открыл перед ним дверь, Ворона отскочил в сторону. Степан вытер рукавом усы, но ничего не сказал. Шатаясь, Богомол вышел в коридор, за ним вышел и Алеша.
      Прошли на лестнице первый поворот. Им навстречу подымался скучны , слабенький старичок, широко ставил ноги на ступени, покашливал:
      - Кому теперь здесь?
      - А что?
      - С телеграфа.
      Телеграмма была адресована председателю Совета.
      - Давай.
      Алеша расписался в книге. Старичок сказал:
      - Вот спасибо. Трудно по лестницам ходить-то.
      Богомол терпеливо ждал на повороте лестницы. Старичок, так же широко расставляя ноги, отправился вниз. Алеша еще раз глянул на адрес. Там было написано: "Из Колотиловки".
      Он крикнул строго Богомолу:
      - Назад!
      Богомол испуганно полез кверху.
      - Да скорее! - крикнул Алеша и с досадой оглянулся: арестант все орудовал своим платком. Алеша подбежал к дверям, открыл, Богомол дернулся вперед, как под кнутом.
      - Чего это? - Богатырчук смотрел на Алешу. Алеша протянул ему телеграмму.
      Богатырчук вскрикнул:
      - Из Колотиловки?!
      Все вскочили, кроме Семена Максимовича, затихли, вытянув шеи. Кто-то шепнул:
      - А Богомол?
      Семен Максимович ответил негромко:
      - Пусть послушает.
      "Председателю Совета Рабочих Депутатов Прянский полк вступает город
      завтра двенадцать часов тчк Немедленно сообщите готовность казарм
      довольствия тчк Красной гвардии сдать оружие коменданту станции тчк
      Исполнение телеграфьте немедленно срочно выезжайте Колотиловку
      Полковник Бессонов".
      Богатырчук опустил руку с телеграммой и оглядел присутствующих. Семен Максимович по-прежнему сидел у стола. Все почему-то смотрели на него.
      - Ничего, - сказал Семен Максимович и потянул бороду книзу, еще раз потянул, поднял другую руку, рассправил бороду и волосы пригладил, ничего, это чепуха.
      Степан закричал:
      - Верно говоришь, отец!
      Муха всполошился:
      - Как - верно? Семен Максимович! Полк ведь! Куда мы годимся? И явная контрреволюция. Сколько офицеров, говоришь?
      Ворона ответил:
      - Девять офицеров, это я хорошо посчитал.
      - Видишь?
      Семен Максимович через плечо посмотрел на Муху:
      - Григорий! Стыдно говорить: девять! Ну так что? Смотри: один, два, три...
      Он пересчитал девять пальцев, показал их Мухе и одним из них тут же провел по усам.
      И всем вдруг стало весело. Степан еще громче закричал:
      - Вот спасибо, папаша!
      Семен Максимович строго посмотрел на Степана и перевел тот же строгий взгляд на Богомола:
      - А по депеше видно, сговорились с полковником!
      Богомол передернул губами и повернулся к Семену Максимовичу боком:
      - Убери его! Алексей, заснул?
      Алеша посмотрел на отца с укором, для него было дорого каждое слово, сказанное в этой комнате. Но укор не произвел никакого впечатления, и Алеша со злостью решил наверстать на быстроте выполнения. Он довольно грубо толкнул Богомола в плечо и с радостью увидел, что приобретенная благодаря этому толчку скорость Богомола совершенно удовлетворительна: ему пришлось дажедогонять Богомола в коридоре.
      Кажется, Алеша ничего не потерял. Когда он возвратился, Муха настаивал на своем:
      - Сергей, как это можно? Требуют сдачи оружия! Как же можно пустить их в город? Надо встретить.
      Насада отставил цыгарку подальше от глаз, и все-таки дым попадал в глаза, он часто моргал и недовольно кривил губы:
      - Если там полк, да еще пушки, да еще пулеметы, безусловно, десяток, нам не с чем встретить в поле. Семен Максимович верно говорит.
      Муха горячился:
      - Как это - верно? А я предлагаю: идти на Колотиловку, разобрать пути, драться! Сражаться!
      Семен Максимович сейчас был в самом хорошем настроении:
      - Сражаться! Какой ты Суворов! Тебе обязательно - сражение!
      - А что делать?
      - Да всякий разумный человек скажет, что делать.
      - Так я говорю, а вы никакого внимания.
      - Я сказал: разумный человек!
      И муха засмеялся вместе со всеми. Что же ты меня в такое положение ставишь? А они меня за разумного считают. Ну, хорошо, ты старше, говори, что делать!
      - Я тут у вас советчик какой. Пускай вон Сергей говорит, он и в губернии бывал, и в Петрограде, а я плохой еще исторический деятель.
      Сергей поставил одну ногу на стул, наморщил молодой лоб, который еще неохотно морщился:
      - Семен Максимович верно сказал. Мы не знаем, сколько там солдат, чего они хотят. Переговоры с ними трудно наладить, а с офицерами разговаривать нечего. И сражение - нехорошо, да и сражаться в городе будет неудобно: обозлим солдат, да и только. Надо послать разведку. Степан Колдунов для этого, правильно, самый подходящий человек, он и посмотрит, и с солдатами побалакает. А нам здесь в городе сидеть тоже нельзя, Семен Максимович правильно говорит: стянем и роту, и Красную гвардию в парк, пускай они выгружаются, посмотрим, что за народ приехал. Ворона, не слыхал, у них есть полковой комитет?
      - Говорили есть, да только я не видел.
      Насада недовольно махнул рукой:
      - Комитет тут без дела. Если даже имеется, все равно в руках у офицеров.
      - Вот видите? Так будет хорошо: Кострома выйдет вроде как база. Посмотрим. Если наша сила - пойдем на них из Костромы. если там действительно полк, да еще с пушками, да если у них дисциплина и все такое, что ж... придется ждать помощи...
      Савчук слушал, слушал и, наконец, взмолился:
      - Да что они там, офицеры эти, болваны какие или что? В нашем городе они сверху будут, а вся Россия как? Они что, без понимания?
      Степан ответил, как специалист по подобным вопросам:
      - Ты их, товарищ, не знаешь! Они и привыкли всю Россию в руках держать. А сейчас соображают: не только в нашем городе, а и вез де так; может, они не один полк направили с фронта. Воображают, понимаешь? А воображать нечего, конченое дело.
      - Читают же они газеты? Грамотные!
      - У нас говорят: грамотный - был два раза на базаре да раз на пожаре. Такие и они грамотные, они тебе и в газете ничего не понимают.
      Муха сдался:
      - Пожалуй... осмотрительнее будет, а только им что-нибудь ответить нужно. Такое!
      Богатырчук сразу взялся за карандаш:
      - Вот так:
      "Колотиловка Прянскому полку вашему вступлению в город не препятствуем Совет".
      - И хорошо, - Семен Максимович поднялся, - Степан, отправляйся без проволочки. А Насада и Алеша свое дело делайте. Милицию оставьте в городе, а Красную гвардию и роту тащите к нам.
      И Алеша и Насада вытянулись, приложили руки к козырькам.
      Богатырчук улыбнулся Алеше:
      - У тебя найдется лишняя винтовка?
      - Найдется для друга.
      40
      Было десять часов вечера, когда последняя группа первой роты прошла через парк и направилась к зданию школы. Насада и Муха успели поговорить с каждой группой. Все солдаты перейти на Кострому соглашались с заметным подьемом и даже с интересом, но в то же время все утверждали, что тревога напрасна, что Прянский полк ни за что не будет сражаться.
      Как-то так вышло, что возле Мухи постоянным помощником пристроился Еремеев. На нем широкая длинная шинель, ее рукав болтается у самого колена, а правый собран в сложных складках, потому что в правой руке Еремеев держит винтовку. Фуражка на Еремеееве замасленная и худая. Сам Еремеев был сегодня очень оживлен, везде поспевал и на все отзывался косоватым курносым лицом. Он всегда оказывался позади Мухи и всегда удачно находил момент, чтобы сказать и свое слово.
      - Товарищи! Раз они просят, мы должны идти, сказать бы, на защиту рабочего класса. И мы с удовольствием. А только это выходит как бы в гости, потому что самый Прянский полк, он не пойдет воевать, ни в котором виде не пойдет. Против Советской власти он не пойдет воевать, известно, как солдаты. Сегодня он солдат, а завтра ему землю получать по новому закону, и воевать ему некогда. Землю ему из рук товарища Ленина получать, и за офицеров ему воевать невозможно...
      Солдаты выслушивали его речь с добросовестным вниманием, но по их лицам было видно, что больше всего их радует его ораторская прыть, а самые мысли Еремеева для них не представляли ничего существенно нового. Потом они вскидывали винтовки на ремень и окружали Муху. По дороге к парку разговаривали о своих солдатских или крестьянских делах и только изредка кто-нибудь бросал едкое слово:
      - Золотопогонные, видать, обратали прянцев-то этих...
      - Ничего не обратали. У людей свои мысли.
      - Хе! Смехота! Прянцы! Одинаковый народ! Что и мы!
      У школьного здания было интересно. На дворе подмыала искрящийся дым походная кухня. На крыльце и на стволах дубов, лежащих у забора, сидели уже девицы. Первым рыком вздохнула гармошка. В классах кое-кто располагался на ночлег, другие еще сидели на разостланных шинелях и беседовали. Акимов ходил по классам и обьявил:
      - Товарищи! Никуда не расходиться - может быть тревога. До утра на линии дежурит первый взвод.
      Ему кричали вдогонку:
      - Пускай там с линии прянца одного приведут - посмотреть бы.
      - На линию! Черт их, заводится что: линия! Сказать бы с буржуями, а то прянцы!
      На Костроме происходило невиданное движение. Многие спешили в школу познакомиться с солдатами первой роты, красногвардейцы собирались в заводском комитете. Здесь же сидел Богомол, а у крыльца стоял его автомобиль, теперь принадлежащий ревкому.
      41
      На опушке парка, обращенной к городу, уже стояли вооруженные люди: слева первый взвод роты, справа - первый взвод Красной гвардии. На площади, уходящей к самому вокзалу, и на улице, освещенной фонарями, выставлено было сторожевое охранение. Алеша и Насада прошли по всему строю, покурили у парковых ворот. Потом Насада сказал:
      - По солдатскому порядку, пойду кашу есть. И посмотрю. А ты здесь побудешь?
      - Добре.
      Насада исчез между деревьями.
      Справа слышался разговор и блестели огоньки папирос. Алеша сел на дубовый пень, выросший из одного корня с могучим стволом, может быть, и в самом деле помнившим Потемкина. посмотрел вверх: листьев почти не осталось, переплет ветвей пересыпан был звездами. Тишина.
      Вперед убегала линия фонарей улицы, слева сквозь деревья привокзального сквера тоже блестели огни. Там посвистывали паровозы, в городе иногда рождались трамвайные звоны, далекая дробь кованых колес. Город жил, как всегда, и в то же время и над ним нависла особая, тревожная тишина. На улице, насколько может охватить взгляд, не видно было ни одной тени человеческой, никто не направлялся на Кострому, а с Костромы четверть часа назад воровским манером тихо вынурнула из парка и затарахтела по мостовой бричка, запряженная парой, - это отправился в город Пономарев с женой. Алеша проводил бричку ревнивым и беспокойным взглядом: было досадно, почему ее прозевали. Сегодня Пономарев вызывал у Алеши враждебное и горячее нетерпение.
      Над городом горели звезды, над крышами стояли веники деревьев, внизу над тротуарами курчавились еще акации, крыши города терялись во мгле - не то чернеы, не то серые. Под крышами сидели люди. Это были обыкновенные люди, занятые своими делами и своей жизнью. Сегодня они приветствовали новые дни россии, только несколько часов назад они румяной улыбкой встречали рабочую власть, а с балкона смотрели на них и непривычно, и благодарно, и сурово хмурились и Муха, и Семен Максимович, и Богатырчук, и другие люди с обветренными лицами и с темными руками, привыкшими к работе.
      Население этого города уже научилось радоваться свободе, но ему и в голову не приходит, что оно может защищать свободу. Оно сидит под крышами и ожидает, что будет дальше. Есть там люди, которые предаются грусти и растерянности, другие предаются испугу, а много есть и таких, кто просто не умеет прийти и сказать: "Дайте и мне винтовку". Кто не держал в руках винтовки, тот не всегда способен взять ее в руки. Кто никогда не защищал себя, тот не может сказать: "Я не позволю". И кто привык по зернышку собирать радость, тому трудно рискнуть жизнью в борьбе за большое счастье.
      Чувство горячей и светлой гордости волной захватило душу. Алеша поднялся с пенька, тронул рукой кобуру револьвера, отстегнул в ней застежку. Он сделал несколько шагов вдоль опушки парка, под ногами у него сухой бурьян молча пригибался к земле. Стволы деревьев туманными полосами отражали огни города. За деревьями в темной ночи сейчас жила и бодрствовала Кострома. Алеша представил ее всю: все хаты, крыши, крыльца, дорожки. И в каждой хате знакомые лица, и в каждой хате прожитая жизнь, изношенные мускулы, привыкшие к несправедливости простые люди. Как замечательно, без речей и позы, даже без мысли о героизме эти люди подняли на свои плечи дело нового человечества. Сейчас они сидят в своих кухнях при керосиновых лампах, говорят нехитрые слова и улыбаются, в руках у них винтовки и винчестеры, они готовы встретить тревогу. Может быть, через полчаса на улицах Костромы засверкают огни выстрелов, залают пулеметы, может быть, здесь произойдет одна из тех трагедий, которых так много было в истории.
      На запад уходил город, а за городо - тонкая нить железнодорожного пути, и в конце ее - какая-то серая Колотиловка, на Колотиловке - враги. Все это казалось безобидным и выдуманным. Такой же безобидной для глаза казалась западная даль на немецком фронте. Но Алеша не хотел уменьшать для себя представление об опасности. Судя по тону телеграммы Бессонова, дело на Колотиловке могло быть организовано и всерьез. Десяток офицеров во главе полка, если это офицеры толковые люди, - это большая сила и большая власть. Если солдаты у них в руках, если в руках у них еще и револьверы, если вокруг офицеров два десятка дельных унтеров, полк кое-что может сделать, пока солдаты откроют глаза. Может быть, этот полк не так и одинок. Кто его знает, что там происходит сейчас на фронте? Может быть, на каждый город двинулся сейчас такой полк, составленный из таких же темных, послушных людей. Румынский фронт, говорили, сохранил дисциплину. А вести найдется кому.
      Алеша ясно вообразил трагическую обиду господ: офицеров, политиков, буржуев. Да это и не только обида. Это катастрофа, гибель, они думают, что это гибель культуры, их культуры, вековой, приятной, счастливой, оборудованной стихами, комфортом, гордостью. С какими горящими глазами, с какой злобой, с каким "честным" возмущением они должны подняться на защиту. С каким высокомерным, уязвленным и брезгливым негодованием они должны оскорбиться этой попыткой потных и грязных "мастеровых" и мужиков вычеркнуть их из жизни.
      И вот они уже двинулись на защиту. Веками они научились это делать руками тех же мужиков. Метод, так сказать, не новый, раньше он приводил к успеху.
      Против них сейчас стал Алеша, стал на краю черного парка и поставил свою жизнь. Он это сделал потому, что так сделал весь народ, иначе сделать он не мог, - это было так же естественно, как естественна сама жизнь.