- Успеете нанять, - сказала Василиса Петровна. - Сейчас придет отец, будем обедать. Обед сегодня варил... товарищ Михаил Антонович.
      Василиса Петровна сдвинула весело брови. Капитан подошел к Нине, стукнул каблуками, поклонился:
      - Просим с нами...
      - Как у вас тут... Алеша, отчего у вас так хорошо?
      - У нас?
      Алеша оглянулся. Он привык к своей хате и не знал, что в ней особенно хорошо. Табуретки? Или старая клеенка на столе? Он вспомнил богатый уют дома Остробородько, дорогую простоту, невиданные на Костроме вещи: пианино, ковры, картины, статуэтки, безделушки. А в этой кухне и Нина казалась случайно попавшей драгоценностью среди таких обычных, припороченных трудом и жизнью людей: матери, Степана, капитана. Нина поймала его взгляд, покраснела:
      - Алеша, голубчик, вы не думайте ничего плохого. Вы не думайте, я больше туда не вернусь никогда. У вас люди... Василиса Петровна, прогоните их, я поплачу немножко.
      Она и в самомо деле с неожиданным изнеможением склонилась на плечо Василисы Петровны. Степан вытаращил глаза, потоптался на месте и в панике бросился из кухни, по дороге ухватил за рукав капитана. Цепляя сапогами за двери, оба буквально вываливались в другую комнату. Там Степан наморщил лоб, развел руками и сказал тихо:
      - Ах ты, жизнь! Отчего плачут люди?
      В кухне Алеша притаился в углу и не знал, уходить ему или остаться. Василиса Петровна положила руку на голову Нины, прижала ее к плечу. Нина подняла голову, быстро смахнула слезу:
      - Трудно быть сильной, Василиса Петровна! Ах, как трудно! А тут еще всякие чувства... Влюбилась...
      - Влюбилась? В богатого?
      - Вот еще чего не хватало! В богатого! Я серьезно говорю, я так... хорошо влюбилась, но только нельзя же все сразу: и новую жизнь начинать, и влюбляться. А кроме того, я не привыкла.
      - К чему не привыкли?
      - Я не привыкла к хорошей жизни. Мне хочется быть влюбленной так... долго... Сейчас я такая счастливая, вы себе представить не можете. Хожу и все ищу зеркало, хочется на себя посмотреть, какая я счастливая. А то я все была... женственная женщина! Женщина для женихов. Все женихи, женихи, меня нужно замуж выдавать, обязательно нужно, а если не выдать, так я буду несчастная. Все смотрят, папа беспокоится, тетя хлопочет, а женихи все ходят и выбирают, подхожу я или не подхожу. А я должна сидеть6 чай разливать, вот так пальчиком нужно.
      Она подняла руку и показала, как нужно действовать пальчиком, разливая чай: отставила мизинчик, тонкий, розовый, нежный, сама посмотрела на него сбоку и рассмеялась. Открыто, просто рассмеялась и Василиса Петровна:
      - Ну, ну...
      - Не хочу, Василиса Петровна, - вы такая хорошая, вы все понимаете, не хочу женихов, и не хочу замуж выходить, и пусть мне никто не обьясняется в любви. Пусть и не заикается...
      Она строго посмотрела на Алешу:
      - Вы чего на меня смотрите? У вас много других дел: и Красная гвардия, и городничего должны играть. Он - шикарный городничий, вот увидите.
      Василиса Петровна доверчиво положила руку на колено Нины:
      - Значит, пусть они не воображают? Да?
      - Алеша, видите, какая у вас мама. Вы ничего не понимаете, а она все поняла. А теперь я хочу познакомиться с вашим отцом. Если и он такой же замечательный, тогда я буду целый час реветь... целый час...
      - Да зачем же так...
      - От зависти, Василиса Петровна: вы подумайте, он - мужчина, он боевой офицер, он в Красной гвардии, он был ранен, контужен, у него такая мать, да еще и такой отец.
      Нина перечисляла все эти блага с нескрываемым негодованием. Василиса Петровна снова громко рассмеялась:
      - А вы чай должны разливать.
      - Как жаль, что вы не моя мать, все себе Алеша заграбастал. А у меня отец - доктор, богатый доктор, ужас! А матери я и не помню. Я буду к вам часто приходить, только, пожайлуста, не думайте, что для него, - я буду приходить когда его не будет дома. Интересно: какой у вас отец, Алеша?
      Василиса Петровна сидела на табуретке и улыбалась. Сейчас было хорошо у нее на душе. Рядом с ней сидит красавица, ласковая, теплая, немонжко еще чужая и непривычная, но уже родная. Удивительно было слушать, как она просто и прямо, в лоб, говорит о своей жизни, но Василиса Петровна знала, что говорит она правду. И было приятно, что ее Алеша нравится этой женщине, было хорошо, что сын у Василисы Петровны такой счастливый, и было радостно, что этому сыну Нина завидовала. А кроме того, випечке за заслонкой ожидает обед, скоро придет Семен Максимович, а в другой комнате притаились новые друзья. жизнь, так долго бежавшая по скучным и трудным плесам, вдруг на старости раскатилась широкой, свободной и интересной рекой.
      Семен Максимович вошел из сеней строгий, даже похудевший как будто. Он был в замасленном рабочем пиджачке и в очень старых штанах, заплатанных и заштопанных. Повесив пальто на гвоздик, он остановился против Нины с некотрым замешательством, потирая руки, измазанные до самого черного цвета.
      Высокий, прямой, суровый, он, вероятно, производил на нее впечатление слишком чуждого, совершенно непонятного явления. По обеим сторонам носа у него расположились такие же черные масляные пятна, и от него исходил запах концов, металла, давно заношенного рабочего платья. Его волосы, усы и борода растрепались и тоже были испачканы. Он ни в каком отношении не напоминал ни стройного румяного Алешу, ни мудрую улыбающуюся старость матери. А против Семена Максимовича стояла Нина Остробородько. Она сияла глубокой, до самых костей проникающей холеностью, свободой движений, простой обдуманностью наряда, радостью и покоем, пережитыми в жизни. Но именно она в сильном волнении сделала шаг к нему, что-то заблестело в ее глазах, она произнесла хрипло:
      - Здравствуйте.
      Она не решилась протянуть руку, не улыбнулась приветно, она склонилась перед ним в поклоне, а подняв голову, засмотрелась на старика, как бы не уверенная в ответе.
      12
      Собственно говоря, работать на заводе было можно. Рабочие пришли в обычное время с завтраком под мышкой. Как всегда, у проходно будки собралась маленькая толпа наиболее аккуратных, шутили и посмеивались. И сегодня табельщик был на месте и своевременно открыл табельные доски. Можно было повесить марки и расходиться по цехам, а в цехах некому было помешать работе.
      Но никто марок не вешал и не спешил проходить в цеха. Рядом с проходной будкой, на старых жидких воротах, белел большой лист, на котором идеальным, крупным, старательным курсивом было написано, что завод закрывается из-за отсутствия материалов. Рабочим предлагалось получить расчет в течение ближайших трех дней. Под обьявлением тем же курсивом было выведено: "владелец завода", а рядом стояла известная всем жирная подпись: "П. Пономарев".
      К обьявлению подходили по двое, по трое и не столько читали его, сколько рассматривали - содержание обьявления было всем хорошо известно еще вчера вечером. Столяр Марусиченко, щупленький, с бородкой в виде двух сероватых клочков, щербатый и всегда оживленный, долго задирал голову на обьявление и, наконец, сказал тонким, ехидным голосом:
      - Да откуда он взялся такой: "владелец завода"? Товарищи, это не он.
      Марусиченко повернулся к толпе и широко открыл глаза:
      - Это не он придумал.
      На Марусиченко оглянулся высокий, черномазый, спокойный:
      - Тебе не все равно, кто придумал?
      - Не все равно, товарищи. Разница. Его, сукиного кота, найти нужно и допросить: кто он такой? Пономарев на заводе уже два месяца не показывался, а тут на тебе: владелец завода!
      Старый Котляров сидел на ступеньках проходной будки, вытянул одну ногу, рылся в кармане, серьезными глазами задумался, вглядывался в площадь:
      - Ты, Петр Иванович, брось кулаками размахивать. Будешь ты допрашивать Пономарева! Не в Пономареве дело.
      - И я говорю: не в Пономареве. А я что говорю?
      - Да ты ерунду говоришь, - Котляров протянул руку к обьявлению, а с руки болтается кисет с махоркой, - читал ты или не читал? Нет материалу? А мы и без Пономарева знаем, что нет. Ты когда держал в руках рубанок?
      - Да еще на прошлом месяце.
      - Так чего кричишь: Пономарев? Не в Пономареве дело, а в материале.
      - А Пономарев что?
      - А Пономарев ничего. Просто себе Пономарев.
      Марусиченко завертел головой, прицепился:
      - Что это ты, Никита Петрович, за хозяев стал говорить!
      Котляров насыпал на бумажку махорки, свернул, зажал крепкими пальцами шуршащий газетный обрывок, склонил голову:
      - Хозяева тут - мы с тобой. Надо достать лесу и работать. Дело нужно делать, а Пономаревых сюда пускать нечего - отвязались, и пускай себе.
      По площади бежал павел Варавва, озабоченно поглядывал на ворота. Бежал, бежал, потом круто свернул, погнался за кем-то, закричал:
      - Куда? Куда расходитесь? Митинг будет! Муха сказал: здесь, на площади!
      Котляров затянулся махоркой, кашлянул:
      - Вот это дело. Поговорить надо.
      Павел говорил и кричал и все вскидывал правую руку. Наконец, добрался к воротам. Ехидный Марусиченко пошел к нему навстречу:
      - Ну, большевики? Чего теперь будем делать? Вон Котляров, молодец! Все говорит хорошо: Пономарев что? Мы - хозяева: купить лесу и работать!
      Павел закинул голову, беззвучно захохотал:
      - А что? Он правильно говорит! Никита Петрович, правильно!
      Несколько человек придвинулись к павлу. Тот же высокий, черный отвернулся к реке:
      - Эх, затеяли кашу! Лес они будут покупать! Кто это такой покупатель ты, Котляров?
      - Да хоть и я, товарищ Борщ! - Котляров запихивал короткую папиросу в рот, обжигал пальцы, сердился на папиросу.
      Борщ все глядел на реку:
      - Пономарев не купил, а ты купишь.
      - А я куплю.
      Борщ вдруг перестал быть спокойным. Плюнул, взмахнул головой, сказал со злостью:
      - Как ребята малые: "Я куплю!"
      Он отошел в сторону, заложил руки в карманы. Грязный узелок с завтраком сиротливо торчал у него из-под мышки и, забытый хозяином, начинал уже вылезать наружу, готовый вот-вот упасть на землю. Борщ с досадой тормошнул его, задвинул снова под мышку и снова злобно уставился на влажную широкую площадь.
      Толпа у ворот увеличивалась. Многие уже устали и уселись под длинным забором, с трудом удерживаясь на нижней продольной планке. Другие стояли кружками и кучками, кто помоложе, прохаживались, разбрелись по всей площади. Говорили спокойно, шутили незлобно, матерились больше к слову по всему было видно, работали головой, задумывались. От проходной будки завода Карабакчи прибежал вихрастый остроносый парень, запыхался, доволен был ответственным поручением; кричал еще издали:
      - Товарищи! Товарищи!
      К нему обернулись не спеша. Он налетел на толпу, забегал глазами по лицам, вдруг засмеялся:
      - Да кто у вас тут старший?
      - Тебе Пономарева нужно?
      Все взыграли смехом, переглянулись весело. Парень отмахнулся с приподнятым оживлением:
      - Да пошли вы к черту! "Пономарева"! Большевики ваши где?
      - Лес пошли покупать, - сказал тот же голос, и снова все захохотали.
      - Настоящих нет, где-то завалились. Маленький есть. Эй, Павло!
      - Павло-о! Иди сюда, за старшего будешь!
      Павел из какой-то далекой кучи вырвался бегом.
      Остроносый парень подставил ладонь и ритмически застучал по ней пальцем, как будто играл в "сороку-ворону":
      - Сказали! У нас: заводской комитет! Во-первых, когда у вас митинг, придем, значит, поддержим. Только, во-вторых, с флагами придем. Так и сказали: придем, будьте покойны. С флагами, понял?
      - Да он ни за что не поймет. Он не понимает, как это с флагами.
      Павел оглянулся. На него глядел Марусиченко и смеялся, переднего зуба у него не было.
      - Спасибо! Это здорово! Приходите! А наши флаги где? Черт!
      Он на ходу потрепао посланца по плечу и побежал к проходной будке. Парень направился к воротам фабрики Карабакчи, но по дороге вспомнил, снова полетел назад и закричал уже всем:
      - Через полчаса, значит! - успокоился и не спеша побрел к воротам.
      По дорожке, размахивая палкой, хромал Алеша. Ему закричали издали:
      - Эй, главнокомандующий, а где твое войско?
      Алеша под углом повернул, подошел, перебросил палку в левую руку, отдал честь.
      - Отца не видели, товарищи?
      - Семена Максимовича? Говорят, в город поехал.
      - В город?
      - Поехал! Как помещик какой! Поймал извозчика и на извозчике. Как барин!
      - А ты, Алексей, смотри, - генерал, прямо генерал.
      Шинель на Алеше застегнута до самого воротника, туго перетянута поясом, через плечи перешли ремни, новые, еще блестящие, на боку сурово и ловко притаилась кобура, и из нее выглядывает колечко нагана. Поднявшись на носки, Алеша крикнул на всю площадь:
      - Кто в Красной гвардии - на завод! Быстро!
      К нему подбежало несколько человек. Кто-то спросил:
      - С винтовкой?
      - Да вчера же я посылал: с винтовкой и с патронами.
      - Ах, черт! Домой лететь!
      - И лети!
      Павел Варавва тоже ахнул:
      - Кто сказал?
      - Не твое дело: я тебе говорю - исполняй приказание!
      Окружающие засмеялись. Марусиченко вылез поближе, хватил Павла по плечу:
      - А ты поговорить хотел. Военная муштра, брат: исполняй приказание!
      Павел умильно склонил голову:
      - Да нет, Алеша, скажи!
      - Отец приказал: постановление заводской организации.
      - Здорово! - Павел в восторге побежал к своей хате.
      Степан летел через площадь, сотрясая землю, развевая полами шинели, шапка держалась у него где-то возле шеи, мокрые патлы лезли в глаза, он одной рукой отбрасывал их в сторону, а в другой держал винтовку со штыком, подымал ее и что-то орал встречным.
      - Колдунов! Колдунов, гляди! - Хохот пошел по всей площади. - Смотри, Колдунов в наступление пошел!
      Кто-то встречный дурашливо бросился удирать от Степана и заорал благим матом, другой поддержал и шарахнулся вбок, воздевая руки.
      - Где наши? - закричал Степан, подбегая.
      - Наши все здесь. А ты на кого пошел? Жарь с колена прямо по окнам! Марусиченко показал на блестящие окна пономаревского дома.
      Степан опустил винтовку, осклабился:
      - Я тоже по окнам с удовольствием бы, да Семен Максимович запретил окна бить. Говорит, вы привыкли, сиволапые...
      - Семен, тот не позволит. Ты в хорошие руки попал...
      - Товарищи, не видели моего начальника?
      - Алешку? Да вон же... Догоняй!
      Степан кинулся вдогонку, и снова полы его шинели разошлись по ветру, и снова поднялась винтовка. Он орал на всю площадь:
      - Алешка-а!
      Алеша обернулся, удивился, нахмурился. Степан был встречен привычной с фронта военной мимикой:
      - Колдунов! Это что за вид? Почему все враспашку? Штык почему привинтил? Патроны где?
      Степан остановился как вкопанный, по всем правилам приставил винтовку к ноге, другой рукой начал оправлять шинель.
      - Патроны где, спрашиваю.
      Степан поднял глаза на Алешку и увидел, что нет перед ним никакого простого, веселого друга, а стоит командир,вредный, требовательный и справедливый. Он переступил, заморгал. Возле них собрался уже кружок, но никто не шутил, не улыбался, все захвачены были глубоким содержанием события.
      - На какого ты дьявола нужен с пустой винтовкой? Ты же вчера сам обьявлял по всей Костроме: патроны! Для чего штык, для чего привинтил, ирод? В штыковую атаку пойдешь? Прыгаешь по площади, как козел, кричишь! Красная гвардия!
      Алеша был гневен, и Степан залепетал, вытянувшись:
      - Так что, господин...
      И умолк. Понял, что все кончено. Отвернул лицо в сторону и увидел вспыхнувшие молчаливые улыбки.
      У Алеши вздернулась верхняя губа:
      - "Господин"... Что ты мелешь?
      Степан вдруг рассердился, плюнул, мотнул головой:
      - А чтоб тебя... - улыбнулся открыто. - Запутался, Алеша! Я в один момент! Забыл про патроны!
      Он ринулся назад, и опять его полы запарусили по площади. Алеша хлопнул руками по бокам:
      - Ну, что ты с ним сделаешь?
      Вокруг засмеялись любовно, провожая глазами рейс Степана Колдунова. Алеша двинулся к проходной будке.
      13
      Нашлись мастера устроить трибуну из ничего. Котляров только глянул на забор и кивнул соседу:
      - Ворота снимем.
      Через двадцать минут трибуна была готова. Муха, низенький, скуластый, небритый, стоял внизу и сердился:
      - Какой дьявол такое придумал? Котляров? Так он же упаковщик. Другого не нашлось?
      Отец Мухи, - а отцу было уже восемьдесят лет, и у него давно колени начали расходиться в стороны, - беззубый и сгорбленный, ответил сыну:
      - Так он, Гриша, захватил тут всю власть. Не успели оглянуться, смотрим - трибуна. Он туда залезет, а обратно сигает. Один раз сиганул - чуть ногу не выломил.
      Котляров сидел наверху, трибуна под ним ходуном ходила, он смеялся:
      - Укрепим - хорошая трибуна. Ленин с грузовика говорил, слышали? Слышали - спрашиваю?
      - Да слышали!
      - Думаешь, ему легко было на грузовик?.. Туда посадили, а обратно на руки приняли. Так то ж Ленин? А здесь кто будет говорить? Ты, Григорий Степанович? Прямо на мои плечи, как на лестницу, становись.
      - Богомол приедет.
      - Богомол? Богомол сиганет. Богомолу плеча не подставлю, - Котляров каблуком хватил по гвоздю, торчащему на трибуне, гвоздь свернулся в сторону.
      На площади появились женщины. У всех ворот и калиток запестрели платки и юбки. Мальчишки стайками перносились с одного конца площади на другой. Отец Иосиф вышел из церковного дома, посмотрел на противоположную сторону и обошел площадь под домами. Марусиченко долго следил за ним, поворачиваясь на месте, а потом присел от удовольствия:
      - Правильно, батя, правильно. Теперь ходи отряся лапку.
      Из ворот фабрики Карабакчи показалось шествие. Впереди несли большой красный плакат, на нем написано: Вся власть Советам!
      На широкой площади, кое-где покрытой помолодевшей осенней травой, это шествие сразу выделилось как нечто существенное. К нему медленно двинулись стреи народа, мальчишки побежали стремглав. В тот же момент из ворот завода Пономарева выступило другое шествие: тоже по четыре в ряд шли красногвардейцы. Винтовки у них за плечами, пиджаки, пальто, шинели туго перетянуты ремнями, а на ремнях красуются новые патронные сумки. Алеша идет слева, молодой и подтянутый, и потихоньку напоминает:
      - Держите ногу, народ смотрит!
      Ногу держали. Даже на мягком песке шаг красногвардейцев отдавался четким ритмом. Впереди колонны Николая Котляров, напряженный и серьезный, нес знамя.
      В колонне табачников несколько человек - тоже с винтовками. Озабоченный Муха быстрым шагом направился к месту встречи. Закричал издали:
      - Алексей! Слушай, Алексей!
      Алеша оглянулся, заторопился, подал команду:
      - Отряд... стой!
      Муха подбежал довольный, табачники тоже улыбались:
      - У тебя, Муха, настоящее войско!
      - А как же! Товарищи... Если с оружием - в одну компанию... Чего там... Одно слово: пролетариат.
      Высокий товарищ, с приятным чистым лицом, обратился к своим:
      - Я думаю, он разумно говорит. В одном месте вся сила будет. Как вы, товарищи, скажете? И командир у них боевой, все как следует...
      Муха ладонью разрезал воздух:
      - Сильнее будет! Пускай посмотрят... эти... эти... городские.
      - Очень замечательно! - из колонны табачников первый с винтовкой вышел к Мухе. - А чего это железнодорожники... есть у них Красная гвардия?
      - У них все не ладится, - Муха прищурился в направлении к вокзалу.
      Народ такой - служба движения! Выходи, выходи, ребята!
      В колонне табачников закричало несколько голосов. Женщин здесь было большинство. Они вышли из строя и засмотрелись на Красную гвардию. Около десятка вооруженных озабоченно ткнулись в шеренги отряда. Описывая дугу своей палкой, Алеша крикнул:
      - Товарищ Колдунов! Принять пополнение, рассчитать, проверить оружие.
      Уже подпоясанный, деловой, расторопный Степан приложил руку к козырьку:
      - Слушаю, товарищ начальник!
      Он старым полковым жестом загреб левой рукой:
      - Становись, которое пополнение!
      Алешу дернули за рукав. Рядом стояла и в смущении переступала с ноги на ногу чернобровая, зардевшаяся девушка. Ее голова аккуратно была повязана большим серым платком, на груди обильной роскошью расходилась бахрома.
      - Здравствуйте, - сказала она тихо и опустила улыбающееся лицо. - Вы меня не признали, видно?
      - Маруся!
      Она со смехом рванулась в сторону. Но он поймал ее за плечи и обнял левой рукой с палкой, а правуюпредложил для рукопожатия. Вокруг громко рассмеялись девушки:
      - Маруся кавалера нашла!
      - У! Кавалера, - оскорбилась Маруся, но немедленно же улыбнулась, крепко пожала оуку и даже встряхнула ее:
      - А я вас сразу признала! - Ее глаза с сердитой огневой силой пробежали вокруг. - От идите, я вам чтой-то такое скажу.
      - Куда идти?
      - Идите отсюда. Отсюда. А то они смеются...
      - Ты на них не смотри, рассказывай.
      - Я ничего не хочу рассказывать, я только одно. Как я тогда плакала, когда б вы знали! И хотела все до вас пойти. А потом приехали батюшка с матушкой и меня выгнали. Говорят: иди себе к своим пролетариям. А я сейчас поступила на карабакчевскую.
      - А где ты живешь?
      - А я тут живу, на Костроме.
      - У отца?
      - Мой отец еще в ту войну убитый, а я живу здесь у тетки. Товарищ Теплов, а отчевой-то в Красную гвардию только мужчин принимают? А если женщина, так почему ей нельзя?
      - Видишь, почему: еще никто не просился из женщин. Да сколько же тебе лет?
      - Семнадцать.
      - Маленькая ты...
      - Маленькая! Ой, господи ж боже мой, маленькая! А как стирать у батюшки, обед варить и на базар ходить, так вы не говорили: маленькая!
      - Знаешь что, Маруся? Одной тебе будет... скучно, понимаешь? Если бы вдвоем. Подруг у тебя есть хорошая?
      - А как же! Такая есть подруга!
      Степан гупнул сапогом рядом:
      - Алеша, едут! Смотри, на машине какие-то.
      - Маруся, ты приходи ко мне с подругой. Поговорим.
      Он подошел к отряду. Павел Варавва, становясь в строй, подмигивал: Алеша увидел длинную машину и, к своему удивлению, рядом с шофером - отца: Семен Максимович был на голову выше шофера, ветер расстрепал его легкую бороду, от этого старик казался еще строже. Светлая, летняя промасленная фуражка надулась ветром и была похожа на боевой шлем.
      Шестьдесят человек Красной гвардии без команды выстроились. Линия свежих патронных сумок придавала ей вид действительно внушительный. К правому флангу подбегал с винтовкой старый Котляров:
      - Опоздал малость, с трибуной этой. Что это за папы в машине? Да там же твой батько, Алеша!
      На заднем сиденье автомобиля Алеша узнал председателя городского Совета рабочих депутатов Богомола. По сторонам от него подпрыгивали на подушке, удивленно приковались взглядами к шеренгам Красной гвардии Пономарев и Петр Павлович Остробородько. Богомол - без шляпы, с великолепной гривой темных прямых волос, чисто выбритый, похожий на поэта, но с лицом серым и опухшим - поднялся в машине, тронул шофера за плечо. Автомобиль остановился со стоном. В старомодном макинтоше, застежки которого ясно сверкали медными львиными мордами, Богомол вышел из машины и направился к Алеше. Молча протянул руку, обернулся к Остробородько:
      - Я что говорил? Это войско или не войско?
      Петр Павлович поправил очки, кашлянул нежно, кивнул.
      - Вы, так сказать, командующий? - спросил Богомол.
      - Нет, я инструктор, командующего у нас нет.
      Остробородько не поздоровался с Алешей, отвернулся.
      - Я могу дать командующего, - Богомол глянул на город. - Хорошего, боевого.
      Павел Варавва неожиданно из шеренги ответил:
      - Сами найдем.
      - Найдете? - звонким тенором спросил Богомол. - Это вы, молодой человек, найдете?
      Богомол гордо вздернул нос на Павла. За ним вздернул очки и Петр Павлович.
      - Не молодой человек, а товарищ, - крикнул Павел Варавва. - А вот вы скажите, почему это вы с Пономаревым в одной компании?
      Семен Максимович через голову Остробородько сказал:
      - Это я привез господина Пономарева.
      - Это другое дело.
      Пономарев стоял и покорно терпел.
      Богомол еще раз скользнул взглядом по двум шеренгам Красной гвардии, как будто подсчитал ее силы; задержался на бледном веснушчатом лице Николая Котлярова, хорошо рассмотрел широкую фигуру старого Котлярова на правом фланге и отвернулся.
      Алеша сжал губы, глянул на отца.
      - Где Муха? - спросил Семен Максимович.
      Алеша кивнул на ворота, - табачники были уже там. Семен Максимович распорядился:
      - Давай туда.
      Алеша подал команду:
      - На ремень!
      Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он какбудто что-то жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену Максимовичу:
      - Семен...
      - Богомол перебил его:
      - Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы предлагаете?
      - Народ сам предложит...
      - Народ само собой, а ваша фракция?
      - У нас нет фракции.
      У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
      - У большевиков нет фракции?
      - Да у нас в заводском комитете все большевики.
      - Как это так? Меньшевики у вас есть?
      - Да нет... - Муха подергал свою остренькую бородку. - У нас этого не водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
      - О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно... И Красная гвардия! Сигнала ждете?
      - Ждем не сигнала, а... там будет видно. И кроме того... толку ждем.
      - Толку? А если не дождетесь?
      Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
      - А если не дождемся - добьемся.
      Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо налаженного терпения. И борода его терпеливоходила по ветру, и глаза с терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег, отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы оням в воображении.
      Митинг начался. И как только Муха открыл его и сказал первое слово, стало понятно, что собрание сегодня серьезное, что все придают ему большое значение, что никто не собирается шутить и другому шутить не позволит. Даже мальчишки, рассевшиеся на заборе, серьезно смотрели на трибуну и слушали.
      Гости взобрались на трибуну по шаткой, узкой доске. У Петра Павловича Остробородько в этот момент было такое выражение, как будто он всходил на эшафот.
      Муха обьявил:
      - Первое слово пусть скажет владелец завода, гражданин Пономарев.
      Пономарев сказал коротко, просто, терпеливо. Голос у него был громкий, отчетливый, круглый, но не не давал ему полной силы, впрочем, этого и не было нужно: он никого ни в чем не хотел убедить, ему было все равно, что о нем думают, он шел через вьюгу, и впереди для него еще не показались огни. Вопрос был ясен, и ясно было его, Пономарева, хозяйское благородство. В кассе осталось ровно столько денег, чтобы рассчитаться с рабочими, продавать нечего. Стаканы для снарядов работаются теперь в убыток, да для стаканов и металла нет. Пиленого леса во всем городе нет. И угля нет. И ничего нет. На заводе тысячи деталей металлических, а дерева нет, веялки и молотилки собирать не из чего.
      - Сами видите: штурвалы, шестерни, штанги - все лежит, а собирать нельзя. Лесопильные заводы стоят: того нет, другого нет.
      Голос издали крикнул:
      - А чего им не хватает, лесопильным заводам?
      Пономарев не ответил, даже не оглянулся на голос. Ответили с другого края площади:
      - Совести у них не хватает! Лесопильные закрылись, и наш закрывается. Одна шайка!
      Из шпалопропиточного завода на площадь в беспорядке высыпала толпа рабочих и двинулась к митингу. Через головы стоящих Пономарев следил за ними и мямлил:
      - Все, что можно сделать, я сделал бы. Я не отказываюсь. Я только ничего не вижу...
      Пономарев отодвинулся в тыл трибуны. Его последние слова просто остались несказанными.
      На земле переглянулись, переступили, кое-кто с досадой переложил завтрак под другую руку.
      Алеша стоял рядом со старым Котляровым. Котляров поддернул винтовку, улыбнулся Алеше, двинул одним плечом вперед.
      - А вот я пойду им скажу. С винтовкой ничего?
      - Еще лучше, только не убей никого.
      Винтовка Котлярова поплыла над толпой. Колька Котляров проводил отца грустными голубыми глазами.
      - Котляров будет говорить! - обьявил Муха.
      - Давай, давай!
      - Говори, Котляров, ближе к делу!
      Котляров вспорхнул на трибуну и занял, казалось, большую ее часть. Он расставил ноги в широких сапогах, заложил руки в карманы пухлого своего пиджака, локти развел по трибуне. Повернулся в одну сторону - ткнул локтем Муху, повернулся в другую - ткнул Богомола. Муха дружески огрызнулся. Богомол глянул на локоть с негодованием. Кроме локтей во все стороны, тоже всем угрожая, ходил приклад его винтовки. А сверх того развернулись на трибуне и плечи сатрого Котлярова. Говорил он медленно, подбирая слова, веселым основательным басом.
      - О наших делах говорить нужно коротко: завода мы закрывать не будем. Что касается нашего, как бы это сказать, хозяина Пономарева, про него разговор тоже короткий. Как это бабы говорят: с глаз долой, из сердца вон. Нам гражданин Пономарев без надобности: идите себе домой и отдыхайте после трудов - полная вам свобоад.