- Товарищ Теплов, я за вами.
      - Что у вас там загорелось?
      - Да вот я вам расскажу.
      Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик:
      - Секреты завелись у рабочего класса.
      Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:
      - Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?
      - А ты знаешь?
      - А как же? Я все знаю. Оружие готовят.
      - Ну?
      - Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!
      Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:
      - Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.
      - Да он уехал давно.
      - Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.
      Степан растянул рот:
      - Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали.
      По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше:
      - Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.
      - Да брось, - отмахнулся Алеша.
      - Увидишь. Он тебя найдет наверняка.
      Степан открыл рот и глаза:
      - Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!
      34
      Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:
      - Не туда, что ли, попала?
      - А тебе куда нужно? - спросил капитан.
      - Тут нужно... Теплова. Поручник... порутчик они. Из офицерей.
      Капитан поднял одну бровь:
      - Из офицерей? А для чего тебе?
      - А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки.
      - А ты при чем?
      - Хи... А как же... я там, у батюшки роблю.
      - Прислуга?
      - Не прислуга, а горничная вовсе.
      - Ну, давай.
      - А это вы и будете... поручник... пору... тчик Теплов?
      - Это я и буду.
      - Не, это не может такое быть... пору... тчик молодые должные быть...
      - Алексей Семенович, - крикнул капитан в другую комнату, - идите-ка сюда.
      Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:
      - Это они и будут молодые... Поручник...
      Алеша вскрыл конверт:
      - Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.
      - Вот видите, - пропела девушка, - а вы капитан вовсе. А не тот...
      - А ты шустрая! - сказал Алеша.
      - А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то...
      - Как тебя зовут? Маруся? - спросил Алеша.
      - Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?
      - Так по глазам же видно.
      Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:
      - У! По глазах! Ничего по глазах не видно!
      Капитан серьезно вытянул губы:
      - Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно.
      - А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?
      - Так он же не Маруся.
      - Ой! Какие вы! А... а угадали, смотри!
      Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул:
      - Марусыно, сердце! Садись, красавицы!
      - А для чего?
      Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.
      - Так богато, говоришь, живут?
      - Это... кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!
      - А к кому ты носила?
      И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник... тот... Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще как-то...
      - Штабс-капитан?
      - Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.
      - Остробородько? Да разве он приехал?
      - Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали...
      - А еще кому?
      - И еще было... этот самый, купца сынок, тот называется под... под... пору... тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?
      - Все деньги, Маруся, пропили.
      - Ой, как же можно... так пить. Только все это неправду говорите. До свидания.
      Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся:
      - Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?
      - Знаю.
      - Он что, кадровый?
      - Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабс-капитаном.
      - Попович?
      - Попович.
      - А вы заметили, в письме есть что-то такое... священное.
      - В самом деле?
      Г о с п о д и н у п о р у ч и к у Т е п л о в у
      Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий.
      Подполковник Т р о и ц к и й
      - Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?
      - А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?
      - Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.
      Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых". Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное "аллилуйя".
      Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.
      - Здравствуй, Маруся.
      - Ой, а вы не забыли, что я Маруся!
      - Да хотя бы и забыл, так... глаза ж...
      - Оййй! Такое все говорят и говорят!
      - Много господ собралось?
      - Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах!
      - Пропили эполеты.
      - Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!
      Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке.
      - Пожайлуста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь?
      - Это капитан артиллерии Бойко, - показал Алеша на капитана.
      Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал с особой, несколько театральной любезностью:
      - Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко - капитан, и притом капитан артиллерии...
      В это время в дверях появился Борис Остробородько.
      Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и вполне соответствовали общему его золотому сиянию.
      - Алексей! Здравствуй!
      Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении:
      - Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь есть золотое оружие!
      Алеша хитро потянулся к его уху:
      - А что? Разве есть интересные дамы?
      - Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой куда-то удалены.
      - Пожалуйте, пожалуйте, - сказал любезно хозяин.
      В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя, направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с ним.
      За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко. Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, - видно, еще прошлой зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы.
      Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение.
      Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели, вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси.
      Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил мнение Нины о том, что Троицкий - человек не военный.
      - Господа офицеры! - начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти роидну, - это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия. Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться.
      Троицкий все это проговорил в том же тоне сдержанной, взволнованной, но искренней силы, он ни разу не повысил голоса, а слова наиболее патетические: Россия, долг, честь, родина - произносил даже немного приглушенно, почти шепотом, от чего они звучали особенно убедительно.
      Капитан тихо спросил у Алеши:
      - Он что, семинарист?
      - Юрист.
      - Ага!
      Троицкий опустился на кресло, чуть-чуть расслабленно, вполне допустимо для мужчины, опустив тяжелые веки и... взял себя в руки: оглядел всех холодно и даже немного высокомерно?
      - Кому угодно слово, господа? Вы разрешите мне председательствовать, хотя я и просил господина подполковника...
      Еременко скорчил гримасу отвращения и поднял вверх ладони.
      Неожиданно даже для Алеши раздался угрюмый и глухой голос капитана:
      - Разрешите, господин полковник... несколько э... внести, так сказать, ясность... - капитан кивнул вперед и вниз носом и усами.
      - Прошу вас, господин... кажется, капитан. Вы сегодня в цевильном виде... Да, капитан Бойко.
      Держась рукой за Алешину палку, капитан сказал:
      - Вот именно... ясность. Офицеры - это командиры. Непонятно немного, кем мы будем командовать? Солдаты... как же? Без солдат, что ли? А потом еще вопрос: я вот не политик, но все-таки мне интересно знать, как бы это выразиться... кого мы будем защищать?
      - Россию, - крикнул резко подполковник Еременко.
      Капитан задумался, склонившись над палкой:
      - Угу... Россию. Так. А... э... так сказать, от кого?
      - От России, - сказал Алеша громко.
      Кто-то из молодых громко рассмеялся. Улыбнулся и штабс-капитан Волошенко за главным столом.
      - Вы изволите острить, господин поручик. Я боюсь, что при помощи остроумия вам не удастся прикрыть недостаток чести!
      Троицкий крикнул это вызывающим, скрипучим голосом, задрав голову и постукивая кулаком по мягкой скатерти стола. Головы всех повернулись к Алеше, но во взглядах было больше любопытства, чем негодования. Черная щель двери в столовую неслышно расширилась, черные глаза Маруси глядели оттуда испуганно.
      Голова Алеши вдруг заходила, он ухватился за плечо капитана, вскочил и неожиданно для себя раскатился дробной россыпью звуков:
      - Господидидин пол... полковник! Честьтьть...
      Но его речь была прервана общим смехом. Налитыми кровью глазами, вздрагивая головой, побледнев, Алеша оглядел собрание и шагнул вперед, выхвати палку из рук капитана. Смех мнгновенно замолк, дверь столовой широко распахнулась, испуганное лицо Маруси выглянуло оттуда. Троицкий вытаращил глаза и закричал на Марусю:
      - Вон отсюда!
      Дверь захлопнулась, в комнате стало тихо. Алеша с палкой подошел к круглому столу. Троицкий откинулся на спинку кресла, может быть, потому, что Алеша не столько опирался на палку, сколько сжимал ее в руке. Алеша остановился против подполковника, но говорить не решался, чувствуя, вместе с гневом, что не может остановить заикание, голова его ходила все мельче и все быстрее. Еременко протянул к нему руку:
      - Успокойтесь, поручик!
      Алеша стукнул палкой об пол. В этом движении, в выражении лица, в позе, в его высокой прямо фигуре было что-то, очень напоминающее отца.
      - Конченннононо! Конченнноно!
      Он покраснел, не в силах будучи остановить заикание, но немедленно гневно оглянулся на собрание. Офицеры уже не смеялись. Они смотрели на Алешу ошеломленными глазами и, очевидно, ожидали скандала. Алеша отвернулся от них, презрительно дернув плечом, и закричал на Троицкого с еще большим гневом:
      - Россия! Родинана! Довольно! Ваша честь... господа офицеры, проданана! Троицкий вскочил за столом:
      - Позор, поручик Теплов!
      Другие тоже что-то закричали, задвигали стульями. Из общего шума выхватился взволнованный тенор:
      - Кому продана? Как вы смеете!
      Алеша быстрым движением оглянулся на голос и встретил лицо прапорщика, сидящего за роялем:
      - Корнилову! Керенскому! Всякой сволочи! Попам, помещикам!
      - Ложь! - заорал прапорщик.
      Алеша размахнулся палкой и с треском опустил ее на спинку стула, стоящего порожняком у рояля. Стул пошатнулся и медленно упал. Это событие несколько притушило шум. Алеша крепко сжал холодные губы и, склонив набок дрожащую голову, негромко, как будто спокойно, сказал прапорщику:
      - Какая ложжжь! Идем со мной... служить... народу... русскому народу! Не пойдете? Не пойдете? Вот видите? Идем, капитан!
      - Вон отсюда! - закричал подполковник с тем самым выражением, с каким он только что кричал это и Марусе.
      Алеша резко обернулся к Троицкому. Где-то в кухне затрещал звонок, Маруся шмыгнула мимо Алеши в переднюю.
      Он в суматохе чувств заметил все-таки ее развевающуюся косу и с неожиданной улыбкой сказал Троицкому:
      - Я вас понимаю! Вы - попович! А вот этотот... чудадак будет... какакая там честь! Будет... продажная сабля!
      Опять зашумели, но Алеша шагнул к выходу. Навстречу ему из передней вышли Пономарев и Карабакчи. Пономарев - тучный, рыжебородый, Карабакчи мелкий, черный, носатый.
      Пономарев с удивлением остановился, поднял от галстука рыжий веер бороды и сказал приятным, бархатным голосом:
      - Простите, господа, задержались.
      Троицкий приветливо поклонился. Алеша ловко повернулся на каблуке здоровой ноги, с галантным сарказмом торжественно протянул руку по направлению к гостям:
      - Пожайлуста! Покупателили!
      Пономарев отшатнулся к роялю, выпучив глаза. Алеша быстро прошел мимо него в переднюю, за Алешей, по-прежнему неся впереди ьезмятежную угрюмость усов, проследовал капитан. Позади раскатился неудержимый, звонкий хохот Бориса Остробородько. Уже в коридоре, рядом с испуганной Марусей, Борис догнал их и закричал на весь дом:
      - Здорово! Честное слово, здорово! Может, ты и не прав... а только... все равно... не хочу.
      35
      - К черту-ту! - сказал Алеша, выйдя на крыльцо поповского дома. - К черту! Ударный полк! Сволочи!
      - Да не обращай внимания! Охота тебе! - сказал Борис. - А здорово ты это... Люблю такие вещи, понимаешь.
      Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль бедной песчаной улицы. Потом он спросил:
      - А кто... вот эти... черный и тот, с бородой?
      - А заводчики здешние! - ответил Борис. - Пономарев и Карабакчи. Папиросы Карабакчи курите?
      - Папиросы? Угу... - он поднял на Бориса ленивые свои глаза. - А им... им какое дело... вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы...
      Алеша положил руку на плечо капитана:
      - Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу...
      Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок, зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним:
      - Алеша! Алеша!
      Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной какой-то мыслью, - ему некогда было слушать Бориса.
      - Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь. Ты знаешь, она получила место заведующей клубом.
      - Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду.
      - Приходи, друг, - весело сказал Борис. - А я пойду посмотрю, что там еще делается у Троицкого.
      Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и говорил про себя:
      - К черту!"
      Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному.
      Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла:
      - Слушай, Павло! Какого черта волынка!
      - Ну, как там офицеры?
      - Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты?
      - Кому оружие? Чего ты?
      - Есть оружжие?
      - Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты заикаешься?
      - Бедный Алеша! - Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся.
      - Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с оружием!
      - Проклятый город, - сказал Павло со злостью и улыбнулся. - Проклятый, мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем!
      - Куда?
      - Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь начальником Красной гвардии. Хорошо?
      - Павлушка! Это... здорово! А ваша милиция?
      - Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берданок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся. До свидания!
      РТаня кивнула Павлуше и сказала тихо:
      - Алеша, на минутку.
      Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил:
      - Поговори, поговори. Я подожду.
      - Таня, некогда, родная.
      Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его грудь.
      - Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так...
      - Ты скоро уезжаешь?
      - И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так?
      - Да ведь ты павла любишь! Таня, правда же?
      Таня еще ниже опустила голову:
      - Люблю.
      - И всегда любила. Всегда. С первого дня.
      - Ничего подобного, Алеша!
      Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как будто наверняка знал, о чем они говорили.
      - Ну, хорошо, Алеша, - сказала Таня, сияя голубыми глазами, - а ты?
      - Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас насчет оружия. Война будет, война!
      - Алеша, милый, какой ты еще ребенок!
      - Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то... не ври. Я с первого раза все видел, все видел.
      Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся.
      - Идем, идем, - сказал Алеша.
      Они быстро зашагали по улице.
      - Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут - прямо препятствия, и все. Если и работать, и милиция, трудно - надо жалованье. Кинулись к Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот идем.
      Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи, называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились металлические детали, был кое-какой порядок, но и здесь кирпичные полы давно износились, в стенах были щели, под крышали летали целые тучи воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись, хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости. Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону.
      Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони:
      - А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово, на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не хватает. Достанем. Подумать надо.
      - Я привел вот начальника Красной гвардии, - сказал Павлуша.
      Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой:
      - Так это ж... Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома!
      Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой:
      - Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.
      36
      Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:
      - Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.
      - Батька!
      - Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли... Это тебе не германский фронт какой-нибудь...
      - Не германский фронт? Ого!
      - Не понимаешь ты ничего. Германскиф фронт - это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец - деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так?
      - Отец! - Алеша захохотал на всю улицу.
      - Ишь ты, вот и вдно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и "здравствуй" тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил - разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на смерть затевается. Понял?
      - А ты, отец, знаешь что, - ты молодец!
      - Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?
      - Понял.
      - Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело.
      - Кому надоело?
      - Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?
      - Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, - Алеша размахнулся рукой и полез с обьятиями.
      Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:
      - Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!
      Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:
      - Тебе, молокососу, такую честь - Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц - крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил.
      Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа:
      - Чего это они там шепчутся?
      - Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее.
      Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович.
      - Как там офицеры? - спросил Семен Максимович.
      Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого.
      - Какое ж ваше мнение?
      - Алеша... это... молодец.
      - Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка... там... Дело как будет?
      - Дело? Дело, Семен Максимович... э... неважное дело.
      - Неважное? Чего это... неважное? Народ, это важное дело?
      Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул:
      - Народ... да... народ, конечно. Но... понимаете... если б... э...
      - Да чего там экать? Говорите.
      - Артиллерия!
      Капитан глянул хозяину прямо в глаза.
      - Артиллерия?
      - Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться.
      Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел.
      - Знаете что, Михаил Антонович? - сказал старик, отдохнув. - Правильно сказано!
      ЧАСТЬ 2
      Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это оьединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и грмел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину Россиии и Кавказкие горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов.
      2
      Кипели новые дни в России. Ключом забила в них освободившаяся великая страсть.
      Веками эта страсть то засыпала, то просыпалась, то бросалась в безнадежный, отчаянный бой, то тихо бурлила в подземном скрытом течении, то претворялась в могучие разрушительные пожары, то подымала на плечи страшные исторические тяжести и с исполинским терпением несла их через века и дерби времен. Так пронесла Россия и татарское мрачное иго, и скопидомную вековую темень московских великих государей, и похабную помещичью власть, и великодержавный разврат Екатерины, и туповато-угрюмую чреду последних императоров.