На зеленом кладбище друзья расположились вокруг полдюжины пива, и теперь даже Алеша не протестовал против того, что Павел и Николай так много истратили денег. Павел Варавва лежал на траве и говорил:
      - А хитрый этот Сергей, он-таки устроился без хозяина. Только тебя обязательно офицером сделают, ты обязательно золотые погоны заработаешь, ты храбрый!
      - А что же? Ты думаешь, я хуже этих... барчуков.
      - Чего хуже? - сказал Павел. - Так и нужно. Ты должен быть офицером. Нам свои командиры потом... пригодятся.
      - Когда пригодятся? - спросил Алеша.
      - Да... вообще... могут пригодиться!
      Богатырчук сгреб Павла в обьятия:
      - Люблю этого Павла! Он свою линию всегда гнет! Ты на меня рассчитывай, Павло, - я не подведу.
      - Я и рассчитываю.
      - А немцев все-таки бить будем?
      - Я согласен бить всякую дрянь, от Вильгельма до... - ответил Алеша за Павла.
      - Пономарева, - закончил Сергей.
      Павел захохотал, лежа на траве и задрав ноги:
      - Пономареву теперь повезло. С войной ему отсрочка...
      - Ну, это как сказать...
      - Довольно вам, - сказала Таня, - пустые разговоры!
      - Почему пустые? - спросил Николай.
      - Так, пустые, за пивом. Не люблю! Сережа, ты постарайся, чтобы тебя не сильно попортили на войне.
      - Э, нет, я стараться в таком смысле не буду, что ты!
      - Ну для меня.
      - А что мне за это будет?
      - Если вернешься целым, я тебя поцелую.
      - Идет! Все слышали? Значит, вернусь в целости, такими поцелуями нельзя пренебрегать...
      Потом полки ушли к вокзалу. С площади они тронулись под гром музыки, офицеры шли впереди своих частей, держали ногу и косились на солдатские ряды. А потом солдаты запели песню, горластую и вовсе не воинственную:
      Пойдем, Дуня, во лесок...
      Теперь офицеры шли по тротуарам, окруженные грустными женщинами, улыбались и шутили. Когда солдаты допели до рискованного места, капитан крикнул высоким радостным тенором:
      - Отставить!
      Солдаты поправили винтовки на плечах и ухмыльнулись на веселого капитана.
      А потом полки запаковали в вагоны, сделали это аккуратно, по-хозяйски, так же аккуратно проиграли марш, свистнули, и вот уже на станции нет ничего особенного, стоят пустые составы, ползают старые маневровые паровозы, из окна аппаратной выглядывает усатый дежурный и присматривается к проходящим девицам. Провожающие побрели домой. Через немощенную площадь к селам и хуторам быстро побежали женщины и девушки в новых платках, ботинки повесли через плечи - ботинки еще пригодятся в жизни. По кирпичным тротуарам потекли домой говорливые потоки людей, среди них потерялись покрасневшие глаза жен и сестер и склоненные головы матерей. Матери спешили домой, спешили мелкими шажками слабых ног и смотрели на ямки и щербины тротуаров, чтобы не упасть.
      10
      - Проводили? - спросил Семен Максимович Теплов, когда сын возвратился с вокзала.
      - Проводили, - ответил Алеша.
      - Здорово бабы кричали?
      - Нет, тихонько.
      - Поехали воевать, значит... Напрасно на немцев поехали. Надо было на турок.
      - А что нам турки сделали?
      Семен Максимович редко улыбался, но сейчас провел рукой по усам, чтобы скрыть улыбку.
      - На турок надо было: война с турками легче - смотришь, и победили бы.
      -И немцев победят.
      - На немцев кишка тонка, потому царь плохой. С таким царем нельзя на немцев. У них царь с каким усами, а наш на маляра Кустикова похож. Сидел бы уже тихо, нестуляка.
      Нестулякой называл Семен Максимович всякого неловкого, неудачливого человека.
      Алексей с удивлением посматривал на старика. Чего это он так сегодня разговорился? Обыкновенно он не тратил лишних слов, да еще с сыном. С матерью он иногда беседовал на разные темы, но и то, когда сына дома не было. А сейчас он обращался именно к Алексею: мать стояла у печи и, поджав губы, серьезно слушала беседу. Семен Максимович сидел у накрытого белой клеенкой стола, поставил локоть на подоконник и слегка подпер голову. Его прямые, привыкшие к металлу темные пальцы торчали среди редких прядей седых волос.
      - Не годится наш царь для войны. Он за что ни возьмется, так и нагадит. С японцами воевла, нагадил, конституцию хотел сделать, тоже нагадил. Вот и маляр Кустиков такой.
      Семен Максимович снял руку с головы, захватил пальцами усы и бороду, потянул все книзу и крикнул:
      - Да. Я к тому говорю, что и тебе воевать придется.
      - А может, еще и не придется.
      - Придется, слушай, что я говорю! Я лучше тебя понимаю в этих делах. Наши туда полезли, раздразнят немца, а куда бежать? Сюда побегут. Будь покоен, и тебя позовут в солдаты.
      Мать неловко повернулась у печки, загремела упавшим половником, наклонилась поднять, а потом побрела в сени, легонько спотыкнувшись на пороге.
      Семен Максимович проводил ее взглядом и еле заметно подмигнул:
      - Пошла глаза сушить. Эк, какой народ сырой! Да, ты на всякий случай не очень распологайся в тылу сидеть. В думках своих нужно подготовляться.
      - Сами же вы говорите: царь плохой.
      - Что ты за балбес, а еще студент! Плохая баба, бывает, плохой каши наварит, а есть все равно приходится. Никто к соседу не ходит хорошую кашу есть.
      Алексей улыбнулся.
      - Плохую бабу можно и выгнать.
      - Нечего зубы скалить, когда я говорю, - строго и холодно произнес Семен Максимович . - Выгнать! Вы мастера такие слова говорить. А почему до сих пор не выгнали? Кишка тонка. А он сидит над нами, хоть бы царь, а то идиот какой-то. Одного выгонишь, другой такой же сядет - все они одинаковы.
      Алексей присел к столу и склонился к коленям отца, тронул их пальцем:
      - Ты на меня не сердись, отец, я тоже кое-что пнимаю. Можно царя выганть, а на его место нового не нужно.
      - Один черт! Не царь, так Пономарев сядет, нашего брата не выберут президентом. Ну... что ж... а на войну позовут - идти придется.
      - А кого защищать?
      - Тут не в защите дело. Погнали народ, и ты пойдешь, а там видно будет. В погребе не спрячешься. Да и кто его знает, как война повернется. Вон с японцами совсем паскудно вышло, а народ все-таки глаза открыл, виднее стало, что наверху делается.
      Семен Максимович задумался, глядя в окно, потом сказал, не поворачивая головы:
      - Ну, все. Через три дня поедешь? Может, тебя, там, в Петербурге, и в солдаты возьмут. Все может быть. На дорогу я тебе двадцать рублей приготовил. А там проживешь без помощи?
      - Проживу.
      - Ну и хорошо. А может, когда и вышлю пятерку.
      11
      Накануне отьезда, перед самым вечером, пришли к Алексею Таня и Павел. Алексей был во дворе, по поручению отца чинил сруб колодца. Он увидел гостей в калитке и пошел навстречу, как был в дырявых брюках и с пилой в руках.
      - Таня! Ты ошиблась: здесь живет бедный токарь и его сын - бедный студент.
      Таня серьзно пожала Алеше руку и ответила:
      - Не балуй. Мы по серьезному делу.
      Павел держался сзади, был в рабочей изамазанной блузе, как всегда - без пояса и как всегда - руки в карманах.
      - Идем в хату, раз по серьезному делу.
      - Да, чего в хату, вот у вас садик и столик.
      Под вишнями у круглого столика сели они, напряженные, не привыкшие еще решать дела в своем обществе, но и забывшие уже привычки детских игр. Таня причесана была небрежно, на ее голову сейчас же упал и запутался в волосах узенький, желтый листик. Сегодня она была еще прекраснее, но в то же время и проще, и роднее. Старенькая ситцевая блузка, заштопанная во многих местах, была обшита по краю высокого воротничка узеньким, сморщенным кружевцем, его наивные петельки трогательно белели на нежной и смуглой Таниной шее. Таня, пожимая пальцы собственной руки, для храбрости глянула на серьезного Павла и протянула руку на столе к Алексею.
      - Мы к тебе посоветоваться. Хорошо?
      Она снова быстро глянула на Павла. Алеше стало даже жарко от зависти.
      - Слушай, вот какое дело. Только ты, пожайлуста, ничего не подумай такого. Павел... да ты же знаешь Павла... Ты же знаешь... он такой замечательный человек, ой, я не могу...
      Таня положила голову на руки и застыла в позе изнеможения. На что уж черное лицо было у Павла, но и оно теперь покраснело. Он встал, вытащил руки из карманов, оперся на край стола и заговорил хрипло и глухо, глядя на Танин затылок, на то самое место, где начиналась ее богатая коса:
      - Понимаешь, Таня... ты же обещала... что без фокусов. Черт бы вас побрал... все-таки баба! Я тебе сколько раз говорил: это дело, притом взаимное, а теперь - замечательный, замечательный! Да ну вас совсем!
      Он хотел уйти. Таня ухватила его руку, с силой усадила на скамью:
      - Не нервничай! Ничего в тебе нет замечательного. И не воображай.
      Павел, ища сочувствия, посмотрел на Алешу и повенл плечами:
      - Ты понимаешь что-нибудь?
      - Пока ничего не понимаю, - ответил Алексей, прислушиваясь к нараставшей внутри него тревоге.
      - Ну, хорошо, - сказала Таня. - Дело! Именно дело! Алексей должен решить. Ты у нас будешь, как судья. Только беспристрастно. Слушай, Алеша!
      Поглядывая то на одного, то на другого серьезным взглядом, в котором сквозили легкие остатки лукавства, Таня обьяснила, в чем дело:
      - Я еду в Петербург учиться. Не перебивай, Алеша. Прошение и документы отправила давно. Принимают меня без экзамена - медалистка. На медицинское. Да. Не перебивай. Но у меня нет денег. И на дорогу нет. И заплатить за лекции. И жить. Я тебе, Алеша, все рассказывала. Ты сказал: нужно тридцать рублей в месяц. Ну, допустим, если экономить, на тридцать, а двадцать. А я не знаю еще, сколько мне удастся заработать там... в Петербурге. Десять рублей в месяц будет мне давать Николай, а Павел говорит, что и он будет давать десять. Ему очень трудно, он сам зарабатывает десять.
      - Не десять, а семнадцать.
      - Ну, все равно... десять. А ты, Алеша, скажи, будь настоящим другом. Можно взять у Павла или нельзя? Как ты скажешь, так и будет. Ой, насилу все сказала!
      Алеша не мог опомниться от сообщения Тани и не мог оторваться взглядом от недовольной, расстроенной физиономии Павла. Наконец, Павел свирепо мотнул на Алешу взьерошенной своей головой:
      - Чего ты прицепился? Чего ты вытаращился? Что тут такого?
      Тогда и Таня посмотрела на Павла с таким любопытством, как будто только сейчас выяснилось, что Павел действительно представляет собой нечто замечательное.
      - С вами нельзя дело иметь... Вы... просто... черт его знает!
      Павел оскалил белые зубы и по-настоящему злился.
      - Он - дикий, - сказал Алеша. - У него добрая душа, но он дикий. Я бы на твоем месте не брал у него денег из-за его дикости.
      - Алеша, говори серьезно.
      - Да что же тут говорить? Я не знаю, на каких условиях он предлагает тебе помощь. Если без отдачи - брать нельзя.
      - Почему? - спросил Павел.
      - Я не взял бы.
      - Почему?
      - Это слишком... это должно... слишком большую благодарность. Слишком большую.
      - Какая благодарность? Я ей даю деньги сейчас, а сам буду готовиться на аттестат зрелости. Пока они выучатся, я подготовлюсь. Тогда она мне будет помогать.
      - А если не подготовишься?
      - Тогда она отдаст мне деньгами, когда будет доктором.
      - Это не выйдет.
      - Неужели не выйдет, Алеша? - Таня жалобно смотрела на Алексея.
      - Давайте говорить серьезно. Снаружи здесь все кажется просто. Он тебе поможет, а потом ты ему. Правда? На самом деле, ничего такого просто нет. Эту услугу нельзя ерять рублями. На аттестат зрелости Павел не подготовится, и вообще ваши планы могут легко рухнуть. Началась война, а что потом будет, никто не скажет. Вообще деньги можно брать, но ответить такой же услугой, может быть, Тане и не придется.
      - Все равно.
      - Извини, пожайлуста. Не все равно.
      - Значит, ты против? - сказала Таня.
      - Алексей путает. Такого наговорил. А это обыкновенное денежное дело. Дело - и больше ничего.
      - Если так, так вам и мой совет не нужен. А я считаю, что такие вещи не коммерческая сделка. Такие вещи бывают, если - любовь.
      - Вон ты куда загнал, - протянул Павел и покраснел.
      - Чего загнул? Что ты любишь Таню, я не сомневаюсь...
      - Какого ты черта! - закричал Павел. - Ты не имеешь права так говорить! Если нужно, так я сам скажу!
      Павел смотрел на Алешу гневным взглядом, и у него дрожали губы.
      - А почему же ты не сказал?
      - Дальше! - сказала Таня серьезно и строго.
      - Дальше? Деньги можно взять, если и ты любишь Павла.
      - Вот сукин сын! - прошипел павел. Но боялся смотреть на Таню и замолчал отвернувшись.
      Таня сидела тихо, рассматривала какие-то царапинки на столе. Потом подняла глаза на Алешу, встретила его суровый, тревожный взгляд и тихо спросила:
      - Значит, любовь нельзя оставить в сторонке?
      - Нельзя.
      - Спасибо, Алеша. Ты - настоящий Соломон. Ты очень мудро сказал. Значит... Павлуша... я еще подумаю, хорошо?
      Павел пожал плечами. Алексей спросил печально:
      - А ты, Павел, почему меня не благодаришь?
      Павел зло улыбнулся:
      - Зачем тебя благодарить? Ведь ты тоже любишь Таню.
      Таня бросила на Павла убийственный жестокий взгляд, который немедленно усадил его на скамью, и обратила к Алексею внимательное,холодное лицо. Алеша побледнел, и его губы что-то выделывали, какую-то гримасу презрения, а может быть, и страдания. Он, наконец, улыбнулся и даже склонился к Тане с веселой галантностью:
      - Обрати внимание: "тоже"! Весьма знаменательное словечко. Это, во-первых. А во-вторых,, ты ошибаешься, Павел. Я никогда и не воображал, что могу полюбить Таню, она об этом знает, иначе не выбрала бы меня судьей в таком трудном вопросе. И вообще, пусть призрак влюбленного Теплова не смущает ваши сердца.
      - Ну, хорошо, довольно шутить, - улыбнулся Таня. - До свиданья, Алеша.
      12
      Таня уехала в Петербург вместе с Алешей. Накануне она сказала Алеше:
      - Я приняла помощь Павла, только это вовсе не подтверждает те глупости, которые ты тогда говорил в садике.
      - Неужели ты и не сказала Павлу правду?
      - Какую правду?
      - Что ты его любишь.
      - Такая правда не нужна. Я не согласна с тобой, что помощь нужно принять только, если любишь. Это все чепуха. Я ему тоже помогу... потом. Утебя слишком большая гордость. Я не такая гордая.
      - Значит, ты не любишь Павла?
      - Отстань. Значит, завтра на вокзале.
      - Хорошо.
      На вокзале Алексей на прощанье сказал Павлу:
      - Ты помнишь того разбойника Варавву, которого распяли рядом с Иисусом Христом? Какие тогда были Вараввы и какие теперь Вараввы!
      Павел грустно улыбнулся:
      - И тогдашние Вараввы не могли учиться в институах, и теперешние не могут.
      - Дай руку, - приказала Таня.
      - Что такое? На.
      Таня взглянула на линии руки Павла Вараввы и сказала весело:
      - Какая у тебя счастливая рука! Как тебя любят и какой ты будешь богатый и образованный!
      - Я подожду, - ответил павел.
      Он остался на перроне одинокий и печальный. Пыльный поезд увез на север последние лирические дни того исторического лета.
      13
      Многие в то лето уехали из города, многие и из Костромы. Доктор Васюня нацепил узенькие белые погоны военного врача и уехал на Кавказкий фронт. Брат Тани, Николай Котляров, и Дмитрий Афанасьев пошли в армию по досрочному призыву. Богатырчук сначала писал костромским девушкам о победах в Галиции, а потом прислал карточки, на которых был снят в форме юнкера. Только Павел Варавва не пошел на войну: все металлисты завода Пономарева были оставлены для оборонной работы.
      И прав оказался Семен Максимович Теплов. Уже в феврале прямо из института отправили Алешу в военное училище в Петрограде. В то же военное училище попал и Борис Остробородько.
      Война прошла несколько стадий. Они быстро сменяли одна другую и забывались. Прошлые дни непривычной и волнующей тревоги, короткие, очень короткие дни галицийского наступления и Перемышля.
      В десяти коротких строчкха, без комментариев и повторений, без подробностей и чувств, пришло известие о разгроме и гибели армии Самсонова. И после этого начался длинный, однообразный и безнадежный позор. Это было невыносимо безотрадное время, наполненное терпением и страданиями без смысла. Война тяжелой, неотвязной ыблью легла на дни и ночи людей, былью привычной, одинаковой вчера, сегодня и завтра. Дни проходили без страсти, и люди умирали без подвига, уже не думая о том, кто прав, немцы или французы, не хотелось уже думать о том, чего хотят немцы или французы, как будто не подлежало сомнению, что разумных желаний не осталось у человечества.
      Иногда у людей просыпалось представление о России и немедленно потухало в неразборчивом мессиве из названий брошенных врагу крепостей, из имен ненавистных и презираемых исторических деятелей, из картин глупого и отвратительного фарса, разыгрываемого в Петрограде. К старому представлению о России присоединялась новая, чрезвычайно странная и в то же время убедительная мсыль: и хорошо, что бьют царских генералов, и хорошо, что нет удачи ненавистным, надоевшим правителям.
      За эти годы много совершилось горестных событий в жизни людей.
      А на Костроме было как будто тихо. По-прежнему дымили заводики Пономарева и Карабакчи. По-прежнему костромские жители утром проходили на работу, а вечером с работы, по-прежнему горели ослепительные фонари у столовой, и, как и раньше, некому было пополнить убытки у предприимчивого Убийбатько.
      Тихо плакали на Костроме матери в своих одиноких уголках, ожидая прихода самого радостного и самого ужасного гостя того времени почтальона, ожидали, не зная, что он принесет: письмо от сына или письмо от ротного командира. Иногда переживания матерей становились определеннее - это тогда, когда приезжал сын, искалеченный или израненный, но живой, и матери не знали, радоваться ли тому, что хоть немного осталось от сына, или плакать при виде того, как мало осталось. Матери в эти дни научились и радоваться, и скорбеть одновременно.
      Летом приехал из военного училища в погонах прапорщика и в новом френче Алексей Теплов. Два дня он погостил у стариков. Мать смотрела на сына удивленно, с отчаянием и могла только спрашивать:
      - Алеша, куда же ты едешь? Куда ты едешь? В бой?
      Больше она ничего не могла говорить и потому, что больше ничего не выговаривалось, и потому, что боялась Семена Максимовича.
      А Семен Максимович помалкивал и делал такой вид, как будто ничего особенного не случилось. Семен Максимович очень много работы нашел у себя во дворе и каждый вечер возился то у колодца, то у ворот, то сбивал что-нибудь, то разбивал, и в каждом деле ходил суровый, и молчаливый, и даже не хмурился и не крякал, забивая гвоздь или раскалывая полено.
      А когда уезжал Алексей на фронт, отец вышел во двор, холодно миновал взглядом неудержимые, хоть и тихие слезы жены, позволил Алексею поцеловать себя и только в этот момент улыбнулся необыкновенной и прекрасной улыбкой, которую сын видел первый раз в жизни.
      - Ну, поезжай! - сказал Семен Максимович. - Когда приедешь?
      Алексей ответил весело, с такой же искренней, и простой, и благодарной улыбкой:
      - Не знаю точно, отец. Может быть, через полгода.
      - Ну, хорошо, приезжай через полгода. Только обязательно с георгием. Все-таки серебрянная штука.
      И Семен Максимович обратился к матери и сказал ей серьезно:
      - Хорошего сына вырастили мы с тобой, мать. Умеет ответить как следует.
      И мать улыбнулась отцу сквозь слезы, потому что действительно хорошего сына провожала она на войну.
      На вокзале провожали Алексея Павел и Таня. Павел крепко пожал руку товарища и сказал:
      - Только одно прошу: вернись оттуда человеком.
      Таня улыбалась Алексею мужественно, но глаза у нее были печальные, и она все оглядывалась и сдвигала брови. А потом, когда ударил третий звонок, она сказала с горячим сметением:
      - Дай я тебя поцелую, Алеша!
      Павел выбежал из вагона, а Таня не прощальным поцелуем поцеловала друга, а с жадным размахом закинула руки на его шею и прижалась к его губам дрожащими горячими губами, потом глянула ему в глаза и шепнула:
      - Помни: я тебя люблю!
      14
      И снова побежали скучные и тревожные костромские дни - однообразные, как пустыня, и бедственные, как крушение. Уже перестали люди мечтать о мире и перестали говорить о поражениях.
      Так проходили месяц за месяцем.
      В начале зимы, когда уже крепко зацепили морозы за декабрьский короткий день, привезли в город Алешу. В здании женской гимназии разместился специальный госпиталь для контуженных. На его крылечко и выходил погуливать Алеша.
      Ему недавно вынули осколок снаряда из-под колена, и он ловко дрыгал перевязанной ногой, высоко занося костыли из простой сосны. С ним рядом сидели на крылечке, ходили по тротуару, кричали и смеялись контуженные.
      У Алеши сейчас счастливое детское лицо, но иногда его взгляд останавливается и с напряжением упирается в противоположные дома улицы, что-то старается вспомнить. К нему нарочно выходит и приглядывается молодая пухленькая женщина-врач Надежда Леонидовна, бессильно оглядывается на других больных и говорит:
      - Что мне с ним делать?
      Алеша, опираясь на костыли, двигает плечами, топчется на одной ноге, смеется и с уислием говорит:
      - Аббба!
      Надежда Леонидовна со слезами смотрит на веселое лицо Алеши, на вздрагивающую мелко и быстро голову, на потертый, изодранный халат:
      - Милый, что мне с вами делать?
      Подходит небритый, рыжий больной в таком же халате и помогает врачу, как умеет:
      - Поручик! Сообразите! Черт его знает! Смеется!
      Алеша и на него смотрит с улыбкой, но соображает только о чем-то радостном и детском. Он не слышит человеческих слов, он не узнает своего города, он не помнит своей фамилии. Только в одной области он что-то знает и о чем-то помнит. Каждое утро он рассматривает свой старый коричневый френч и на нем защитные погоны, на которых одна настоящая звездочка и две намазанные чернильным карандашом. С такой же любовью он рассматривает и шашку, совершенно новую, с золотым эфесом, с георгиевским черно-желтым темляком. Он счастливо улыбается, глядя на шашку, и любовно говорит:
      - Абба!
      И потом с особенной силой и улыбкой:
      - Табба!
      У него есть память о чем-то и какая-то веселая забота. Он радовался и прыгал на костылях, когда Надежда Леонидовна принесла в палату зачиненный и отглаженный его френч с новыми золотыми погонами поручика, но ничего, кроме "табба", он и тут не сказал.
      Только через две недели, в воскресенье, Павел Варавва, проходя мимо бывшей гимназии, узнал Алеша и бросился к нему:
      - Алексей! Алеша, это ты?
      Алексей быстро повернулся на костылях и серьезно, внимательно посмотрел на Павла, засмеялся детским своим смехом:
      - Абба!
      Его глова мелко дрожала, но он не замечал этого дрожания. Склонив голову к поднятым на костылях плечам, он с детским радостным любопытством смотрел на Павла. Павел нахмурил брови, его начинало обижать это безразличное любопытство:
      - Алексей, что с тобой? Ты ранен? Чего ты смеешься?
      У Алеши в глазах вдруг пробежала мнгновенная большая тревога. Он весь сосредоточился в остром беспокойном внимании, его лицо сразу побледнело, голова задрожала сильнее. Он неловко повернулся на костылях, беспомощно оглянулся по улице и застонал что-то неразборчивое и энергичное. Павел, наконец, догадался, что Алеша не может говорить, и обнял его за плечи:
      - Алеша! Это я - Павел! павел Варавва! Ты узнаешь меня?
      Алеша успокоился и затих, но не мог оторвать взгляда от лица Павла, смотрел на него, о чем-то долго и туго думал. Потом он грустно улыбнулся и поник головой, прошептав:
      - Табба!
      Павел быстро смахнул набежавшую слезу и побежал в госпиталь. Алексей поднял голову, спотыкаясь, повернулся и с хлопотливой торопливостью заковылял за Павлом.
      В большей пустой комнате павел уговаривал Надежду Леонидовну:
      - Да. Его отец здесь живет. И мать.
      Алексей остановился и улыбнулся врачу. По Павлу скользнул прежним напряженным взглядом и отвернулся, видимо отгоняя какие-то неясные и учительные образы. Надежда Леонидовна глянула на Алешу с любопытным состраданием:
      - Он вас не узнал?
      Алеша выслушал ее вопрос, затоптался на костылях, снова мельком взглянул на Павла и зашагал к окну.
      У окна он остановился, и его неподвижный взгляд замер на какой-то точке на улице. Павел ответил:
      - Не знаю. Кажется, он начал узнавать, а потом забыл. Это можно вылечить?
      - Я надеюсь, что это пройдет. Вы его хороший товарищ? Друг? Это очень плохо, что он вас не узнал...
      - Скажите, можно к нему отца или мать?..
      - Я боюсь, что он и отца не узнает. Здесь, видите ли, больница. Знаете что? Далеко отсюда до его дома?
      - Далеко. Через весь город.
      - Все равно. Давайте мы его свезем домой.
      - На извозчике?
      - Конечно. Знаете что? Завтра наймите извозчика и приезжайте. Когда родные дома?
      - Да все равно. Я скажу.
      - Хорошо. Заезжайте в двенадцать. Я сейчас дам вам деньги.
      15
      Алеша ехал на извозчике оживленный и веселый, но Павла не узнавал и даже не обращался к нему. Кажется, больше всего он был доволен, что одет не в халат, а в свой потертый френч и шинель. Его шашку держал в руке Павел, и дорогой Алеша все трогал ее рукой и улыбался.
      У ворот своего дома Алеша охотно и ловко спрыгнул с пролетки и очень обрадовался своей удаче, оглянулся на пролетку и сказал:
      - Табба!
      Потом показал пальцем на шашку в руках Павла и тоже сказал:
      - Табба!
      Он совершенно сознательно направился к калитке. Перед калиткой только на миг задержался, потом стукнул сапогом, и она открылась. Перепрыгнув через порог, он оглянулся на Павла и быстро начал взбираться по ступенькам крыльца. В дверях показался Семен Максимович. Алеша поднял лицо, улыбнулся ласковой, радостной улыбкой и сказал негромко, душевно, не отрываясь от отца взглядом:
      - Та... татеццц!
      Но после этого он упал в обморок. Костыли загремели по ступеням крыльца, а сам он медленно сложился, как будто осторожно сел на колени. Его голова перестала дрожать и спокойно склонилась к золотому погону поручика.
      16
      Поправлялся Алеша очень медленно. Ему разрешили бывать дома и даже ночевать. Надежда Леонидовна сказала матери, посетив Алешу на дому:
      - Пусть больше видит и узнает. Побольше впечатлений.
      Дома Алеша почти не сидел на месте, он быстро передвигался по комнате и по двору, заглядывал в каждую щель и все пытался о чем-то рассказывать, но понимал, что у него мало слов, и умолкал, грустно улыбнувшись. Слова восстанавливались у него по случайным поводам, но сначала приходили только в общем, что-то напоминающем комплексе звуков. Он говорил сначала "изизсткв" вместо "гимназистка", "тузыка" вместо "музыка", "бабед" вместо "обед". Только слово "мама" он говорил правильно с первого дня, как только пришел в себя после обморока и увидел склонившееся над ним лицо матери. Тогда же он узнал Павла и страшно этому обрадовался, все смеялся, все показывал на друга и кричал:
      - Тавел Рававва! Тавел!
      В эти дни интересно было видеть его счастливое оживление и в то же время замечать, что для него не нужны стали и непонятны обычные знаки любви и нежности. Когда мать поцеловала его после того, как он пришел в себя, он с удивлением посмотрел на нее, потрогал пальцем щеку и улыбнулся:
      - Мама!
      Он гораздо быстрее учился понимать чужие слова, чем говорить, и все время приставал к отцу, совершенно забыв о суровой его недоступности и молчаливости, просил его говорить.
      Семен Максимович серьезно ему отвечал:
      - Что я буду тебе говорить? Ты половины все равно не поймешь. Вояка! Вот лучше ты расскажи, как ты заслужил эту штуку.
      Отец брал в руки золотое оружие сына и рассматривал его - и как будто довольным и в то же время ироническим взглядом:
      - За что тебя наградили? Понимаешь?
      Алеша оживленно кивал дрожащей головой и кричал:
      - Тулеметытыты... тулеметытты! Де... десятьть... тулеметототов!
      Он смеялся отцу и взмахивал кулаком:
      - Десятьть!
      - Десять пулеметов? Это ты забрал? У Немцев?
      - Немцыцыцы!
      - Молодец, Алеша! Молодец!
      - Таладеццц! - повторял Алеша радостно.
      - Вот именно: молодец!
      Отец усаживал Алешу на стул, неумело рабочей сухой рукой гладил его по плечу. Старался серьезно растолковать ему, как малому ребенку:
      - Ты понимаешь? Они, сволочи, все воображали, что это они хозяева, они и герои. Куда ни посмотришь, все они - начальники и герои. А наш брат вроде как для черной работы, вроде волов. Нагонят тысячи нашего брата серая скотина!
      Алеша слушал отца внимательно, кивал голвоой и повторял некоторые слова, давая возможность отцу заключить, что он все понимает из сказанного:
      - Нанашшш браттт! Ткатинанана!
      - Да, скотина! У них все! У них и деньги, и мундиры. У них и родина. А мы безродные как будто. Куда погонят, туда и идем. Ему, понимаешь, родина, потому что он по родине на колесах катается. А наш брат пешком ходит; да и куда ему ходить, на работу да с работы, так зачем нам родина. Мы ее и не видели. Я вот счетом в нашем городе двадцать раз был. А то все - Кострома.
      Семен Максимович говорил негромко, строго, все время оглядывался на окно, как будто именно за окном помещались "они", и проводил пальцем под усами, по сухим тонким губам.
      - Родина! Ничего, Алеша! Это хорошо, что ты не трус, а только... у нас такие разговоры... правильные разговоры: пускай расколотят этого нестуляку проклятого! Эту сволочь давно бить следует.
      Алеша удивленно глянул на отцаи и ничего не сказал. Старый Теплов, худой, похожий на подвижника, трогал прямымит темными пальцами клинок почетной сабли и о чем-то крепко думал, решал какие-то трудные вопросы. Смотрел на этот клинок его сын, и впервые зашевелился у него в душе странный холодный расчет: для чего его батльон понес свои жизни в боях под Корытницей? Не для того ли, чтобы лишний раз убедиться: какие отвратительные руки распоряжались этими жизнями?