Колька Котляров сказал без всякого выражения:
      - Я тебя не приглашаю.
      - Почему?
      - Не хочу.
      - Нет, почему?
      - Сказать?
      - Скажи.
      - Принципиально.
      Колька стоял перед Сергеем мелкий, нескладный, ничего не унаследовавший от плотника Ивана Котлярова: ни саженных плеч, ни коренастости, ни буйной шевелюры, но сквозь плохонькую оболочку ясно был виден его принципиальный дух. Павел пошевелил руками в карманах и сделал шаг к Николаю:
      - Интересно!
      Одна Таня осталась на диване и спокойно играла пушистым кончиком косы на коленях. Колька под горячим взглядом павла поежился, но не улыбнулся, отвел галаза и сказал негромко:
      - Да чего говорить! Ты спроси у него, почему он не работает?
      - Ха! - засмеялся Богатырчук и повалился на диван рядом с Таней. Старая песня. Меня даже не раздражает. Дома папаша с мамашей талдычат, теперь Колька прибавился. Черт бы вас побрал, почему вы отца Иосифа на помощь не позовете?
      - Нет, ты все-таки отвечай, - сурово произнес Павел. - Он тебе в глаза сказал, и ты в глаза.
      - Знаешь что? Дома я читал "Три мушкетера". Знаешь, до чего интересно! Пришел ты, Цыган. Идем да идем! Пожайлуста! А вы мораль тут развели, труженики! Настойчиво требую, веди меня в этот самый "Иллюзион". Требую выполнения обязательств.
      - Хорошо, выполню обязательство, а только скажи, почему ты не работаешь?
      Богатырчук протянул руку по спинке дивана сзади Тани, и Таня немедленно выпрямилась, все так же теребя кончик косы.
      - Скажу. Алешка и так знает. Скажу. Но все-таки нет справедливости. Алексей тоже не работает, однако ты его тащил в "Иллюзион"? Тащил, Колька?
      - Тащил, так разница: Алешка студент, он работает, только ничего не получает. А с какой стати я буду тебя водить, когда ты нарочно не работаешь?
      - Ну, хорошо. Почему я не работаю? Не хочу. Не хочу работать на Пономарева. Не хочу жить в этой самой Костроме. Здесь живут рабы Пономарева и Карабакчи. Ты сколько получаешь, помощник слесаря?
      - В этом месяце заработал семнадцать, - хмуро ответил павел, не глядя на Сергея.
      - Семнадцать. А ты сколько, Колька?
      - Не в том дело, а ты дальше говори. На кого ты хочешь работать?
      - Ни на кого.
      - Как это у тебя выйдет?
      - Как-нибудь выйдет. Опять в цирк пойду.
      - Балда! - сказал павел. - А в цирке ты на кого будешь работать? Все равно на хозяина.
      - В цирке не так, детки. В цирке я работаю для людей. И вижу людей. Вы этого не знаете. Когда выскочишь на арену на Цезаре... свет какой! Глаза какие! Да что вы понимаете?
      - Чьи глаза? - тихо спросила Таня.
      - Всякие глаза: и у людей, и у Цезаря. Какие красавицы смотрят, улыбаются. Да и не только красавицы!
      - И что? - так же тихо спросила Таня.
      - Он себе шею свернет на Цезаре, а хозяин все равно в карман тысячи положит, - тоскливо протянул Николай.
      Сергей вскочил. Он стал против Николая, взмахнул кулаком и этим движением как будто сбросил с себя богатырское свое добродушие:
      - Наплевать мне на хозяина! Когда я на арене, хозяин - мой лакей, понимаешь? Он смотрит мне в глаза и дрожит. Я тогда артист. Ты знаешь, что такое артист? Знаешь?
      - А за что тебя хозяин выгнал, Сережа?
      Богатырчук не ожидал нападения с этой стороны. Он повернул к Алексею тяжелую голову:
      - За что?
      Алексей стоял у кустов акации и заканчивал перочинным ножиком пищик. Он поднял глаза на Сергея, вложил пищак в рот и вдруг запищал на нем оглушительно и комично-жалобно, а потом спросил, перекосив губы в ехидной гримасе:
      - Да. За что?
      Павел взмахнул руками и захохотал. И Николай с застенчивой улыбкой отвернулся к фонарю. Улыбнулась и Таня, присматриваясь к Алеше.
      Богатырчук оглянулся.
      - Выгнал? Не выгнал, а...
      - Уволил, - серьезно закончил Павел.
      Сергей осторожно сел на диван. Таня смотрела на него с интересом.
      - Все-таки за что, Сережа? - ласково спросила она.
      - За грубость, - тихо ответил Сергей и улыбнулся ей печальными глазами.
      Таня задержала на нем внимательный, почти материнский взгляд, поднялась с дивана, перебросила косу назад и сказала решительно:
      - Хватит! Идем в театр, все! Слышишь, Алеша?
      Алексей увидел ее нахмуренные брови и протянул руку к Павлу:
      - Павлушка, одолжи сорок копеек до завтра.
      6
      По дороге домой Алеша и Таня отстали. Таня спросила:
      - Неужели ты из гордости не пошел в "Иллюзион" за Колин счет?
      - Не из гордости, Таня, а из бедности.
      - Это все равно.
      - Нет, не все равно. Если у меня были бы деньги, я могбы пойти за их счет.
      - А где ты возьмешь отдать Павлу сорок копеек?
      - У отца.
      - Ты у него много берешь денег?
      - Нет, почти что не беру, вот разве на дорогу теперь придется взять.
      - А как же ты живешь в Петербурге?
      - Зарабатываю.
      - Много зарабатываешь?
      - Уроками много нельзя заработать. Очень дешево платят.
      - А сколько платят?
      - Если репетировать какого-нибудь отсталого - пять рублей в месяц.
      - А сколько тебе нужно в месяц?
      - Мне нужно самое меньшее тридцать рублей.
      - Для чего?
      - Квартира, стол, учебники, ну, конечно, баня, бритье, кое-что починить, в театр нужно.
      - А если без бритья, значит, дешевле?
      - На бритье полтинник можно скинуть. Таня, почему ты сказала, чтобы я пришел сегодня к столовой?
      - Я просто хотела побыть с тобой.
      - Почему?
      - Как почему? Мне с тобой хотелось побыть вместе. А как же ты зарабатываешь тридцать рублей? Неужели шесть уроков?
      - Ну, три, четыре урока.
      - Значит, не выходит тридцать рублей?
      - Никогда не выходит. Все-таки, если человек хочет видеть другого, у него есть какие-нибудь причины.
      - Причины? Конечно, есть... - Таня лукаво глянула на Алешу. - А как же так, без причины?
      - А какие у тебя причины?
      - И причины есть, и все есть, - произнесла Таня задумчиво.
      Алексей наклонился к ней, заглядывая в лицо. Она подняла глаза:
      - Все-таик, как же ты живешь, если не зарабатываешь?
      - По-разному живу. Если не хватает, - значит, за квартиру не плачу, живу, живу, пока выгонят, - вот и экономия.
      - Или не обедаешь?
      - Это самое легкое - не обедать. Обедать вообще редко приходится, больше чай и булка. Но бывает, урок достанешь за обед. Это самое лучшее с экономической стороны, но только обидно как-то. Я не люблю.
      - А почему ты у отца не берешь?
      - Да у отца нету. Он еще Пономареву должен. Но он иногда присылает. Это... последнее дело - получать от него деньги.
      - Ты чересчур гордый, Алеша.
      - Нет. Какой же я гордый, если все спрашиваю и спрашиваю: почему ты захотела быть со мной?
      - А почему тебе так интересно?
      - А как ты думаешь?
      - Ты воображаешь, что влюблен в меня, да?
      Алеша и на темной улице покраснел и испугался:
      - Нет... как ты сказала...
      - Значит, ты не воображаешь?
      - Я ничего не воображаю.
      - Вот и хорошо. А я уже думала, что и ты влюбился.
      - Ты что ж так плохо говоришь о любви?
      - Чем же плохо?
      - Ты никого не любишь? Никого?
      - Нет, одного человека люблю, но держу в секрете.
      - Почему?
      - Я хочу учиться. Если полюбить и сказать, замуж выйти, значит... ну, обыкновенная костромская история.
      - Если любишь - вместе хорошо!
      - Я боюсь - вместе!
      - Почему?
      - Я, Алеша, боюсь женской доли. Я буду искать другое. Ты не думай, что я ничего не знаю. Я все знаю.
      - И ты удержишься, не скажешь?
      - Чего не скажу?
      - А вот... тому человеку... про любовь?
      - Конечно, не скажу.
      - И долго?
      - Пока не кончу медицинское отделение. Я потому тебя и спрашиваю все.
      - Ага... так поэтому ты меня и просила прийти?
      - И поэтому.
      - А скажи, разве любимый человек не мог бы помочь тебе учиться?
      Таня улыбнулась в темноте, но улыбка слышалась и в голосе:
      - Как же он поможет? Он... тоже... очень бедный. А скажи, Алеша, я достану уроки в Петербурге?
      - Ты в Петербурге будешь учиться?
      - Да.
      - Значит, вместе? - Алеша обрадовался, как ребенок.
      - Ну, да. В одном городе.
      - Я тебе помогу найти уроки.
      - Спасибо.
      - Тот учился или работает?
      - Кто?
      - Которого ты любишь?
      - А потом спросишь, на какую букву начинается его имя? Да?
      - Спрошу.
      - А потом, какая вторая буква?
      - Нет, я и по первой доагадаюсь. Скажи.
      - Да для чего тебе, ты же не влюблен в меня?
      - А может, и влюблен...
      - Да ведь ты сказал...
      - Я ничего не говорил...
      - Ты сказал, что ты ничего не воображаешь...
      - Можно просто любить, а не воображать.
      - Алеша, сколько стоит билет до Петербурга?
      - Дорого: восемнадцать рублей.
      - Ой, как дорого!
      - Таня... неужели ты не скажешь, ты должна по дружбе, по старой дружбе...
      - Что сказать?
      - Кого ты любишь?
      - Алеша, ты все об этом? Мне никого не хочется любить. Ты такой гордый человек, неужели ты не понимаешь: разве можно любить, если тебе на обед не хватает? Это оскорбительно.
      Алеша опустил голову, очень многие подробности его студенческой жизни, подробности ежедневных мелких обид, голодной бессильной жизни вдруг пришли в голову. Снова подступил к сердцу невыносимый вопрос, мучивший его все лето: как взять у отца восемнадцать рублей на дорогу? И еще более трудный: как попросить у отца сорок копеек, чтобы отдать Павлуше?
      7
      Доктор Петр Павлович Остробородько давно заведовал земской больницей, расположившейся на краю города, но усадьбу купил поближе к центру широкий многокомнатный дом, окруженный верандами, цветниками, садом.
      Не только в нашем городе, но и в других городах Петр Павлович считался врачом-чародеем. Петр Павлович добросовестно поддерживал свою медицинскую славу хитрыми рецептами, золотым пенсне и умными разговорами. Честно служила славе и небольшая бородка Петра Павловича, делавшая его похожим на самого Муромцева, председателя Первой Государственной думы. Может быть, и в самом деле Петр Павлович был талантливым врачом, но несомненно, что это был человек общественный и богатый. Богатств его, правда, никто не считал, но никто не жил в нашем городе так широко и красиво.
      В доме Остробородько всегда собирался цвет городской молодежи, привлекаемый сюда не столько славой Петра Павловича, сколько гостеприимством и красотой его дочери Нины Петровны. Нина Петровна была уже помолвлена с сыном отца Иосифа - Виктором Троицким, но это обстоятельство почему-то никто всерьез не принимал. Нина была красива: высокая, нежная, медлительная, всегда ласково-задумчивая и приветливо-сдержанная.
      Брат ее, Борис Петрович, студент Петербургского технологического института, считался человеком глупым, и этой славе не мешали ни его красота, ни веселый нрав, ни общая симпатия, его окружающая. Еще в реальном училище товарищи считали долгом чести вывозить Борю во время экзаменов, а в технологическом институте прямо с его зачетной книжкой ходили к профессорам и сдавали за Борю зачеты, не столько, впрочем, из чувства дружбы, сколько из мальчишеской любви к студенческим анекдотам.
      На веранде Остробородько собралась большая компания. Говорили исключительно о надвигающейся войне. Городской врач, кругленький и остроглазый человек, Василий Васильевич Карнаухов, называемый в городе чаще просто Васюней, ораторствовал воодушевленно:
      - Уверяю вас честным словом - демонстрация! Что вы шутите? Франция и Россия! Немцы еще не сошли с ума. Вы думаете, они рискнут из-за Франца-Фердинанда? Мы своей силы не знаем, а немцы знают. Это не девятьсот четвертый год! Великая Россия! Великая Россия, господа!
      Борис стоял против группы женщин, обрывал чайную розы и очень ловко бросал ее лепестки в прически дам. Дамы встряхивали головами, улыбались красивому Борису и старались внимательно слушать Васюню. Продолжая игру, Борис говорил:
      - Австрийцы что? А вот пруссаки нам зададут, зададут, зададут... После каждого слова Борис бросал новый лепесток.
      У барьера веранды стоял и смотрел в сад широкоплечий, лобастый жених Нины - Виктор Осипович Троицкий. Он сомкнул тонкие губы, и было видно, что он одинаково презирает и тех, кто боится немцев, и тех, кто не боится. Белый китель следователя, золотые пуговицы с накладными "зеркальцами", бархатные петлицы, белые красивые руки - все отдавало у Виктора Осиповича мужской серьезностью.
      - Виктор, будет война? - крикнул Петр Павлович с другого конца веранды. - Будет или не будет? Мне твое слово нужно, я этим вертопрахам не верю.
      Троицкий обратился к будущему тестю:
      - Я не пророк, Петр Павлович, я пока только следователь.
      - Говорите, следователь, не ломайтесь, - сказала одна из дам.
      - В таком случае будет, - ответил Троицкий, круто повернувшись к обществу.
      - И победная?
      - Надеюсь. Мужики не подведут. Вот... пролетарии...
      - Подведут, - закричал Борис и бросил остаток чайной розы к дамским ножкам.
      Все засмеялись. Петр Павлович, сидя в качалке, замахал руками на Троицкого:
      - Брось, брось! никто не подведет! Да вот же и представитель пролетариата. Алексей Семенович, успокойте, голубчик, старика.
      Алексей редко бывал в этом доме, сегодня затащил его Борис на правах однокашника. Алешке всегда казалось, что здесь слишком высокомерно относятся к его бедности. Но иногда и тянуло попасть в этот барский уют, в среду красивых женщин и хороших настроений. Приятно было ощущать близость Нины.
      Сегодня Алеше не нравился разговор, и он хотел уйти, но Нина оставила всех остальных гостей, поставила перед ним стакан чаю и печенье, села рядом:
      - Уйдете, всю жизнь буду обижаться!
      И Алексей сидел и смотрел в стакан, стесняясь своей ситцевой
      косоворотки. Вопрос Петра Павловича застал его неподготовленным, он покраснел. Борис закричал:
      - Пролетариат подумает!
      Следователь один не смеялся и строго смотрел на Алешу:
      - Интересно!
      Алеша сказал:
      - Почему вас интересует пролетариат? А командиры?
      Троицкий ответил ему, почти не раздвигая сухих холодных губ:
      - Командиры меня тоже интересуют. Но в вопросе о командирах вы, вероятно, менее компетентны.
      - То есть в каком смысле командиры? В каком смысле? - Петр Павлович заерзал в качалке. - Официцерский корпус у нас великолепен. Вы согласны, господин Теплов?
      Алексей пожал плечами.
      - Не согласны?
      Алексей смотрел на Троицкого серьезно, но его губы проделали ряд упражнений, которые в любой момент могли перейти в улыбку:
      - Я думаю, что наши офицеры... умеют умирать.
      - Благодарю вас, - насмешливо сказал следователь.
      - Ну и прекрасно! А чего тебе еще нужно? - радостно закричал Борис.
      - Какой ты все-таки... повеса, - укоризненно проговорил Петр Павлович. - Что ты говоришь?
      Борис с таким вы выражением радостного оживления воззрился на отца, но отец забыл о нем и внимательно обратился к Алеше:
      - О, вы не так просто ответили, Алексей Семенович! В ваших словах есть, знаете, такой привкус: вы говорите, умирать умеют, а дальше? Чего они не умеют?
      - Я боюсь, что они не умеют побеждать.
      - Вы прелесть! - прошептала Нина.
      - Вот, вот! - Петр Павлович подскочил в качалке. - Ты слышишь, Виктор?
      - Слышу. Только господин Теплов ошибается или... хочет ошибиться. Офицеры умеют и побеждать.
      Петр Павлович решительно откачнулся назад и покачал головой:
      - Да-а! Если вспомнить прошлую войну, прогноз насчет "побеждать" слабоватый выходит.
      Троицкий застегнул верхнююю пуговицу кителя:
      - В неудачах японской войны виноват не офицерский корпус, а... вы знаете, кто.
      - Двор?
      - Не двор, а правительство; впрочем, пускай и двор.
      - А Куропаткин, Стессель, Рождественский? Паршивые стратеги.
      - Найдутся и хорошие. Во всяком случае, я рад, что господин Теплов признал за офицерами способность умирать. Это очень хорошая способность. У многих ее не бывает.
      - Я бы предпочел все-таки, чтобы у офицеров была и способность руководить армией, - сказал Алеша медленно и улыбнулся.
      - Как это вы важно говорите: я бы предпочел. Кто вы такой?
      Алеша поднялся за столом и одернул рубашку.
      - Кто такой я? Если разрешите, - я гражданин той самой великой России, о которой говорил Василий Васильевич.
      - Здорово ответил! - закричал Борис. - Честное слово, здорово!
      Петр Павлович засмеялся в лицо следователю.
      - Срезали следователя, а главное, не ответили насчет пролетариата...
      Троицкий нахмурил брови:
      - Я надеюсь, и на этот вопрос господин Теплов ответит с таким же достоинством, тем более, я повторяю, что в этом вопросе он более компетентен.
      Алеша решил уходить. Он пожал руку Нине, но она задержала его руку и подняла к нему глаза.
      - Отвечайте, отвечайте, - сказал она чуть слышно.
      У Алеши вдруг стало светло на душе от этой маленькой ласки, и он сказал, подойдя к следователю:
      - Виктор Осипович, вы помните забастовку тысяча девятьсот пятого года?
      - К чему это? - гордо спросил следователь.
      - Пролетариат - это очень большая сила, гораздо, гораздо больше, чем вам кажется.
      - Ну?
      - Я думаю, что пролетариат не удовлетворится командирами, которые умеют только красиво умирать. Этого будет мало.
      Троицкий прищурился:
      - И что он сделает с ними?
      - Я не пророк, я только студент.
      - И я студент, - закричал Борис, - но я предсказываю: будут большие неприятности.
      Все засмеялись. Петр Павлович с осуждением посмотрел на сына, пожал руку Алеше и сказал:
      - Будем надеяться на лучшее, Алексей Семенович.
      Нина спустилась в сад рядом с Алешей. Он с удивлением и радостью посматривал на нее, она молчала, склонив красивую белокурую голову.
      - Я незаслуженно пользовался сегодня вашим вниманием, Нина Петровна. Я страшно вам благодарен.
      - Приходите чаще, - сказала негромко Нина. - Хорошо?
      8
      Возвращался Алеша на Кострому около десяти часов вечера. В конце прямой улицы горели огни вокзала, а за ними потухали последние пожары заката. От заката протянулись по небу неряшливые космы облачных следов - ленивой метлой подметал кто-то сегодня небеса.
      По узким кирпичным тротуарам пробегала обычная вечерняя толпа. Люди спешили к домам, уставшие, без толку суетливые, без нужды разговорчивые. Трамваи ковыляли с такой же излишней торопливостью и скрывались в неразборчивой перспективе улицы, а их грохот тонул в еще более оглушительном перекате подвод, передвигающихся где-то ближе к вокзалу. Из этого сложного, надоедливого шума как-то случайно и незаметно возник более настойчивый, высокий и упорядоченный звук. С резким треском, подскакивая колесами на булыжниках, проехал извозчик и уничтожил этот звук, но силуэт извозчика был еще хорошо виден, а из-за него уже вырвался строгий и сухой, уверенный барабанный бой. Через несколько секунд он покрыл шум улицы. Люди на тротуарах сбились к краям, заглядывая в даль улицы.
      В последних, пыльных сумерках поперек улицы легла однообразно темная полоса, а над ней косой штриховкой расчертился потухающий закат. Кто-то спросил рядом:
      - Чего это? Солдаты?
      - А кому же больше? Да много, смотри!
      - Караул, что ли?
      - А кто их разберет, может и караул.
      Молодой парень вытянул голову и крикнул:
      - Гляди: музыка, а не играет!
      - Ну? Музыка? - спросил сзади голос.
      - Да, музыка, смотри!
      Всмотрелся и Алеша. Он уже видел бледные пятна барабанов и движения рук барабанщиков. Они быстро выплывали из сумерек и проявлялись на фоне темной массы. Один из них, идущий крайним, далеко отбрасывал правую палочку и красивым ловким жестом снова бросал ее на барабан - казалось, что это он выделывает правильную и дробную россыпь, а другие только поддакивают ему дружными звонкими точками. За барабанщиком шел оркестр, спокойно покачивая раструбами бледно-серебрянных труб.
      Алексей выдвинулся вперед на мостовую. Крайний барабанщик прошел мимо него, чуть задев его рубаху кончиком палочки. Музыканты оркестра шли вразвалку и поглядывали по сторонам. Глаза Алеши вдруг увидели чуть-чуть искривленный ножик: он ходил взад и вперед над тусклым золотом прямого аккуратного погона. Алексей, наконец, разобрал, что это офицер с обнаженной шашкой. Рядом с ним солдат, а потом снова офицер и снова с шашкой. Солдат до самой мостовой вытянул из-под руки длинное древко, над головой солдата выпрямился в небо узкий сверток. Алеша догадался: это знамя в чехле, вверху оно поблескивало и курчавилось каким-то металлическим орнаментом. За знаменем снова рябенький пояс офицера и грациозные шаги узких сапог, послушные барабанному маршу. А потом бесконечные ряды однообразно-незнакомых лиц, серьезных, с напряженными скулами, шеренги скошенных бескозырок и прижатых к груди прикладов. Лица и груди быстро проплывали, крепко утвержденные на гулкой, усыпляющей череде ударов тяжелых сапог по мостовой. Потом еще офицер и снова ряды прижатых прикладов и чуть скошенных бескозырок над темными неподвижными лицами.
      На тротуаре за линией зрителей кто-то спешил куда-то, бросался к плечам смотрящих, снова спешил вперед. Кто-то вскрикнул громко:
      - Да что такое? Да ведь это Прянский полк!
      - Какой там Прянский? Чего врешь?
      Загалдело несколько голосов:
      - Конечно, прянцы!
      - Чего ору! Чего ору! Ты понимаешь, в чем дело?
      - Уже понял: Прянский полк!
      Близкие рассмеялись.
      - Дурак ты: из лагерей ведь...
      - Расказывай: чего это в июле из лагерей?
      - Что?
      - Из лагерей! Вот так дела! А ну, постой! Скажи, милый, из лагерей?
      - Проходящий мимо солдат бросил быстрый взгляд на тротуар:
      - А откуда же? Из лагерей.
      Бесцеремонный локоть оттолкнул Алешу в сторону и метнулся за солдатом:
      - Походом, что ли?
      Солдат ничего не ответил, но идущий за ним вдруг улыбнулся широкой, деревенской улыбкой:
      - Некогда походом. Поездом.
      - Некогда?
      На тротуаре задвигались, зашумели сильнее. На Алексея надвинулся чей-то большой нос:
      - Вы понимаете? Вы понимаете, к чему?
      Алексей заглянулся через барьер сдвинутых плеч. В тесном кругу стоял полный кондуктор с жгутами на плечах, смотрел то на одного, то на другого из слушателей и говорил одними губами, не изменяя набитого мясом лица:
      - Тридцать поездов! Тридцать! Через двадцать минут поезд за поездом. И товарные стоят, и пассажирские! На нашей станции два курьерских застряло!
      Алексей обошел толпу и направился к вокзалу. Полк еще проходил, но баранов уже не было слышно, и раздавался только стук сапог, то мерный и согласный, то перебиваемый каким-то соседним ритмом. Кто-то высокий пошел рядом с Алексеем и сказал, ища сочувствия:
      - Ну, если полк из лагерей пригнали, - значит, все ясно.
      - Что?
      - Говорю, все ясно: завтра мобилизация!
      Алексей не ответил, а высокий продолжал:
      - Вам оно не светит и не греет - вы молодой еще, а мне вот жарко стало.
      - Вы запасный?
      - В запасе. Слово такое, как будто спокойное: запасный, а на самом деле в первую очередь.
      Высокий отошел и, отходя, сказал как будто про себя:
      - Ах ты, господи, господи!
      Алексей свернул в поперечную улицу. Здесь было тише и меньше людей, но впереди грохотало тяжело и упорно, снова стояла толпа, и над ней проходили какие-то тени. Алеша прибавил шагу. По Александровской улице двигалась артиллерия - пушки чередовались с конскими парами. Далеко впереди что-то крикнули, и там застучало быстрее, волна учащенного грохота покатилась оттуда все ближе и ближе. И ближайшие лошади вдруг пошли рысью, а за ними загремела по мостовой, уткнув хобот в землю, молчаливая пушка. Этот быстрый бег орудий, сопровождаемый легким и веселым звоном подков, еще долго проносился мимо толпы. Обгоняя движение, сбоку быстрым аллюром, видно, на хороших лошадях, проскакали по улице два офицера. Один из них, молодой, что-то кричал товарищу и смеялся.
      Алеша проводил их легкий, стремительный бег завистливым, взволнованным взглядом. Где-то далеко, за несчитанным рядом дней и ночей, зашевелились враги; здесь, в городе, еще мирно живут люди, а эти уже понеслись вперед, уж бьют барабаны, и уже готовы они идти на защиту... кого? Моей страны, великой России? Черт его знает, великой или не великой, но... моей России.
      Алексей выбрался из толпы и побрел через пустынную площадь к городскому парку. Хотелось очень долго думать о России. Почему-то вдруг показалось ему, что до сих пор он непростительно мало думал о ней. Сейчас в словах "моя Россия" было что-то радостно-горячее, но в то же время непривычное, родившееся как будто только сейчас.
      Алеша полузакрыл глаза и представил себе: Россия! Неясные, бесформенные межи океанов, сибирских пустынь, среднеазиатских песков. Это там, черт его знает где, но здесь все равно она - Россия? Какая она? Широкий Невский, памятники, каналы, торжественные повороты улиц - столица, настоящая столица! Высокие аудитории института и родное радостное студенчество. Русское! И русские профессорские глаза, то старчески-мудрые, но научно-холодные, то придирчиво-вредные. Все равно. Все равно или нет? Все равно русские.
      Но, может быть, и не это? Вот это: поля, поля, серые группы изб и... бороды, и лапти, пыльные сапоги на скамьях третьего класса, вонь и теснота, матерная ругань...
      Алеша остановился посреди темной площади, подумал и сказал вслух:
      - Нет!
      Он оглянулся назад и прислушался. Еще доносился грохот артиллерии, и он вспомнил ее сосредоточенно тяжелое движение, бег офицерских коней, палочку барабанщика и боевое знаимя Прянского полка в чехле, охраняемое шпагами офицеров. Почему офицеров? Почему не солдаты охраняют знамя? Чушь, несет знамя все равно солдат. Да, это Прянский полк. Алексей вспомнил защиту Малахова кургана. И на Шипке замерзал Прянский полк, замерзал, но не отступил. Прянский полк, - что это такое? Чередование проходящих и уходящих русских людей, умирающих, замерзающих, защищающихся штыками... это уже несомненная Россия, тут ничего не скажешь. Это прекрасная, моя Россия, тысячу лет защищающая свои...
      - Лапти, - как будто подсказал кто-то.
      И в этот момент подошли к воображению не исторические дали прошлого, не перспективы Петербурга, не просторы русских равнин, а близкие, бедные улицы Костромы, сухие утоптанные дорожки, жидкие акации и скромные люди. Он с явной душевной болью вспомнил вчерашний разговор с Таней, ее "русскую" тоску, и ему вдруг так жаль стало Россию, что он не вспомнил даже о своей любви к Тане. А рядом с Таней почему-то настойчиво рисовалась такая счастливая, нежная и такая далекая Нина Петровна, уже отданная этому сухому и тщеславному следователю. И отец - токарь Теплов. Отца эксплуатирует красномордый Пономарев, пошлейший, истасканный, обычный тип русского промышленника - русского все-таки, вот в чем дело. Своего, значит! И он - русский! И его защищать? С какой стати! Почему? И в Петербурге нескладная фигура Николая второго, и блестящие плечи и лысина двора, блестяще великолепие ничтожеств, правящих "моей" Россией.
      И все-таки... И все-таки миллионы русских людей и тысячи лет истории, и Пушкин, и Толстой, и великие пространства нищеты, и институт, и девушки, все равно моя Россия! И пусть Алеше сейчас предложат сделаться гражданином богатой Франции или прекрасной Италии, пусть предложат ему дворцы и богатства - Алеша не променяет России на это. Он почувствовал снова радостное и горячее волнение и снова позавидовал ушедшим в темноту военным людям, их мужественной тревоге. Это настоящие люди, и как прекрасно быть сейчас с ними.
      9
      На центральных улицах кучки охотников ходили с портретами, пели и кричали "ура". А на тех же улицах, почти на каждом квартале, строились и рассчитывались новые роты. По тротуарам глазели мальчишки и прохаживались прапорщики запаса в новеньких погонах. А люди менее воинственные жались к домам и хмуро и молчаливо о чем-то думали. А когда расходились, толковали о войне и с удивлением произносили непривычно-ненужные слова: немцы, французы, Вильгельм. Находились знатоки, которые вспоминали что-то о славянах, щеголяли словами "Сараево", "Франц-Фердинанд". Знатоков выслушивали с такой миной, с какой привыкли слушать охотничьи россказни, а потом снова думали, думали про себя, стараясь разрешить непосильный вопрос: при чем здесь немцы% при чем здесь человеческие жизни?
      На улице встретил Алеша Виктора Осиповича Троицкого под руку с невестой. Он был очень хорош в военном костюме, туго перетянут ремнями, а шашка висела на его боку с особенно строгой готовностью. Троицкий холодно козырнул, но Нина протянула руку Алеше:
      - Алексей Семенович, приходите вечером к нам. Сегодня мы чевствуем отьезжающих прянцев. Приходите.
      Алеша поклонился и с большей симпатией посмотрел на Троицкого. Троицкий улыбнулся:
      - Надо проводить. Даже если вы настаиваете на том, что мы умеем только умирать.
      - Я... от всей души желаю вам победы, - сказал Алеша.
      - Это благородно с вашей стороны, - с нарочитой холодностью сказал Троицкий.
      - Почему благородно? Ведь я тоже русский?
      - Конечно, конечно! Честь имею!
      Троицкий приложил к новой фуражке руку и немедленно подставил Нине Петровне. Нина склонила голову и через погон жениха еще раз глянула на Алешу серьезным глубоким взглядом.
      Кто-то произнес рядом:
      - Японцев лихо победили! Видно, народу много лишнего стало!
      Алеша оглянулся: парень в темной рубахе насмешливо глянул на Алешу, повел плечом и сказал соседу:
      - Благородные господа!
      Сергей Богатырчук пошел на войну добровольцем. Он пришел на Кострому в военном костюме, его погоны были обшиты пестреньким жгутом - Таня сказала ему весело:
      - Ты не можешь без шнурков?