- Отдать оркестру.
      - Верно, оркестру.
      Волчок, улыбаясь, принял торт, ему только крикнули:
      - Алексюка ж не забудьте...
      - Не забудем, не бойся.
      После вечера принесли торт в лагерь. Музыканты о чем-то совещались, потом вытребовали к себе Левшакова и с прочувственным словом вручили ему торт, а потом схватились за трубы и проиграли туш. Левшаков клянялся и благодарил, говорил, что никогда в жизни не мог ожидать такого большого подарка, что он теперь понимает, какое хорошее влияние оказывает музыка на человеческую душу, что он и в дальнейшем надеется, что ему будут подносить такие торты.
      Ребята с блестящими глазами наблюдали за всей этой церемонией. Левшаков кончил, сделал вид, будто он вытирает слезы, и, сгорбившись до самой земли, потащил торт к скамейке. Здесь, вооружившись огромным хлебным ножом, он спросил просто:
      - Сколько вас в оркестре? Сорок пять?
      - Сорок пять.
      - Становись в очередь, да смотри, не забудь, что на каждого из вас приходится по два с половиной коммунара, у которых слюнки текут уже два с половиной часа.
      - Что вы, Тимофей Викторович, мы же вам поднесли.
      - Знаю я вас, разрезать не умеете сами, и вот...
      Музыканты застеснялись, а Левшаков кричит:
      - Довольно дурака валять, что же вы думаете: я буду таскать его за собою или слопаю?.. Становись!
      Музыканты получили по огромной порции, так что хватило и для корешков, рассыпанных по всем взводам.
      На следующий день прощальный вечер. Мы пригласили всех своих сочинских знакомых. В нашей столовой в городском парке мы устроили настоящий пир: закуска, икра, жаркое, мороженое и даже (ох, отвернитесь, кто там из наробраза) по стакану столового вина. персонал столовой восседал за столами, а подавали и хозяйничали коммунары. Были гости из всех санаториев и домов отдыха, были сочинские комсомольцы, а самые дорогие гости - старые большевики с Шелгуновым.
      После ужина раздвинули столы и пустились в пляс. Вино хоть и слабое, а развязало ноги пацанам. Нашлись танцоры из гостей и даже из глазеющей публики...
      Пора и оканчивать вечер. оркестр грянул гопака. Из нашего круга выскочил Петька Романов и по кавказкому обычаю начал вытанцовывать перед Шелгуновым. Ничего не оставалось делать старику, передал он кому-то свою палочку и вспомнил молодость, пристукнул каблуками и пошел в присядку. А Петька после этого уже в настоящем восторге завертелся перед ним, как бесенок.
      В три часа четвертого сентября мы построились против дома ТООГПУ в походном порядке: знамя в чехле, на боках баклажки, в стрю санитары. Провожала нас целая колонна наших друзей.
      После небольшого митинга на пристани провожающие разошлись, а мы стали ждать теплохода. "Армения" пришла только в девять часов вечера.
      По причине бури уже шесть дней не заходили в Сочи теплоходы, и поэтому пассажиров собралось на пристани сверх всякой меры. Перед деревянным помостом, выдвинутым в море, стоит не меньше пятисот человек, все больше туристы, но есть и женщины с ребятами. У каждого не только мешок, но еще и чемодан и какая-нибудь бутылка. "Армения" стоит в двух километрах, блестит и играет огнями, а между нами и "Арменией" болтается по морю широкая нескладная лодка, которую тащит на веревке моторный катерок. В лодку можно посадить не больше сорока человек. Публика начинает давть друг друга еще за час до прибытия парохода, а когда он подошел и остановился на рейде, то из публики уже выматывались последние внутренности и взаимные любезности дошли до последней степени совершенства.
      Капитан порта приказал в первую очередь "грузить" коммунаров. Первой лодкой отправили девочек, но когда стали выводить на помост четвертый взвод, публика не выдержала давления сзади, запищала, застонала, закричала, заругалась. Какая-то компактная группа туристов, раздавив несколько детей, вылезла на помост и потребовала от капитана обьяснений: "почему эти беспризорные в первую очередь?" Мы возвратили четвертый взвод на берег и стали ожидать выяснения коньюктуры. На помосте крики и ругань.
      Спор был разрешен неожиданным образом. наши музыканты, потеряв терпение, взяли трубы и обрушили на головы туристов... звуки туша. Раз, другой... остановились, прислушались, третий. Капитан порта смеется в лицо туристам, а туристы уходят с помоста. Четвертый взвод пробегает к лодке.
      Вот мы и на "Армении". Никаких мест нет, и нам предоставляют кормовую палубу. Тем лучше. Клюшнев разделил ее на пять частей, получилось довольно просторно, еще и проходы останутся.
      На краю палубы наши часовые от первого взвода, а снизу на них погляывают те же туристы.
      Зашумели винты, поехали.
      После полуторасуточного самого счастливого плавания, наполненного солнцем, пением моря, дельфинами, новыми людьми, мы в Одессе. Нас встречают: оркестр пограничников, комсомольцы, чекисты и между ними такое приятное видение: Крейцер смеется в лицо нашему строю на палубе и салютует нашему знамени. После приветствий и парада мы окружили Крейцера.
      - Как дела в коммуне?
      - Да что дела? - щурится Крейцер на солнце. Без вас там дела нет, а ехать вам некуда, что вы будете делат, а?
      - Все равно поедем, а здесь что делать?
      - Да и я так думаю, вот я еду в Харьков. А и завод же у вас будет, ай и завод... Станки какие, поломайте только мне...
      А мы ломали? Что говорить?
      - Ну, ну, это я так...
      Дидоренко отвоевал для нашей стоянки какой-то физкультурный зал. В Одессе коммунары прожили девять дней. Обедали в кооперативной столовой. Целый день у коммунаров заполнен маршами и экскурсиями, а по вечерам разговоры только об одном - о коммуне. Из коммуны по-прежнему сообщили, что ехать, некуда, что нет ни спален, ни столовой, ни кухни, ни классов, ни мастерскхи.
      Коммунарские собрания собирались бырные и нетерпеливые. Доходили до разговоров неприличных:
      - Нечего ждать разрешения Правления. Заказывайте вагоны и едем, чем тут валяться, лучше там валяться...
      - Нам сейчас нужно быть в коммуне. Что мы за коммунары, почему мы здесь сидим, когда там прорыв на прорыве?
      - Вот возьмем и разбалуемся в Одессе, - шутит Похожай, - что вы тогда будете говорить? Как ту не разбаловаться? Делать нечего, смотреть нечего, гулять надоело, ой, и надоело же, если бы вы знали...
      Коммунары угрожали развалом коллектива и другими страхами. Но стоило трубачу заиграть "общий сбор", они быстро и по-прежнему ловко выбегают на улицу и строятся для очередного похода. По улицам проходят с прежним строевым лоском, но ни приветствия, ни тысячные толпы, идущие за коммуной по тротурам, уже не занимают их и не радуют.
      Вечером то же самое:
      - Вот увидите, пешком будем расходиться в коммуну.
      Наконец 14 сентября получили распоряжение Правления:
      - Коммуне выезжать в Харьков.
      Закричали "ура", подбросили вверх потемневшие тюбетейки и бросились к корзинкам складываться. Маршрутники побежали на вокзал.
      22. КОЕ-ЧТО О КОЭФФИЦИЕНТАХ
      Поезд с коммунарами прибыл в Харьков 16 сентября в одиннадцать часов утра. На перроне вокзала собралось все Правление во главе с председателем, и пока поезд останавливался, коммунары уже пожимали руки чекистам, перевесившись через окна.
      Через полминуты они уже выстраивались на перроне, имея на правом фланге оркестр и знамя.
      - К рапорту смирно!
      Дежурный командир Васька Камардинов отдал рапорт председателю Правления:
      - Коммуна имени Дзержинского прибыла с похода благополучно, коммунаров строю сто пятьдесят один, больных нет, коммунары приветствуют свое Правление и уверены, что они с новыми силами пойдут на новую работу и закончат ее с победой.
      Председатель Правления сказал коммунарам:
      - Правление поздравляет вас с возвращением. Коммунары, в строительстве коммуны прорыв, вам даже остановиться негде, но Правление знает, что вы быстро приведете коммуну в порядок, своевременно окончите строительство, пустите завод и приступите к выполнению нового промфинплана вместе с новыми товарищами, которых вы примете в свой состав.
      Я глянул в лицо нашего строя. Старшие немного суровы, пацаны же, как всегда, радостны и улыбаются - для пацанов нет ничего невозможного на свете: завод пустить? Отчего не пустить? Они пустят...
      Через два часа коммунары с развернутым знаменем подошли к коммуне. Уже издали мы видели новые корпуса, вытянувшиеся в одну линию с нашим главным. Они еще в лесах и со всех сторон обставлены бараками и сараями. Впереди, у самой дороги, вытянулась темная гряда - это встречают коммуну строители, наши рабочие и служащие. Соломон Борисович в том же пиджаке стоит впереди, а вокруг него незнакомая нам группа людей - мы догадываемся, что это инженеры. И Соломон Борисович и инженеры держат "под козырек", только Соломон Борисович подчеркнуто лихо и высоко, а инженеры неловко и неуверенно.
      Колонна остановилась. Никто нас не приветствовал, и мы ни к кому не обращались с речами. Для того чтобы дать дорогу знамени, толпа раступилась, и мы увидели, что вся площадь перед всеми тремя корпусами завалена мусором, ящиками, бочонками, изрыта ямами и колеями грузовиков; от наших клумб и следа не осталось. Прямо в глаза нашему строю глядят парадные двери и окна фасада, забрызганные известью и обставленные какими-то примостками, распахнутые настежь и искалеченные.
      - Под знамя смирно!
      Васька повел знамя. Проходя мимо меня, он шепчет:
      - Куда знамя?
      - Найди где-нибудь...
      Я обратился к коммунарам с самым коротким словом:
      - Товарищи, я не поздравляю вас с окончанием похода, поход продолжается, но отдых наш окончен. С завтрашнего дня всю волю и весь разум дзержинцев мы должны бросить на большую, тяжелую и длительную работу. Разойдитесь!
      Коммунары не разбежались с шумом и смехом, как это они делали всегда. Мне даже показалось, что на некоторую долю минуты строй не потерял положения "смирно". Только постепенно он давал трещины, и коммунары между бочками и ящиками стали пробираться к зданиям коммуны.
      В главном здании все комнаты завалены подмостками, отбитой штукатуркой, дранью. Стены кое-где только побелены, большей же частью они изрыганы, исцарапаны, а то и совсем первобытны, пестреют обрешеткой и свежими досками. Бывшие спальни второго этажа расширены в пять просторных аудиторий классов, но все это живет еще в строительном хаосе. Внизу уже готова огромная столовая, осталось только помыть окна и смыть с паркета "вековые" залежи грязи и извести.
      Правый корпус - новые спальни коммунаров - как будто готов: в каждом этаже двадцать три спальни, одни маленькие - на четыре кровати, другие побольше - на восемь, а есть и большие - на двенадцать, пятнадцать человек. Но в спальнях нет ещее проводки электричества, еще не покрашены двери, не готов паркет, вовсе не поставлено отопление. Сразу видно, что на строительстве не хватает рабочей силы. Кое-где только можно встретить маляра или паркетчика за работой. И в главном корпусе и в спальнях свободно гуляют ветры, так как стекла в окнах наполовину выбиты, а наружные двери настежь.
      Производственный корпус даже и вчерне не готов. Стоят высокие кирпичные стены, и укладываются балки и стропильные фермы крыши, вот и все. Еле-еле намечены контуры баконного второго этажа, но к бетонированию еще и не приступали, только что привезли бетономешалку и устанавливают ее снаружи. Зияют пустые оконные просветы, вместо пола какие-то провалы и спуски здесь потребуется громадная высыпка. Дальний фланг корпуса еще только работается каменщиками и весь перепутан кладками и лесами.
      Задний двор коммуны засыпан пирамидами земли и глины, осколками строительного материала, и между всем этим добром восседает возле врытой в землю ванны привезенный Боярчуком Мишка. На фасадной площадке, на фане такого же хаоса, торчат высокими кубами несколько ящиков - это прибывшие недавно станки.
      Только что мы распустили строй, подошел к коммуне недлинный кильватер ломовиков, а меня поймал на крыше Соломон Борисович и смущенно зашептал#53.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      ...да нас и немного. Мы усаживаемся кто на чем может.
      Никитин открывает совет простыми словами:
      - Ну, с чего начинать?
      Командир первого взвода говорит:
      - Надо прежде всего устроить коммунаров. Спать придется, конечно, на полу. Для хлопцев можно столовую, там уже все готово, только полы помыть, а для девочек можно на втором этаже, там есть, кажется, такая комната.
      - А я думаю, что это не нам решать, - говорит Волчок, - пускай выступают командиры отрядов.
      - Какие там отряды, - машет рукой Никитин, - да вот и тебя взять, куда ты инструменты сложишь? Рядом с пацанами на полу. Значит, уже оркестр нельзя разбивать. Раз по-походному, значит, по-походному. Я думаю так, что, пока не будет спален, продолжать по взводам.
      - Пожалуй, - соглашается Волчок.
      - А теперь насчет столовой. Степан Акимович, где нам кушать?
      Степан Акимович смеется:
      - Черт его знает?! У нас ведь кухни нет. Новая кухня внизу, будет готова не раньше, чем через три недели... придется с рабочими.
      Соломон Борисович отрицательно вертит головой:
      - Это невозможно. Наши мастера и рабочие - это одна очередь, потом две очереди строителей, потом две очереди коммунаров, значит, пять очередей...
      - Ну, а что ты будешь делать?
      - И потом там грязно, ах, эти строители...
      Камардинов страстно:
      - Ну, насчет грязи, так это мы быстро наладим, а что же делать?
      - Ну, раз больше нечего делать, так что ж? - соглашается Соломон Борисович.
      - Это мы наладим, - говорит Дидоренко.
      - Значит, с этим кончено. Надо сегодня разедлить ребят по сменам и столы разделить.
      - На смены нечего делить. Как было в Сочи, так и здесь будет.
      - Верно.
      - А теперь насчет работы, Соломон Борисович?
      Соломон Борисович торжественно произносит:
      - Для работы коммунаров все готово, как я и говорил, а вы мне не верили. Станки в полной исправности, исправлены, меди сколько угодно, лес есть... Ах, какой заказ мы имеем для Наркмоздрава: кроватки для детских больничек, десять тысяч штук!
      Командиры аплодируютСоломону Борисовичу, а Соломон Борисович горд и радуется:
      - Эти самые масленки, о, вы еще увидите, масленка еще нас вывезет, электросверлилка еще далеко...
      - Работать по старым места?
      - По старым, где кто был.
      - А теперь самое главное, теперь насчет строительства, - говорит Никитин.
      Командиры задумались, молчат. В строительном беспорядке, в целой куче прорывов не видать того конца, за который можно ухватиться совету командиров. Молчит и Соломон Борисович и толкает меня по секрету, это значит: а ну, интересно, как командиры за дело возьмутся?#54
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      23. ПЕРВЫЕ АТАКИ
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      младшие группы и, значит, сократить выпуск ближайших лет. Поэтому мы решили часть ребят взять из детских домов. Неудобство в этом было только одно: нас уже начинали упрекать.
      - Хорошо вам работать, если будете брать из детских домов, берите прямо с улицы.
      Коммунары - высококвалифированные специалисты во всех вопросах, касающихся беспризорности. Коммунары говорили:
      - Ребята и на улице и в детских домах одинаковые. Сегодня он в детском доме, а завтра на улице, а потом опять в детском доме. Какая разница?
      - С улицы - те труднее.
      - Не труднее. И на улице ребята хорошие, и в детских домах есть хорошие.
      Наркомпрос Украины Украины не возражал против этой операции. Она была интересна для нас и в другом отношении: мы надеялись познакомиться с положением и работой детских домов в нашей республике.
      К детским домам приходилось обращаться и еще по одной причине.
      Правление решило увеличить в коммуне процент девочек. До сих пор у нас было тридцать девочек, теперь нужно было это число довести до девяноста. На улице мы могли найти только единицы. Все эти соображения рисовали картину нового пополнения приблизительно так:
      с улицы пять девочек и семьдесят мальчиков,
      из детских домов пятьдесят пять девочек и двадцать мальчиков.
      По возвращении из похода мы получили от Наркомпроса разверстку семидесяти пяти мест между детскими домами, большей...#55
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      24. НА БОЕВЫХ УЧАСТКАХ#56
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      сделана планировка, и уже вскапывались цветники, но против производственного корпуса все еще валяются доски и стоит бетономешалка, которая очень мешает коммунарам. На Деля кричат:
      - Когда вы уберете свою мясорубку?
      Дель обещал, что уберет через четыре дня, а через пять дней говорит:
      - Как же уберу мясорубку, как вы говорите, если еще фундаменты не бетонируются?..
      Чем ближе подходил к концу октябрь, тем страшнее становилось - не успеем. В последние дни бросились за помощью к рабочим и служащим коммуны. Местком дал помощь на несколько дней, но этим нельзя было злопоутреблять: были срочные заказы, многое делалось и для себя. Все же педагоги, бухгалтеры, столяры, литейщики поработали с коммунарами.
      В пять часов работа в мастерских и на строительстве заканчивается, но для коммунаров не наступает отдых. В коммуне все еще не устроено, не довершено, не поставлено на место. Кое-как заморвши червяка после работы, коммунары разбегаются по новым делам. Бюро и совет командиров в это время собирались каждый вечер и часто засиживались долго. И в комсомоле запарка: богатырским ростом вдруг стала расти ячейка, уже редкие коммунары не входят в комсомол. Наседает и учебный год, который мы поневоле должны начинать с опозданием. Постановление ЦК партии о школе, новые учебные планы и новые программы, новые увязки - все это нужно проработать к началу занятий. Положение в рабфаке к этому времени усложнилось чрезвычайно. У нас проектировалось пять курсовых групп, народился третий курс, который в своем учебном плане оказался запутанным до последней степени.
      Наш новый завод, завод электросверлилок, является заводом машиностроительным, наш институт тоже машиностроительный - это открыло совершенно невиданные горизонты в области отношения производства и учебы. В комсомоле и в педагогическом совете мы особенно не надеялись на пресловутую увязку. До сих пор проблемы этой увязки нигде не решены и по своей сущности недалеко ушли от проблемы комплекса. Поэтому у нас решили ввести в план дополнительные предметы: технолгию, электромеханику, станки, организацию производства и литейное дело. Комиссии комсомола с этими вопросами еле-еле управлялись, несмотря на большую помощь педагогов.
      Рабочее напряжение после первого ужина было даже более сложным, чем на строительстве, так как здесь мы то и дело встречались со стыками: нужно идти и в комиссию, и в бюро, и в совет командиров, активу было впора разорваться.
      А тут еще и новннькие. Они пропитывали коммуну все больше и больше, и штабы новых отрядов были загружены буквально до отказа.
      Наши вербовочные комиссии возвратились уже давно. В разных детских домах набор был произведен почти по плану. В каждом доме были оставлены новые коммунары до нашего приказа о выезде в коммуну. Сначала мы предполагали, что будем вызывать их постепенно, чтобы не сразу разбавлять коммуну новыми элементами. Дело в том, что во многих детских домах нашим комиссиям очень не понравилось. Нашли и полное отсутствие дисциплины, и потребительские тенденции, и везде нашли плохую грамотность и слабую культуру быта. Осторожность вербовочных комиссий встретила сопротивление со стороны нашего комосола.
      Комсомольцы доказывали :
      - Угробим коммуну, вот увидите, угробим. Одних обработаем, на тебе: другие приехали, начинай с этими, только и будем знать, что возиться ними. Пускай приезжают все сразу, отделаемся, и квит!
      приводили и еще одно дельное соображение:
      - Сразу взять, сразу начнем и занятия, а то что ж? Опять будем в классах сидеть, поджидать: вот скоро приедут.
      Поэтому мы с начала октября начали форсировать приезд новеньких. Почти каждый день мы отправляли куда-нибудь телеграмму с приказом о выезде, и через день-два в кабинет вваливаются гости. Оглушенные шумом строительства, чистотой и порядком внутри коммуны, самым видом раскаленного в работе нашего коллектива, они смирехонько усаживаются на стульях и вытаращенными глазами рассматривают все окружающее. Нужен опытный глаз, чтобы в каждом измятом, бледном и неподвижном лице увидеть будущего настоящего коммунара.
      Правобережье присылает ребят в высоких шапках и в новых блестящих ватных пиджаках. Ситцевая в горошек рубашка, подпосоясанная свеженькой тесемкой, тоже сияет невинностью, и по всему видно, что пацан от рождения не переживал такой полноты жизни и ее новизны, как сейчас. Он неподвижно сидит на стуле в ряду таких же ошеломленных фигур и молчит.
      Коммунары поминутно забегают в кабинет посмотреть на новеньких:
      - Смотри, граченята какие!..
      Но входит штаб отряда и уволакивает прибывших на первоначальную обработку: к доктору, в баню, в одежную кладовку. Все великолепие новых шапок, пиджаков и рубашек безжалостно сдается в кладовую, и через час новые коммунары уже сияют другим сиянием: щеки румянятся от бани, круглые головы блестят после стрижки, поясок охватывает похудевшую сразу фигуру, открытый воротник новой коммунарской спецовки создает впечатление новой человеческой культуры.
      Похожай вводит их и напутствует басом:
      - Это вам спецовки, а форму получите, когда вся эта буза пройдет. Да и ходить к тому времени научитесь.
      Вечером в отряде штаб собирает новеньких в кружок и рассказывает им о порядке коммунарской жизни.
      - Сигнал "вставать" в шесть часов. Значит, снится там тебе или не снится что, а вставай и за уборку. Дам тебе щетку, тряпку, и действуй. Да смотри, чтобы мне из-за тебя вечером не отдуваться...
      - На всякое приказание, понимаешь? Начальник или командир, скажем я, никаких разговоров, "есть" и все! А ну, покажи, умеешь ли ты салют? Ну, что ты ноги расставил, как теленок. Ты коммунар, должен быть во! Выше, выше руку нужно!.. Вот молодец!..
      Новичок радуется первому успеху.
      - Да, ну конечно, если какое распоряжение неправильное, можешь в общем собрании взять слово и крой, не стесняйся! Но только на общем собрании, понимаешь? В газету можешь написать. Ты пионер? Нет? Не годится! Вот я тебя познакомлю со Звягинцем, вожатым.
      - Э, нет, нос так не годится. У тебя же платок!.. Так, что же ты теперь платком? Это как покойнику кадило... Руки измазал, а потом уже платок вынул...
      - Стенки не подпирать, стенка, она, знаешь, не для того. У тебя, понимаешь, есть вот тут позвоночный столб называется, так ты больше на него напирай, тогда будешь молодец! А когда сходишь по лестнице, тоже не держись ни за что, ни за перила, ни за что другое...
      - А как же?
      - Чудак, да что ты, старик, что ли?.. Вот так просто и иди, как по ровному.
      Пацан перед последним пунктом стоит пораженный и улыбается.
      Из детских домов нам все-таки не пришлось набрать требуемое число.
      Многие приезжали с чесоткой и стргущим лишаем. Таких мы со стесненным сердцем отправляли обратно - лечить их было некогда.
      С улицы был хороший самотек с первых дней октября и усиливался с каждым днем. Уже с утра в вестибюле, завернувшись в изможденные клифты или в остатки пальто, сидят три-четыре пацана и блестят белками глаз на измазанной физиономии. Они пялятся на дневального и сначала помалкивают, а потом начинают приставать ко мне, к дежурному командиру, к каждому старшему коммунару, к Дидоренко.
      Дидоренко особенно любит с нами поговорить:
      - Тебя принять? Ты же убежишь завтра...
      - Дядя, честное слово, буду работать и слушаться. Дядя, примите, вот увидите!..
      - А ты это откуда убежал на прошлой неделе?
      - Дядя, ниоткуда я не убежал, я от матки как ушел, так и жил на воле все время.
      - Вот посуди, на что нам принимать таких брехунов?
      - Дядя, честное слово!..
      - Ну, сиди пока здесь, просохнешь немного, вечероми совет командиров будет, может, и примут.
      В дальнейшем новые пацаны уже и сами знали, что нужно ожидать совета командиров. Они поуютнее устраиваются в вестибюле и наполняют его тем своеобразным горячим и ржавым духом, от которого, как известно, плодятся вши и разводится сыпняк. Дневальный не пускает их дальше вестибюля, только после обеда дежурный командир придет и спросит:
      - Вы как? Обедать привыкли?
      Пацаны неловко улыбаются.
      - Два дня ничего не ели.
      - Ну, это ты, положим, врешь, а обедать все-таки пойдем.
      Для них уже заведен постоянный стол, который после обеда внимательно осматривается ДЧСК, не осталась ли на нем "блондинка".
      Вечером в совет командиров их вводят поодиночке.
      Коммунары их видят насквозь и обычно долго не возятся.
      - Это свой... В какой отряд?
      - Давайте мне, что ли, - говорит Долинный.
      - Забирай, сейчас же к Кольке тащи!..
      Долинный поднимается с места.
      - Вот твой командир, понимаешь?
      - А как же... командир, знаю.
      Но бывают случаи и неясные.
      Посредине нашего тесного временного кабинета, заставленного неразвешанными портреами и зеркалами, вертится малоросрый пацанок. Матерчатый козырек светлой кепки оторван, но у него умненьке лицо, бледное, но умытое. Оне не знает, в какую сторону повернуться лицом командиры со всех сторон, а с разных краев кабинета на него сморят явные начальники: Швед - председатель, я - тоже как будто важное лицо, а сбоку Крейцер, случайно попавший на заседание.
      Швед энергично приступает к делу:
      - Ну, рассказывай, откуда ты взялся.
      - Откуда я взялся? - несмело переспрашивает пацан. - Я родился...
      - Ну, это понятно, что родился, а дальше что было?
      - Дальше? Папа и мама умерли, а я жил я дяди. Дядя меня выгнал, говорил, иди, сам проживешь... Ну... я и жил.
      Остановка.
      - Где же ты жил?
      - Жил... у тетки, а потом тетка уехала в Ростов, а я жил в экономии... там, в экономии заработал четыре рубля, четыре рубля заработал, пошел в Харьков, хотел поступить в авторемонтную школу, так сказали - маленький...
      - На улице, что ли, жил в Харькове?
      - На улице жил три недели...
      Пацан говорит дохлым дискантом и чисто по-русски, ни одного блатного слова.
      Командиры вопрошают его наперебой:
      - А что ты ел?
      - А я покупал.
      - Все на четыре рубля?
      - На четыре рубля... я еще зарабатывал, - говорит пацан совсем шепотом.
      - Как зарабатывал?
      - Папиросы продавал.
      - Ну, разве на этом деле много зарботаешь?
      - А я продавал разве коробками Я по штукам. По пять копеек штука продавал.
      - Из противоположного угла кабинета:
      - Где же ты брал папиросы?
      Пацан поворачивается в противоположную сторону.
      - Покупал.
      - Почем?
      - А по рублю тридцать.
      Каплуновский серьезно и несмело произнесет:
      - Чистый убыток входит...
      Все смеются...
      Швед говорит:
      - Ты все это наврал.. Ты, наверное, прямо от мамы.
      Пацан в слезы:
      - Примите, честное слово, у меня никого нет... Я жил у тетки, а тетка говорит: пойди погуляй, а я пришел, а хозяйка говорит: твоя уехала с новым мужем в Ростов..
      - С каким новым мужем?
      - А я не знаю...
      - Это было в каком городе?
      - В Таганроге...
      - Ну?
      - Уехала с новым мужем и больше не приедет, а ты, говорит, иди. Так я приехал в Харьков...
      - С кем?
      - Там мальчики ехали...
      - Это они тебе такое пальто обменяли?
      - Угу. Один говорит: давай твой пиджачок...
      - Сколько дней был в Харькове, говори правду!..
      - Вчера приехал, а тут на вокзале мальчики говорят, в коммуне этого... как его...
      - Дзержинского?
      - Угу.. так говорят принимают, так я и пришел, тут еще один мальчик пришел... Колесников его фамилия... он там стоит.
      - Ну, хорошо. Сколько двенадцать на двенадцать? Ты учился? В какой группе?
      - Учился в пятой группе...
      Со всех сторон один и тот же вопрос:
      - А кто ж тебя учил? Где ты учился?
      Но Крейцер останавливает командиров:
      - Да бросьте мучители, вам не все равно!.. Пускай говорит, сколько двенадцать на двенадцать...
      - Сто четыре, - улыбнулся более мажорно пацан.
      - Та-а-ак. А кто такой Дзержинский?
      Молчание.
      - А Ворошилов кто?
      - Ворошилов?.. Главный... этот... вот, как генерал...
      - Главный, значит?
      - Угу...
      Теперь уже и Крейцер заливается хохотом, покрывая басовым восторгом смех командиров.
      Пацан молчит.
      - Ну что? - обращается Швед к совету.
      - Принять, - говорит Крейцер.
      - Голосую. Кто за?
      Не успели принять этого, врывается в совет Синенький.
      - Там еще один, из Одессы, приехал...
      - Ну, чего ты, как угорелый... давай его сюда!..
      Входит. Длиннейшая шинелишка. Заплаканные глаза.
      - Рассказывай.
      Начинает рассказывать быстро, видно, что заранее обдуманную речь произносит:
      - Я жил в одном дворе в Одессе, где вы останавливались. Просил вот их,
      - Показывает на меня глазами, - отец у меня пьет, безработный, и каждый день бьет и бьет. Я и приехал...
      - Где взял денег на дорогу?
      Сначала деньги взяты у отца. Потом выясняется, что деньги украдены у соседей.
      - Для чего ты украл?
      - А я раньше поехал без денег, это, как его...
      - Зайцем?
      - Зайцем, а меня на третьей станции высадили, так я и вернулся, а потом взял эти деньги... на дорогу.
      Коммунары вспоминают, что видели этого мальчишку в Одессе, он занимался кражей арбузов с подвод... Коммунары говорят:
      - Пацан балованный, а потом папа у него есть... Пускай в Одессу едет, дать денег на дорогу...
      Сопин другого мнения:
      - Вот, что он не беспризорный, так это что ж? Он, конечно, ночует дома, а днем, так он все равно арбузы таскает, так это разве не беспризорный? А ночью, конечно, ночует... А что? Принять. Он, конечно... и так и так. Две должности занимает...