Предания нашей улицы

Итак, значит, тайна раскрыта. Но каким образом? Только сейчас Умейма испугалась за Кадри.

– Твое злоречие,– проговорил Адхам,– не задевает меня. Что оно в сравнении с моими страданиями!

– Злоречие? – укоряюще сказал Идрис.– Ты ведь не знаешь, как я плакал, когда увидел тебя извлекающим тело сына из ямы, которую вырыл Кадри.

– Проклятый шпион! – вскипел Адхам.

– Я плакал не только об убитом, но и об убийце. Я сказал себе: «Бедный Адхам! В одну ночь он потерял двух сыновей».

Тут Умейма заголосила, уже не обращая ни на кого внимания, а Кадри бросился к выходу. Адхам поспешил за ним.

– Я не хочу терять обоих! – стенала Умейма.

Кадри кинулся было на Идриса, но Адхам оттолкнул его, а сам встал перед Идрисом и с вызовом сказал:

– Предупреждаю, не вмешивайся в наши дела!

– Глупец! – спокойно произнес Идрис.– Ты не понимаешь, кто твой друг, а кто – враг. Ты готов драться с собственным братом, чтобы защитить убийцу твоего сына.

– Уходи прочь!..

– Ну что же, прими мои соболезнования и до скорой встречи,– проговорил, хихикнув, Идрис и скрылся в темноте…

Адхам повернулся к Кадри, но того уже не было. Он увидел лишь Умейму, которая стояла рядом с ним и спрашивала, куда делся Кадри. Адхам, вглядываясь в окружающий мрак, громко позвал:

– Кадри, Кадри, где ты?!

Ему, как эхо, вторил голос Идриса: «Кадри! Кадри! Где ты?..»

23.

Хумама похоронили на кладбище в Баб ан-Наср. На похороны пришло много народу – все, кто знал Адхама, такие же торговцы, как он сам, а также его постоянные покупатели, уважавшие Адхама за мягкий нрав и вежливое обращение. Идрис не только явился без приглашения на похороны и шагал вместе со всеми в похоронной процессии, но и после погребения стоял со скорбным видом, принимал соболезнования в качестве дяди умершего. Адхам негодовал, глядя на него, но молча терпел его присутствие. В похоронах участвовали и футуввы, и люди, занимавшиеся сомнительными делами: жулики, воры, разбойники. Когда тело опускали в могилу, Идрис, стоявший рядом с Адхамом, говорил ему слова утешения, а Адхам скрепя сердце молча стискивал зубы, и только слезы градом катились из глаз его. Умейма била себя по щекам, голосила, каталась по земле. Когда все наконец разошлись, Адхам, обращаясь к Идрису, спросил:

– Существует ли предел твоей жестокости?!

– О чем ты говоришь, мой бедный брат? – притворно удивился Идрис.

– Я не знал, что ты так жестокосерден, хотя всегда плохо думал о тебе. Ведь смерть – конец всему. Над чем же злорадствовать?

– В горе ты утратил свою обычную вежливость, но я прощаю тебя,– проговорил Идрис, ударяя ладонью о ладонь и выражая этим жестом отчаяние от того, что чувства его истолкованы столь неверно.

– Когда же ты наконец поймешь, что нас уже давно ничто не связывает? Помилуй Бог, разве ты мне не брат?! Эти узы нельзя расторгнуть!

– Идрис! Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

– Твое горе – причина твоей грубости! Но мы оба несчастны. Ты потерял Хумама и Кадри, а я – Хинд. У великого Габалауи остались лишь внук– убийца и внучка-распутница. И все же тебе легче, ведь у тебя есть еще дети, они заменят тебе ушедших.

– Неужели ты завидуешь мне? – печально спросил Адхам.

– Идрис завидует Адхаму?! – удивился Идрис. Если не понесешь ты кары, равной твоим злодеяниям, мир рухнет!

– Рухнет, непременно рухнет…

И потянулись дни, полные уныния и печали. Скорбь подорвала здоровье Умеймы, она сильно исхудала. За несколько лет Адхам, казалось, состарился больше, чем за всю долгую жизнь. Оба страдали от физического недуга и душевных мук. И вот настал день, когда болезнь окончательно взяла верх. Супруги уже не могли подняться с постели. Умейма с младшими детьми оставалась во внутренней комнате, Адхам – в комнате старших сыновей. Проходил день, наступала ночь, но они не зажигали лампы. Адхам довольствовался светом луны, проникавшим в комнату через дверь. Он то дремал, то пробуждался, находясь все время на грани между бодрствованием и забытьём… Как-то до него донесся насмешливый голос Идриса:

– Не нуждаешься ли ты в помощи?

Сердце у Адхама сжалось, но он ничего не ответил. Он ненавидел часы, когда Идрис выходил на свою вечернюю прогулку.

– Люди! Будьте свидетелями моей доброты и его невежливости! – выкрикнул на прощание Идрис, после чего удалился, напевая:

Втроем отправились мы на охоту в горы, Один пал жертвой страсти, второго сгубили друзья…

…Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей еще насмехается. Дерется, убивает, плюет на людские пересуды, своевольничает, творит все, что на ум взбредет, и ничуть не раскаивается, сотрясая небеса наглым хохотом. Ему доставляет удовольствие издеваться над слабыми, он вечно торчит на похоронах и распевает песни на кладбище. Я на краю могилы, а ему хоть бы что. Убитый похоронен, убийца пропал, и мы оплакиваем обоих. Детский смех затих в нашей хижине в эти мрачные дни, дни слез и печали. Боль гложет мое бренное тело. За что такие муки? Где мои светлые мечты?

…Адхаму вдруг показалось, что он слышит шарканье ног, тяжелые шаги, пробудившие в нем смутные воспоминания, неуловимые и ускользающие, как аромат чего-то знакомого, но давно забытого. Он повернул голову и увидел, что дверь отворяется, дверной проем заполняется чьим-то огромным телом. Он удивленно раскрыл глаза… Стон надежды и отчаяния вырвался из его груди. Не веря своим глазам, он прошептал:

– Отец?!

До слуха его донесся старческий голос:

– Добрый вечер, Адхам!

Адхам не сдержал слез. Он хотел приподняться, но у него не было сил. Радость, какой он не испытывал уже двадцать лет, охватила его. Дрожащим от волнения голосом Адхам сказал:

– Я не могу поверить!

– Ты совершил ошибку, и ты плачешь…

– Провинность моя велика, но и наказание непомерно. Ведь даже самые презренные твари, обреченные на муку, не теряют надежды заслужить прощение, – сквозь слезы проговорил Адхам.

– Так ты учишь меня мудрости?!

– Прости, отец. Горе ожесточило мое сердце. Болезнь измучила меня. Даже овцам моим грозит гибель!

– Хорошо, что еще беспокоишься о своих овцах!

– Ты простил меня? – с надеждой спросил Адхам.

– Да! – помолчав, ответил Габалауи.

– Слава Аллаху! – дрожа всем телом, воскликнул Адхам.– Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния!

– Вот я и пришел…

– Да, это как пробуждение после кошмара.

– Потому что ты хороший сын. Вздохнув, Адхам сказал:

– Я дал жизнь убийце и его жертве.

– Мертвый не воскреснет. Чего ты хочешь?

– Когда-то я мечтал петь песни в саду, но сегодня меня уже ничто не радует!

– Имением будут владеть твои потомки.

– Хвала Аллаху!

– Не утомляй себя и постарайся уснуть,– сказал Габалауи, уходя…

***

Почти одновременно умерли Умейма и Адхам, а вслед за ними и Идрис. Выросли дети. После долгих скитаний вернулись Кадри и Хинд со своим потомством. Все дети росли бок о бок, вступали в брак между собой, плодились. Благодаря доходам от имения поселение разрасталось. Так возникла наша улица. И все живущие на ней – потомки тех, первых.

ГАБАЛЬ

24.

Дома на нашей улице стоят в два ряда, один напротив другого. Начинаются они у Большого дома и тянутся до самой Гамалийи. Но Большой дом, задняя стена которого выходит на пустыню, остается открытым со всех сторон. Наша улица, улица Габалауи, самая длинная в округе. Начало ее застроено большими домами, в каждом из которых живет по нескольку семей, принадлежащих к одному роду, например роду Хамдан, а дальше, с середины улицы и до Гамалийи, идут лачуги, не заслуживающие названия домов. Картина будет неполной, если не упомянуть стоящий первым в правом ряду и возвышающийся над другими дом управляющего имением и расположенный напротив него в левом ряду дом главного футуввы.

Хозяин Большого дома, решив удалиться от мира, затворился в нем вместе с самыми близкими слугами. Сыновья его умерли рано, и из потомков тех, кто прожил всю жизнь и скончался в Большом доме, остался лишь эфенди – управляющий имением.

Живущие на улице добывают себе пропитание кто чем может. Есть среди них бродячие торговцы, есть владельцы лавок и кофеен. Много и нищих. Все помаленьку приторговывают наркотиками – опиумом, гашишем. Всегда здесь шумно и людно. На каждом углу играют босоногие, почти голые ребятишки, наполняя весь квартал криками, а землю – нечистотами. У входа в каждый дом копошатся женщины – одна режет мулухийю, другая чистит лук, третья разводит огонь, и все при этом обмениваются новостями, анекдотами, а то и бранью. Пение и плач не умолкают. Часто всеобщее внимание привлекает стук колотушек, которым сопровождается зар[14]. Снуют во всех направлениях ручные тележки. То тут, то там вспыхивают словесные перепалки и рукопашные схватки. Кошки мяукают, собаки лают, вступая в драку из-за отбросов. По дворам и вдоль стен домов бегают крысы. Часто жителям улицы приходится объединяться, чтобы убить скорпиона или змею. Что же до мух, то по количеству их можно сравнить разве что со вшами. Они едят из одних тарелок, пьют из одних стаканов с людьми, набиваются в глаза, в рот – словом, всем неразлучные друзья.

А когда какой-нибудь парень почувствует в душе смелость, а в мускулах силу, он начинает задираться и приставать к своим мирным соседям и в конце концов объявляет себя футуввой в своем квартале. Облагает данью всех работающих, а сам живет в праздности, заботясь лишь о том, чтобы держать других в страхе и повиновении. Так в разных кварталах нашей улицы появились свои футуввы: Кадру, аль-Лейси, Абу Сари, Баракят, Хаммуда. Самый большой забияка среди них, Заклат, все время заводил драки с другими футуввами и из каждой выходил победителем. Со временем он стал главным на нашей улице, а побежденные должны были отдавать ему часть своих доходов. Эфенди, управляющий имением, быстро сообразил, как нужен такой человек, который сможет выполнять его приказания и защищать его, если понадобится. Он приблизил Заклата к себе, положил ему из доходов от имения громадное жалованье, и Заклат поселился в доме напротив дома управляющего, а власть его еще более укрепилась. Теперь он уже не поощрял драк между футуввами – ведь они могли привести к возвышению кого-либо из них и к появлению опасного соперника. Поэтому вся сила и злость футувв обрушивались на несчастных обитателей улицы. Как же все это случилось и почему дожили мы до такого состояния?

Габалауи обещал Адхаму, что имением будут владеть его дети. Тогда-то и были построены дома, а имущество разделено по справедливости. Некоторое время люди жили, не зная забот. Но вот глава рода затворил двери своего дома, удалившись от мира. Поначалу управляющий имением следовал стезею добра и честно выполнял свои обязанности. Потом в сердце его закралась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Стал подделывать счета, сократил выплаты, а затем наложил лапу на все имение, чувствуя себя в полной безопасности под защитой купленного им футуввы. Жителям улицы не оставалось другого выхода, как искать любых заработков, хотя бы и нечестных. Число жителей быстро увеличивалось, и бедность их возрастала. Вскоре они погрязли в нищете и грязи. Сильные стали притеснять слабых, а слабые превратились в попрошаек. И все искали забвения в наркотиках. Каждый, кто трудился в поте лица, должен был делиться своими жалкими грошами с футуввой, получая взамен не благодарность, а побои и проклятья. Только футуввы и жили в довольстве и благоденствии. Ими командовал главный футувва, а управляющий командовал всеми. Обитателей же улицы и за людей не считали. Если какой-нибудь бедняга не мог уплатить налог, он получал жестокую взбучку от футуввы квартала. А если шел жаловаться к главному футувве, тот наказывал его еще пуще, а потом отправлял назад, к футувве квартала, для повторного «внушения». Если же бедняку приходило на ум пожаловаться управляющему, то его избивали вместе управляющий, главный футувва и футуввы кварталов. Эту прискорбную картину я сам наблюдал в наши дни, а, как говорят люди, такое же творилось и в прошедшие времена. Поэты в многочисленных кофейнях нашей улицы воспевают только героические деяния и не любят вспоминать о делах, которые не украшают господ. Они прославляют достоинства управляющего и футувв, их справедливость, которой мы не пользуемся, милосердие, которого мы не знаем, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам неизвестна, добродетель, о которой мы и не слыхивали. Вот я и спрашиваю себя: что же заставляло наших отцов и что заставляет нас жить на этой проклятой улице? Ответ прост: на других улицах жизнь еще хуже нашей, конечно, если футуввы с тех улиц не вымещают на нас зло, причиненное им нашими футуввами. Но самое удивительное – нам еще и завидуют! Жители окрестных улиц говорят: «Вот счастливцы! Они владеют имением, которому нет равного. А их футуввы такие богатыри, что одни имена их способны любого привести в дрожь!» Нам же от этого имения одно расстройство. А сила наших футувв оборачивается для нас лишь унижением и несчастьями. И, несмотря на все это, мы продолжаем жить на нашей улице. И терпим. С надеждой устремляем взоры в будущее, которое неизвестно когда наступит, и, указывая на Большой дом, повторяем: «Там живет наш великий предок». Киваем на футувв и говорим: «Вот наши мужчины, а над прошлым и будущим властен один Аллах».

25.

Терпению рода Хамдан пришел конец. В квартале Хамдан назревал бунт. Квартал этот находился в верхней части улицы, рядом с домами управляющего и Заклата и неподалеку от того места, где когда-то Адхам построил свою хижину. Хамдан, глава рода, владел кофейней, которая так и называлась «Кофейня Хамдана». Это была лучшая кофейня в квартале.

Хамдан, облаченный в серую абу, с расшитой повязкой на голове, сидел у входа в кофейню, наблюдая за слугой Абдуном, бегавшим от столика к столику, и беседуя с посетителями. Помещение кофейни было узким, но длинным. В глубине, у стены, находилось возвышение, на котором обычно восседал поэт. На стене висела картина, изображавшая последние минуты Адхама – Адхам приподнимается со своего ложа навстречу Габалауи, входящему в хижину.

Хамдан сделал знак поэту. Тот взял ребаб[15] и приготовился. Струны запели, и поэт начал свой рассказ. Сперва он воздал хвалу управляющему, любимцу Габалауи, и Заклату – лучшему из мужчин, потом перешел к рассказу о жизни Габалауи до рождения Адхама.

Посетители перестали прихлебывать кофе, чай и ирфу[16]. Дым, поднимавшийся от трубок, собрался прозрачным облаком вокруг фонаря. Все взоры были прикованы к поэту. Слушая прекрасное и поучительное предание, люди одобрительно кивали головами. Увлеченные полетом воображения и мастерством исполнения, они не замечали времени. Когда поэт закончил свое повествование, со всех сторон послышались возгласы одобрения и благодарности. В эти-то минуты и зародилось в душах волнение, охватившее вскоре весь род Хамдан. Выслушав историю Габалауи, подслеповатый Атрис, сидевший посреди других посетителей кофейни, заметил:

– Были же времена! Даже Адхам ни одного дня не голодал…

Неожиданно перед кофейней остановилась старая Тамархенна. Сняв с головы корзину с апельсинами и поставив ее на землю, она сказала, обращаясь к Атрису:

– Да благословит тебя Аллах! Твоя речь сладка, как сахарный апельсин!

– Уходи, старая! Избавь нас от своей пустой болтовни,– прикрикнул на нее хозяин Хамдан.

Несмотря на это, Тамархенна уселась у входа в кофейню, прямо на землю, и вновь заговорила:

– Что может быть лучше, чем посидеть рядом с тобой, Хамдан! Затем, указав на корзину с апельсинами, продолжала:

– До поздней ночи хожу, надрываю горло, призывая покупателей, и все ради каких-то жалких миллимов.

Хозяин собрался что-то ответить, но вдруг увидел подходящего к кофейне Далму. Лицо его было хмурым, лоб испачкан. Остановившись у входа, Далма с негодованием воскликнул:

– Да накажет Аллах этого негодяя! Кадру – самый большой негодяй на свете! Я попросил его дать мне отсрочку до завтра, пока я не наберу денег, а он повалил меня на землю и так отдубасил, что я чудом жив остался.

Из дальнего угла раздался голос дядюшки Даабаса:

– Иди сюда, Далма! Садись рядом. Аллах покарает грешников. Мы – хозяева на нашей улице, а нас избивают, как собак. Где Далма возьмет деньги, чтобы уплатить Кадру? Почему слепая Тамархенна должна целый день ходить со своими апельсинами? А ты, Хамдан, где твоя смелость, сын Адхама?

Далма вошел в кофейню, а Тамархенна переспросила:

– Где же твоя смелость, сын Адхама?

– Убирайся, Тамархенна! – заорал на нее Хамдан.– Ты уже пятьдесят лет как вышла из брачного возраста, а все еще любишь общество мужчин.

– Где они – мужчины? – с вызовом спросила старуха.

Хамдан насупился, и Тамархенна, желая смягчить его, извиняющимся тоном проговорила:

– Дай мне послушать поэта, муаллим[17]! Даабас с горечью в голосе попросил поэта:

– Расскажи ей, как унижают род Хамдан на этой улице.

– Успокойся, дядюшка Даабас, добрый наш господин,– с улыбкой ответил ему поэт.

– Какой такой господин? – воскликнул Даабас.– Господин тот, кто бьет, обижает, обманывает… Ты-то знаешь, кто этот господин!

– Смотрите, как бы вдруг не появился здесь Кадру или еще кто из этих шайтанов,– с беспокойством проговорил поэт, оглядываясь по сторонам.

– Все они плоть от плоти Идриса! – продолжал горячиться Даабас.

– Умерь свой пыл, дядюшка Даабас, если не хочешь, чтобы кофейня обрушилась на наши головы,– понизив голос, увещевал его поэт.

Даабас поднялся со своего места, широкими шагами направился через всю кофейню к двери, сел рядом с Хамданом и хотел что-то ему сказать. Вдруг снаружи раздался шум голосов. Это галдели мальчишки, которые столпились перед входом, подобно саранче, и завязали перебранку. Даабас крикнул им:

– Эй вы, бесенята! У вас что, даже норы нет, где вы могли бы переночевать?

Но мальчишки не обратили внимания на его слова. Тогда Даабас вскочил, желая задать им трепку, а сорванцы с гиканьем бросились врассыпную, взбудоражив своими криками весь квартал. Из окон соседних домов донеслись женские голоса:

– Тише, дядюшка Даабас! Ты же напугал ребятишек! Даабас угрожающе помахал кулаком вслед мальчишкам и, вернувшись на свое место, сказал:

– Житья не дают человеку! То мальчишки, то футуввы, то управляющий!

Все согласились с ним. И вправду, род Хамдан лишился всех своих прав на имение и вконец разорился. Даже футувва, который стоял над ними, был не из их квартала, а из самого бедного и захудалого. Этот футувва, по имени Кадру, отличался нестерпимым высокомерием. Проходя по улице, раздавал пощечины направо и налево, налоги взимал, с кого хотел и сколько хотел. И вот терпение хамданов иссякло. В их квартале назревал бунт.

Даабас, повернувшись к Хамдану, сказал:

– Хамдан! Мы все думаем одинаково. Мы – одна семья. Род наш известный. У нас такое же право на землю, как у самого управляющего имением.

– О Аллах! Пронеси и помилуй! – испуганно пробормотал поэт.

Хамдан одернул абу и сказал, высоко подняв густые брови: Мы уже давно это обсуждаем. Пора от слов перейти к делу. Я чувствую, что надвигаются серьезные события.

В это время с громкими приветствиями в кофейню вошел Лли Фаванис. Рукой он придерживал край галабеи, его пыльная такия сползла до бровей. Он прямо с порога сообщил:

– Все готово! Деньги в случае необходимости будут. Все дадут, даже нищие.

Протиснувшись между Даабасом и Хамданом, Али Фаванис окликнул Абдуна:

– Принеси-ка мне чаю без сахара!

Тут он услышал, что поэт громко хмыкает, пытаясь привлечь его внимание. Али Фаванис улыбнулся, полез за пазуху, достал какой-то мешочек, из него вынул маленький сверток и бросил поэту. Потом, вызывая Хамдана на разговор, похлопал его по плечу.

– Мы можем обратиться в суд! – сказал Хамдан.

– Прекрасная мысль! – заметила Тамархенна.

А поэт, доставая из свертка кусочек гашиша, сказал:

– Подумайте о последствиях!

– Нет большего унижения, чем то, в котором мы живем,– решительно заявил Али Фаванис.– Но нас много, и с этим должны считаться! Эфенди не может пренебрегать нами, ведь мы родня и ему, и самому владельцу имения!

Поэт, многозначительно глядя на Хамдана, настойчиво повторил:

– Надо взвесить все возможные последствия.

– У меня есть смелая идея,– сразу же откликнулся Хамдан.

Все взгляды устремились на него, он продолжал:

– Надо обратиться к управляющему!

Абдун, подававший в этот момент чай Али Фаванису, усмехнулся:

– И вправду смелая идея. Придется нам потом рыть новые могилы.

– Устами младенца глаголет истина! – засмеялась Тамархенна.

Но Хамдан был настроен решительно.

– Надо идти! – сказал он.– И мы пойдем все вместе!

26.

Все члены рода Хамдан – мужчины и женщины – собрались перед домом управляющего. Их возглавляли сам Хамдан, Даабас, Атрис, Далма, Лли Фаванис и поэт Ридван. Ридван предлагал, чтобы к управляющему шел один Хамдан, говоря, что их совместный приход могут счесть за бунт и устроить над ними расправу, но Хамдан откровенно сказал ему:

– Одного меня легко убить, а весь род Хамдана они убить не смогут!

Толпа у дома управляющего привлекла внимание жителей соседних домов. Из окон повысовывались головы женщин, оставивших свои дела и с любопытством глазевших на хамданов. Побросали свои корзинки и тележки бродячие торговцы. И малые, и старые недоумевали: чего надо хамданам?

Хамдан взялся за медный молоток на двери и постучал. Почти тотчас дверь открылась и на пороге появился мрачный бавваб, а из сада пахнуло цветущим жасмином. Бавваб с тревогой оглядел собравшихся и спросил:

– Чего вы хотите?

– Мы хотим видеть господина управляющего, громко сказал Хамдан, чувствуя за спиной поддержку толпы.

– Все вместе?

– Каждый из нас имеет право видеть управляющего!

– В таком случае подождите, я доложу о вас,– проговорил бавваб и хотел закрыть дверь, но Даабас успел пройти внутрь со словами:

– Будет приличнее, если мы подождем здесь.

За ним устремились остальные, словно стая голубей за вожаком. Хамдан, увлекаемый толпой, хотя и был недоволен безрассудством Даабаса, также оказался внутри ограды. Теперь все хамданы стояли на мощенной плиткой дорожке между садом и саламликом.

– Выйдите вон! – ругался бавваб.

– Гостей не выгоняют! – отрезал Хамдан.– Иди доложи своему господину!

Губы бавваба скривились в презрительной усмешке, лицо сделалось еще более угрюмым. Он повернулся и быстрым шагом пошел в саламлик. Хамданы смотрели ему вслед, пока он не исчез за занавесом, скрывавшим дверь в гостиную. Затем стали разглядывать сад, фонтан, обсаженный пальмами, увитую виноградом беседку, вьющийся по стенам дома жасмин. Их растерянные, блуждающие взгляды снова и снова возвращались к занавесу.

Наконец занавес откинулся и в дверях показался сам эфенди. Лицо его было мрачнее тучи, а быстрые шаги выдавали сильный гнев. Дойдя до лестницы, он остановился на верхней ступеньке. Широкая аба окутывала его тело. Видно было лишь его недовольное лицо, мягкие домашние шибшиб[18] и длинные четки в правой руке. Эфенди обвел всех собравшихся пренебрежительным взглядом и остановил его на Хамдане, который как можно вежливее сказал:

– Доброе утро, господин управляющий!

В ответ управляющий лишь помахал рукой и спросил:

– Кто вы такие?

– Род Хамдан, господин управляющий!

– Кто разрешил вам войти в мой дом?

– Дом нашего управляющего – это и наш дом, все мы под твоей защитой и прибегаем к твоей милости,– быстро сообразив, ответил Хамдан. Лицо управляющего не смягчилось.

– Ты пытаешься оправдать ваше непристойное поведение?! – спросил он.

Даабасу надоела вежливость Хамдана, и он вмешался:

– Мы единая семья, все мы – дети Адхама и Умеймы!

– Это дело прошлое,– возмутился эфенди,– их давно уже призвал к себе Аллах.

– Мы терпим нищету и страдаем от несправедливости,– проговорил Хамдан,– поэтому и решились прийти к тебе, чтобы ты сам увидел, как мы несчастны.

– Клянусь твоей жизнью,– вмешалась Тамархенна,– даже тараканы не вынесли бы такого существования!

Тут Даабас не выдержал и почти прокричал:

– Большинство из нас – нищие! Наши дети голодают, наши лица опухли от побоев и пощечин футувв. Разве такая жизнь достойна потомков Габалауи и наследников его имения?!

При этих словах рука эфенди судорожно сжала четки, он воскликнул:

– Какого имения?

Хамдан пытался помешать Даабасу говорить, но тот – словно хмель ударил ему в голову – продолжал:

– Болышого имения! Не гневайся, господин управляющий. Я имею в виду всю ту землю, которой владеет наша улица, возделанные поля и участки окрестной пустыни. Имение Габалауи, господин! Уже не сдерживая гнева, эфенди закричал:

– Это земля моего отца и деда! Вы не имеете к ней никакого отношения! Вы рассказываете друг другу всякие небылицы и верите в них, но у вас нет никаких доказательств!

Тут хамданы заговорили разом, особенно выделялись голоса Даабаса и Тамархенны:

– Об этом все знают! Все!

– Все? – возмутился эфенди.– Ну и что же? Если вы скажете, что мой дом принадлежит не мне, а кому-то другому, разве этого достаточно, чтобы отнять его у меня? Проклятые гашишники! Скажите мне, кто-нибудь из вас получил хоть миллим из доходов от имения?

– Наши отцы получали!

– И у вас есть доказательства?

– Они говорили нам,– проговорил Хамдан,– и мы верим им!

– Это наглая ложь! Убирайтесь отсюда, пока вас не выгнали!

– Покажи нам десять условий! – потребовал Даабас.

– С какой это стати? Кто вы такие и какое имеете к ним отношение?

– У нас есть право!

В это время за дверью раздался голос Ходы-ханум, жены управляющего:

– Хватит тебе разговаривать с ними! Не утруждай себя понапрасну!

– Лучше выйди сама и рассуди нас! – сказала Та-мархенна.

– Это разбой средь бела дня! – срывающимся от гнева голосом проговорила Хода-ханум.

– Да простит тебя Аллах, госпожа! Во всем виноват наш дед, который удалился от мира,– ответила ей Тамархенна.

В этот момент Даабас, подняв голову, громовым голосом закричал:

– О Габалауи! Взгляни на нас! Ты оставил нас на милость тех, кто не ведает милосердия!

Голос его звучал так громко, что казалось, он должен достичь слуха Габалауи. Но эфенди, задыхавшийся от злобы и гнева, еще громче вопил:

– Вон! Вон из моего дома, немедленно! Хамдан растерянно пробормотал: «Пошли!», повернулся и зашагал к выходу. Остальные молча последовали за ним, даже Даабас, который, однако, еще раз вскинул голову и с той же силой крикнул:

– О Габалауи!

27.

С побледневшим от гнева липом эфенди вошел в гостиную, где его поджидала Хода-ханум.

– Чувствую я, – удрученно сказала она,– что этим дело не кончится. Теперь вся улица будет судачить о том, что произошло. Если мы не примем мер, нам придется плохо!

– Низкая чернь! – с отвращением проговорил эфенди.– И они еще смеют претендовать на имение! Это же не улица, а пчелиный рой, а они еще говорят о своем благородном происхождении!

– Чтобы навести порядок, надо позвать Заклата. Он ведь получает свою долю от доходов. Пусть займется делом вместо того, чтобы прохлаждаться на наши деньги!

Эфенди пристально посмотрел на нее и спросил:

– А как же Габаль?

– Габаль? Он наш воспитанник, наш сын! – спокойно и уверенно ответила ханум. – Он вырос в нашем доме. Что же касается рода Хамдан, то ни он их не знает, ни они его. Если бы они считали его своим, они бы действовали через него. Не беспокойся на его счет, Он вернется от арендаторов, и мы ему все расскажем!

Явился призванный управляющим Заклат, мужчина среднего роста, дородный, с крупными, грубыми чертами лица.

Его шея и подбородок были покрыты шрамами. Усевшись рядом с эфенди, Заклат сказал:

– До меня дошли не очень приятные новости.

– Плохие новости всегда доходят быстро! – отозвалась Хода.

– Эти новости плохи не только для нас, но и для тебя,– хитро глядя на Заклата, проговорил эфенди.

– Давно мы не брались за дубинки и не пускали кровь! – прорычал Заклат, а Хода, улыбнувшись, сказала:

– Что за гордецы эти хамданы! Из их рода еще не вышел ни один футувва, но каждый, даже самый жалкий, мнит себя господином на нашей улице!

– Торговцы да нищие! Из таких футуввы не получаются! – пренебрежительно заметил Заклат.

– Что же делать? – спросил управляющий Заклата.

– Я их раздавлю, как тараканов! Эти слова Заклата услышал Габаль, как раз в этот момент входивший в гостиную. Лицо юноши раскраснелось от прогулки на свежем воздухе. Все его стройное тело и открытое лицо с большими умными глазами излучали молодость и силу. Он вежливо поздоровался и принялся рассказывать об участках, которые ему удалось сдать в аренду. Но Хода-ханум прервала его:

– Садись, Габаль! Мы все ждем тебя, чтобы поговорить об очень важном деле.

Габаль сел. От ханум не укрылось смущенное выражение в его глазах.

– Я вижу, ты уже догадался, о чем пойдет речь? – спросила она.

– На улице только об этом и говорят, – тихо ответил он.

– Ты слышал? – обратилась Хода к мужу.– Все ждут от нас ответа!

– Пустяки! Достаточно горсти песка, чтобы затушить эту тлеющую головню. Я сегодня же начну действовать, – твердо сказал Заклат, и черты лица его сделались еще более жесткими. А Хода, повернувшись к Габалю, спросила: