Предания нашей улицы

Все так же вместо приветствий воздух оглашали ругательства, а лицемерие отравляло слух. Большой дом по-прежнему прятался за высокой стеной, погруженный в безмолвие и в думы о прошлом. Справа от него стоял дом управляющего, слева – дом главного футуввы. За ними начинался квартал Габаль, к нему примыкал квартал Рифаа, занимавший центральную часть улицы, а дальше улица спускалась в сторону Гамалийи. Именно на этом конце улицы находили себе пристанище люди без роду без племени, или, как их называли, бродяги – самые бедные и жалкие ее обитатели. В то время управление имением находилось в руках Рифата, ровно ничем не отличавшегося от тех управляющих, которые были до него. Главного футувву улицы звали Лахи-та. Это был мужчина невысокого роста, который с виду не казался сильным. Но в драке Лахита преображался – быстротой движений и тем, как молниеносно наносил он удары противнику, он напоминал в эти мгновения огненный смерч. Благодаря этому, после множества кровопролитных драк во всех кварталах, он занял место главного футуввы. Футувву квартала Габаль звали Гулта. Жители этого квартала по-прежнему очень гордились своим родством с владельцем имения и считали себя цветом жителей улицы, утверждая, что Габаль был первым и единственным, с кем говорил Габалауи и кому он оказал предпочтение. Из– за этого жителей квартала Габаль мало кто любил.

Квартал Рифаа возглавлял футувва по имени Хаджадж. В делах управления он не стал следовать примеру Али, а действовал так же, как Ханфас, Гулта и другие стяжатели. Он присваивал себе доходы от имения, расправлялся с теми, кто высказывал недовольство, и в то же время призывал рифаитов идти по стопам Рифаа в его пренебрежении к богатству и высокому положению.

Даже у бродяг был свой футувва по имени Саварис, но он, конечно, не был допущен к делам управления.

Так все и шло заведенным порядком. Обладатели дубинок и поэты, игравшие на ребабах, утверждали, что это справедливый порядок, что именно такой порядок предусмотрен десятью заповедями владельца имения, а управляющий и футуввы поставлены неусыпно следить за его соблюдением.

В квартале бродяг жил дядюшка Закария, известный всем своей добротой. Он состоял в далеком родстве с муаллимом Саварисом. А занимался тем, что торговал печеным бататом. Каждый день он обходил улицу, толкая перед собой тележку, посредине которой возвышалась печка. От печки тянуло аппетитным дымком, несказанно соблазнявшим мальчишек из всех кварталов нашей улицы, а также мальчишек Гамалийи, Даррасы, Кафр аз-Загари, Бейт аль-Кади и других близлежащих кварталов и улиц.

Закария был давно женат, но Аллах не благословил его потомством. Одиночество его скрашивал сирота Касем, сын его брата. Дядюшка Закария взял на себя заботы о мальчике после смерти его родителей. Впрочем, особых забот малыш не требовал, ведь жизнь людей в их квартале была немногим лучше жизни собак, кошек и мух, которые искали себе пропитание в мусорных кучах и среди отбросов. Закария любил Касема, как прежде любил его отца. А когда, вскоре после появления Касема в семье, жена Закарии понесла, он решил, что именно мальчик принес им счастье, и проникся к нему еще большей любовью, которая не ослабла даже после рождения сына Хасана.

Касем с детства был полностью предоставлен сам себе. Дядя целыми днями отсутствовал, тетка была занята домашними делами и младенцем. По мере того как мальчик рос, мир его расширялся. Сначала он играл во дворе дома, потом на улице, затем подружился со сверстниками из кварталов Рифаа и Габаль. Иногда он отправлялся в пустыню, играл там у скалы Хинд, уходил далеко на восток или на запад, поднимался на гору Мукаттам. Вместе с другими мальчишками любовался Большим домом, чувствуя гордость оттого, что у него такой дед. Но когда при нем начинался спор между последователями Габаля и Рифаа, он не находил что сказать. И не принимал ничью сторону, если спор переходил в потасовку и драку. На дом управляющего он смотрел с удивлением и восхищением, ему так хотелось попробовать необыкновенных плодов, которые выглядывали из листвы деревьев, росших в саду.

Однажды, заметив, что сидевший у ворот бавваб задремал, Касем быстро пробрался в сад. Сердце его ликовало от радости, когда он расхаживал по дорожкам и наслаждался вкусом плодов гуавы, которые срывал прямо с веток. Потом он очутился у фонтана и не мог оторвать глаз от воды, струями бьющей вверх. Поглощенный своим счастьем, он забыл о страхе, скинул с себя галабею, влез в фонтан и стал барахтаться в воде, бить по ней ладонями и обливаться, не замечая ничего вокруг. Вдруг сердитый голос заставил его вздрогнуть: «Эй, Осман, собачий сын! Иди сюда, слепец несчастный!» Обернувшись на крик, мальчик увидел вышедшего из саламлика мужчину в красного цвета абе. Трясущимся пальцем мужчина указывал на него, и лицо его пылало от гнева. Касем выбрался из фонтана на землю и, увидев бегущего к нему бавваба, со всех ног кинулся к зарослям жасмина у стены сада. Галабея его осталась лежать там, где он ее с себя скинул. Прошмыгнув в ворота, он что было силы припустился бежать по улице. За ним с радостными криками понеслась толпа ребятишек и с громким лаем стая собак. Бавваб Осман тоже выскочил за ворота и погнался за мальчиком. Он догнал Касема посреди квартала бродяг, ухватил за руку и остановился, тяжело дыша. Касем завопил на весь квартал, на его вопли из дома выбежала тетка с младенцем на руках, а из кофейни вышел муаллим Саварис. Тетка очень удивилась, увидев племянника нагишом. Она схватила его за руку и сказала баввабу:

– Господь с тобой, дядюшка Осман, ты напугал мальчика. Что он натворил и где его галабея?

Осман с важным видом объяснил, что господин управляющий застиг мальчишку за купанием в фонтане в его саду и что постреленок заслуживает хорошей порки за то, что пролез в сад у него под носом, воспользовавшись тем, что его сморил сон.

– Прости его, дядюшка Осман,– взмолилась женщина,– ведь он сирота. Это я виновата, недоглядела за ним.

Она тянула мальчика к себе, высвобождая его из цепких рук бавваба, и продолжала упрашивать:

– Я сама его выпорю от твоего имени, но заклинаю тебя твоими сединами, отдай его единственную галабею!

– Из-за этого паршивца меня обругали последними словами. Проклятая улица! И дети на ней хуже бесенят!

Бавваб презрительно махнул рукой, отпустил мальчишку и пошел обратно к дому. А женщина вернулась к себе, одной рукой прижимая к груди Хасана, а другой таща за собой рыдающего Касема…

64.

Любовно глядя на Касема, Закария проговорил:

– Ты уже не ребенок, Касем. Тебе скоро десять лет. Пора приниматься за работу!

Черные глаза Касема засияли от радости.

– Я так часто мечтал, что ты возьмешь меня с собой, дядя.

Закария рассмеялся.

– Тебе просто хотелось позабавиться, а не работать. Теперь же ты разумный малый и можешь помочь мне.

Касем бросился к тележке, пытаясь сдвинуть ее с места, но Закария остановил его, а тетка сказала:

– Осторожнее, а то рассыплешь весь батат, и мы умрем с голоду.

Закария взялся за поручни тележки и приказал Касему:

– Иди перед тележкой и выкрикивай: «Свежий горячий батат!» Внимательно следи за тем, что я говорю и делаю. Ты будешь подниматься к покупателям на верхние этажи. Главное же, хорошенько все запоминай.

– Но я могу сам толкать тележку,– разочарованно проговорил Касем.

– Делай, как я тебе велю! Не упрямься! Твой отец был самым покладистым человеком на свете.

Они зашагали по направлению к Гамалийе, и Касем тоненьким детским голоском кричал: «Свежий горячий батат!» Он не мог нарадоваться тому, что ходит по чужим кварталам и работает, как взрослый мужчина. Когда они добрались до улицы аль-Ватавит, Касем, оглядевшись вокруг, вдруг сказал:

– Здесь Идрис преградил путь Адхаму.

Закария равнодушно покачал головой, а мальчик, смеясь, продолжал:

– Адхам вез тележку, как и ты, дядя!

Тележка двигалась по своему обычному маршруту: через Хусейнию к Бейт аль– Кади, оттуда в ад-Даррасу. Касем с любопытством разглядывал прохожих, лавки, мечети. Наконец они дошли до маленькой площади. Закария объяснил, что это рынок Мукаттам.

– Тот самый Мукаттам,– удивился Касем,– куда убежал Габаль и где родился Рифаа?!

– Да! Но какое нам до них дело?

– Но ведь мы все дети Габалауи. Значит, такие же, как они!

– По крайней мере все мы одинаково бедны,– рассмеялся дядя.

Закария направил тележку в самый конец рынка, дальше начиналась пустыня. Там стояла сделанная из жести лачуга, в которой находилась лавка – в ней продавались четки, благовония и амулеты. Перед входом, на меховой подстилке, сидел старик с седой бородой. Закария остановился перед ним и приветливо пожал ему руку.

– У меня еще довольно батата,– сказал старик.

– Посидеть с тобой для меня приятнее, чем продать тебе батат,– ответил Закария, усаживаясь рядом с ним.

Старик внимательно оглядел Касема.

– Подойди сюда, Касем,– приказал Закария,– поцелуй руку муаллиму Яхье.

Мальчик послушно взял худую руку старца и вежливо поцеловал ее. А Яхья в ответ ласково потрепал вихрастую голову мальчика, разглядывая его смышленое лицо.

– Кто этот мальчик, Закария? – спросил он.

– Это сын моего покойного брата,– ответил Закария, вытягивая ноги на солнышке.

Старик усадил мальчика рядом с собой на меховую подстилку и обратился к нему:

– Ты помнишь своего отца, сынок? Касем замотал головой.

– Нет, муаллим.

– Твой отец считался моим другом, очень хороший был человек.

Касем поднял глаза к полкам, рассматривая лежащие на них товары, а Яхья протянул руку к ближайшей полке и, взяв с нее амулет, надел на шею мальчику со словами:

– Береги его, и он убережет тебя от зла.

– Муаллим Яхья жил когда-то на нашей улице,– сообщил Касему Закария,– в квартале Рифаа!

– Почему же ты ушел с нашей улицы? – поинтересовался Касем.

– На меня рассердился футувва квартала, и я был вынужден бежать.

– Ты поступил так же, как дядюшка Шафеи, отец Рифаа. Яхья долго смеялся, открыв беззубый рот, затем спросил:

– Тебе уже и это известно, малыш? Как много историй знают дети нашей улицы, но не понимают их смысла.

Тут мальчишка из соседней кофейни принес им на подносе чай, поставил его перед Яхьей и удалился. Старик вынул из-за пазухи маленький сверток.

– Очень хорошая вещь,– сказал он, разворачивая тряпицу,– действует до самого утра.

– Давай попробуем! – обрадовался Закария.

– Я никогда не слышал, чтобы ты сказал «нет»,– засмеялся Яхья.

– Как же я откажусь от такого удовольствия? Мужчины поделили содержимое свертка и принялись жевать, а Касем с интересом наблюдал за ними, чем очень насмешил своего дядю.

– Ты, как и все жители улицы, мечтаешь стать футув-вой? – спросил мальчика Яхья, отхлебывая чай.

– Да! – с улыбкой ответил Касем.

Закария захохотал во все горло, потом извиняющимся тоном произнес:

– Прости его, муаллим Яхья. Ты же знаешь, что на нашей улице мужчина либо должен быть футуввой, либо получать затрещины.

– Да упокоит Аллах твою душу, Рифаа! – вздохнул Яхья.– И как он только вырос на нашей адской улице?

– Поэтому и конец его был таков, как ты знаешь!

– Рифаа умер не в день своей гибели,– сказал Яхья, хмуря брови,– а тогда, когда его преемник стал футуввой.

– А где он погребен, дядя? – озабоченно спросил Касем.– Люди из его рода говорят, что сам Габалауи перенес его в свой сад и похоронил там, а члены рода Габаль утверждают, что его тело пропало в пустыне.

– Проклятые негодяи! – воскликнул рассерженный Яхья.– Они даже теперь продолжают его ненавидеть.

Затем спросил спокойным тоном:

– Скажи мне, Касем, ты любишь Рифаа?

Мальчик опасливо покосился на своего дядю, однако чистосердечно ответил:

– Да, дядюшка, очень люблю.

– А чего тебе хочется более – быть похожим на него, или стать футуввой?

Взгляд Касема отражал одновременно растерянность и лукавство. Он хотел что-то сказать, но запнулся, а Закария сквозь смех проговорил:

– Пусть он, как и я, довольствуется продажей батата. Они замолчали. В это время донесся шум со стороны рынка – неожиданно упал осел, везший повозку. Повозка перевернулась, ехавшие в ней женщины очутились на земле. Возница стегал осла кнутом, заставляя его подняться, испуганные женщины кричали. Закария встал со своего места.

– У нас еще долгий путь впереди. До свидания, муаллим!

А Яхья попросил:

– Всегда приводи с собой мальчика!

Он попрощался с Касемом за руку и, погладив его по голове, сказал:

– Ты мне понравился!

65.

В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею – насколько может быть чистой галабея пастуха,– повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким-то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.

Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем[23], и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них – не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.

Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.

Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:

– Почему торговец бататом пасет овец?

– А почему бы и нет, муаллим? – безо всякого смущения отозвался юноша.– Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.

– А почему ты перестал помогать дяде?

– Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.

Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муал-лиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».

А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»

– Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?

Старик вознегодовал:

– Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.

– Что же в этом плохого, муаллим?

– Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!

Подумав, Касем спросил:

– А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!

– Но у него не было другой цели, кроме имения! – с горячностью возразил Яхья.

Касем еще поразмыслил и сказал:

– Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.

– Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? – неодобрительно заметил старик.

Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.

– Оба они были хорошими людьми,– сказал он наконец.– Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа – вот и все. Футувв же не перечесть.

– Да,– сокрушенно подтвердил Яхья.– К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.

Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это – и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда-то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».

Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего-навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из-за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.

Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу – гуава.

Касем вошел во двор, погоняя перед собой овцу, и столкнулся с Сакиной, черной рабыней, вьющиеся волосы которой наполовину уже поседели. Он поздоровался, женщина ответила ему улыбкой и спросила зычным голосом:

– Ну как овца?

Касем похвалил послушное животное и оставил его Сакине, а сам направился к выходу. Тут во дворе появилась хозяйка дома, которая выходила куда-то по делам. Малайя скрывала ее полное тело, а лицо было закрыто чадрой, из-под которой на Касема смотрели черные ласковые глаза. Потупив взор, юноша посторонился, а женщина приветливо сказала:

– Добрый вечер!

– Добрый вечер, госпожа!

Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:

– Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.

– Благодаря Господу и твоим заботам! – ответил Ка-сым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.

– Приготовь ему ужин! – обернулась госпожа Камар к Сакине.

В знак благодарности Касем поднес руки к голове.

– Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.

Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.

Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука– порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда-нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто-то позвал Касема.

– Мы идем, Садек! – откликнулся Касем, и они спустились во двор.

Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гама-лийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дун– гулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:

– Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:

– Разве чистота – это порок?

– В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! – возмутился футувва.

Все в кофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего-то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»

Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».

66.

– Погоди, Касем, у меня кое-что есть для тебя, сказала юноше Сакина.

Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как-то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:

– Здесь пирог. Ешь на здоровье!

– Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:

– Благодарение нашему Господу, благородный юноша.

В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»

Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:

– Кто этот человек?

– Обойщик,– отвечал мужчина, не переставая чесать спину,– он работал в доме управляющего.

Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая– то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:

– Это все из зависти!

Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:

– Ты права. Ему завидуют многие из-за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:

– Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.

Обойщик продолжал надрываться в крике:

– Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!

Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: – Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!

– Клянусь Аллахом,– перебил его Хаджадж,– я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?

Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:

– Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.

Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:

– Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?

Мужчина указал на квартал бродяг.

– Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.

– Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал,– заметил Саварис.

– Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо,– вставил Хаджадж,– но я не видел, чтобы кто-нибудь из нашего квартала приближался к нему.

А Гулта злобно выкрикнул:

– В роду Габаль нет воров! Они ведь господа на этой улице!

– Осторожно, муаллим Гулта! Это грех – называть себя господином улицы!

– разгневался Хаджадж.

Лишь гордецы могут отрицать это! Громовым голосом Хаджадж произнес:

– Не выводи меня из терпения! Да будут прокляты зазнайки!

– Тысяча проклятий! – взревел Гулта.– Тысяча проклятий на головы грубиянов, которых нет в нашем квартале!

Тут обойщик плаксивым голосом взмолился:

– Послушайте! Деньги пропали на вашей улице. Вы все здесь господа, но где мои деньги? Горе твоему дому, бедняга Фангари!

Тогда Хаджадж с вызовом сказал:

– Надо всех обыскать! Давайте проверим каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, каждый угол.

Но Гулта не согласился.

– Устроив обыск, вы сами себя опозорите!

– Этот человек вышел из дома управляющего,– проговорил Хаджадж,– и первым делом пошел в квартал Габаль, значит, и поиски надо начинать в квартале Габаль!

– Пока я жив, этому не бывать! – вскричал Гулта.– Не забывайте, Хаджадж, ведь ты мне не ровня!

– А ты, Гулта, не забывай, что у меня на теле ран от драк больше, чем волос!

– А у меня и вовсе нет живого места!

– Аллахом заклинаю, отойди подальше, шайтан! Фангари тем временем не переставал причитать:

– О горе мне! Разве вам не будет стыдно, если станут говорить, что меня ограбили на вашей улице?

Какая-то женщина, рассердившись, крикнула ему:

– Цыц, совиная рожа! Ты навлекаешь позор на нашу улицу!

Вдруг чей-то голос спросил:

– А почему деньги не могли быть украдены в квартале бродяг? Там больше всего воров и нищих.

– Наши воры не воруют на своей улице! – отозвался Саварис.

– А кто это докажет?

У Савариса глаза запылали гневом.

– Довольно оскорблений! Пусть обыск обнаружит вора! Если же нет, то позор падет на всю улицу.

В ответ раздалось сразу несколько голосов:

– Начинайте с квартала бродяг! Саварис не выдержал:

– Порядок требует начать с квартала Габаль и кто этот порядок нарушит, получит дубинкой по голове!

С этими словами он взмахнул дубинкой, и тотчас его люди окружили его стеной. Хаджадж и Гулта последовали его примеру. Обойщик поспешил скрыться за дверью какого-то дома, не переставая лить слезы. Сумерки все сгущались. Все приготовились к кровавой драке. Вдруг на середину улицы вышел Касем и громко крикнул:

– Погодите! Пролитая кровь не вернет потерянных денег. Все равно в Гамалийе, Даррасе и аль-Атуфе будут говорить, что на улице Габалауи обокрали человека, хотя он находился под покровительством управляющего и футувв.