Предания нашей улицы

– Неужели,– прошептал Адхам сдавленным голосом,– я сам себя обрекаю на гибель?

Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:

– У нас одна судьба, неблагодарный.

С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:

– Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.

– Ты узнаешь свою судьбу из завещания,– с воодушевлением отозвалась Умейма.

Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» – вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:

– Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.

8.

На рассвете отец вышел из своих покоев в сад. Адхам наблюдал за ним из-за полуотворенной двери зала. Позади мужа, крепко вцепившись ему в плечо, стояла Умейма. Они прислушивались к звуку тяжелых шагов, стараясь определить, в какую сторону направляется отец. Габалауи имел обыкновение в этот ранний сумеречный час бродить в одиночку. Когда его шаги смолкли, Адхам, обернувшись к жене, прошептал:

– Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:

– Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.

Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.

Умейма шептала:

– Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.

Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.

Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление – если это преступление – уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике – огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»

Внезапно он услышал скрип отворяемой двери, заставивший его вздрогнуть и обернуться. В мерцанье свечи Адхам увидел в дверном проеме мощную фигуру Габалауи, который не сводил с сына холодных и суровых глаз. Адхам молча, оцепенело смотрел в эти глаза, разом лишившись способности говорить, двигаться и думать. Габалауи коротко приказал:

– Выходи. Но Адхам был не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он стоял, как камень, с той лишь разницей, что камень не может испытывать отчаяние. Отец повторил:

– Выходи. Страх прогнал оцепенение. Адхам вышел из каморки, все еще держа в руках зажженную свечу. Посреди комнаты он увидел Умейму, которая молча плакала – слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец сделал Адхаму знак встать подле жены, тот повиновался, и Габалауи жестко сказал:

– Ты должен отвечать лишь правду.

На лице Адхама была написана полная покорность.

– Кто рассказал тебе о книге? – спросил Габалауи. Без колебаний – словно разбился сосуд и из него сразу вытекло содержимое – Адхам ответил:

– Идрис.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Как вы встретились?

– Он проник в контору в толпе арендаторов и дождался, пока мы остались одни.

– Почему ты не прогнал его?

– Я не мог прогнать его, отец.

– Не называй меня отцом,– резко оборвал Габалауи. Адхаму пришлось собрать все свои силы, чтобы ответить:

– Ты мне отец, несмотря на твой гнев и на мою глупость.

– Это Идрис подбил тебя?

Умейма, хотя ее и не спрашивали, поспешила вмешаться:

– Да, господин мой.

– Молчи, преступница… Отвечай, Адхам.

– Он был так несчастен, так исполнен раскаяния и хотел лишь одного – удостовериться в будущем своих детей.

– Значит, ты сделал это ради него!

– Нет, я сказал ему, что это не в моих силах.

– Что же побудило тебя передумать?

Адхам тяжело вздохнул и пробормотал в отчаянии:

– Шайтан!

Габалауи насмешливо поинтересовался:

– Ты рассказал о встрече с Идрисом жене?

Тут Умейма громко разрыдалась. Габалауи приказал ей умолкнуть и рукой сделал Адхаму знак отвечать. Тот кивнул головой.

– А что она тебе на это сказала?

Адхам молча проглотил слюну, а Габалауи крикнул:

– Отвечай же, негодяй!

– Ей хотелось узнать, что написано в завещании, она думала, что это никому не повредит.

Габалауи кинул на сына взгляд, полный презрения.

– Значит, ты признаешь, что предал того, кто предпочел тебя более достойным?

Голосом, похожим на стон, Адхам произнес:

– Оправдания не искупят мою вину, но милость твоя больше и вины, и оправданий.

– Ты вступил в сговор против меня с Идрисом, с тем, кого я прогнал, чтобы возвеличить тебя.

– Я не вступал в сговор с Идрисом. Я ошибся. Помилуй меня.

– Господин наш!..– с мольбой воскликнула Умейма.

– Молчи, насекомое,– прервал ее Габалауи. Переводя мрачный взгляд с сына на невестку, он некоторое время молчал, а потом грозно приказал:

– Вон из дома!

– Отец! – истошно крикнул Адхам.

Но Габалауи, не внимая его крику, повторил:

– Убирайтесь, пока вас не вышвырнули.

9.

На сей раз ворота Большого дома отворились для того, чтобы выпустить изгнанных Адхама и Умейму. Адхам нес на плече узел с пожитками, за ним плелась беременная Умейма с другим узлом, в который она собрала небольшой запас еды. Они покидали дом – униженные, несчастные, горько плачущие. Услышав звук запираемых за ними ворот, оба зарыдали в голос, и Умейма воскликнула:

– Лучше бы я умерла! Адхам дрожащим голосом отозвался:

– Впервые ты изрекла истину. Я тоже предпочел бы смерть.

Не успели они отойти от Большого дома на несколько шагов, как услышали позади себя злорадный пьяный смех, и, обернувшись, увидели Идриса, который стоял на пороге хижины, сооруженной им из кусков жести и дерева. Тут же сидела жена Идриса Наргис и молча пряла. Идрис хохотал и так издевательски, что Адхам и Умейма остолбенели. А Идрис продолжал пританцовывать, прищелкивать пальцами и кривляться. Даже Наргис не выдержала этой сцены и, поднявшись с порога, ушла в хижину. Адхам смотрел на брата красными от слез и гнева глазами. Он в мгновение понял, какую шутку тот с ним сыграл и сколь низменна и порочна его натура. Понял также, до какой степени сам был глуп и наивен и какую радость доставил своей глупостью братцу. Вот он Идрис – воплощение зла. Кровь вскипела в жилах Адхама, ударила в голову. Он схватил горсть земли, швырнул ее в Идриса, крича срывающимся голосом:

– Буть ты проклят, негодяй! Скорпион ядовитый! Идрис отвечал на это еще большими кривляньями – он изгибал шею направо и налево, играл бровями и щелкал пальцами. Вне себя от гнева Адхам кричал:

– Низкий обманщик! Презренный лжец!

Идрис извивался всем телом, подражая движениям танцовщицы, а рот его кривился в безобразной усмешке. Не обращая внимания на понукания Умеймы, которая пыталась заставить мужа продолжать путь, Адхам вопил:

– Развратный негодяй, грязная тварь!

А Идрис все покачивал бедрами, медленно кружась на месте. Адхам не выдержал, бросил свой узел на землю, оттолкнул Умейму, которая хотела его задержать, и, подбежав к брату, схватил его за горло и изо всех сил принялся душить. Идрис словно и не заметил нападения, продолжал танцевать, изгибаться и кривляться. Совсем обезумев, Адхам не переставая молотил его кулаками, а братец не обращал внимания на побои и противным голосом пел: – Голубок попался прямо в лапы кошки…

Потом внезапно остановился, зарычал и сильно ударил Адхама в грудь. Тот зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умейма с криком бросилась к мужу, помогла ему подняться и принялась отряхивать пыль с его платья, приговаривая:

– Не связывайся ты с этим животным. Пойдем отсюда. Адхам молча взвалил на плечо узел, и они зашагали прочь. Но, отойдя немного, изнемогший Адхам снова сбросил узел, уселся на него и сказал: «Давай немного отдохнем». Жена села рядом и снова залилась слезами. До них донесся громоподобный голос Идриса, и они увидели, что обладатель его стоит в вызывающей позе и обращает свою речь к Большому дому:

– Ты изгнал меня, чтобы возвысить самого ничтожного из твоего потомства. Ты видишь, как он тебя отблагодарил. Ты сам вышвырнул его в грязь. Кара за кару, зачинщика первого настигает расплата. Но знай, что Идрис не сломлен. Оставайся же в своем доме с трусливыми и бесплодными сыновьями. А внуки твои будут барахтаться в пыли и рыться в отбросах. Они будут питаться бататом и жмыхом, будут получать пощечины от сильных мира сего. Кровь твоя смешается с самой низкой и презренной кровью. Ты же будешь сидеть один в своей каморке, изменяя написанное в твоей книге под диктовку гнева и отчаяния. А когда придет старость, ты окажешься совсем одиноким, таким одиноким, что некому будет оплакать тебя после кончины.

Повернувшись к Адхаму, Идрис продолжал как безумный:

– А ты, жалкий, как сможешь ты жить самостоятельно, если тебе не на кого опереться и неоткуда ждать помощи? Чем поможет тебе в этой пустыне умение читать и считать? Ха-ха-ха!

Умейма все не переставала плакать, и это разозлило Адхама. Он сказал холодно:

– Уймись. Утирая глаза, она отозвалась:

– Не могу. Ведь я во всем виновата.

– Я виноват не меньше. Если бы я не проявил слабодушии, то не случилось бы того, что случилось.

– Нет, нет, это мой, и только мой, грех.

– Ты обвиняешь себя, чтобы избежать моих упреков, – сердито проворчал Адхам.

Умейма сконфуженно умолкла и низко склонила голову. По вскоре опять заговорила:

– Не думала я, что он так жесток.

– Я-то хорошо знал его, и поэтому мне нет оправданий. Поколебавшись немного, Умейма спросила:

– Как же я буду тут жить, беременная?

– Да, непросто после Большого дома жить на пустыре. Но слезами горю не поможешь, придется нам построить хижину.

– Где? Он огляделся вокруг, задержался немного взглядом на хижине Идриса.

– Не стоит слишком удаляться от Большого дома, хотя это и вынуждает нас оставаться рядом с Идрисом. Одни на этом пустыре мы погибнем.

Подумав, Умейма согласилась с мужем:

– Да, и лучше, чтобы отец нас видел, быть может, его тронет наше бедственное положение.

Адхам вздохнул:

– Тоска меня гложет. Если бы не ты, я подумал бы, что все это происходит в кошмарном сне. Неужели сердце его охладело ко мне навсегда?! Я не стану оскорблять его, как Идрис. Увы, я ни в чем не похож на Идриса, а заслужил то же, что и он.

Умейма в сердцах воскликнула:

– Свет еще не видывал таких отцов, как твой!

– Прикуси язык,– одернул жену Адхам. Но ее это лишь распалило.

– Право же, я не совершила никакого преступления. Расскажи кому хочешь, что я сделала и какое понесла наказание, и, бьюсь об заклад, любой придет в изумление. Клянусь, такого отца еще не бывало в мире.

– Но в мире не бывало и такого человека, как он. Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто– либо поступает наперекор их воле.

– При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.

Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:

– Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:

– Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.

10.

Стали Адхам и Умейма строить себе хижину у западной стороны Большого дома. Камни для нее они приносили с Мукаттама. У подножия горы собирали куски жести. Доски и фанеру искали в аль-Атуфе, в Гамалийе и в Баб ан-Наср. Оказалось, что постройка хижины потребует больше времени, чем они рассчитывали. Л у них уже подошла к концу еда, захваченная Умеймой из Большого дома: сыр, яйца и патока. Адхам понял, что пора подумать о заработке. Он решил продать кое-что из своего дорогого платья и купить на эти деньги ручную тележку, чтобы развозить на ней для продажи батат, горох, огурцы и другие овощи – по сезону. Когда он стал увязывать платье в узел, Умейма с горя зарыдала, но муж не обратил внимания на ее слезы и с насхмешкой сказал:

– Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!

Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где-нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком-нибудь углу.

Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра – все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»

А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать – надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:

– Почем огурцы, дядя?

Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил:

– Неужели такой клиент, как я, не заслуживает лучшего обращения?

– Оставь меня в покое,– нервно тряхнул головой Ад-хам.

– Разве приличествует таким тоном разговаривать со старшим братом? – продолжал издеваться Идрис.

Пытаясь сдержаться, Адхам проговорил:

– Послушай, Идрис, разве не достаточно того зла, которое ты мне уже причинил? Я не желаю больше с тобой знаться!

– Как можно?! Ведь мы соседи!

– Я не искал твоего соседства. Я хотел лишь остаться вблизи от дома, который…

– Из которого тебя выгнали!

Адхам умолк, лицо его побледнело от досады. А Идрис продолжал:

– Место, откуда ты изгнан, притягивает. Не так ли? Адхам не отвечал. Идрис погрозил ему пальцем.

– Ты мечтаешь вернуться в дом, хитрец. Ты слаб, но преисполнен хитрости. Так знай же, я не допущу, чтобы возвратился ты один, даже если небо обрушится на землю.

С раздувающимися от гнева ноздрями Адхам переспросил:

– Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

– А тебе разве мало того, что ты сделал со мной? Я был любимцем всего дома, а ты стал причиной моего изгнания.

Причина твоего изгнания – твоя заносчивость. Идрис расхохотался.

– А причина твоего изгнания – твоя слабость. В Большом доме нет места ни силе, ни слабости! Отец твой – тиран. И силу, и слабость он допускает только в самом себе. Он силен до такой степени, что губит собственных детей! И слаб до такой – что женился на твой матери.

Адхам нахмурился и дрожащим голосом сказал:

– Пропусти меня. Приставай, если хочешь, к таким же силачам, как ты сам.

– Твой отец не дает спуску ни силачам, ни слабым. Я вижу, ты не хочешь его осуждать. Ты слишком хитер! И к тому же мечтаешь вернуться!

Взяв в руку огурец, он презрительно разглядывал его, говоря:

– Как это тебе взбрело на ум торговать какими-то грязными огурцами? Неужели ты не мог найти более достойного занятия?

– Мне оно нравится!

– Тебя заставила нужда. А твой отец наслаждается довольством и уютом. Подумай-ка, не лучше ли тебе принять мою сторону?

– Я не создан для той жизни, которую ты ведешь.

– Взгляни на мою галабею. Еще вчера в ней щеголял ее владелец без всякого на то права!

В глазах Адхама отразилось удивление.

– А как она досталась тебе?

– По праву сильного!

– Украл или убил… Я не верю, что ты мой брат, Идрис!

– Чему ты удивляешься, зная, что я сын Габалауи?!

Потеряв терпение, Адхам воскликнул:

– Уйди с дороги!

– Как будет угодно Вашей глупости. Идрис набил карманы огурцами, бросил презрительный взгляд на их владельца, плюнул на тележку и отправился восвояси.

Умейма ожидала Адхама, стоя у хижины. Пустырь был уже окутан мраком, и свечка внутри хижины светилась, как последняя искра надежды. А небо было усыпано яркими звездами, и в их свете Большой дом казался гигантским призраком. По молчанию мужа Умейма поняла, что ей лучше оставить его в покое. Она подала ему таз с водой умыться и чистую галабею. Адхам вымыл лицо и ноги, переменил одежду и сел на землю, прислонившись спиной к стене своего жилища. Жена приблизилась к нему с опаской, уселась рядышком и заискивающе проговорила:

– Если бы я могла переложить на свои плечи хоть частицу твоей усталости.

– Молчи, несчастье мое! – крикнул Адхам в сердцах, словно она сказала последнюю глупость.

Умейма поспешила забиться в дальний угол, но супруг ее уже не мог остановиться.

– Всю жизнь ты будешь мне напоминанием о моей глупости! – кричал он.– Будь проклят тот день, когда я тебя увидел.

Из темноты донеслось рыдание, но оно лишь распалило Адхама.

– Плачь, плачь. Может быть, со слезами из тебя выйдет часть подлости, составляющей основу твоего существа.

Он услышал плачущий голос:

– Все слова – ничто по сравнению с моей мукой.

– Скройся с глаз. Я не желаю терпеть твое присутствие. Он свернул в комок снятую с себя галабею и швырнул в нее.

– Мой живот! – охнула Умейма.

И тут же гнев Адхама остыл. Он испугался за жену. По его молчанию Умейма поняла, что худшее позади, и страдающим голосом проговорила:

– Как хочешь, я могу уйти совсем.

Поднялась и заковыляла прочь от хижины. Наконец Адхам не выдержал, крикнул:

– Хватит капризничать. Вернись!

Вглядываясь в ночную тьму, он увидел, как тень ее повернула обратно. Тогда он откинулся назад, оперся спиной о стену и устремил взор в небо. Его очень тревожило, не причинил ли он вреда Умейме, но гордость не позволяла спросить, как ее живот. Вместо этого он сказал:

– Помой огурцов на ужин.

11.

Вечерний отдых и здесь не лишен приятности. Правда, тут нет ни растений, ни воды и птицы не поют в ветвях, но сухая, бесплодная почва пустыни ночью странно меняет свой облик, дает богатую пищу воображению мечтателя. Над ним – купол небес, усеянный звездами. В хижине – женщина. Его одиночество полно значения. Печаль – как угли, присыпанные золой. Высокая стена дома дразнит тоскующее сердце. Этот всесильный отец, как заставить его услышать мой стон? Разум советует забыть прошлое. Но как забыть?! Ведь прошлое у нас одно. Поэтому я возненавидел свою слабость и проклял свое бессилие. Я примирился со страданием, оно стало моим постоянным спутником. Птица, которой никто не запрещает жить в саду, счастливее меня. Глаза мои истосковались по виду чистых струй, текущих между розовых кустов. Где аромат хенны и запах жасмина, где? Где душевный покой и звук свирели? О жестокий, полгода прошло. Когда же растопится лед твоей суровости? Издалека донесся противный голос Идриса, поющего: ««Чудеса, о Господи, чудеса». А вон и он сам разжигает огонь перед своей лачугой. В свете вспыхнувшего пламени видна жена Идриса с торчащим вперед животом. Она ходит туда-сюда, подавая мужу то еду, то питье. Идрис пьян, как всегда. В ночной темноте он обращает свою речь к большому дому:

– Настал час мулухийи[6] и жареных кур, полейте их ядом, о жители дома!

И снова принимается петь.

Адхам огорченно вздохнул. «Всякий раз, как я сижу один в сумерках, является этот шайтан Идрис, разжигает свой oгонь, кривляется и нарушает мое одиночество». В это время в дверях хижины показалась Умейма, и Адхам понял, что она все еще не ложилась спать. Беременность, бедность и тяжелая работа вконец замучили бедняжку. Кротким голосом Умейма спросила:

– Ты еще не ложишься?

– Дай хоть часок посидеть спокойно, раздраженно ответил Адхам. Тебе завтра рано вставать, ты так нуждаешься в oтдыхе…

– В одиночестве я вновь становлюсь, или почти становлюсь, господином – смотрю на небо и вспоминаю былые дни.

– Ах, если бы мне удалось встретить твоего отца, когда он выходит из дома или возвращается туда. Я бросилась бы к его ногам и умоляла бы о прощении.

– Сколько раз я тебе говорил, брось эти мысли. Таким путем мы не вернем его благосклонность.

Помолчав немного, Умейма тихо прошептала:

– Я думаю о судьбе того, кто у меня под сердцем.

– И я думаю о нем, хотя сам превратился в грязное животное.

– Ты лучший из людей!

– Я уже не человек,– грустно усмехнулся Адхам.– Как животное, я забочусь лишь о пропитании.

– Не печалься. Очень многие люди начинали как ты, а потом добивались благополучия, становились владельцами лавок и домов.

– Бьюсь об заклад, что беременность повлияла на твой рассудок!

Но Умейма не унималась:

– Ты станешь важным человеком, и ребенок наш вырастет в довольстве.

Адхам развел руками – женщине не докажешь – и спросил с насмешкой:

– Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?

– Трудом, Адхам.

С негодованием он возразил:

– Труд ради куска хлеба – проклятие из проклятий. В саду я жил по– настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба – худшее из проклятий. Истинная жизнь – в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.

Внезапно раздался голос Идриса:

– Ты прав, Адхам, труд – это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?

Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.

– Возвращайся в свою хижину,– сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:

– Я согласен с тобой в том, что труд – проклятие, несовместимое с достоинством человека.

– Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.

– Если труд – проклятие, а мошенничество – грязь, то как же быть?

Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:

– Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!

Адхам упорно молчал.

– Или ты хочешь,– продолжал допытываться Идрис,– жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? – И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: – В этом-то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:

– Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.

Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:

– Не связывайся с ним, прошу тебя.

– Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.

Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам. Потом Умейма тихо заговорила:

– Сердце вещает мне, что из хижины нашей я сделаю дом, подобный тому, откуда мы изгнаны. В нем будет все – и сад, и соловьи. Наш сын обретет в нем и покой, и радость.

Адхам поднялся с земли. На лице его блуждала невидимая в темноте улыбка. Отряхивая песок с галабеи, он вдруг сказал, передразнивая самого себя:

«Вот огурцы! Свежие, сладкие, слаще сахара!» А пот течет по моей спине, а мальчишки забавляются, потешаясь надо мной. Каждый день я сбиваю ноги в кровь ради нескольких жалких миллимов…

Он вошел в хижину, Умейма последовала за ним, говоря:

– Ничего, придет и к нам день радости и отдохновения.

– Если бы ты надрывалась, как я, у тебя не осталось бы времени мечтать.

И каждый из них улегся на свой набитый соломой тюфяк. Умейма тихонько воскликнула:

– Неужели Господь не может превратить нашу хижину в дом, подобный тому, откуда мы изгнаны?! Адхам, зевая, отозвался:

– У меня одна надежда – вернуться когда-нибудь в Большой дом.

Он зевнул еще громче и заключил:

– А труд – проклятие! Жена шепотом возразила:

– Может быть, от этого проклятия есть лишь одно спасение – труд.

12.

Однажды ночью Адхама разбудили тяжелые вздохи. Еще не проснувшись окончательно, различил он страдальческие всхлипывания Умеймы: «Ох, спина! Ох, живот!» Он сел на постели, стараясь разглядеть в темноте жену, потом сказал:

– Последние дни у тебя все время так: схватит, а потом отпускает. Зажги-ка свечку.

– Зажги сам,– ответила она со стоном,– на этот раз не отпустит.

Он встал, нащупывая свечу среди кухонной утвари. Зажег ее, укрепил на таблийе[7] и увидел, что Умейма сидит на своей подстилке, опершись на руки, и стонет. Голова ее была запрокинута, и дышала она с трудом. Встревоженный, он сказал:

– Тебе каждый раз так кажется, когда ты чувствуешь боль.

– Нет,– ответила она, сморщив лицо, – я уверена, что на этот раз серьезно.

Он помог ей пододвинуться поближе к стене, чтобы опереться о нее спиной, и сказал:

– Похоже, срок твой наступил. Потерпи, пока я схожу в Гамалийю, приведу повитуху.

– Иди и не беспокойся обо мне. Который сейчас час? Адхам высунул голову наружу, поднял глаза к небу:

– Заря уже близко. Не бойся, я быстро обернусь.

И скорым шагом направился в Гамалийю. Вернулся он еще до того, как рассвело, ведя за руку – чтобы не оступилась – старую повитуху. Подходя к хижине, они услышали разрывающий тишину крик Умеймы. Сердце Адхама затрепетало, он ускорил шаг, повитуха еле за ним поспевала. Войдя в хижину, она скинула свою малайю[8] и со смехом обратилась к Умейме:

– Вот радость-то! Потерпи немного, и станет тебе легко.

– Как ты? – спросил Адхам жену.

– Я, наверное, умру от боли, – ответила она, стеная. – Все тело мое разрывается, кости трещат. Не оставляй меня.

Но повитуха приказала Адхаму ожидать снаружи. Он вышел из хижины и заметил невдалеке тень. Еще не узнав, он догадался, кто это. В груди у него защемило. Идрис же с притворной заботой спросил:

– Еще не родила? Бедняжка. Моя жена, как ты знаешь, тоже недавно все это перенесла. Боль скоро пройдет, и ты получишь свою долю из рук судьбы, как я получил Хинд. Она прелестная девочка, только мочится и плачет не переставая. Потерпи.