XIX

Лаур внимательно следил за Арно и заметил, конечно, что мальчик стал все чаще грустить. Так вот оно и получалось: Арно хорошо учился и был во всех отношениях примерным, но что толку – все же, несомненно, такому мальчишке, как Тоотс, за которым, кроме веселого права, почти никаких хороших качеств не водилось, жилось гораздо легче, чем Арно. Если так будет продолжаться, из Арно выйдет грустный мечтатель, которого жизнь будет бросать из стороны в сторону, кик лодку, лишенную руля. А Тоотс, взбалмошный и беззаботный, вечно ходивший задрав нос, лавировал среди самых трудных житейских обстоятельств с такой легкостью, точно это для него было все равно, что взять да выкупаться в речке. Но что же делать ему, учителю, чтобы наставить Арно, этого странного мальчугана, на правильный путь? Прежде всего, конечно, нельзя было давать новую пищу его печальным настроениям, как это делал кистер своими вечными издевательствами и наказаниями. А затем направить мысли мальчика на что-нибудь другое, более веселое.

Однажды незадолго до рождества Тоотс во время урока русского языка стал не отрываясь смотреть в окно. Учитель не раз делал ему замечание. Так все же не годится, говорил он Тоотсу, нельзя так увлекаться посторонними предметами; но, видя, что слова его не оказывают никакого действия, спросил наконец:

– Что же там, собственно, такое, Тоотс? Почему ты так упорно смотришь во двор?

– Нет… ничего там нет, – ответил тот.

– Ты мне не говори, что-то там есть, иначе ты так не смотрел бы. Скажи лучше, не то мы с тобой опять поссоримся.

– Здорово тает на улице.

– А-а! Но почему тебя это так интересует?

– Да вовсе не интересует, я просто так…

– Конечно, интересует; ты, наверное, думаешь – вот хорошо бы сейчас налепить снежков и устроить битву, верно? Ну-ну, признавайся.

– Верно.

– Ну вот видишь, как мы прекрасно понимаем друг друга. Но сейчас, будь добр, сиди спокойно и слушай внимательно, как только можешь. Снежная битва – не волк, в лес не убежит. Если будешь молодцом, мы в обеденный перерыв поиграем в войну. Согласен?

– Согласен.

До обеда Тоотс сидел неподвижно, как пень, зато потом, когда разразился снежный бой, он дрался как лев.

Сражающиеся разбились на два лагеря. Ребята, расположившиеся в крепости Плевна, то есть на склоне холма, выбрали себе командиром самого учителя. Другой лагерь, разместившийся у подножья холма и изображавший русских, произвел в генералы Тыниссона.

Лауру хотелось, чтобы Тали находился как можно ближе, – так легче было за ним наблюдать: но Арно уже перекочевал в лагерь неприятеля и стоял сейчас рядом с Тыниссоном. Учителя обрадовало уже то, что Тали сам, не ожидая, пока его позовут, присоединился к ребятам.

Сначала Тыниссон отказывался принять на себя «командование»: «Да ну, что я… – говорил он, – выберите Тоотса, он лучше сумеет», но когда ребята начали настаивать, он наконец дал свое согласие. Все было готово, вот-вот должен был начаться жаркий бой. Но один вояка все еще колебался – к какому лагерю ему примкнуть. Это был Тоотс. Он стоял между отрядами противников и растерянно поглядывал то в одну, то в другую сторону.

– Ну, Тоотс, иди сюда, что ты там еще смотришь, шею вытянул, – кричали ему снизу.

– А вы кто такие? – сурово спросил Тоотс.

– Русские, ясное дело. Иди, иди же к нам!

– К русским я не пойду. А те кто – там, наверху?

– Турки, турки… Ты что, дурень, разве не знаешь – это же Плевна.

Тоотс сморщил нос: ему не нравился ни один, ни другой лагерь. Будь это индейцы и кентукские ребята – тогда совсем другое дело, тогда у индейцев сразу прибавился бы еще один страшный противник, а то – русские и турки!

– Тоотсу хочется быть индейцем! – крикнули снизу.

– Да ну тебя, разве он захочет быть индейцем! – возразили с другой стороны. – Он же Кентукский Лев! Он ищет своих кентукских воинов. А ну-ка, держись, Кентукский Лев!

В этот же миг снежок, брошенный из турецкого лагеря, попал Тоотсу прямо в рот. Он как раз собирался что-то сказать, должно быть, хотел ответить на насмешки ребят, но жестокий комок снега, брошенный чьей-то еще более жестокой рукой, залепил ему рот. Он смог только произнести раза два: «Ох-ох!» —и стал откашливаться.

Зато теперь он твердо решил, куда ему идти: ком был брошен с турецкой стороны, значит, турки сами искали с ним стычки. Ну что ж? Они скоро отведают его железного кулака!

Бой начался. Со свистом пролетели первые ядра. Противники были еще довольно далеко друг от друга, так что большая часть снарядов пошла на ветер, но чем ближе «русское войско» подступало к крепости, тем яростнее становилась битва и снежки все точнее попадали в цель.

Тыниссона сначала довольно трудно было растормошить, но теперь он весь был охвачен воинственным пылом. Он как бешеный лез вверх по склону холма, словно и не замечая, что его оттуда забрасывают снежками.

Лаур искал глазами Тали в толпе наступающих. Арно был все еще рядом с Тыниссоном и тоже, видно, увлечен сражением. И все же далеко ему было до Тыниссона. Тот воевал с таким азартом, словно дело шло о его жизни, Арно же всякий раз, когда получал удар снежком, тихо улыбался. Когда наступающие взобрались на холм, Лаур очутился лицом к лицу с Арно.

– Сдавайся, Тали! – крикнул Лаур.

– Не сдамся, не сдамся! – весело смеясь, крикнул в ответ Арно.

Они стали забрасывать друг друга снежками. Снежок Арно угодил Лауру в лоб, а брошенный Лауром снежок со свистом пролетел мимо Арно. Это еще больше развеселило мальчика, а увидев, как учитель, пыхтя и фыркая, отряхивает снег с бороды и вытирает глаза, он чуть не скорчился со смеху.

В ту же минуту другой отряд наступающих под командой Йоозепа Тоотса атаковал гарнизон крепости с тыла. В воздухе прокатилось громкое «ура», и на несчастных защитников крепости с двух сторон обрушился град снежков. Снежки летели им в спину, в голову, за воротник, всюду, куда попало. Тоотс был воплощением львиной силы И отваги. Рядом с ним рысцой трусил Кийр, точно оруженосец: в руках у него была картофельная корзина, наполненная готовыми снежками, Тоотсу оставалось только вытаскивать их и кидать. Турки были покружены и бросились врассыпную; одни обратились в бегство, другие слились в плен. Победа досталась русским.

– Ну, кто же этот хитрец, который окружил нас? – смеясь, спросил Лаур, видя, что сопротивляться бесполезно.

– Тоотс, Тоотс! – наперебой закричали ребята. А Тоотс, как и полагается герою, гордым шагом, выпятив грудь, расхаживал взад и вперед среди своих бойцов, отдавая еще кое-какие команды и распоряжения.

– Ишь ты, какой Скобелев выискался! – засмеялся учитель. – Мы бы легко отбили атаку, а он тут как тут, с тыла навалился. Ну подожди же ты, Скобелев, давай еще один бой устроим!

Эти слова были встречены шумным ликованием. Тотчас же заработали десятки проворных рук – все снова принялись лепить снежки. В обоих лагерях были свои оружейники – их обязанность только и заключалась в заготовке боеприпасов. В войске Скобелева были и другие отряды. Одни бойцы, конечно, самые ловкие, должны были только бросаться снежками, другие снабжали армию боеприпасами, а третьи были лазутчиками, то есть следили за тем, пора ли начать наступление; кроме того, были здесь и артиллеристы. Эти скатывали огромный снежный ком, поднимали его на руках и затем под прикрытием солдат, бросавших снежки, врывались в самую гущу врагов и обрушивали на их головы свой снаряд. Маневр этот имел то преимущество, что, когда бросали такую снежную громадину, доставалось сразу нескольким неприятелям.

Новое грандиозное сражение, по настойчивому требованию Тоотса и еще нескольких ребят, которых, конечно, только он и сумел на это подбить, должно было изображать битву между краснокожими и поселенцами. Один бог знает, откуда Кентукский Лев притащил так много красной и синей бумаги, но, во всяком случае, ее хватило для всех солдат – каждый прикрепил себе на грудь по кусочку красной или синей бумаги: краснокожие получили красный значок, поселенцы – синий. Да никого особенно и не заинтересовало бы, откуда Тоотс достал бумагу, – все были слишком заняты. Но тут Визак, проныра этакий, вычитал на попавшемся ему обрывке бумажки слова: «Учебник географии. Аугуст Визак», – и этого было достаточно, чтобы вызвать у него ужасное подозрение. Он хотел было уже бежать в класс выяснять, в чем тут дело, и, конечно, побежал бы, если бы остальные его не удержали. Потом многие ребята жаловались, что у них и с одной, и с другой книжки бесследно исчезла обертка.

Не успели краснокожие как следует и нос вытереть, как на них налетели кентукские молодчики во главе со своим прославленным вожаком. Сражение на этот раз разыгралось в долине у подножья холма, где росло несколько деревьев и кустов черной смородины, такая местность все же больше подходила для битвы индейцев, чем голый пригорок. Военачальники были новые – кентукское войско вел, конечно, тот, кто и должен был его вести, а краснокожих возглавлял Тыниссон. После того как Тоотс сам себя объявил командиром кентукских парней, Тыниссон перешел на сторону их врагов, и учитель передал командование ему. Вместе с Тыниссоном к краснокожим присоединился и Тали. Затем из лагеря Лаура к Тоотсу перешли двое фугих бойцов, так что на каждой стороне по-прежнему было одинаковое число воинов.

Закипел жаркий бой. Снаряды летели так густо, что иногда сталкивались и рассыпались в воздухе. Обе стороны сражались самоотверженно, в обоих лагерях совершались чудеса отваги и ловкости. Но вот в самый разгар сражения – один бог знает, как это произошло, – вождю кентуковцев вдруг показалось, что у него стало что-то слишком много бойцов, а у неприятеля осталось их ничтожная горсточка. Но – странное дело! – его собственные солдаты с синими значками на груди стали вдруг нападать на него самого и на его людей. И, что еще хуже, эти бойцы с синими значками появлялись всюду – сбоку, за спиной, били прямо в затылок. Короче говоря, началась кутерьма, в которой уже никто ничего не мог разобрать. Кентукский Лев на миг растерялся и, остановившись, заорал:

– Стойте, черти! Что же это такое – наши наших же бьют! Стойте вы, стойте!

Он, конечно, понял, что произошло, но было уже поздно. Синие значки вдруг сменились красными, и кентукская ватага оказалась со всех сторон окруженной противником. Краснокожие стояли вокруг кенуковцев кольцом, каждый держал снежок в угрожающе поднятой руке, и все заливались хохотом. Прославленный предводитель краснокожих, Тыниссон, последовав хитрому совету учителя, достал своим людям подложные значки и таким образом окружил кентуковцев.

– Но ведь так же нельзя! – закричал Тоотс, краснея от стыда.

– Почему же нельзя? – ответил Лаур. – На войне любая хитрость дозволена, тем более когда воюют краснокожие.

Сражение кончилось. С шумом и гамом возвращались ребята н класс. Лаур еще немного задержался во дворе и стал смотреть, как девочки тоже играют в войну. Потом он увидел, что Тали взошел на крыльцо школы и стал метлой счищать снег с сапог. Лаур тоже направился к двери, чтобы поговорить с Тали и расспросить, как ему понравилась снежная битва; но в это время зазвонил церковным колокол. Учитель остановился и на минуту прислушался. С башни неслись медленные, ритмичные удары: «бим… бом, бим… бом» – и, дрожа, замирали вдали. Потом Лаур, улыбаясь, взглянул на Арно.

– Послушай, – сказал он, – как Либле бьет в колокол.

Арно посмотрел на учителя и робко спросил:

– Разве это Либле?

– Ну да, Либле. О, Либле уже с самого воскресенья бьет в колокол. Что ты на это скажешь?

Арно застыл на месте от удивления и тоже прислушался, словно желая убедиться, действительно ли это Либле там, на колокольне.

От своих мыслей Арно очнулся только тогда, когда Тыниссон, тихонько толкнув его в бок, спросил, о чем учитель говорил с ним у дверей.

– Он сказал, что Либле опять звонит в колокол, – ответил Арно.

– Вот как, опять звонит? – торопливо переспросил Тыниссон.

– Да… это погребальный звон… кто-то умер, – добавил Арно

Но Тыниссону было безразлично, какой это звон; главное – звонил Либле. Арно отлично это понял, и равнодушие товарища обидело его. Ведь тот мог бы, по крайней мере, спросить – кого хоронят под этот звон.

XX

Наступил сочельник. После обеда ребята собрались в школе, чтобы еще раз повторить разученные ими рождественские песни. Генеральная репетиция прошла отлично. Кистер, благодушно настроенный, с сияющим лицом расхаживал среди учеников; это был один из тех редких случаев, когда кистер был ими доволен и не бранился. Странное чувство испытывал в этот день Арно. Ему казалось, что надвигается что-то очень большое, значительное, будто его можно ждать уже с минуты на минуту. Он не грустил, душу его наполняло радостное возбуждение. Весь этот сочельник представлялся каким-то сновидением: словно во сне маячили перед ним другие ребята. ьТээле пела вместе с другими девчонками, и ему казалось – она где-то бесконечно далеко от него, окутанная облаком.

Тыниссон, с черным шелковым платком на шее и напомаженными волосами, одетый во все новое, сегодня тоже казался совсем не таким, как обычно; в его улыбке сквозила жизнерадостность. На Кийре была новомодная куртка, застегнутая до самой шеи, и ослепительно белый воротничок. У Тоотса, кроме нового костюма и сапог, были и «золотые» часы на такой же «золотой» цепочке – пятьдесят шестой пробы, как он объяснил окружающим. Это был его рождественский подарок. Отец, говорил он, хотел их вручить ему только вечером, но Тоотс так пристал к старику, что тот наконец сказал: «Ну бери, ты ведь все равно покою не дашь». И Тоотс сразу же взял их.

После репетиции Тоотс стал бегать со своими часами от одного ругому, без конца повторяя то же самое:

– Купи, Тоомингас. Купи Сымер. Купи, Визак. Чистое золото, гляди, веркает, сатана. И проба на них есть, видишь, пятьдесят шестая.

– Сколько ты за них хочешь? – спросил кто-то из ребят.

И обладатель часов тут же гордо ответил:

– Меньше чем за сотню не отдам.

Визак долго рассматривал блестящую металлическую вещичку и затем заявил, что это самоварное золото. Слова его привели Тоотса в такую ярость, что он, несмотря на все свое праздничное настроение, стал отчаянно браниться.

– Сам ты самоварное золото, Визак! Погляди лучше, какие на тебе штаны – они же из старых кистеровых штанов переделаны. Вон еще и дыра на них.

Он так долго дразнил Визака, что тот, устав искать дыру у себя на штанах, в конце концов разревелся. Но так как сам он дыры не обнаружил, то пошел к ребятам, стал к ним задом и, нагнувшись, начал слезно молить, чтобы те посмотрели, действительно ли у него дыра в штанах. А Тоотс между тем важно расхаживал в толпе, сияя ничуть не меньше своих «золотых» часов с цепочкой.

Остальные ребята тоже принесли уже с собой всякие елочные вещицы. У Тоомингаса была стеклянная палочка, в которой играли все цвета радуги; у Либлика конфеты с хлопушками – только начнешь снимать с конфеты обертку, сразу раздается страшный треск; у Лесты – жестяной жучок с проволочными ножками и пружинкой; заведешь – и жучок поползет так быстро, словно сам черт за ним гонится; а Тийт принес серебряных кубоки золотых ниток, которые обещал развесить на елке, чтобы она сверкала так, будто вся сплошь покрыта золотом и серебром.

Многие, конечно, ничего не говорили о своих подарках и не показывали их, но у каждого по лицу было видно: у него тоже припасена какая-то игрушка, которой он втайне радуется.

Арно подошел к Тыниссону – тот как раз вытащил из кармана кусок булки с мясом, сел на скамью и собрался закусить.

– Ну, а ты что на елку повесишь? – спросил Арно.

– Что я повешу… Ничего не повешу, у нас елку и не устраивают, – ответил Тыниссон, с большим аппетитом приступая к еде.

– Да ну?

– А зачем она? Свечей сожжешь кучу, а толку никакого. Уж лучше принести в комнату соломы, тогда можно на ней вверх ногами становиться или драться жгутами из соломы.

«Ишь ты какой, – подумал Арно, – для него елка – пустяк какой-то. А что это вообще за рождество, если елки не делать».

Затем он, чуть подумав, пригласил Тыниссона в первый день праздника прийти к ним вечером на елку; Тээле тоже придет, сказал он, и тогда… Ну, словом, пусть приходит, там уж видно будет… Тыниссон задумался, причем жевать стал гораздо медленнее, и наконец сказал:

– Что же, можно и прийти.

– Приходи, приходи, – повторил Арно.

Когда в классной стало совсем шумно, в дверях появился учитель Лаур.

– Ну, ребята, ребята! – произнес он. – Смотрите, чтоб у вас тут потолок не рухнул от шума.

Мальчики, стоявшие поближе к дверям, поздоровались с ним, а Тоотс при этом широко распахнул полы своего пиджака, чтобы его «золотые» как-нибудь не ускользнули от внимания учителя. Лаур, конечно, заметил эту роскошную вещь, но не сказал ни слова. Он вошел в классную и стал спрашивать ребят, как они проводят праздники.

– Хорошо, хорошо! – ответили ему хором.

– Ну вот и отлично, – отозвался Лаур и обвел взглядом веселую толп\ нес были налицо, все решительно. И у всех в глазах можно было прочесть одно и то же: «Рождество! Что может быть лучше!»

– И с песнями у вас тоже хорошо получается, – сказал Лаур. – Я был у себя в комнате и слушал, как вы поете, – все шло прекрасно. И все-таки сильно выделяется, – он обернулся к Тоотсу, – конечно, твой бас. Он гудит, точно из бочки. И не пой ты, пожалуйста, когда другие уже кончили, кончай вместе со всеми; получается некрасиво, если какой-нибудь один голос вырывается из общего хора, да еще продолжает звучать, когда остальные уже молчат. Как ты считаешь? Тоотс думал, что учитель говорит о его часах; он схватился за цепочку и тихонько ею звякнул. Когда же выяснилось, что речь идет совсем не о часах, а о его великолепном басе, он потрогал рукой свой кадык, словно желая сказать: «Да, в этой глотке и вправду кое-что есть!»

Лаур медленно направился к окну, где стояли Тали и Тыниссон. Ребята тесно окружили его и, болтая, двигались вместе с ним, так что ему, чтобы пройти к окну, надо было легонько прокладывать себе путь в толпе.

Он расспрашивал мальчиков, кто чем занимается во время рождественских каникул, и они отвечали: кто помогал сено возить, кто печь топил в бане, кто катался на салазках и т. д. Только двое или трое сказали, что они, кроме всего прочего, готовили уроки.

– Ну да, да, – ответил на это Лаур, – каникулы, конечно, для того и существуют, чтобы отдохнуть от учения, оттого я вам ничего и не задал на дом. И все-таки хоть минут на пятнадцать или на полчасика в день каждый из вас мог бы заглянуть в книжку, не то забудете все, чему учились. Имейте в виду: повторение – мать учения.

Рыжеволосый Кийр, щеголявший белым воротничком, тут же заметил, что четверти или получаса мало и что следовало бы каждый день заниматься по часу или по два.

На это учитель возразил, что, если есть охота, можно учиться хоть и весь день, никому это не запрещается; он же хотел лишь сказать, что и понемножку заниматься тоже очень полезно.

– Ну, а вы, Тали и Тыниссон, как поживаете?

– Хорошо, – ответил Тыниссон.

– А ты, Тали?

– Тоже хорошо.

– Правда?

– Правда!

– Ну вот, значит, всем живется неплохо. Это чудесно. А ты чем дома занимался?

– Читал.

– Что же ты читал?

– Сказки про Старого беса, краснея, ответил Арно. В толпе ребят послышался приглушенный смех, потом раздался голос Тоотса:

– Э, да все эти сказки про Старого беса не стоят того, чтобы… Ты бы, Тали, лучше почитал…

– О краснокожих, о краснокожих, – раздались насмешливые возгласы.

– Тише, тише, ребята! – произнес Лаур укоризненно. – Что тут смешного? А ты, Тали, приходи ко мне, я тебе дам книжку получше, чем сказки про Старого беса. Кто еще хочет получить книжку?

Он пошел в свою комнату, за ним ватагой потянулись мальчишки – тем хотелось получить книги. Учитель был в явном затруднении. Книг у него было, правда, много, но большей частью на иностранных языках и для таких ребят, как эти, слишком трудные. Он сделал что мог, старшим дал русские книги, малышам – эстонские. Как бы там пи было, каждый получил книжку.

В это время пришел кистер и погнал ребят в церковь; тут он их расставилпо голосам на хорах, возле органа. Так он велел им стоять, пика не начнется пение.

Было еще рано и церковь была наполовину пуста. Стали зажигать печи. Но елку, возвышавшуюся перед алтарем, еще не зажигали. Арно но мог устоять против искушения: он выбрался из толпы ребят и поднялся на колокольню; Либле был уже там и, выглядывая из узкого окошка башни, точно рак из норки, смотрел вниз, на людей, идущих в церковь.

– Здравствуй, бог на помощь, – сказал ему Арно, взобравшись наверх.

– Доброго здоровья, спосибо, – с комической готовносью отозвался Либле, оборачиваясь.

– Ну что, скоро в колокол ударишь?

– Скоро, скоро, да. А ты как сюда забрался? Кистер не видел, что ты ушел?

– Наверно, не видел. Тебе, думаю, здесь скучно одному… Вот и пришел посмотреть, что ты тут делаешь…

– Вон оно что! А какая мне скука! Отзвоню, потом сойду вниз, буду орган накачивать… А как у тебя в школе дела? Какие отметки? Да что за беда такому парню, как ты, ты же в классе первый. Верно?

– Да, отметки у меня, правда, хорошие. А ты как? Опять, значит, в колокол бьешь?

– Да куда же денешься, куда денешься, саареский хозяин. Господин пробст прямо покою не давал – один посыльный за другим. Я сначала, правда, подумал – обратно меня так легко не заманишь, пусть-ка господин пробст мне прошение подаст. Ну, а потом рукой махнул: начни тут еще с ними счеты сводить!

– Да, это верно, – согласился Арно, и лицо его стало серьезным. – А только гляди, как получается: другие все сейчас в церкви… поют, слушают, как мы поем… а ты должен работать. Сначала звонить будешь, потом к органу пойдешь…

– Да, да, так оно и есть, – улыбнулся Либле. – Так оно и есть: когда у других самый большой праздник, у меня больше всего работы. Да что поделаешь, у каждого свои будни и свои праздники. А тебе здесь не холодно? В окошки сквозняком тянет.

– Нет, ничего.

– Ну, тогда ладно. Иной раз, когда покойника хоронят, закроешь ставни с одной стороны – и ничего; а сегодня, в честь праздника, так сказать, – сочельник ведь, – ну, думаю, пускай все будут открыты.

Они помолчали, потом Арно спросил:

– А скажи, Либле, кого тут недавно хоронили? Так, с неделю назад… мы как раз обедали в школе, а ты начал в это время в колокол звонить. Кто это был?

– Тогда? Ребенка хоронили… Из волости Рудина, кажется. А что такое?

– Да нет, ничего. Я просто так спросил. Думал, может, чья-нибудь мать умерла, сироты остались.

– Нет, это был ребенок.

– А правда, странно, Либле, что все люди умирают, и молодые, и старые. Иной раз и не подумал бы, а человек вдруг умирает. Как это так?

Либле взглянул вниз, почесал затылок и прислонился к окошку.

– Да, так оно и есть: так было, так и всегда будет. Кто из нас может знать – вдруг и сам завтра ноги протянешь. Да что там говорить про завтрашний день – сразу же, сейчас, за несколько минут можно дух испустить. Иной человек здоров, как бык, а глядишь – помер… и ничего не поделаешь. А другой всю жизнь скрипит, точно раки в мешке, а живет.

– А отчего так получается?

– Ну, потому, что не было у него, значит, смертельной болезни. А другой на вид здоров, а поди знай, какая у него внутри хворь сидит. Будто и здоров, а на самом деле нет.

– Но бог ведь может…

– Что бог может?

– Бог ведь мог бы сделать так, чтоб они выздоровели, чтобы не умирали те, у кого дети остаются или…

– Оно верно, конечно. Да ведь жить-то всем хочется; поди спроси кого угодно, каждый тебе скажет – мне, мол, умирать никак нельзя, у меня и та, и другая работа не доделана, у меня и те, и те вот остаются, кто тогда о них заботиться будет. А как придет смертельная болезнь, ничего не поделаешь… Помирай —и все тут.

– Но, Либле, значит, бог позволяет, чтобы все шло, как идет… Значит он не…

– Шут его знает, так будто и получается… Поди разберись, где тут правда. Тебе все такие серьезные мысли в голову лезут, прямо мудрец какой-то. А что я в таких делах смыслю? Заговорил я как-то с пробстом, начал его спрашивать, во что верить, во что не верить…

– Ну, а он что?

– Да ничего такого не сказал, осерчал только: «Ты, Либле, грешный человгк, ты бога гневишь». Я ему, правда, ответил – как же так, мол, я бога гневлю, – А он опять: «Ну да, – говорит, – у тебя вечно такие богопротивные речи на языке…» Тем дело и кончилось, я больше и не стал об этом говорить.

Арно задумался. Стемнело. Уже трудно было даже разглядеть лицо Либле, хотя они стояли друг от друга в каких-нибудь трех-четырех шагах. Снизу доносился глухой шум, в котором по временам можно было различить отдельные громкие голоса. Издали слышен был звон бубенчиков и ржание лошадей. Арно выглянул в окошко, и ему показалось, будто он где-то в облаках, стремительно летит вперед, а внизу чернеет и шумит море.

Либле как раз собирался закурить папиросу, но Арно вдруг резко повернулся к нему.

– Либле, зачем ты пьешь?

– Как? Что ты сказал? – спросил Либле, держа в левой руке спичечный коробок, а в правой спичку.

– Зачем ты пьешь? Водка же страшно горькая, неужели она тебе и вправду нравится?

– А, водка… да кой черт – нравится, а только вот…

– Зачем же ты тогда пьешь?

– Привык, бросить не могу. Иной раз прямо тянет выпить.

– И как она тогда – горькая или сладкая?

– Какое там сладкая… Мне она такая же горькая как и всем, и если б не знал, что от нее люди хмелеют, так, наверно, и капли в рот не взял бы.

– Ты, значит, пьешь, чтобы охмелеть?

– Да как сказать: не то чтоб именно ради этого, а только вот… надо – и все… нутро требует. А выпьешь – сразу на душе полегчает.

– А бросить ты не мог бы?

– Не знаю, не пробовал; а только почему не смог бы, стоит только взяться.

– Может, бросишь?

– А для чего?

– Это ведь… это ведь нехорошо…

– Ну еще бы, что тут хорошего. Иногда с пьяных глаз такую штуку выкинешь – на другой день как вспомнишь, волосы дыбом становятся. Хвалиться тут нечем, только вот…

– Брось пить.

– Ну да, тебе легко говорить. Слушай, а ты чудной парень, обо всем тебе охота думать, голову ломать! Тебе нужен бы какой-нибудь мудрец, человек ученый, чтоб с тобой потолковал. Такой бы знал, что тебе ответить и как все объяснить. А я что… Поговорим мы с тобой вот так еще немножко – до того оба очумеем, что с колокольни вниз головой свалимся. Да-да… а ты вниз не идешь?

– Да, мне надо идти. А ты звонить будешь?

– Да, да, уже пора.

Либле ухватился за веревку, бросил тлеющий окурок на пол, притушил его ногой, сплюнул и приготовился ударить в колокол.

– Постой, дай я ударю, – попросил Арно и тоже ухватился за веревку.