Истории про Тоотса (№1) - Весна

– Ну трах-трах – это ты уже говорил, но куда же он пропал? Не мог же он совсем исчезнуть? Потом он все-таки появился?

– Вот чудак, конечно, появился. Отчего ему не появиться, если я за ним два раза под лед нырял.

– Под лед? Как так – под лед?

– Ну да, под лед! Ты что, не знаешь, что такое лед?

– Постой, постой, вы ведь были в канаве – как же вы подо льдом очутились?

– Тоотс врет, – сказал Тыниссон и снова принялся писать.

– Тоотс врет! Как бы не так! А когда он тебе врал? Ты дай мне сначала рассказать, а потом и говори. А если не веришь, спроси у Либле.

Замечание Тыниссона обозлило Тоотса, он даже обиженно надул губы, но это ничуть не помешало ему продолжать свой рассказ.

– В канаве, да, в канаве-то мы были, это правда, – пояснил он и нечаянно сплюнул Тыниссону на сапог. – Почему же нам не быть в канаве, никто и не скрывает, что мы были в канаве, да только…

– Садись спокойно на кровать, не топчись тут и не плюйся людям на ноги. Ты совсем не так уж пьян, просто притворяешься, – сердито проворчал Тыниссон, соскребывая плевок подошвой другого сапога.

– Ого-го! А ты попробовал бы столько вина выпить, как я сегодня, тогда бы… Мы с Кийром вылакали целых две двухрублевых бутылки, а ты что думаешь! Чудак, да если б ты столько вина выпил, ты бы давно окачурился. А я, вот видишь, жив. А что качаюсь, так ничего удивительного, другой бы на моем месте давно на полу растянулся да там и остался бы.

– Ну, если вы с Кийром пили, то Кийр сейчас уже, наверно, помер? – насмешливо заметил Тыниссон и усмехнулся собственной шутке.

– Вот чудак, а чего ему помирать? – возразил Тоотс. – А впрочем, кто его знает, может, и помер; я когда уходил, он за домом лежал. Правда, дышал еще, но что с ним сейчас, не знаю. Может, и помер.

– Где это он за домом лежит?

– Да у них за домом. У них сегодня крестины. Может, он уже сейчас и помер: когда я собирался уходить, так… так у него изо рта уже кровавая пена повалила. Да!

– Ну, уж это ты врешь! – крикнул вдруг Имелик. – У тебя любая вещь кровавую пену испускает: вчера ты говорил, что кость ее испускала, сегодня Кийр, а завтра у тебя из кольев на заборе кровавая пена побежит. А Кийр не барахтался и не кричал: „умблуу, умблуу“?

– „Умблуу, умблуу!“ – передразнил его Тоотс. – Кийр же не кость мертвеца, чтобы „умблуу“ кричать. И что ты за чудак такой! Что, я тебе врать стану? У тебя самого голова на плечах.

– Ну ладно, пусть будет так, но куда же девался Либле? Трах! – был и исчез, а дальше? Ах да, ты еще несколько раз под лед нырял, вытаскивал его. Но объясни ты мне, как это вы оба под лед угодили и что это за лед? Вы ведь были в канаве.

– Ну да, в канаве, но мы же не стояли на месте. Мы шли вперед. Пьяные, не понимали, где мы и что делаем. Только когда Либле в воду Гыхпулся, огляделся я и вижу – мы около Киуснаского моста. Ну, так нот. А под мостом река уже вскрылась. Либле – бултых в воду!

– И ты за ним туда же, под лед?

– Ну да, чудак! Не мог же я его бросить. Сначала я, правда, подумал – а ну его к черту… А потом все же вытащил. Раза два лазил, но вытащил. Речка под мостом страшно глубокая, сатана. Дна будто и вовсе нету.

– Вот чудеса – как же ты сам сухой остался, если два раза под лёд лазил? Одна только штанина у тебя мокрая, остальное все сухое.

Имелик ощупал одежду Тоотса – кроме штанины, все было сухое.

– Чудак, долго ли я под водой торчал! Раз – туда! Раз – обратно Да и моя одежда не так-то легко промокает, ты не думай. Это такая плотная материя, что… Да ты не смейся, я тебе врать не стану. Можешь у Либле спросить, если хочешь.

Рассказчик, войдя в азарт, совсем забыл, что он пьян, и довольно спокойно стоял на месте. Ноги у него, видно, не подкашивались – он уже не качался из стороны с сторону.

– Плотная материя, плотная материя, – продолжал свой допрос Имелик, – а отчего же тогда штанина промокла?

– Штанина? Штанина есть штанина. Штанина, наверно, больше протерлась. Чудак, ты разве не знаешь, что потертая материя скорее промокает, чем целая. Она же как сетка.

– Гм… Может, и так. Но ты, когда начал рассказывать, говорил, что упал в реку. А о том, что под лед лазил, и речи не было.

– Ну да, я сначала и не думал об этом рассказывать, а то еще болтать начнете, дойдет до кистера, тот ругать станет. Юри-Коротышка – это же такой сумасшедший, чуть что – сразу орет. Я и то боюсь, как бы он за меня не взялся… Он тоже на крестинах был и… Я там граммофон завел… Да, да.

– Ну и что же с того, что ты граммофон завел?

– Да, но как раз, когда там крестили. А откуда мне было знать, что он, нечистая сила, так завопит. Да еще как! Сначала замекал, как овца, а потом как затянет: „На высо-о-окий холм взойди-и-те!“ Ну, как выскочит тут старый Кийр, точно разъяренный бизон, да кулаком на меня как замахнется. Я и давай бог ноги.

– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.

– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.

– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?

– Мальчишка, гад.

– Как его назвали?

– Колумбусом.

– Колумбусом?

– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!

– Пес? Ребенка назвали Пес?

– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.

– Как бы там ни было, только не Пес.

– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.

– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?

– Кто?

В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:

– Сам ты кровавую пену испускаешь.

Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:

– Глядите, Тоотс совсем протрезвился. Когда пришел, был под хмельком, а сейчас ему впору хоть по канату ходить. Ясное дело: такая приятная беседа всегда освежает голову.

Но не успел Имелик закончить свою фразу, как Тоотс стал шататься еще сильнее, чем раньше. При этом он отчаянно плевался, таращил глаза и болтал что-то несусветное. Теперь ему никто не страшен, пусть хоть со всего света кистеры соберутся, тогда он им и выложит, что… И вообще, какое ему дело до всей этой заварухи, все равно он скоро уедет в Россию управлять имением, запряжет пару лошадей и укатит, погрозив Паунвере кулаком. А если кто посмеет сейчас к нему приблизиться и что-нибудь сказать, так он уж не растеряется и… А Имелик, если ему угодно, пусть свяжет свои длинные ноги узлом, чтоб не совал нос куда не следует. А что кость мертвеца вопит „умблуу, умблуу“ и кровь… все это он видел своими собственными глазами, а дураки могут смеяться сколько хотят, все это ни капли не меняет дела.

Много еще подобных мыслей было высказано Тоотсом, и вероятно, он бы высказал их еще больше, но в эту минуту распахнулась дверь кистерского кабинета и чьи-то грузные шаги направились к спальне. Это сразу прервало поток его красноречия.

– Идет, гад, – тихо проговорил Тоотс, странно горбясь, и взглянул на ребят, словно ища совета. Имелик повернулся на каблуках и, прыснув со смеху, спрятал лицо в носовой платок. Если это кистер, то он явился как раз во-время! Ведь Тоотс имел полную возможность доказать, что он вообще никого не боится и, в частности, всех кистеров со всего света, вместе взятых.

У Тоотса подкосились ноги; в последнюю минуту он чуть было не полез под кровать, но было уже поздно – кистер стоял в дверях спальной.

Мальчики поздоровались.

Кистер ответил на их приветствие и осмотрелся по сторонам; потом направился прямо к Тоотсу, схватил его за лацканы пиджака и, глядя ему в глаза, начал громко и размеренно:

– Тебя, Тоотс, всевышний создал в гневе своем в наказание людям за их грехи. Точно так же, как посылает он на землю неурожай, град и ливень, так и тебя он создал как устрашающий для всего мира пример того, как низко может пасть человеческое существо, когда оно перестает заботиться о душе своей. Так карает нас господь за грехи наши, показывая кого-либо из нам подобных, дабы мы знали, что корень всех бед и несчастий в нас самих. Если бы мы стали подсчитывать все твои проделки за последние месяцы, то солнце закатилось бы раньше, чем мы успели бы составить список всех твоих проказ. Скажи, что мне с тобой делать?

Глаза у Тоотса ввалились и горели, как угли.

Тали, Тыниссон, и Куслап стояли серьезные, боясь даже кашлянуть.

А Имелик еле сдерживал смех и раза два чуть не фыркнул, глядя на жалкую фигуру Тоотса. Куда девался теперь великий и всесильный управляющий имением, только что запрягавший пару лошадей и грозивший Паунвере кулаком?

– Отвечай же, что мне с тобой делать? – повторил кистер. – Подумай только, что ты сегодня натворил: ты заводишь музыку во время обряда крещения и нарушаешь священнодействие. Ты же знаешь, что такое крещение? Или ты этого еще не знаешь? Нет, ты все знаешь и отлично понимаешь, что есть добро и что есть зло, но ты не желаешь бросить свою богопротивную жизнь и жить так, как тебя изо дня в день поучают. Что мне с тобой делать? Ага, ты молчишь, ты не знаешь, как ответить на мой вопрос. Да-а… я и сам не знаю, что ответить на этот вопрос. Но я подумаю и постараюсь принять решение. Завтра я сообщу его тебе.

Он отпустил Тоотса и подошел к другим ребятам.

– Ну, а вы… – сказал он. – Вы тоже уже здесь. Ты, Имелик, конечно, больше занят игрой на каннеле, чем уроками, и только и ждешь, как бы скорее денек прошел. Тыниссон… Ага, решай, решай задачу… И Тали? Пришел товарищей навестить? Ну, навещай, навещай. Ты, Куслап, возьмись за книгу и учись; ты же знаешь, что у тебя с русским языком не ладится.

Конечно, добавил он, на досуге можно и побеседовать, даже на каннеле побренчать, во всяком случае это более полезное времяпрепровождение, чем у Тоотса, у того в мыслях одно только озорство, но никогда не следует забывать: всему свое время.

Едва за кистером захлопнулась дверь, Тоотс с шумом выскочил из угла и, размахивая руками, заявил:

– Ох ты, черт, и кто мог подумать, что он сюда явится! Я бы лучше удрал. Да что там, игра на граммофоне – это еще полбеды, вот если б он знал, что мы с Кийром бутылку вина стянули, перебили несколько мисок со студнем и напились в дым, – что бы он тогда сказал! Но, черт побери, из всей его проповеди я ничего не запомнил, кроме одного – что я не забочусь о своей душе. Но скажи мне, Имелик, как мне о душе заботиться? И где вообще она, душа эта? Как о душе заботятся?

– Привяжи ее ниточкой себе на шею.

XIV

Как видно, мне выпало на долю писать больше о людских неудачах, чем об успехах. Да и что такое вся жизнь, как не бесконечная цепь неудач, и разве каждый день не является лишь звеном в этой цепи? Счастлив тот, кто не дает себя заковать в эту цепь.

Одним из таких звеньев был день, последовавший за происшествиями, описанными в предыдущей картине.

Сам по себе понедельник этот начался совсем не так уж скверно, но затем события стали развиваться с такой мрачной последовательностью, что невольно мог возникнуть вопрос: кому же в этот день было доверено распоряжаться судьбами людей?

Совсем не плохо было, например, то, что Тоотсу удалось так легко отделаться от кистера; идя утром в школу, Тоотс опасался худшего, случилось так, что кистеру во время перемены удалось выгодно дать свою свинью и, по-видимому, сделка эта обрадовала его и ублажила его сердце. Во всяком случае, Тоотсу это оказалось на руку, и его мрачным предчувствиям был, как говорится, переломлен хребет.

Перед уроком арифметики Тоотс нигде не мог найти свою грифельную доску, несмотря на все поиски и расспросы. Но и в этом особой беды не было: когда он, наконец, обнаружил в спальне свою доску и присмотрелся к ней, то увидел, что какой-то добрый человек написал на ней решение сегодняшней задачи. Как потом выяснилось, сделал Тали – он вчера взял из классной наугад одну из досок.

Тоотс ничего против не имел: пожалуйста, пусть берут его доску. Пусть берут ее и в другой раз, если нужно. Короче говоря, пусть берут доску всегда.

Этим и ограничились светлые стороны сегодняшнего дня. А плохое началось так.

После урока арифметики Тоотс с четырьмя или пятью товарищами вышел во двор и начал учить их считать от единицы до десяти: раста, дваста, каукариста, кягуреру, ариспатса, икеруритс, кугеуру, кагеуру, кяоруру, кяэру. Сам он шел впереди, а рядом и следом за ним тянулись его верные последователи, едва слышно бормоча таинственные слова.

Кугеуру, кагеуру, икеруритс… Как только более смышленые ребята справились с этой задачей, мстер сразу же задал им новую:

– Кивирюнта – пунта – энта – паравянта – васвилинги – суски – товара – асс – сарапилли – ясси – карлитери – юнни – айкукури – лейонни.

Это был крепкий орешек. Выпучив глаза, мальчишки старались зазубрить чудодейственные слова, но те никак не запоминались.

– Что значат эти слова? – спросил кто-то из ребят.

– Га-а, – ответил Тоотс, взглянув на него через плечо. – Попробуй сказать их в ночь под Новый год, ровно в двенадцать часов, тогда и увидишь, что они означают.

– А что ж они все-таки значат?

– Что значат, что значат… Во всяком случае, что-то да значат, и но же я их наизусть заучивал.

– Ну, а что?

– Если скажешь их в новогоднюю ночь, сразу кто-то и появится.

– Кто?

– Появится… такой вот… с копытцами… Наш батрак один раз их сказал. Пошел в баню один и сказал.

– Ну?

– Что – ну? Тот и появился.

– А какой он из себя?

– Какой?.. Волосатый. Весь в шерсти, как баран. И черный. Сначала закудахтал в углу, как курица: ко-о-ко-ко… Батрак подумал: черт знает, откуда здесь курица взялась? А тот как шагнет из угла, у батрака и дух захватило.

– Почему?

– Почему?.. Ну, с испугу. Он из бани бегом и – домой! Обернулся назад и видит: тот, волосатый, стоит в дверях бани, а у самого глаза горят, как угли. А вы, дурачье, что думаете – шутка это, что ли, если такой появится? Но я… в следующий раз сам пойду… посмотрю.

– Пойдешь?

– Пойду, ну да, пойду. А вы, дурачье, думаете – испугаюсь? Ну конечно, с голыми руками не пойду, не такой уж я болван, захвачу свой громобой, тогда и пойду. О-о, я еще заряжу его серебряной пулей, пусть тогда сунется. Как бацну… он у меня сразу так и кувырнется, пусть тогда попробует: ко-о-ко-ко…

– А разве нужно непременно одному идти?

– Вот чудак, конечно, одному! Как же ты вдвоем пойдешь.

– А что он сделает, если вдвоем пойти?

– Если вдвоем… Ну, может, через щелочку в стене подсматривать будет, а вылезти побоится.

– А батрак его, значит, видел?

– Ну да. После несколько дней болел. И бывало, чуть стемнеет, так он – хоть убей его, а к бане ни на шаг.

– Что-то больно уж много несчастий всяких с этим вашим батраком случается, – заметил один из наиболее недоверчивых слушателей. – Осенью ты говорил, будто змея ему вокруг шеи обвилась, а теперь он у тебя с чертями возится… Что это за человек такой у вас?

– Да так, один мужичок из Мыркна.

Когда прозвенел звонок и все упомянутые нами лица уже собрались идти в класс, перед ними вдруг, словно из-под земли, выросла фигура кистера. Ребята струсили.

– А ну, говорите, чему это вас Тоотс опять учил? – рявкнул кистер. – Наверно, опять какая-нибудь дурацкая песня или ругательства!

– Ничего, ничего такого не было, – попытался возразить Тоотс.

– Молчать! – крикнул кистер, так сильно топнув ногой о пол коридора, что у Тоотса душа ушла в пятки, а оттуда через рваные задники чуть было совсем не удрала от своего хозяина.

– Сымер, говори ты!

– Раста, дваста, кяорурукеру, икереуруритс, – пролепетал перепуганный Сымер.

– Молчать! Это что за вздор?

– Не знаю, Тоотс так говорил.

– Ну да, а ты только и знаешь, что наизусть заучивать. Ты, оболтус, лучше бы песнопения учил и библейские истории. Их ты никогда не знаешь. А ты, – кистер повернулся к Тоотсу, – если сегодня еще хоть раз покажешься мне на глаза, то берегись! Встреча наша будет неприятной, постарайся ее избежать. Помни – ты и так в школе держишься, точно на лезвии ножа. Еще одна такая выходка, как вчера, и ты вылетишь отсюда на веки вечные. Марш в класс!

Тоотс не заставил дважды повторять эти слова.

Происшествие это, однако, ничуть не помешало ему на следующей перемене организовать новый заговор. Сопровождаемый несколькими ребятами постарше, он появился во дворе и немедля занялся весьма важным делом.

Возле забора лежали опрокинутые дровни кистера. Они были вынесены со двора, и все три „Черных капитана“ – такое наименование Тоотс успел уже присвоить себе и своим единомышленникам – уселись в сани и со страшной скоростью понеслись вниз со школьной горки. Остановились сани лишь на другом берегу реки, на поле хутора Кооли. Только теперь, оглянувшись, наши пассажиры заметили, какой длинный путь они проехали. И всем это очень понравилось. Сани снова втащили на гору, и смелые путешественники с гиканьем помчались вниз; чудесная поездка приводила их в восторг.

Но их уже подстерегала неудача. Сначала из школы вышел один мальчуган, за ним второй, третий… Четвертый позвал пятого, пятый побежал и крикнул на весь класс, чтобы все шли смотреть, как поезд мчится с горы. И вскоре мальчишки заполнили весь школьный двор.

Ребята, скользившие на санях с горки, как раз вернулись из третьего рейса и собирались своей компанией совершить и четвертый, но тут явились непрошенные гости; на санях вмиг выросла целая живая груда мальчишек.

В самом низу под этой грудой хрипел Тоотс; он кричал, что если ребята сейчас же не слезут, то нога у него сломается, как кнутовище. Никто, конечно, не обратил на это внимания, никому и в голову не пришло слезать; только Имелик насмешливо спросил: – А как у тебя нога сломается – вдоль или поперек?

Сразу же после этого кто-то подтолкнул сани, и они понеслись вниз.

Маленький Леста – он один только остался на горке и наблюдал эту поездку – потом описывал ее так:

– Ох ты господи! Кезамаа только толкнул сани – а они как понесутся – вж-ж-жик! Сначала как будто подпрыгивали, а как у реки очутились, чуть повернули да прямо об дерево – трах! Полозья поломались – аж треск пошел, а ребята кричать начали, ужас как, а у речки ребят было на земле прямо как травы на покосе, один головой вниз торчит в снегу, другой по реке на четвереньках ползает, а сам все: „аи, аи“ да „аи, аи“! Я сначала подумал, что теперь они все помрут, и испугался, а кистер как пришел, они все сразу ожили и побежали наверх. А я в класс пошел и сказал Тали – ох ты, господи, ну и зададут им теперь трепку!

И им действительно задали трепку. И не только кистер – многих покарала сама судьба.

У Имелика из носу текла кровь, словно вино из бочки, как он сам говорил. У Кезамаа над бровью вскочила огромная синяя шишка, у Тоомингаса было ободрано колено, а Тоотс охал, что он сейчас умрет. У него была немного оцарапана нога около щиколотки.

Кистер же долго стоял в раздумье у реки, а потом стал бродить вокруг своих поломанных саней, как привидение среди развалин замка.

XV

Во время урока, последовавшего за „поездкой по железной дороге“, в школу явился Кийр. Он был бледен и, видимо, перенес немало мучений. Походка у него стала какой-то потешной, кособокой, точно у собаки. Тоотг многое дал бы за то, чтобы сейчас же с ним поговорить. После такого насыщенного приключениями дня, как вчерашний, ему надо было столько рассказать Кийру, да и самому его расспросить, что он никак не мог дождаться конца урока. Нарисовав на клочке бумаги бутылку, он надписал на ней „Лати пате“, кинул записку под самый нос Кийру и стал следить, какая мина будет у Кийра, когда тот увидит его послание. Кийр, взглянув на записочку, сделал кислое лицо, зевнул и начал как-то странно фыркать, словно объевшаяся кошка.

– Позвольте… позвольте выйти, – сказал он и, не дожидаясь ответа учителя, выскочил в коридор. Тоотс хихикнул и нетерпеливо заерзал на месте, словно сидел на горячих углях. Вот бы… вот бы тоже какнибудь выбраться из класса!

– Разрешите выйти!

– Пожалуйста, иди! – послышался совсем неожиданный для него ответ учителя. Весь класс засмеялся, а Тоотс уже в дверях обернулся: чему собственно они смеются.

– У Тоотса сегодня опять девять занятий, а десятым, наверно, будет то, что ему придется после уроков остаться, – сказал учитель. – Скверно, когда человек хочет быть таким разносторонним: он берется за много дел сразу и все делает плохо. Я не думаю, чтобы ему принесло удачу то, что он сейчас вышел из класса, но как ты запретишь чело веку, раз он так серьезно просит? А если бы я и запретил, мысли его все равно блуждали бы где-то далеко, и он едва ли даже замечал бы, что мы здесь делаем. Вот если бы мы по географии дошли уже до Америки, тогда, пожалуй, можно бы еще надеяться, что это его заинтересует, – там ведь и живут все эти знаменитые Кентукские Львы и краснокожие; но, к сожалению, мы с вами дошли еще только до России. А что ему за дело до России!

– О-о, он же как раз вчера говорил, что поедет в Россию и станет там управляющим имением, – сказал Имелик.

– Ну да, видно, уже наскучило быть вожаком краснокожих. Ему хочется разнообразия. Мы же с вами на первых порах удовольствуемся тем, что познакомимся немного с Россией, а там посмотрим, как будет с должностями управляющих.

Урок продолжался своим порядком, и никому даже в голову не приходило, что во дворе в это время происходит нечто необычное. Кийр и Тоотс что-то очень долго не возвращались в класс, но поди знай, почему.

Выйдя из класса, Тоотс буркнул про себя: „Смейтесь, смейтесь, дураки. Вам только и дела что смеяться“, – и отправился на поиски Кийра.

Но Кийр пропал вместе со своей рыжей шевелюрой, и Тоотс решил, что того уж очень скрутило и ему пришлось удрать домой. Вдруг со стороны бани церковной мызы послышались странные звуки, похожие на карканье.

„Подстреленная ворона! – подумал Тоотс. – Надо посмотреть, можег, удастся поймать“.

Он побежал на звук за угол бани и, к своему величайшему удивлению, обнаружил, что существо, каркающее, как подстреленная ворона, – не кто иной, как Кийр. Он кряхтел и пыхтел, упершись головой в угол дома, словно задался целью таким способом опрокинуть баню.

– Что с тобой? – спросил Тоотс.

– Тошнит, – ответил Кийр.

– Отчего тебя тошнит?

– Все вчерашнее… вчерашнее…

– Ах, вчерашнее вино? А как ты домой попал?

– Папа привел.

– Что он сказал?

– Грозился тебя убить.

– Меня? При чем тут я?

Тоотс был страшно поражен, что человек, которому он никогда не причинял зла, собирается его убить. Ну, если бы еще он, Тоотс, взял двухрублевую бутылку, тогда дело другое… А та, девяностопятикопеечная, – подумаешь, эка важность! Неужели и вправду жизнь его стоит всего каких-нибудь девяносто пять копеек да еще несколько мисок студня! Нет, если ему когда-нибудь доведется встретить старика Кийра, он ему прямо все выложит… Но сейчас пусть маленький Кийр поскорее убирается отсюда, здесь его может увидеть кистер, а чего доброго, и сам пастор. Пусть идет куда угодно, пусть, по крайней мере, куда-нибудь спрячется. Кому это нужно – смотреть, как человека тошнит. Потом еще разговоры пойдут, что вот, мол…

– Куда же идти?

– Идем в баню.

Верно! В бане лучше всего можно спрятаться. Как это глупо, что он, Тоотс, сразу не сообразил!

Кийр, пошатываясь и опираясь на Тоотса, побрел в баню.

– Жаль только, что баня не топлена, – сказал Тоотс, – а то забрался бы на полок, попотел бы чуточку и все бы как рукой сняло.

Но даже и сейчас Кийру лучше всего залезть на полок, там, во всяком случае, теплее, чем внизу; не мог же субботний пар за один вчерашний день весь улетучиться.

– Полезай на полок, полезай, – убеждал Тоотс Кийра. – Ложись – увидишь, тебе сразу лучше станет. Да, знаешь что: ты разденься, а я пойду принесу из предбанника хворосту и затоплю печь.

– На полок-то ладно, – ответил Кийр, – но раздеться… Как же я здесь разденусь?

– Вот чудак, раздевайся, сразу отрезвеешь.

– Я же и так трезвый, тошнит только.

– А тогда и тошнить не будет! Раздевайся!

Тоотс отправился в предбанник, принес охапку хвороста и стал разводить огонь.

– Ну раздевайся же! Раздевайся! – продолжал он уговаривать Кийра, засовывая в печь хворост и в то же время искоса, одним глазом, следя за приятелем. – Скоро совсем тепло станет, ты попотеешь чуточку, потом окатишься холодной водой и увидишь, как тебе будет хорошо. Я после выпивки всегда так делаю. Самое лучшее лекарство. Старик мой тоже говорит, что это лучшее лекарство. Ну, живо, раздевайся!

Он наложил полную печь хвороста и начал раздувать огонь с таким рвением, словно работал кузнечными мехами. Но огонь сперва никак не хотел разгораться, и наш истопник решил было, что дело тут в сыром хворосте; но когда из печки вдруг повалил черный, густой, как смола, дым, Тоотс понял, в чем вся беда.

– Ох, черт, вьюшка-то закрыта! Потому дым сюда и валит. А я-то думаю, думаю… – закричал он и полез на скамью открывать вьюшку. Огонь сразу запылал, послышалось потрескивание хвороста, и истопник от удовольствия даже потер руки – дело явно шло на лад. Тем временем Кийр медленно разделся и лег на полок.

– Ну, теплее стало? – крикнул через некоторое время Тоотс. – Нет еще, – откликнулся Кийр, от холода лязгая зубами, как волк.

– Скоро, скоро будет тепло, – успокаивал его Тоотс, подбрасывая и печь новую охапку хвороста. Если действительно сейчас кто и потел, то это был сам истопник.

– Скоро, скоро! Уже пошло!.. Печь изнутри совсем красная, а камни и ней прямо трещат – так раскалились.

Теперь можно и попробовать плеснуть водой на каменку – и сразу иидио будет, как обстоит дело с паром. Хлюп! Шайка холодной воды полинует холодную каменку; вода журча растекается меж камней. Му да, пока тепла еще нет, это правда, но скоро потеплеет. Скоро, скоро! Тогда Кийр увидит, как с него хлынет пот и здоровье сразу станет лучше. Вино – это вообще штука упорная, как засядет в человеке, трудно ее выжить, но уж если начнет выходить – только держись! Пиво и водка – те гораздо легче потом выходят, но откуда же возьмешь пиво и водку, раз в теле вино сидит. Сейчас главное – спокойно лежать на полке и ждать, а уж он, Тоотс, все сделает и устроит честь честью. Если б он сам все это на себе не испытал, тогда Кийр мог бы подумать… Но – ох, черт! – разве мало он сам попадал в такую беду!

Так лисица еще долго поджаривала жучка на углях давным-давно потухшего костра, а потом опять спросила:

– Ну, теперь теплее?

– Не-е-т, – отозвался Кийр, весь дрожа. Как будто даже холоднее становится.

Что за чертовщина! За это время уже должно бы потеплеть. Ну и ты тоже чудак! Холоднее делаться никак не может, а потеплеет непременно, для этого нужно только немножко времени. К тому же ты сильно озяб да и вином с ног до головы полон, вот тебя тепло и не берет так скоро.

– Вина во мне, наверно, уже ни капли нет, и вообще после этой рвоты у меня внутри совсем пусто. Здесь холодно, поэтому и мне холодно. Ой, как холодно! Я лучше оденусь.

И Кийр собрался уже было одеваться, но Тоотс вовремя предупредил его, выхватил у него одежду и укоризненно сказал:

– Вот чудак! Сейчас, когда ты вот-вот уже начнешь потеть, одеваться вздумал. Дай-ка сюда одежду!

Он отнес одежду в предбанник, вернулся, пошуровал в топке и похлопал печку ладонью. Печь была теплая; чего он там, наверху, скулит, что ему холодно. Если он и сейчас не пропотеет, тогда сомнительно, умеет ли он вообще потеть.

– Не могу я здесь потеть, чего ты упрямишься, – ответил Кийр. —Я тут скорее к доске примерзну, чем потеть стану. Слышишь, как трещит? Это мой зад к доскам примерзает.

– Потей, потей! Это полезно для здоровья. Лучшее средство против тошноты.

На каменку выплеснули еще одну шайку воды. Позади в углу что-то тихо зашипело.

– Ну, разве я не говорил! Ага! Идет! – воскликнул Тоотс, бросая наверх торжествующий взгляд. – Идет тепло? Жарко?

– Нет, не идет.

– Но все-таки стало теплее, чем раньше?

– Нет.

Что такое! Куда же мог деваться этот жар. Целая вязанка хвороста уже на исходе, а все еще холодно. И что это за ледяная глыба там, наверху, ничто на нее не действует! Ну погоди же, он сам полезет, посмотрит.

– Ну как же ты говоришь, что холодно? Чего же ты еще хочешь? Тепла тут хватает. Еще одну шайку воды опрокину на каменку, тогда сможешь себя ополоснуть холодной водой.

С этими словами Тоотс обрушил на каменку третью шайку воды, а сам при этом согнулся в три погибели: сильный пар мог ударить ему в глаза.

– И теперь еще нет тепла?

– Теперь как будто есть.

– Ну, тогда быстро слезай и ополоснись холодной водой.

– Да что ты болтаешь, я и потеть-то еще не начал, чего же мне ополаскиваться. Смотри, какой я!

– Какой ты?

– Синий весь.

– Синий? Отчего же ты синий?

– От холода!

– Синий, синий, синий… Тоотс, задумавшись, посмотрел в огонь. Разве этот уголек, что выпал сейчас из печки, не напоминает человеческую голову?