Истории про Тоотса (№1) - Весна

– Да зачем ей за него выходить, если они вечно в долгах. Мой отец вчера как раз говорил: доиграются эти Тоотс из Заболотья до того, что и хутор с молотка пойдет.

– Что это значит – с молотка пойдет?

– А то значит, что возьмут их и посадят в тюрьму… пока долгов не уплатят.

– А если не уплатят, так и останутся в тюрьме?

– Ну конечно, останутся. Кто ж их раньше времени выпустит.

– А как это – если отец в долгах и уплатить не может, сына тоже сажают в тюрьму?

– Вот этого я точно не знаю… Только кто ж его на свободе оставит?

У Арно по всему телу пробежала радостная дрожь. Надежды его проснулись с новой силой. Он уже ясно представлял себе, как Тоотсов ведут в тюрьму и держат их там; а он, Арно, женится на Тээле.

Когда они с Тыниссоном расставались, дружба их казалась твердой, как ячменная лепешка. На радостях Арно даже предложил Тыниссону свою старую коробку для грифелей, но тот ответил, как всегда, рассудительно, точно взрослый:

– Не надо! У меня своя есть.

Арно помчался домой, и его несла как будто не одна пара ног, а целых две – таким коротким казался ему путь. Проходя мимо кладбища, он увидел впереди, за поворотом дороги, быстро удалявшуюся фигурку девочки. Он во всю мочь пустился догонять ее. Услышав топот ног, Тээле оглянулась и остановилась. Арно же еще издали закричал:

– Тоотсы из Заболотья в долгах! Их хутор скоро с молотка пойдет, а их самих в тюрьму посадят!

V

Вечером, засыпая, Арно продолжал думать о злополучном обруче. Даже во сне он видел обруч. Утром проснулся – опять вспомнил про обруч. План действий у него был такой. В том, что семью Тоотсов со всеми потрохами вскоре отправят в тюрьму, сомнений никаких не было. Но дело это могло и затянуться. А пока они еще на свободе, нужно с ними ладить. Поэтому надо раздобыть молодому Тоотсу обещанный обруч. И – подумать только! – паренек встает ни свет ни заря, бродит по грязному двору и ищет тот старый обруч от кадушки, который несколько дней назад валялся около амбара. Мальчишка вышел босиком; он натыкается на острый осколок бутылки, который, притаившись тут же, возле амбара, только и ждет, чтобы на него наступили босой ногой. Но мальчик не обращает на это внимания: ему нужен обруч! Забавно глядеть, как Арно в это утро отправляется в школу. Обычно он поджидает Тээле там, где проселочная дорога выходит к шоссе, но сегодня он удирает гораздо раньше, чем всегда. Он боится, как бы Тээле не увидела, что он несет обруч. В школу он приходит раньше всех и с замиранием сердца ждет Тоотса. Лишь когда тот наконец появляется, Арно вздыхает с облегчением.

Вид у Тоотса был такой же, как всегда: пальто нараспашку, шапка на затылке, в карманах полно всякой дребедени и индейского оружия. Арно побежал ему навстречу с обручем в руках. Но каков же был его испуг, когда Тоотс, взглядом знатока оценив обруч, сказал:

– Вот чудак! Это же обруч от кадки.

– Не знаю. Я думал, тебе такой и нужен, – робко возразил Арно.

– Не валяй дурака! Мало у меня таких обручей! Я думал, у тебя какой-нибудь особенный… металлический обруч, как на луках у индейцев.

Арно стоял перед Тоотсом, как перед судьей. Слово „металлический“, которого он не понимал, еще больше усложняло дело. Пытаясь скрыть свое смущение, он спросил:

– А что это значит – „металлический“?

– Металлический? Вот чудак, не знает даже, что такое металлический! Ты не читал „В когтях у краснокожих“?

– Нет.

– Металлический – это значит сделанный из черного дерева. Такое дерево, что даже нож его не берет. Когда индейцы делают себе него луки, они кладут его в форму, а вокруг жгут паклю. Понимаешь – обжигают: ножом не вырежешь.

Но раз Арно уже начал врать, то и спастись попробовал враньем. Он сделал вид, будто страшно изумлен.

– Да ну? А знаешь, кусок такого дерева у нас дома лежит на шкафу. Бабушка говорит, что это камень, но я теперь знаю – это и есть металл.

Глаза Кентукского Льва стали величиною с плошки.

– Правда? – Он схватил Арно за пуговицу и потянул ее к себе, словно это и был нужный ему металл. – Если ты мне принесешь тот кусок металла, что у вас на шкафу, я тебе дам вот это… смотри сюда!

И перед самым носом Арно появилась зловещая картинка, на которой был изображен краснокожий, убивающий какого-то бледнолицего мужчину. По правде говоря, Арно и даром не взял бы этой картинки, но сейчас он должен был ладить с Тоотсом.

– Ты мне ее дашь? – сказал он. – Ну, уж тогда я обязательно принесу. Но скажи, если я принесу, так ты Тээле…

Дьявольская улыбка, какая бывает только у индейцев, скользнула по лицу Кентукского Льва. Он вдруг понял, что Арно теперь весь в его власти, что он, Тоотс, сможет растоптать его в прах, если захочет, и, пытаясь подражать индейцам, с сатанинской усмешкой на губах произнес:

– Н-да. Ясно, если ты мне не принесешь металл – не видать тебе Тээле, как ушей своих.

– А если принесу?

– Ну, тогда… тогда еще посмотрим.

– Нет, ты скажи, что ты сделаешь, если я тебе принесу металл.

– Тогда катись ко всем чертям со своей Тээле, бледнолицая собака!

Прозвучал звонок, ребят позвали на молитву. Тээле посмотрела на Арно так, словно хотела спросить: „Почему ты не подождал меня сегодня утром“? Но Арно сейчас некогда было думать о таких вещах. Его мысли кружились только вокруг злополучного металла. Даже Тээле, казалось, представляла теперь в его глазах меньшую ценность, чем кусочек черного дерева, хотя кусочек этот был всего-навсего средством добиться той же Тээле.

Начался урок катехизиса, Арно пытался собраться с мыслями, чтобы не сбиться при ответе: он боялся кистера так же, как и другие. И все сошло бы гладко, если бы за несколько минут до конца урока кистеру не пришла в голову мысль задать ему вопрос.

– Ну так, а теперь, Тали, – сказал он, – как звали того мужа, который жил дольше всех, и до какого возраста он дожил?

– Металл, – звонко прозвучало в ответ.

– Как?

– Мет… Метузала[2]

– Вот именно – Метузала! А ты что там напутал?

– Ме… ме… – Арно покраснел до ушей. Хотя он и знал, что, кроме него и Тоотса, никто не догадывается, почему у него вырвалось это слово, ему стало ужасно стыдно.

– Ме-э… ме-э… – сердито передразнил его с кафедры кистер. —Чего ты мемекаешь – ты же не овца. Учиться надо лучше, а не мемекать! Ленив ты, как капустный червь. Тоотсу как раз под пару, хоть свяжи вас вместе да пусти по реке.

Для Арно это было уже слишком. Он все мог бы вынести, но такое издевательство в присутствии Тээле – нет, это было уже слишком! Он бессильно опустился на скамью, словно его по голове ударили. Учился Арно совсем не плохо, но кистер был сегодня не в духе —вот ему и нужно было сорвать на ком-нибудь злость. Урок окончился, начался следующий, потом и он кончился – так и шли уроки один за другим, пока не настало время собираться домой. Арно все эти часы просидел за партой, ни с кем не обменявшись ни единым словом. Да и к чему! Ему казалось, что теперь все погибло. Что он теперь значит для Тээле, он, глупый мальчишка, которого выругали перед всем классом? После уроков, когда остальные ребята весело побежали домой, Арно один остался в классе. Он решил подождать, пока и Тээле уйдет, чтобы потом идти домой одному. Но дело обернулось по-другому. Вскоре в класс тихонько проскользнула Тээле и, на цыпочках подойдя к Арно, спросила:

– Ты разве не идешь?

Арно оторопел. Об этом он даже и мечтать не смел.

– Да, иду, – растерянно пробормотал он, вскочил, схватил под мышку узелок с книжками и вместе с Тээле вышел из школы.

Проходя через двор, они увидели, как Тоотс пытается насильно навязать Визаку тот самый обруч, который Арно утром принес в школу. Тоотс уже сбавил цену до крайнего предела – до одной копейки, но, несмотря на это, Визак все еще колебался, делая плаксивую мину. В конце концов Тоотс добавил от себя ещё один „алмаз“ – так он называл свои камешки, – и сделка состоялась.

– Что ты такое сказал кистеру вместо „Метузала“, что он стал ругаться? – спросила по дороге Тээле.

– Кистер? – переспросил Арно. – Кистер этот просто Коротышка, его так все и называют – Юри-Коротышка.

– Почему?

– Не знаю. Должно быть, потому, что он короткий, как обрубок.

– А что ты ему сказал? Мет… мет…

– Металл.

– Что такое металл?

– Откуда мне знать. Тоотс говорит, будто это черное дерево, из которого индейцы выжигают себе луки.

– Ой, Тоотс этот – прямо страшный человек. Только и знает своих индейцев.

– Конечно, страшный. Да еще такую чушь болтает… – Арно решил, что настал подходящий момент, когда можно укрепить свои позиции. – Да, такую чушь болтает, что прямо уши вянут.

– А что он сказал?

– Что он сказал… да сказал, будто хочет на тебе жениться.

Тээле вся залилась румянцем. Вначале она не могла вымолвить ни слова, но потом, оправившись от смущения, стала, к великой радости Арно, вовсю поносить Тоотса.

– Ишь чего этот бес болтает! Вот возьму да расскажу кистеру, тогда увидит, как ему достанется.

– Да нет, жаловаться на него не стоит, примирительно сказал Арно. Он боялся, что если Тээле пойдет жаловаться, Тоотс впутает в это дело и его. – Нет, жаловаться не стоит, это нехорошо. Мы ему и сами всыплем.

– Да кто с таким дикарем справится? – с сомнением в голосе спросила Тээле.

– Справимся. Если еще Тыниссон мне поможет – справимся наверняка.

– Ну, тогда конечно. А если Тоотс пойдет жаловаться и учитель спросит, за что вы его побили, – что ты тогда скажешь?

– Тогда…

– Да, то-то и оно…

– С какого конца ни возьмись за это дело, все равно выходит одно и то же. Арно стало ясно, что Тоотс и в огне не сгорит, и воде не утонет. Некоторое время они продолжали шагать молча, потом Арно начал снова:

– Скучно было утром идти одной? Скучно. Почему ты меня не подождал?

– Я… я думал, что ты больше не захочешь со мной ходить.

– Ну, почему же.

– Ты хочешь, чтобы я завтра утром ждал тебя?

– Хочу.

– А если бы вместо меня был Тоотс, ты ходила бы с ним вместе?

– Нет. С этим индейцем я бы и шагу вместе не сделала.

Этого было достаточно. Арно чуть не вскрикнул от радости. Он проводил Тээле до ворот ее двора и только отсюда повернул вдоль межи и пошел к себе. Хозяйка хутора Рая, которая как раз в это время была во дворе и видела его рыцарский поступок, сказала своим домашним:

– Какой славный паренек этот саареский Арно – провожает нашу Тээле до самых ворот.

VI

Звонарь паунвереской церкви был довольно странный человек. Вечно он что-нибудь продавал; если нечего было продавать, разыгрывал что-нибудь в лотерее; а когда и для лотереи ничего мод рукой не оказывалось, он уходил в кабак, напивался и лез в драку. Один глаз ему во время драки уже выбили; другой, правда, оыл еще цел, но кое-кто говорил: „Долго ли он у Либле удержится, скоро вылетит и этот. Либле дай хоть сотню глаз, все равно через год ни одного не останется“.

Сам Либле на такие насмешки отвечал коротко:

– Вы лучше помалкивайте, я ваших глаз себе взаймы не прошу. Смотрите, чтоб у самих рожи целы остались.

В воскресенье, через несколько дней после того как Арно проводил Тээле до ворот ее двора, этот самый Либле устроил у себя великолепнейшую лотерею. В числе разыгрываемых вещей был даже пистолет.

Как известно, все заправские торгаши уже в воздухе ловят вести о том, где что продается и покупается; так было и с Тоотсом. Он тоже явился на лотерею. Купил он всего каких-нибудь два билетика, да и за те уплатил орехами, но именно он и выиграл пистолет. Впоследствии, уже после лотереи, рассказывали, что Тоотс вел себя там совсем как взрослый мужчина; он изрядно выпил, с важным видом закурил сигару, танцевал и орал: „Ю-ххей!“ Но все это не столь важно. Вернемся в школу.

В понедельник утром слух о том, что Тоотс выиграл пистолет, распространился среди ребят, точно степной пожар. Когда Тоотс явился в школу, ему была устроена торжественная встреча. Он стал героем дня. Куда бы он ни шел, за ним тянулась огромная толпа мальчишек – всем не терпелось увидеть его замечательное оружие. Сам Тоотс тоже проникся сознанием важности своей персоны: он держался подобающим образом и беспрестанно повторял:

– Да, ребята! Скоро вы меня больше не увидите. Стану я еще здесь торчать! Что мне стоит – поеду и буду краснокожих щелкать!

И вполне естественно – да разве могло быть иначе! – такие речи еще больше поднимали его авторитет. Чтобы увековечить за собой славу героя, Тоотс пообещал после уроков дать из своего „громобоя“ первый выстрел. Кому охота, может остаться посмотреть, кто не хочет – ступай с миром домой. Тоотс никого не принуждал оставаться. Он даже оказался настолько осторожен, что предупредил ребят, которые были потрусливее: выстрел из его „громобоя“ облушителен, как пушечный залп, и отдается на двадцать верст в окружности. У кого уши послабее, те могут оглохнуть, а если у кого они совсем слабые, у тех загонятся. И вот все с нетерпением стали дожидаться окончания уроков. Когда момент этот наконец наступил, никто и не подумал уйти домой: в классе не оказалось ни одного труса.

Тоотс уселся на скамью посередине двора, вытащил из-за пазухи свой „громобой“ и положил его около себя, А сам заорал:

– Смотрите мне, черти, чтобы не трогать! – Потом достал пороховницу (то был кусок газетной бумаги и в ней немного пороха) и положил тут же рядом.

Ребята следили за каждым его движением, затаив дыхание, Редко кто решался кашлянуть. А Тоотс продолжал священнодействовать. Он раскрыл свой большой складной нож, который называл обычно „томагавком“, и взял его в зубы. Когда ребята спросили, зачем он это делает» он объяснил:

– Дурачье, и что вы только понимаете! В ту минуту, когда я заряжаю пистолет, на меня может сзади наскочить тысяча краснокожих. Томагавк всегда должен быть наготове.

Тыниссон, который в это время как раз собирался приступить к еде и уже поднес было ко рту ломоть хлеба, вдруг спросил:

– А кто же ты сам будешь – бледнолицый или краснокожий? То ты бледнолицый, то краснокожий.

Но Тоотс, не удостоив его ответом, бросил лишь в его сторону презрительный взгляд. Вместо Тоотса ответил трусишка Визак:

– Он – Кентукский Лев!

Это вызвало смех. Но смеялись недолго: ни место, ни время к тому не располагали.

– Что ты мелешь, пучеглазый! – прикрикнул на Визака Тоотс. Иди лучше разыщи своего отца. Визак расплакался, остальные засмеялись.

Но вот наступил самый страшный момент: Тоотс, все существо которого выражало сейчас презрение к смерти, взял в руки пистолет и стал ссыпать в дуло порох. Ребята потрусливее попятились, а те, кто остался подле Тоотса, вызвали своим бесстрашием общий восторг.

Когда порох был засыпан в дуло, туда вогнали пыж из бумаги. Потом насыпали дробь и снова заткнули дуло бумагой. Оставалось только вложить пистон и выпалить. Все стояли, словно пригвожденные к месту, и пялили глаза на Тоотса, стараясь не пропустить ни одного его движения. Но в самый напряженный момент из толпы вдруг вышел Тыниссон, застегнул пальто и собрался уходить домой.

– Чего ты дурака валяешь? – сказал он Тоотсу. – Еще глаза себе выбьешь.

– Уходи, коли трусишь, – ответил Тоотс.

– Чего мне трусить, ты же не трусишь. А начнешь тут стрелять – наверняка от кистера нахлобучку получишь.

– Х-ха, чудак, так я кистера твоего и испугался!

– Небось испугаешься!

– Пусть только подойдет, возьму да наведу дуло прямо на него – увидишь, как он мелкой рысцой пустится.

– Чего ты хвастаешься! Ступай на болото, там и стреляй.

– Сам ступай на болото.

Тыниссон не сказал больше ни слова, только чуть ссутулился, как обычно делал это при ходьбе, и ушел.

– Готово! – объявил Тоотс, вставая со скамьи.

– Ой! – послышались в толпе испуганные возгласы.

Тоотс отмерил десять шагов вперед и остановился, держа оружие в вытянутой руке. Прошло еще какое-то мгновение, и, сделав страшное лицо, Тоотс воскликнул:

– Умри, собака!

Многие закрыли уши руками; вот-вот прогремит оглушительный выстрел.

Так стояли они, столпившись у ограды школьного двора, двадцать пять мальчишек (девочки все ушли домой); а немного подальше, у бани церковной мызы, – Тоотс со своим страшным оружием в руке и еще более страшным выражением лица.

Но выстрела не последовало. Он должен был последовать, но не последовал.

– Что такое? Не стреляет? – отважился неконец спросить кто-то из зрителей.

– Да нет, стреляет, отчего ему не стрелять, – ответил Тоотс, оборачиваясь к ребятам, – но черт его знает, пистолет этот не из тамассеровской[3] стали. Будь это тамассеровская сталь, так выстрелил бы, а этот, чего доброго, на куски разлетится.

– Трусишь.

– Нет, не трушу. Чего мне трусить!

И точно так же, как в свое время он придумал новый способ молитвы, он теперь изобрел новый способ стрельбы. Он привязал пистолет к березе, стоявшей под самым окном баньки, прицепил к курку длинную веревку, сам отошел к ребятам и потянул за веревку. Раздался выстрел. Стекло в окне бани со звоном разлетелось на куски. И вскоре в разбитом окне показался огромнейший кулак. Чей-то голос в бане завопил:

– Чертово отродье! Так и человека убить можно!

Ошеломленные ребята не успели еще прийти в себя от испуга, как перед ними предстал и сам обладатель кулака. Это был арендатор с церковной мызы. Бог знает, что он в это время делал в бане, но как раз в ту минуту, когда в окно грохнул заряд, арендатор оказался там. От злости лицо у него было красное, как пережженный кирпич, и даже издали можно было разглядеть на его лбу две вздувшиеся синие жилки.

– Ну скажите на милость, вы, стадо поросят, – заорал он, – есть у вас хоть капля ума в голове? Одурели вы, что ли? Как вы думаете – а вдруг в меня попало бы? Говорите сейчас же, кто стрелял?

Перепуганные ребята посмотрели на Тоотса. Тот предпочитал держаться от арендатора на почтительном расстоянии.

– Ну да, так я и знал, – продолжал кричать рассвирепевший арендатор, – так я и знал! Кто же, как не Тоотс! Послушай, ты, человече, ты, видно, так и родился болваном!

Тоотс отступил еще дальше.

– Я сначала думал, что пистолет из тамассеровской стали, – начал он оправдываться.

– Сам ты Тамассер. Я тебе этого самого Тамассера в… вобью!

Когда гнев арендатора стал уже утихать, на месте происшествия появилась новая личность, которая вновь занялась разбирательством дела, потерявшего было свою остроту. Это был кистер. Услышав выстрел, а затем и голоса во дворе, он вышел посмотреть, что здесь происходит.

– Что тут такое? – было его первым вопросом.

– Да так, ничего особенного, – ответил арендатор. – Мальчишка опять набедокурил. Я его уже пробрал как следует.

– Какой мальчишка? Что он сделал? Тут кто-то из них стрелял?

– Да вот, говорят… будто Тоотс стрелял. Да ничего, только вот окно в баньке разбили.

Убийственный взгляд пронзил несчастного Кентукского Льва. Кистер захрипел так, словно от злости проглотил жабу: в первую минуту он ничего не в состоянии был из себя выдавить, кроме: «Ух… ух…» – и потом только последовала вся фраза целиком: «Ух ты, дьявол!» Мальчики стали расходиться: кто должен был идти домой, ушел домой, а те, кто ночевал в школе, забрались в класс и сидели там тихо, как мышата. А на дворе в это время злым ураганом бушевал кистер, и Тоотс, стоявший перед ним подобно вековому дубу, потерял в тот день немало листьев и сучьев, если только клочья волос можно сравнить с листьями и сучьями.

Под конец в мозгу кистера возник следующий серьезнейший вопрос: стоит ли вообще оставлять Тоотса в школе? Не лучше ли отправить его домой и никогда больше не пускать на порог?

Но на этот раз, благодаря заступничеству учителя, Тоотса все же оставили в школе.

Он, говорят, потом сам признался товарищам:

– Ох ты, черт, знал бы я, что кистер заявится, я бы лучше на болото пошел, как Тыниссон советовал.

VII

Арно, все время с увлечением следивший за всей этой кутерьмой, удрал домой, как только грянул гром – то есть, когда появился кистер. Вначале Арно был доволен, что Тоотс так отчаянно расхваливает свое смертоносное оружие: значит, Тоотс занят сейчас невероятно важным и сложным делом, которое должно вытеснить у него из головы всякую мысль о металле.

Арно был твердо уверен, что теперь Тоотс оставит его в покое. Но потом, когда Тоотс, словно сам бог войны, восседал посреди двора и заряжал пистолет и все вокруг восхищались им, Арно решил, что все-таки было бы лучше, если бы Тоотс не обладал этим чудодейственным оружием: ведь благодаря ему Тоотс вызвал в школе общий восторг и уважение, и не только среди мальчишек, но и у Леночек: им восхищались и девочки а ведь Тээле тоже была девочка! С какой легкостью могла она теперь изменить свое отношение к Тоотсу, снискавшему такой почет и славу.

Во всяком случае, Арно был очень рад, что его противника постигла столь, плачевная участь, пришедшая на смену былому величию.

И все-таки на душе у Арно было не совсем спокойно. Домой он шел грустный. На глаза навертывались слезы – он и сам не знал, почему. Впервые в жизни он испытывал такую глубокую печаль. Раньше, когда его что-нибудь мучило, он обычно шел к матери, открывал ей свою душу, мать его утешала, и ему становилось легче. Но что он сейчас мог ей рассказать? Ведь не мог же он так, ни с того ни с сего, подойти к ней и без утайки открыть свое горе. Значит, надо было просто соврать. И слова утешения, которые мать сказала бы в ответ на эту ложь, никак не могли бы ему помочь. Тот, кто ищет утешения, обязан честно поведать о подлинной причине своей грусти. Иначе и не может быть. И Арно решил молчать и переживать все один.

Свернув с дороги, он очутился в березовой роще, начинавшейся у самой тропинки и простиравшейся почти до хутора Рая. Здесь он присел на березовый пень и углубился в свои мысли.

Но недаром говорится: чем беда горше, тем помощь ближе. По шоссейной дороге шел, приближаясь к Арно, Кристьян Либле, звонарь паунвереской церкви. Он уже «нагрузился, как бомба» – так он сам любил о себе говорить, – и сейчас, пошатываясь на своих ослабевших ногах, беспрерывно сражался с невидимыми врагами. Каждое деревцо, каждый кустик он принимал за каких-то разбойников и без устали угрожал им:

Погоди ты, дьявол, я тебе нос в лепешку расквашу!

Или:

– Уж я тебе покажу!

Поравнявшись с Арно, звонарь увидел, что тот сидит на пне, и с громким криком побежал прямо на него.

– А, вот ты где! Ну, теперь живым не уйдешь!

Но Арно продолжал спокойно сидеть. Он давно привык к Либле и знал, что на самом деле тот вовсе не такой уж грозный. И действительно, Либле вскоре понял, что перед ним не разбойник, за которым нужно гнаться, а всего-навсего Арно, и заговорил, беспрерывно икая:

– Ик…да-а, так это же… это же молодой хозяин Сааре. Ну да, смотрит, все ли в порядке в лесу, да и вообще икк…

– Нет, я шел из школы, – ответил Арно.

– А, из школы? Ну а что, Юри-Коротышка опять сегодня рычал, икк? Рычал, конечно, как всегда. Ну да, куда ж он денется. Как начал орать, даже в трактире слышно было, икк. Яан Карпа мне и говорит – иди, говорит, набей на него обруч, не то он, дрянь этакая, еще лопнет со злости… икк, ик, икк.

Речь звонаря забавляла Арно.

– А ведь не лопнул же, – сказал он.

И Кристьян Либле, этот тридцатишестилетний полуэстонец, полулатыш, продолжал, сопровождая слова икотой и отрыжкой:

– Ну а как же… ик… еще немного —и лопнул бы.

– Ой нет, такой не лопнет, – отозвался Арно.

– Да, пожалуй, икк, так легко и не лопнет, у него, скотины, шкура толстая. Моя мать-покойница всегда, бывало, говорит – из такой шкуры бы веревки для коромысла вить, они бы до самого светопреставления цели были, ик!

Плохое настроение Арно быстро улетучивалось. При всей своей любви к чарочке и неукротимой страсти к торгашеству Либле был большой шутник. С ним только надо было уметь обойтись по-хорошему. Того, кто его не изводил и старался с ним ладить, Либле умел рассмешить чуть ли не до колик в животе. Водки он ни у кого не клянчил, а покупал ее обычно на свои деньги. Когда денег у него не оказывалось, он брал в долг, а когда в долг больше не давали, закладывал трактирщику свою одежду и готов был идти домой чуть ли не нагишом.

Арно и звонарь долго еще сидели и болтали «всухую», как выражался опять-таки сам Либле. Потом он вытащил из кармана бутылку водки, отхлебнул из нее и сказал:

– Приходится иной раз смазывать, не то загорится. Ведь рот у человека – то же самое, что машина.

Он протянул бутылку Арно, предлагая и ему хлебнуть. Арно сначала противился, но звонарь пристал к нему как банный лист, и тогда паренек решил про себя: «Ну что ж, попробую!»

И попробовал. Водка была ужасно горькая. Когда он выпил, ему показалось, будто он глотнул огня. Но, боясь обнаружить свою слабость, он стерпел скверное ощущение и даже не сплюнул. Звонарю такая отвага понравилась. Он принялся расхваливать мальчугана и, сунув себе в рот самокрутку, сделал точно такую же и для Арно. Мальчик и на этот раз стал отказываться, но под конец взял ее. Так они и сидели вдвоем в березовой роще – старый и малый, пили водку и курили. Арно отхлебнул из бутылки еще несколько раз. А когда первая цигарка была выкурена, свернули вторую – словом, дела шли совсем как у взрослого. Через полчаса оба заснули. А вокруг шумела березовая роща, убаюкивая их колыбельной песней.

VIII

Когда на хуторе Сааре увидели, что сыночек все не возвращается, хозяйка, мать Арно, забеспокоилась.

– Где он, негодный, может быть? – сказала она своему мужу, отцу Арно.

– А, да где ему быть, верно, в школе ночевать остался, – ответил он.

– Чего ради он там останется, у него и еды с собой нет. Может, с ним по дороге что-нибудь стряслось?

– Что там могло стрястись… подожди, придет.

Но Арно все не было, и мать решила пойти на хутор Рая, узнать, вернулась ли Тээле. Тээле оказалась уже дома. Когда ее стали спрашивать об Арно, она ответила, что, уходя из школы, видела его – он стоял во дворе вместе с другими мальчиками. Больше она ничего не знала. Потом она, правда, добавила, что, как ей кажется, мальчишки сегодня затеяли что-то необычное; они все шушукались между собой на дворе и что-то старательно рассматривали. Хотя Тээле и прошла совсем близко от них, ей так и не удалось подсмотреть, что они там такое замышляют. Мать Арно вернулась домой и стала снова ждать. Но разве может успокоиться сердце матери, если уж она начала треножиться о своем ребенке! Не находя себе покоя, она решила пойти н школу и расспросить о сыне. Ребята, ночевавшие в школе, сказали ей, что Арно давно ушел; больше никто ничего не знал. Визак высказал предположение, что Арно мог попасть в лапы к Дурачку-Марту. Говорят, Дурачок-Март в последнее время часто бродит по окрестностям. Услышав это, мать Арно еще больше встревожилась.

Дурачок-Март был огромного роста мужик, крепкий, как бревно; вечно он что-то болтал о машинах и винтиках, а однажды, говорят, действительно погнался за какой-то школьницей, возвращавшейся домой. Ей, правда, удалось убежать, но потом она от испуга заболела. Поэтому дети боялись, возвращаясь домой, встретиться с ним и, когда на дороге показывался какой-нибудь высокий мужчина, они уже издали всматривались, не Март ли это.

Мать Арно заторопилась домой. По дороге она все повторяла про себя:

– Куда ж он все-таки девался, глупое дитя? Куда же он девался?

Батрак, подумав, тоже решил, что дело неладно.

– Поди знай, – сказал он наконец, – может, и впрямь Дурачок-Март, скотина этакая, напугал парня, а тот с перепугу удрал бог знает куда. Может, в Папское болото забрел да там и заблудился.

Батрак очень дружил с Арно. Он знал тьму всяких историй о привидениях и домовых, и, когда они вдвоем с Арно уходили в ночное, разговорам их не было ни конца ни края. Засыпали они только на рассвете у гаснущего костра. Арно всегда брал с собой большой отцовский тулуп, и, если становилось холодно, батрак укутывал его в тулуп по самый нос. Когда они укладывались спать, полы тулупа подворачивали Арно под бока, одну на другую, и мальчик сразу становился похож на тюленя. Поэтому перед сном они и говорили: «А сейчас давай играть в тюленей!» Батрак был озабочен исчезновением своего юного друга не меньше, чем его родители. От волнения парень так ожесточенно сосал свою коротенькую трубку, что она прямо пищала; он не мог даже спокойно стоять на месте. Он посоветовал хозяевам сейчас же взяться за поиски Арно. И вот начались поиски. Сначала мальчика искали невдалеке от дома, затем все дальше и дальше, расширяя круг. Звали, аукали, в березовой роще откликалось эхо, но никто не отзывался… Стемнело, стал накрапывать мелкий дождик. Волей-неволей пришлось прекратить поиски. Мать Арно заплакала. Но батрак, уже собиравшийся вслед за другими вернуться домой, вдруг заметил приближавшуюся к ним фигуру. То был Дурачок-Март. Батрак подобрался к нему сзади и набросился на него с криком:

– Говори, сатана, куда ты загнал мальчишку?

– Какого мальчишку? Не знаю я никакого мальчишки.

– Врешь.

– Нет, не вру.

Дело дошло до того, что батрак ударил Марта. Но Март, хоть и был ростом с Голиафа и отличался огромной силой, не любил ввязываться в драку. Так и сегодня: он только провел рукой по ушибленному месту, вытер глаза и заявил, что лучшее средство против опухоли – это вареная простокваша.

Тогда хозяйка попыталась подкупить Марта. Она обещала отдать ему старый пиджак и брюки хозяина, пусть только скажет правду. Но и это не помогло. Март твердил одно и то же – ничего он не знает.