Истории про Тоотса (№1) - Весна

Но в ту пору Арно был еще совсем малышом, и рассказы о какой-то глупой девчонке, поранившей себе палец где-то далеко, на другом хуторе, совсем его не трогали. Когда Арно стал постарше, он увидел, что хутор этот совсем не так уж далеко; часто он вместе с пастушком Мату добирался и до раяской межи, а отсюда ясно было видно, как во дворе хутора прыгает белокурая Девочка в красном фартучке. Он, конечно, знал, кто она, но какое ему было дело до чужих девчонок, хотя бы и светловолосых, и в красных фартучках.

Вот перед мысленным взором Арно возникает и другая картинка; Тээле тогда была еще совсем маленькая, да и он – немногим старше.

Осеннее солнечное утро… Арно уже давно заметил, что над их овсяным полем кружит в воздухе, взмахивая могучими крыльями, какая-то большая птица. Он никогда раньше не видел такой птицы, поэтому зовет мать посмотреть на нее.

Это ястреб – кур, наверно, высматривает, – говррит ему мать, и тогда Арно хватает из кучи хвороста большую хвороствду, Сдерет ее на плечо и идет гнать прочь хищную птицу. Какой он был тогда глупый! Ястреб его ничуть не боится. Но кого он там выслеживает? Арно идет на край поля, над которым кружит ястреб, расхаживает со своей хворостиной и смотрит во все глаза, не видно ли где-нибудь в хлебах заблудившегося цыпленка. Но все тихо, только ветер шелестит колосьями. Вдруг около камня шевелится какой-то серенький зверек. Арно на цыпочках приближается к нему… это зайчонок! «А-а, думает Арно, – так это его ты, ястребок, подстерегаешь! А все-таки тебе его не видать. Я зайчонка сам поймаю и выкормлю». Раздвигая руками колосья, Арно подкрадывается к зайцу. Но зверек, хоть и мал, но проворен: прежде чем мальчик успевает к нему подкрасться, зайчонок бросается наутек через поле, делая забавные прыжки. Арно мчится за ним, оставляя среди колосьев дорожку, которую его хворостина еще больше расширяет. Время от времени заяц останавливается, прислушиваясь, затем вприпрыжку несется дальше, и необычайная охота на овсяном поле продолжается. А в небе по-прежнему кружит хищник; кажется, будто он выделывает свои круги на одном и том же месте, но в то же время он постоянно оказывается у Арно над головой. Зайчонок и не подозревает, что сверху ему угрожает куда более опасный враг, чем этот малыш, который вбил себе в голову нелепую мысль поймать его живьем и сейчас, пыхтя и размахивая хворостиной, гонится за ним.

Вдруг Арно слышит чьи-то голоса. Он выбирается из хлебов и с удивлением видит, что в пылу охоты добежал до раяского поля; по ту сторону межи хозяин и работники косят ячмень. Арно становится стыдно, он бросает свою хворостину и хочет удрать домой, но его уже заметили, его окликают. Ничего не поделаешь, приходится идти к косарям и отвечать на их расспросы; он рассказывает им про зайца, втайне надеясь, что они помогут поймать зверька. И в самом деле, раяский работник и батрачка бегут на саареское овсяное поле, но ничего там не находят. Возвратившись и указывая на ястреба в небе, они говорят Арно, словно в утешение:

– Ничего, уж он-то его поймает!

Потом хозяин хутора расспрашивает Арно, как он поживает, научился ли уже писать и читать; вот их Тээле, та уже многое наизусть заучивает и пишет русские буквы. Арно отвечает на его вопросы, а сам в это время настороженно следит, как отворяются ворота хуторского двора и оттуда вдоль межи к косарям катится какое-то крошечное существо. Его замечают и остальные, и хозяин говорит:

– Ага, уже пришли на обед звать.

Девочка останавливается среди репейника и полыни, сама похожая на кругленькую головку татарника, и кличет звонким голоском: «Идите обедать!» Потом подходит поближе и снова зовет – она не уверена, что ее слышали:

– Идите обедать! Идите обедать!

Косари смеются. Они прекрасно знают, что откуда бы она ни звала их, все равно в конце концов подойдет совсем близко. Так и есть! Девочка подбегает к косарям, с минуту стоит на месте, но, заметив чужого мальчика, стыдливо прячется за спину отца. А когда окружающие начинают ее подбадривать, она снова бросает на чужака недоверчивый взгляд и со всех ног пускается домой – ветер так и треплет ее светлые волосы.

И это была Тээле. И было это очень давно. И тогда ему почему-то казалось совсем безразличным, что Тээле делает, где бывает, куда ходит, да и вообще существует ли она на свете. Но как-то прошлой осенью, когда они вместе возвращались из школы… Тээле вдруг показалась ему такой большой, такой красивой, такой умной, такой нарядной… и такой бесконечно дорогой.

Как это произошло?..

Так иногда человек, о котором мы раньше почти не думали, волей судьбы начинает вдруг играть в нашей жизни настолько важную роль, что его запоминаешь навсегда. Арно останавливается и глядит по сторонам. Позади раскинулось голое снежное поле, впереди в нескольких сотнях шагов чернеет рощица, а за ней хутор Рая, точно оазис среди снежной пустыни. И над всем этим простирает свои крылья вечерний сумрак… Быть может, Арно сейчас стоит на том же месте, где когда-то давно, гоняясь за зайцем, он увидел Тээле. Быть может, ноги его ступают там, где тогда ступали ножки Тээле.

Но каким безотрадным кажется зимою поле, будто все вокруг вымерло. Прекраснее всего поле, когда цветет рожь.

Отец и Март, наверно, смеялись бы, если б им рассказать, о чем он только не передумал, бродя по полю. А Либле засмеялся бы? – Нет, Либле, может, и не стал бы смеяться, а сделал бы комично-серьезное лицо, прищурил бы глаз и сказал:

– Ну, чего ж тут еще? Нравится девочка, так женись – и никаких!

Арно подходит к хутору Рая. Во дворе полно лошадей, на которых вошли бревна; чуть поодаль, на краю поля чернеют штабеля бревен. В шпдухо пахнет смолой. Около хлева кто-то возится, сердито покрикивая: «Да стой же ты, краснушка, ну!» Комната хутора ярко освещена, оттуда доносится шум голосов, из щелей окон вырываются белые облачка пара, ледяным покровом оседая на сугробах, на рамах, на стене под окнами. Под стрехой что-то потрескивает, сверкающая сосулька падает на землю, разбивается, и осколки со звоном разлетаются во все стороны. А наверху, на обомшелом гребне крыши, из неуклюжей трубы с широким карнизом веселыми клубами валит дым, и кажется, будто трубе хочется сказать: «В этом доме люди, в этом доме тепло, в этом доме очень хорошо живется, если только все сыты и на душе спокойно». В сенях Арно ударяет в нос кислый запах льна, дыма, сала и капусты – этот неизменный спутник наших старых эстонских изб, перекочевавший и в новые, обшитые досками дома хуторян, горделиво вырастающие то тут, то там как свидетельство новых времен.

«Но как теперь быть – войти или нет? – мысленно спрашивает себя Арно. – Во всяком случае, – рассуждает он, – ничего особенного в этом не будет». Ведь здесь его отец и Март, и сам он зашел сюда лишь для того, чтобы поехать домой на лошади. Да никто ничего и не подумает, разве только Тээле…

Кто-то входит со двора и, насвистывая, направляется в комнату – теперь ничего не поделаешь, надо тоже войти.

В комнате за двумя составленными в длину большими столами, из которых один гораздо выше другого, ужинают возчики. Лица их раскраснелись и пылают, как всегда у людей, долго пробывших на морозе и потом очутившихся в жарко натопленной комнате; у некоторых уши издали кажутся кроваво-красными, а нос и щеки от студеного ветра стали уже шелушиться. Большинство возчиков в тулупах, подпоясаны, только меховые шапки и рукавицы отложены в сторону. На столе четыре пузатых миски со щами, такими жирными, что и пару не пробиться. Поэтому щи горячие, как пекло, и никак не остывают; хватит кто-нибудь из возчиков по неосторожности первую ложку, не подув на нее, – сразу щелкает языком и глядит в потолок, словно узрел там какое-то видение. Между мисок со щами выстроились в ряд маленькие мисочки и тарелки с мясом, точно ягодные кустики меж яблонь. Посуды у хозяев не хватает: люди едят по двое из одной тарелки, а вместо столовых ножей и вилок пользуются складными ножами, которые от жира, их покрывающего, кажутся новее, чем они есть на самом деле. Руки вытирают «начисто» о голенища, штаны или полы тулупов, а лоснящиеся от жира подбородки – руками. Время от времени двое мужиков, хлебающих щи из одной тарелки, что-то шепчут друг другу на ухо, один из них, чуть ухмыльнувшись, берет со стола жестяную посудину, подносит ее к губам, запрокидывает голову, точно смотрит в зрительную трубу на звезды или играет на рожке, на миг застывает в этой позе, потом передает странную посудину с ее таинственным содержимым соседу, и тот в точности повторяет те же движения. При этом вогнутое донышко посудины издает забавный звук: пынн-пынн. Потом оба соседа, крякнув, быстро суют в рот хлеб и мясо, переглядываются, пожимают плечами и встряхивают головой, будто их озноб пробирает. Отчего они так делают, неизвестно, но, видно, содержимое посудины с непреодолимой силой манит их к себе; а стоит им его отведать, как их бросает в дрожь.

Арно, пойдя, здоровается, но его никто не замечает, кроме двух бородачей, сидящих у самой двери; однако и те не дают себе труда ответить на его приветствие, а ограничиваются тем, что, поднеся ложки ко рту, окидывают мальчика вопросительным взглядом. Арно проходит к плите, где хозяйка как раз снимает с огня котел. Жадный язычок пламени в последний раз лижет его дно, точно ему жаль расстаться со своей жертвой, и не успокаивается, пока на него не ставят другой котел или горшок. Раяская хозяйка, которая одна возится у плиты, в то время как столько мужчин сидит за столом, напоминает сейчас ведьму, стряпающую для своих сыновей-разбойников.

– Добрый вечер! – говорит она Арно. – Ты бы прошел в горницу. Там Тээле и еще один мальчик из школы.

– Еще один мальчик? – удивляется Арно. – Кто же это может быть?

Он открывает дверь в соседнюю комнату и не верит своим глазам. На столе у окна горит лампа, и при свете ее Тээле и Имелик, весело смеясь, перелистывают какую-то книжку; они стоят так близко друг к другу, что головы их чуть ли не соприкасаются. По другую сторону стола сидит маленькая сестренка Тээле и водит по доске грифелем. Все трое поднимают глаза на вошедшего, и густой румянец заливает щеки Тээле.

– Добрый вечер! – тихо произносит Арно и останавливается у двери. Он с испугом думает о том, что он здесь лишний, и горько жалеет, что пришел.

– Здравствуй! – отзывается Имелик. – А ты как сюда попал?

– За отцом пришел… и за Мартом, они сюда бревна возили… Вместе домой поедем, – бормочет Арно. Он чувствует, что причина эта недостаточно серьезна и если не у других, то у Тээле, наверное, вызовет сомнение. И он действительно замечает на лице Тээле какую-то тень усмешки, которая, правда, сейчас же исчезает. Но все же Тээле усмехнулась. Арно с болью в душе видит, что Тээле начинает злиться: она ни с того ни с сего вырывает у сестренки из рук грифельную доску и треплет малышку за волосы, а та с визгом залезает на кровать; потом Тээле хватает со стола исписанные листки бумаги, злобно рвет их на мелкие клочки и бросает под стол, исподлобья поглядывая на Арно.

Но порыв гнева быстро проходит; Тээле берет стул, чуть отодвигает его от стола и, обращаясь к Арно, все еще стоящему у дверей, говорит:

– Ну что ж, садись!

Имелик своей благодушной улыбкой тоже как бы приглашает его сесть, словно он, Имелик, здесь в гораздо большей мере свой человек, чем Арно. И подумать только, этот чудак и сюда притащил свой каннель, видно, и здесь играть собирается.

Но Арно отказывается сесть. Во-первых, ему вообще не хочется сидеть, а во-вторых, стул поставлен очень неудачно, между Тээле и Имеликом и на слишком освещенном месте. Нет, у дверей, возле печки, гораздо лучше: здесь, по крайней мере, не видно его лица, а он может наблюдать за всеми их движениями.

– Что с тобой такое сегодня? Почему ты не пошел домой вместе со мной? – вдруг спрашивает Тээле.

Это словно гром с ясного неба.

Как? Она еще спрашивает, после того как не сочла даже нужным несколько минут подождать его утром у проселка, а потом около школы прямо, что называется, окрысилась на него. Что это значит? Да ведь это самая злая насмешка! Арно удивленно глядит на Тээле, и ему кажется, что эта девочка вовсе не такая хорошенькая, какой он себе представлял ее, бродя по полю. В школе немало таких курносых девчонок, и, насколько он подметил, все они готовы смеяться любой шутке. О Тээле этого, пожалуй, сказать нельзя; к тому же у нее такие светлые голубые глаза, правда, небольшие, но смотрят они иногда таким удивительным взглядом, из них словно льются лучи. И все-таки… ничего особенного в этой девочке нет.

Арно молчит. Да и что ему ответить на такой вопрос?

– Ты сердишься? – снова спрашивает Тээле, обмениваясь с Имеликом многозначительным взглядом, из которого можно заключить, что сегодняшний случай для Имелика не составляет тайны.

– Нет, – отвечает Арно, ощущая в сердце острую боль.

– Отчего же ты такой грустный?

– Я не грустный.

– Как же не грустный? Подойди сюда, Имелик тебе сыграет, тебе веселее станет. – И, словно желая приманить его поближе, Имелик действительно берет каннель и с увлечением играет ту самую польку, под звуки которой в обеденный перерыв Тоотс и Тээле отплясывали свой злополучный танец. Пока он играет, Тээле – Арно замечает это – пристально смотрит на музыканта и время от времени одобрительно улыбается. Арно отступает еще дальше к дверям, оглядывает горницу, как бы прощаясь, и, не говоря ни слова, выходит в первую комнату. Здесь ему попадается навстречу хозяйка хутора и начинает что-то объяснять; он из ее слов понимает только, что Яан Имелик через множество всяких дядюшек и тетушек доводится им, раяским хозяевам, дальним родственником и что она, желая повидать родича, велела Тээле позвать его на хутор. Возможно, так оно и есть, но Арно нестерпимо скучно это слушать. К счастью, отец и Март уже поели, можно ехать домой.

«Когда же он еще успевает заниматься, этот Имелик? – думает Арно по дороге. – На завтра, например, заданы две страшно трудные задачи, ему их ни за что не решить, скорее поседеет, чем решит!»

И тут ему вспоминается маленький, невзрачный мальчуган.

– Ну, конечно же, Куслап, Тиукс этот, сделает за него и задачи, и все остальное! – вполголоса говорит он самому себе.

VII

Портной Кийр славится на все Паунвере своей отличной работой и добросовестностью. Если уж он сказал, что к такому-то сроку костюм будет готов, то можно быть уверенным, что так оно и будет. Весьма распространенное мнение, будто все портные лгут, в данном случае, видите, неуместно. Особого внимания заслуживает способ, при помощи которого Кийр снимает мерку; кроме сантиметра, он пользуется еще огромным деревянным угольником, заставляя своего заказчика стоять под ним до тех пор, пока все цифры длины и ширины не будут занесены в книгу с синим переплетом. Цель этой операции заключается в том, чтобы заказчик все время стоял, не меняя позы, которая, хотя многие портные этому и не верят, при снятии мерки, якобы, имеет огромное значение. Если иной раз случается, что костюм где-нибудь «морщит», мастер Кийр уверяет, будто главный виновник этого – сам заказчик: он двигался, когда с него снимали мерку.

Господин Хейнрих Кийр – мужчина скорее высокого, чем среднего роста, худощавый, с рыжеватыми усами и живыми серыми глазами. Он вечно улыбается, шаг у него быстрый и легкий, речь плавная и складная, так что словечки «во всяком случае», которыми неизменно начинается каждая его фраза, совсем не режут слух, а наоборот, всегда кажутся вполне уместными. Со своей низенькой, толстенькой супругой Катариной Розалией он пребывает в счастливом браке.

Господь бог благословил это супружество, ниспослав им уже двух сыновей, из которых старший, Хейнрих Георг Аадниэль, посещает приходскую школу, а младший, Фридрих Виктор Оттомар, еще только усердно учится по букварю.

Но недавно семью Кийров снова навестил аист и принес с собой еще одного славного мальчонку; радость родителей и детей, разумеется, безгранична. Озабочены они только тем, какое имя бы подыскать новому обитателю земли. Не могут же, в самом деле, супруги Кийр дать своему детищу простое, обычное имя или же такое, которое уже когда-либо встречалось в Паунвере; нет, они скорее оставят его совсем без имени или назовут, скажем, так: Божий дар № 3. Но имя все-таки найти надо, имен ведь в мире бесконечно много, нужно только поискать и подумать. И сейчас этим занято все семейство Кийров. Папаша Кийр купил целых три календаря, и его супруга Катарина Розалия, еще не встающая с постели, их тщательно изучает. Сам папаша Кийр уже третий день бродит, перебирая в уме всевозможные имена; Адальберт, Альбрехт, Арвед, Бруно, Бенно, Бернхард, Эльмар, Хуго, Каспар, Людвиг… Но ни одно из этих имен не подходит, всегда оказывается, что он их уже где-то раньше встречал; а если и мелькнет имя, которое, с точки зрения папаши Кийра, подошло бы, то оно категорически отвергается его супругой, с пренебрежением заявляющей:

– Фи, Хейнрих, разве это имя!

Временами придумывание имен заводит папашу черт знает куда: Мартин, Маттеус, Натан, Оскар, Освальд… и вдруг откуда-то – Понса, Томми, Самми, Питсу! Черт знает что такое! Не думал же Хейнрих Кийр искать какую-то собачью кличку, бог ему свидетель!

И лезет же такая дребедень в голову, что ты сделаешь! В голове уже звенит от всех этих имен, во сне – и то они звучат в ушах. Иные из них даже очень благозвучны, а как проснешься – оказывается, что все забыл.

Ох, хотя бы уже кончились эти поиски имен!

Как мы уже говорили, в поисках имени принимает участие вся семья. Рыжеголовый Хейнрих Георг Аадниэль, тот, что учится в приходской школе, тоже не находит себе покоя; он мечется, точно курица с обожженными ногами, и все время бормочет какие-то непонятные слова. Иногда он вдруг остановится перед кем-нибудь из ребят, многозначительно воззрится на него и скажет:

– Придумай какое-нибудь красивое мужское имя!

А когда тот называет самое, на его взгляд, красивое имя, Аадниэль грустно покачивает головой и, что-то бормоча себе под нос, подходит к другому мальчишке, но вскоре и его покидает с разочарованным видом. Так он опросил уже почти всех ребят, осталось только несколько человек, в том числе Йоозеп Тоотс. От них, правда, едва ли услышишь что-нибудь путное; но случается ведь, что и слепая курица зернышко найдет или же мышь забежит спящей кошке прямо в зубы: так лучше уж для успокоения совести опросить и остальных.

В один прекрасный день Тоотс стоит и разговаривает с новым учеником, Антсом Виппером, которого Кийр когда-то вместо комнаты учителя направил на кухню; судя по жестам, Тоотс сейчас говорит о каком-то большом круглом предмете. В это время к ним с грустным видом приближается рыжеголовый Кийр и задает свой обычный вопрос:

– Скажите какое-нибудь красивое мужское имя!

Антс Виппер – он ко всякому делу относится с полной серьезностью и всегда готов помочь, но при этом где только можно отстаивает свои собственный вкусы – в раздумье глядит на Кийра и говорит:

– Красивое мужкое имя… Если так, то оно непременно должно быть эстонское. Еще лучше – какое-нибудь старинное эстонское имя, например, Лембит, Каупо, Вамбола. – Но тут он в изумлении умолкает, так как Хейнрих Георг Аадниэль отчаянно машет руками и отступает к стене, словно бес от креста.

– Какое же имя тебе нужно?

– Только не такие, только не эти, не эстонские имена! – говорит Кийр. Он отлично помнит, как его мамаша, когда искали имя для брата Фридриха Виктора Оттомара, решительно заявила папе: «Любое имя, только не эстонское!»

– Ну, бери тогда какое-нибудь другое, если эти не годятся, – отвечает Виппер, чувствуя себя обиженным; он надувает губы и бросает на Кийра полупрезрительный взгляд. – Возьми тогда какое-нибудь русское или немецкое имя, кто тебе запрещает! Что кому нравится. Возьми из библии, если хочешь, там же много всяких имен… Давид, Голиаф, Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф, Даниил, Самуил, Соломон, Павел…

Но этот совет Кийр считает для себя просто оскорбительным и не хочет больше даже разговаривать с Антсом Виппером; хорошо, что он этого насмешника послал тогда на кухню!

Теперь он обращается прямо к Тоотсу; тот, заслышав имя «Иосиф», навострил уши. Кийр объясняет ему, в чем дело, и просит подсказать что-нибудь подходящее… Тоотс задает несколько вопросов, чтобы уяснить себе положение вещей, потом отвечает с обычной таинственностью:

– Да, я знаю одно имя, но тебе не скажу.

– Почему не скажешь? – пристает к нему Кийр.

– Ну, почему… Вот чудак, зачем мне говорить, если оно мне самому понадобится.

– Самому понадобится? Хи-хи-хи! А к чему оно тебе, у тебя же есть имя. Скажи!

– Нет, я не могу сказать.

– Почему?

– Потому что не могу – и все! Это такое имя, что… Его теперь уже никто не знает, и, если назвать ребенка этим именем, так – ой-ой-ой! Тогда все сразу подумают – да, из этого мальчишки будет толк! Себе я его, конечно взять не могу, а если бы мог, взял бы обязательно, имя Йоозеп мне совсем не нравится. Это такое… черт его знает – вроде я еврей. А вот то имя – оо! – Тут он поднимает указательный палец и глядит на Кийра такими сияющими глазами, как будто в кармане у него лежит ключ, открывающий все пути к человеческому счастью.

Это еще больше разжигает любопытство искателя имен; Кийр, как послушный и разумный сын своих родителей, хотел бы порадовать их каким-нибудь необыкновенным именем.

– Ну скажи наконец, что это за имя?

– Да, скажи, скажи… а если я не могу!

– Почему не можешь?

– Сказал же я тебе – оно мне самому понадобится. Ну, придется, например… Видишь ли, Кийр, что я тебе скажу: этим именем я назову твоего старшего сына.

– Своего сына? Хи-хи-хи! Когда он еще будет!

– А все равно, когда-нибудь да будет. Если я тебе отдам это имя, так скажи на милость, где мне потом другое достать? Такие имена на деревьях не растут, как яблоки, – подойди да потряси, они и посыплются – бах, бах! Я целых три года думал, пока придумал. Но зато и штука, лучше не надо!..

– Тоотс, если скажешь, я принесу тебе два яблока.

– Два яблока!..

– Ну, три! За каждый год по яблоку.

– Ох ты, чудак, отдать за три гнилых яблока такое имя! Что я – рехнулся, что ли! Так вот, если и вправду хочешь – беги домой и неси шесть яблок, да чтобы все крупные, хорошие. Тогда посмотрим…

– Чего ж тогда еще смотреть?

– Ну, посмотрю на яблоки, стоит говорить или нет…

– Нет, ты тогда должен будешь сказать.

– Беги, беги домой и тащи яблоки!

Беда, как говорится, и быка в колодец загонит, но Кийр не бык и в колодец ему лезть незачем; через некоторое время он предстает перед Йоозепом Тоотсом со своими шестью яблоками. Тоотс оценивает яблоки таким взглядом, словно всю жизнь ими торговал, и заявляет, что половина их никуда не годится. Это, однако, нисколько не мешает ему пожирать прежде всего именно эти никуда не годные яблоки, и Кийр с ужасом видит, как яблоки одно за другим исчезают, перемолотые мощными челюстями Тоотса. А обещанного имени так и не слышно.

– Скажи же наконец это имя, ты ведь обещал, – умоляет Кийр, хватая за руку обжору в тот момент, когда тот собирается впиться зубами уже в пятое яблоко.

– Может, я бы и сказал, если б ты принес яблоки получше, а то принес малюсенькие, как орехи, кто их есть будет! – отвечает Тоотс, почесывая нос и хмуря брови, и, как бы между прочим, отправляет в рот яблоко.

– Я выбрал самые лучшие. А если имя и вправду такое красивое, как ты расписываешь, – мы тебя и на крестины позовем.

– Ага, вот как. Ну, на крестины-то я приду. А скажи, чего там есть дадут? Студень будет?

– Как же, как же, студень будет и… колбаса… и жаркое…

– А булки с изюмом тоже испекут?

– Испекут.

– Ну так вот, – и Тоотс хватает Кийра за пуговицу пиджака, – ты им скажи, чтоб они побольше изюма клали, чтоб изюминка к изюминке. А то ищи их по всей булке, выковыривай ножом, как дурак, пока несколько штук выловишь. Моя мать на праздниках всегда ругается: Будто моль, говорит, булку пожрала. А я разве виноват, пусть кладут больше изюма, тогда и булка цела останется.

– Я попрошу столько положить, чтобы прямо черно было от изюма, ты скажи имя!

– Ладно, но смотри, сдержи слово. Видишь ли, Кийр, у меня их, собственно, целых два… Первое – это и есть настоящее, ну прямо-таки замечательное, но и другое тоже очень красивое, а если обоими сразу назвать – такого имени не сыщешь даже у помещичьих сыновей из Сууремаа, тогда… тогда… Пойдем к окну, подальше от ребят, не то еще усльштт и выболтают. Так вот, запоминай теперь.

Ястребиные глаза Тоотса беспокойно блуждают по сторонам, речь его переходит в едва слышный шепот, словно он открывает Кийру какую-то мировую тайну, а вокруг все кишит предателями.

– То, первое, замечательное имя – Колумбус!

– Колумбус!

– Да. А второе – Хризостомус!

– Хризостомус!

– Да.

Первое имя Кийр, конечно, уже слышал раньше, он очень хорошо знает, что за человек был тот, кто носил это имя, и что он совершил, зато со вторым именем дело оказывается куда сложнее. Во время урока Кийр судорожно пытается удержать в памяти это имя, но оно, как назло, норовит выскочить у него из головы, и он все больше запутывается. Хризостомус, Хризостомус, Хриппостосус… Хриппоссосус… Хриппопоссум… Хри… Хи… Ги… Гриппопотамус! Затем следует целая куча чудовищ, которые давно исчезли с лица земли, и Георг Аадниэль с ужасом думает, не назвал ли Тоотс имя одного из них. – Птеродактилус… Плезиозаурус… Ихтиозаурус… Заурус… Заурус…

Он сидит, как на горячих углях; его охватывает безотчетный страх —не превратится ли его маленький братик и сам в одно из тех существ, которые так назывались; после урока он бежит к Тоотсу и просит еще раз сказать второе имя. Но тут его постигает новое несчастье – дело в том, что Тоотс уже сам успел забыть это имя и теперь, прищурив глаза и засунув палец в рот, начинает молоть всякую чепуху: Кри-стохвус, Кримпстохвус, Климпстохвус, Криукстохвус, Ниукс – Пиукс, Тиукс – прохвост…

– Прохвост! – вскрикивает Кийр и пятится назад.

– Нет, нет! Я потому сказал «прохвост», что вспомнить его не могу, это имя.

В конце концов они припоминают забытое имя и записывают его, чтобы больше не было недоразумений. В записной книжке Кийра, под рубрикой «Важнейшие дела», появляются два слова, начертанные красным карандашом, затейливыми, вычурными буквами: Колумбус Хризостомус. И с этого дня между Тоотсом и Кийром завязывается трогательная дружба, дающая остальным ребятам богатую пищу для всякого рода предположений, дружба тем более загадочная, что ни Тоотс, ни Кийр ни одним словечком не дают понять, в чем тут, собственно, дело. Они теперь всегда неразлучны, и даже ходят слухи, будто Тоотс зачастую в гостях у Кийра – ест там и пьет, как у себя дома.

Это весьма возможно, потому что Георг Аадниэль и в школу приносит с собой немало лакомств и съедает их вместе с Тоотсом; при этом приятели беседуют так дружески, что прямо не нарадуешься, на них глядя. Весьма возможно даже, что придуманные Тоотсом имена одобрены и самой супружеской четой Кийров, а если так, то подобные угощения надо считать вполне заслуженными.

Но время и случай вносят ясность даже в такие дела, которые долго пребывали под покровом тайны, и развязывают иногда такие запутанные узлы, что только диву даешься: при этом время действует медленно, кропотливо распутывая нить за нитью, а случай нетерпелив, он любит разрубать таинственный узел одним ударом.

VIII

Перенесемся мысленно вместе с читателем на дорогу, ведущую в деревню Киусна. Здесь, на полпути между Киусна и Паунвере, на земле хутора Супси, шагах в двухстах от шоссе, мы увидим деревянный домик, окруженный кустами и деревьями. В домике этом живет портной Кийр со своей семьей. Сегодня он справляет крестины своего третьего сына. Уже издали заметно, что сегодня жизнь здесь вышла из своего привычного русла; в этом обычно таком тихом уголке царит оживление – тут собрались и стар и млад. Войдите в домик, и первое, что вас встретит – это густой чад от горелого сала; из кухни он обильно струится по всем трем комнатам. У кухонной плиты, в облаках дыма и пара, идет усиленная стряпня, и госпожа Кийр, под верховным командованием которой здесь все варится и печется, очень походит на жрицу: едва ли в Древнем Риме во время жертвоприношений могло быть больше дыма и пара, чем здесь. Время от времени кухня преображается и становится похожей на адскую винокурню, как ее обычно описывают в старинных книжках: то ли у горшков и горшочков вырастают невидимые ножки, то ли пол преисподней притягивает их к себе с такой огромной силой, но только вдруг – бац! – и горшки с шумом летят на каменный пол и разбиваются вдребезги; тут поднимается яростная ругань, и кого-нибудь из жриц в течение одной минуты наделяют таким множеством почетных прозвищ, какого иначе не выпало бы на ее долю и за долгие годы. Затем другая жрица с шумом перебегает от кладовки к плите, оглашая воздух душераздирающим криком: «Боже ты мой, что тут пригорело!» Глупо, конечно, спрашивать, что пригорело: кто может знать, что там пригорело. Плита сплошь уставлена всякими кастрюлями и кастрюльками, здесь что-то шипит, там что-то шипит, где же в такой суматохе разобраться, что надо помешать, а что совсем снять с огня. Иногда еще и какая-нибудь тряпка или мочалка попадает на раскаленную плиту, и тогда все вокруг наполняется таким ужасным запахом гари, что хоть лопни от злости. А тут еще одно наказание: дети. Их сегодня собралось множество, и все они так шныряют взад и вперед, что просто не знаешь, какой бес в них вселился; хоть сто раз гони их в комнату играть, они все лезут обратно и так и вертятся под ногами: чудо еще, если не опрокинешь на кого-нибудь миску с горячим компотом. Георгу Аадниэлю было строго приказано – как только придут гости, завести граммофон, чтобы развлечь их, но рыжеголовый мальчуган, обычно такой послушный, сегодня ведет себя немного странно; кажется, будто ему все некогда.