Истории про Тоотса (№1) - Весна

– Нет, не оставался. Мы ушли вместе.

– Так, та-ак. Садись, дитя мое.

Кистер снова принялся за Тыниссона. Стремясь любым способом выпытать у него правду, он задавал мальчику один хитроумный вопрос за другим. Наконец вмешался и учитель, все это время молча перелистывавший какую-то книгу. Не может быть, сказал он, чтобы маленький, слабый мальчуган мог справиться с таким трудным делом. К этому же выводу пришли и кистер с пастором.

Но против Тыниссона выступал один опасный свидетель – кухарка пастора. В конце концов, было решено позвать ее в школу и устроить ей очную ставку с Тыниссоном.

– Скажи-ка, Лийза, это и есть тот самый мальчик, которого ты видела в субботу вечером на берегу реки? – спросил пастор, указывая на Тыниссона.

– Да, тот самый.

– Но он утверждает, что не был там. Тали говорит то же самое.

Они вместе ушли домой.

– Уж не знаю, но только это был он. Если вы мне не верите, спросите у Либле. Я думаю, Либле тоже его видел.

– Либле? Где ж он был, этот Либле?

– Либле потом тоже подошел к речке.

– А когда ты увидела Тыниссона на берегу реки, плот еще был на месте или его уже там не было?

– Этого я не знаю. Да разве за их плотом уследишь – он у них то здесь, то там, а то и на Вескиярве. Плота я не помню.

– Где же ты видела Тыниссона?

– Около мостков, со стороны Вескиярве.

– Гм! Плот должен был стоять по другую сторону мостков… А что там делал Либле?

– Либле грозился речку вспять повернуть – вот, говорит, тогда полюбуюсь, как шерстобитня станет.

– Ох, этот Либле очень дурной человек. Он еще оставался там, когда ты ушла?

– Да.

Кухарку отослали обратно. Услышав имя Либле, кистер пришел теперь к другому выводу. Он сперва не решался высказать его вслух, но, увидев хмурое и растерянное лицо пастора, все же извлек свою мысль на свет божий. Они с пастором долго о чем-то говорили между собой по-немецки. А учитель все перелистывал книгу. Он злился, что весь урок истории ушел на расспросы и допросы.

XI

Как-то однажды, разговорившись с кистером, хозяин хутора Сааре пошутил, что Арно «стал выпивать». А потом рассказал все – как Арно и Либле пили водку и как пришлось их разыскивать по лесу. Кистер расхохотался так, что его круглый живот затрясся, и на следующий же день, встретив Арно, пожурил его за «пьянство».

Это бы еще полбеды, кистер тоже просто шутил; но когда спустя два-три дня кистер пришел к хозяину Сааре занять денег, а тот ему отказал, это сразу же отразилось на Арно. Кистер теперь стал его прямо изводить. Чуть ли не каждый день он спрашивал: «Ну как, Тали, сегодня опять выпил?» – или же: «Тали, в голове у тебя не шумит?» А в другой раз: «Ну, когда вы с Либле опять собираетесь опрокинуть по стопочке, а?» И эти вопросы кистер задавал обычно в присутствии других или когда Арно играл с ребятами.

Нетрудно себе представить, что если уж сам кистер так над ним подтрунивал, то и мальчишки не отставали.

Арно был мальчик добрый, никогда никому зла не делал, поэтому и насмешек на его долю выпадало меньше, чем досталось бы другому на его месте. Но зато переносил их Арно тяжелее, чем любой другой.

Кое-кто из ребят поступал так – нальют, было, полный стакан или чашку воды и кричат ему:

– За твое здоровье, Тали!

Каждая такая шутка больно задевала Арно. Конечно, если бы ребята могли догадаться, как горько ему это слышать, они бы так не говорили – не было в школе ни одного мальчишки, который не ценил бы Арно.

Арно был впечатлительный мальчик. Он не терпел упреков. Его угнетало уже одно сознание, что о нем можно сказать что-нибудь дурное.

Видя, что кистер день ото дня все злее придирается к нему, мальчик загрустил. Он теперь гораздо реже играл с другими ребятами. Он стал непохож на прежнего Арно. Его родители отказались дать кистеру денег взаймы. А за грехи родителей приходится расплачиваться детям.

Дома тоже заметили, что мальчик ходит сам не свой, и мать как-то спросила его, что с ним такое. Арно рассказал ей о своей беде и под конец расплакался.

Мать велела отцу пойти к кистеру и сказать, что так все же поступать нельзя. Но отец возразил, обращаясь к Арно:

– Э, да что там! Ничего тебе не сделается, ты же мужчина. Пускай себе гавкает, полает и перестанет.

Так бедняга и дома не нашел защиты.

Единственным, кому он еще мог довериться, был Тыниссон. Тот посоветовал просто не обращать на слова кистера никакого внимания. Нот если уж бить начнет, тогда надо идти домой и жаловаться отцу. Арно совсем загрустил. Правда, не вечно он думал о насмешках кистера, но все же какая-то безотчетная печаль давила сердце. Он полюбил одиночество, на переменах ходил к реке, глядел на волны. Как-то раз, когда к их школе подошел еврей-шарманщик, Арно, слушая шарманку, заплакал. Мечтательно-грустная мелодия так на него подействовала, что он не смог удержаться от слез.

Даже мысль о Тээле его больше не тешила. Думая о Тээле, он испытывал странное, смутное чувство. Ему казалось, что Тээле для него теперь совсем чужая. Раньше, бывало, он втайне мечтал, что Тээле станет когда-нибудь его женой, что они всегда будут вместе. А теперь… теперь, вспоминая об этом, он лишь грустно улыбался. Возвращаясь домой вдвоем, они теперь обычно молчали. Тээле, правда, иногда пыталась заговорить, но, видя, что Арно не отвечает или же отвечает нехотя, тоже умолкала.

Однажды, вскоре после случая с плотом, Арно, перед тем как идти домой, отправился к реке. Сидеть здесь, на берегу, стало теперь его любимым занятием. Он мог подолгу смотреть, как течет вода, как плещут о берег маленькие волны. Когда-то он прочел стихотворение о том, как юноша пошел к реке жаловаться на свою беду и река, выслушав его жалобу, утешила его тихим журчанием. Арно казалось также, будто в этой реке, кроме струящейся воды, есть и еще что-то другое. Ведь там, внизу, была бездонная глубина, и разве не могли там и вправду скрываться те существа, о которых так много рассказывала ему бабушка, все эти полурыбы-полулюди. Царем у них длиннобородый старик с волосами, перевитыми водорослями. Летними ночами, когда все вокруг окутано полумраком и над рекой нависает туман, существа эти поднимаются из воды и водят на берегу хороводы.

В сумерки под тихий, таинственный плеск воды Арно чудились какие-то сказочные видения. Стоило ему дать волю своему воображению и неподвижно уставиться в одну точку, как он погружался в странную дремоту и перед ним проплывали призраки, о которых рассказывала бабушка.

Иной раз, когда он стоял у реки так близко, что вода лизала ему ноги, им овладевала вдруг непонятная усталость. Еще немного – и он, обессиленный, бросился бы в эти волны так же, как по вечерам бросался в постель. К реке влекла его какая-то неведомая сила.

Когда он однажды сидел на берегу и задумчиво глядел в воду, за спиной его раздались шаги. Обернувшись, он увидел учителя.

– Чего ты тут сидишь, Тали? Домой не собираешься? – спросил учитель Лаур, подходя ближе.

– Собираюсь. Захотелось сначала у реки побыть.

– Так, так. Тебе так нравится река, что прежде чем идти домой, ты приходишь сюда посидеть?

Арно не знал, что ответить. Он робко, почти умоляюще взглянул на учителя. Ему подумалось – может быть, даже его прогулок к реке теперь не одобряют. Недоверие к окружающим, которое все больше овладевало Арно, сказалось и здесь: в учителе он тоже видел одного из своих врагов.

Грустный взгляд мальчика тронул учителя. Он присел рядом с Арно на камень и спросил:

– Отчего ты такой печальный, Арно?

– А я не печальный, – ответил Арно, с трудом удерживаясь от слез.

– Как же не печальный? С ребятами не играешь, вечно сидишь один или ходишь к реке. Скажи мне, что с тобой. Тебя кто-нибудь обидел?

– Нет.

– Так в чем же дело? Скажи мне, и мы вместе обсудим, как помочь твоему горю. Расскажи все, что у тебя на душе, ничего не скрывая; не бойся, я не стану сердиться.

– Да ничего такого нет.

– Видишь, какой ты скрытный. С тобой что-то происходит, а ты не хочешь сказать.

– Да нет, ничего, – промолвил мальчуган. Слезы, с которыми он так мужественно боролся, теперь вдруг неудержимо хлынули из глаз. Прошло еще несколько мгновений, и он, громко рыдая, вскочил с камня и бросился бежать домой.

– Арно, куда ты, дурачок, бежишь, постой! – закричал ему вдогонку учитель, тоже поднимаясь, – Вернись, расскажи. Не бойся!

Но Арно не слышал его – он бежал со всех ног. Учитель еще долго стоял и смотрел ему вслед.

ХII

По дороге домой Арно узнал удивительные вещи. У ограды кладбища он догнал Либле; тот, к его изумлению, сегодня был совсем трезв. Он тотчас же заговорил с Арно.

– Да, да, саареский хозяин, недолго осталось мне в колокол бить. Придется вам тут без меня обходиться. Выживают меня с места.

– Да что же это такое? – спросил Арно, отворачиваясь, чтобы Либле не видел его заплаканного лица.

– Да, да, что такое Сатана средь бела дня луну смолой вымазал – так и я будто в реке плот утопил, который эти пасторские индюки – остолопы себе завели. Ну есть ли у людей хоть на грош разума в голове! Я потопил их плот! Да я бы скорее старую кухарку Лийзу на дно пустил, чем их плот.

– Как? Неужели они на тебя сваливают? Ведь пастор был у нас в школе, и тогда они с кистером думали, что это сделал Тыниссон.

– Н у да, в школу-то они ходили, но Тыниссон будто бы им сказал, что это не он. Опять же Лийза видела, говорит, меня в субботу вечером у реки, вот всю кашу теперь на меня и валят.

– Не верят, что ты здесь ни при чем?

– Пастор, может, и поверил бы, да этот Юри-Коротышка скачет с ноги на ногу и заливается, как жаворонок: это Либле, это Либле, кто ж еще, как не Либле…

– Почему ж он так говорит?

– А ты спроси его, почему он так говорит. Хочет от меня избавиться.

– А почему он хочет от тебя избавиться?

– Эх, брат, молод ты слишком, чтоб тебе все это выкладывать. Подрасти еще: жив буду – расскажу. Видишь ли, когда Визаку говорят: парень, разыщи-ка своего отца, – так ему далеко искать не надо, пусть ищет к кистеру поближе. Понял? Вот как-то я и говорю про кистера: с Визаком этим дело обстоит так-то и так-то; ну, а потом пошел слух, будто я на кистера наговариваю… то-то оно и есть. Кистер меня теперь видеть не может. Так уж повелось на белом свете – ни один прохвост не терпит, когда ему правду говорят. Вот ежели врать станешь, тогда ты молодчина! А теперь смотри, как с этим плотом получается. Что я мальчишка какой, чтоб на плоты лазить? Да по мне, пусть они свой плоть хоть позолотят, я к нему и близко не подойду… А надо бы взять да сказать им: да, я его потопил! Они ведь не поверят тому, что я скажу, вот я еще и выйду честным человеком!

– А почему ты говоришь, что не будешь больше в колокол звонить?

– Почему не буду звонить? Ну опять-таки из-за этого самого плота. Ведь все они думают – что бы я им ни говорил, – будто это сделал я, да теперь еще и отпираюсь. Так разве меня здесь будут держать! Пробст – тот уж, будь уверен, приклеит мне беленькие крылышки, как у голубка, чтобы полетел я с колокольни вниз и – бац! – прямо в трактир или там куда попало. Уж я ему говорил – давайте подымем плот со дна, не все ли равно, как он туда попал, один черт, – и пусть себе ребята катаются. А потом, говорю, можно приставить к нему сторожа с дубинкой, пусть дубасит каждого, кто ни подойдет. А пробст все свое: «Сие злодеяние надо вывести на чистую воду, сие злодеяние надо вывести на чистую воду». Я ему опять: «Давайте, говорю, подымем плот со дна реки – вот и выйдет это злодеяние на чистую воду». Да где там! «Нужно дознаться, кто это сделал!» Словно бог знает что такое стряслось. Шла бы еще речь о куче денег, тогда стоило бы разговаривать, а то эка важность – десяток трухлявых бревен в реке затонул! А он вопит так, будто уже всемирный потоп начался, а у него еще ковчег не готов.

Арно стало жаль Либле. Либле, правда, был горький пьяница и торгаш, мальчик это знал, но когда им случалось встретиться, они между собой отлично ладили. Либле, хоть и любил отпускать крепкие словечки, к Арно относился гораздо дружелюбнее, чем к другим ребятам. И вот теперь ему придется потерять службу, придется уйти бог знает куда, и Арно, может быть, никогда больше его не увидит. Ему придется уйти… А из-за чего? Из-за плота!

Странная история с этим плотом. Кто же мог его потопить? Тыниссон не мог это сделать. Либле тоже. Тыниссона Арно не мог заподозрить – ведь тот был его другом, и во всяком случае ему, Арно, он бы все сказал. А если бы это сделал Либле, то он не стал бы отрицать, а сразу признался бы:

– Ну, да, потопил – чего эти мальчишки на нем целыми днями толкутся, упадут еще в воду и утонут. – Он ведь всегда любил так отвечать – шумно и скоропалительно, выкладывая все, что у него на душе.

Арно однажды слышал, как отец говорил:

– Либле этот – какой он там ни есть, но врать он не врет.

Если Либле продавал какую-нибудь вещь, то никогда при этом не обманывал и не уверял, что сам заплатил за нее столько-то и столько-то. А когда покупатели спрашивали, дорого ли он сам за нее дал, и упрекали его в том, что он слишком много хочет заработать, Либле обычно отвечал:

– А вы что, хотите, чтоб я еще приплачивал? Какой же это купец будет себе в убыток торговать? Да ну вас!

И вот теперь его собираются уволить – не столько за самый проступок, сколько за то, что он не хочет в нем сознаться; за долгие годы службы на паунвереской церковной мызе Кристьян Либле натворил уже немало дел, но ему всегда удавалось выйти сухим из воды, так как он признавался: да, это сделал я, и сделал потому, что так считал нужным.

Арно был уверен, что Либле никак не мог потопить плот, что это сделал кто-то другой – наверное, какой-то страшный, злой человек. И если теперь Либле лишится места, виноват будет тот неизвестный недруг.

– А все-таки кистер очень плохой человек, – сказал наконец Арно. – Сразу так на тебя и напал. На меня он тоже каждый день тявкает.

– А на тебя за что? – спросил Либле.

– Дразнит меня, что я водку пил, вместе с тобой в лесу пьянствовал. Каждый день спрашивает, когда я опять пойду с Либле пить. И ребята надо мной смеются…

Либле вскипел. Он разразился злобным хохотом.

– Ну, разве ж я не говорил – дерьмо, оно дерьмо и есть. Вишь ты, ребят – и тех в покое не оставляет, что уж тут о взрослых говорить. Каков гусь! Ему какое дело ежели ты и перехватил каплю! Словно ты убил кого или дом поджег, или же этот самый плот на дно пустил! А сам погляди, что делает: на крестинах у Метсанурка так нализался, что когда начал дитя крестить и надо было водой ему лоб окропить, так он тарелку с водой – хлоп! – и опрокинул. Ну куда это годится! А он, вишь, еще и за другими подсматривает, тля этакая. Знаешь, саареский хозяин, как он опять к тебе начнет придираться, ты его прямо так и спроси: слушай-ка, Юри-Коротышка, когда мы с тобой к Метсанурку на крестины пойдем? Там втроем и выпьем: Либле тоже придет. Спросишь?

– Нет.

– Ну да, конечно, не надо, это я просто так, ради красного словца. Тебе-то не стоит ему такое говорить, но и себя не давай в бараний рог скрутить. Ежели знаешь, что прав, – давай сдачи. Чего тебе бояться, коли ты прав? Ведь вот как мужики из Вильяндимаа говорят: правда есть правда, правду никто не согнет. Ну конечно… Так вот и я с этим самым плотом: ты меня хоть на куски режь, а вот не топил я его и не топил – что ты мне сделаешь? На куски меня изрубишь – и то каждый ноготь на пальце будет кричать: не топил я плота! А будь он сейчас на реке, обязательно утопил бы. Да, таковы дела, саареский хозяин. Подрастешь, сам увидишь: не все то золото, что блестит. Иного мужика бог по макушке погладил так, что череп блестит, но ты не думай еще, будто это чистое золото.

Они подошли к хутору Сааре. Женщины как раз в это время возвращались из хлева, где кормили скотину, и, когда Либле вкратце рассказал им о своей беде, то батрачка Мари от волнения чуть было не угодила ногой в ведро для свиного пойла. Дело в том, что Либле как-то с пьяных глаз пообещал на ней жениться, и эта мысль так крепко засела у нее в голове, что девушка и впрямь стала возлагать на Либле кое-какие надежды. Услышав же теперь, что в жизни его предстоят такие изменения, она испугалась. Либле, заметив это, тут же съязвил:

– Погляди-ка на нее! Сама неуклюжа, как мешок с толокном, а туда же, к звонарю в супруги метит.

Мари покраснела и, проведя запачканной навозом рукой по румяной щеке, ответила:

– Фу ты, господи, да кабы еще звонарь! А то ведь скоро дадут тебе отставку – соси тогда лапу, как медведь в берлоге. Небось скоро сам зубы на полку положишь, чем тогда жену кормить будешь.

– Вишь куда хватила! – заметил Либле. – А ты что думаешь – я себе жену возьму, чтоб ее откармливать, как на убой? Жена сама должна меня кормить. Будешь у меня сложа руки сидеть – так полезай в щель за печку да и ешь там глину, как таракан.

– Правильно, Кристьян, – поддержал его батрак. – Но ежели ты Мари посадишь глину есть, скоро без печки останешься.

– Пхе! Будто на свете других печек нет – только глиняные да кирпичные. Не могу я себе железную купить, что ли, продолжал зубоскалить Кристьян.

– Наша Мари у тебя и железо сожрет, сказал батрак.

Но слова Кристьяна: «Будешь у меня сложа руки сидеть» – в ушах Мари прозвучали сладкой музыкой, и она сказала:

– Да-да, не думай, что я на тебя работать стану, а ты в это время будешь пить да буянить.

На это Либле, к ее величайшему удовольствию, ответил:

– Не беспокойся, продену тебе в ноздри кольцо. Заставлю еще и в колокол бить.

Хозяйка сунула руку под передник и промолвила со вздохом, как всегда делала в таких случаях:

– Вот, значит, какие дела. А кто же теперь будет у нас в колокол звонить?

– Кухарка Лийза, а кто же, – ответил Либле. – Потащит наверх, на самую колокольню, жаркое или что там еще у нее, разведет огонь и будет сразу и жарить, и в колокол бить.

– Этак она вместе с курицей и людей в церкви изжарит, – решил батрак.

Все вошли в дом. На хуторе Сааре Либле был своим человеком; он сел у плиты и стал подбрасывать хворост в огонь. Было много еще разговоров и шуток, а Либле и Мари, как обычно, ядовито, подтрунивали друг над другом.

Вечером, улегшись в постель, Арно еще раз задумался над всей этой историей с плотом. Он не находил себе покоя. Он снова и снова перебирал в памяти одно и то же. Его недавняя грусть отошла куда-то, а возвращаясь, теряла свою прежнюю остроту, уступая место мыслям о ионом, значительном событии. Когда он уже стал засыпать и его усталые веки сомкнулись, мозг вдруг молнией прорезала новая мысль. Она пришла так внезапно и так его взволновала, что он даже поднялся и сел в кровати.

Почему Тыниссон велел ему соврать, будто они в субботу вечером ушли домой вместе? Почему он тут же добавил, что иначе всю вину взвалят на него? Почему Тыниссон так странно держался с ним в последние дни? Почему с другими ребятами был еще менее общителен, чем раньше? Не сам ли он и потопил плот? Но неужели у него хватило силы это сделать?

Он, правда, ужас какой сильный и может сделать все, что захочет…

Арно долго, долго думал об этом. Наконец, уже около полуночи, утомленная голова его снова опустилась на подушку, и клопы теперь могли спокойно приниматься за спящего.

XIII

Каким образом, с помощью каких волшебных сил и конфет удалось Тоотсу убедить девочек пойти к реке поглядеть на первый ледок – это знал один лишь Тоотс да разве еще святые ангелы господни. Видно, он, помимо всяких вкусных вещей, пустил в ход и ложь, уверяя, что лед нынче ослепительно белый и крепкий, как подошва сапога. В изображении Тоотса вообще любая вещь оказывалась «прямой», как дуга: ему ничего не стоило сказать, что солнце заходит синее, как василек, а у чесальщика с шерстобитни на носу колбаса выросла. Что же тут удивляться, если и лед у него был такой белый и на редкость прочный.

Девочки пришли к реке. Мальчики явились туда еще раньше, страшно шумели и устраивали «тарарам», как они сами называли свою игру. Если бы можно было собрать воедино весь этот гвалт и визг, то его хватило бы, чтобы пустить в ход водяное колесо на шерстобитне, и даже если бы Либле удалось повернуть реку вспять, то ему пришлось бы, к великому сожалению, убедиться, что шерстобитня все-таки работает.

В этот обеденный час Тоотс был занят тысячей различных дел. Тысяча первым было то, что он одной ногой провалился в воду и, мокрый, как ряпушка, юркнул в свой «вигвам», чтобы заменить испорченные «мокасины» новыми. Быстро натянув на ноги сухие «мокасины», принадлежавшие Мюту, который жил на дальней окраине прихода и держал для себя в школе запасную одежду, Тоотс снова вернулся к товарищам.

– Гляди, Тоотс шкуру сменил, – сказал какой-то шутник, – другие ее меняют весной, а Тоотс осенью.

– Что ж, одежда мужчину не портит, – ответил Тоотс и тут же подставил Сымеру ножку, так что тот шлепнулся прямо носом в землю. А Тоотс как ни в чем не бывало спросил его:

– Сымер, что ты там нашел?

Но наивысшей точки веселье ребят достигло тогда, когда рыжеголовый Кийр, прикрутив коньки, на своих тонких, как жерди, ножках заскользил по льду.

Тоотс дал бы, пожалуй, отрезать себе ухо, лишь бы Кийр хоть на минутку одолжил ему свои коньки. Он бегал за ним по пятам, как тень, предлагал ему сплюснутое дуло от ружья, или «пантикристо», как он его называл, а впридачу столовый нож «томагавк», – пусть только Кипр «немножечко-немножечко» даст ему коньки.

Но Кийр возразил, что «немножко» коньки дать нельзя, их если уж дают, так дают целиком. Сказав это, он, как привидение, помчался дальше вместе с остальными ребятами.

Девочки находились чуть поодаль, они тоже бегали по льду, делая миленькие круги, и щебетали между собой. У того, кто их, собственно говоря, и пригласил сюда, не было теперь времени с ними возиться, им пришлось обходиться без него. А ведь он привел их к реке только и затем, чтобы заманить в камыши, туда, где лед был еще тонкий, а потом с удовольствием понаблюдать, как кто-нибудь из них провалится. Но конце концов вышло так, что Кийр Тоотсу коньков не дал, и бедняга вынужден был вернуться к своему первоначальному замыслу.

Он подошел к девочкам и тотчас же начал их просвещать.

– Ну и чего вы, чудачки, тут зря башмаки треплете, – сказал он, – идите лучше к камышу, там лед прямо как стекло.

– Почему ж ты сам туда не идешь? – спросили у него.

– Я-то? Я тоже пойду, мне просто хотелось сначала вам показать.

– Знаем мы тебя! Опять хочешь какую-нибудь штуку выкинуть. Сам говорил – лед нынче белый как сахар, а какой же он белый? Ты же так врешь, что прямо дым изо рта валит.

– А разве лед не белый?

– Ну смотри, где ж он белый?

– Ну и ладно, пусть будет не белый. А вы все-таки пойдите к камышу.

– Не пойдем, иди сам.

– И пойду. Я и ходил уже. Там до чего занятно смотреть, как раки вокруг плота ползают! Один, черт, здоровенный, как рукавица, всех остальных сожрал. А потом подплыла огромная такая рыба, сом, наверно, с большущими выпученными глазами, и рака этого проглотила. Нет, там таких зверей увидишь, что прямо мороз по коже продирает.

– А плот разве около камышей затонул?

– Ну конечно.

– И разные страшные звери вокруг ползают?

– А как же!

– Ух! Как страшно! А ты не врешь?

– Вот дуры, с какой стати я буду врать? А вы сами разве не знаете, что на дне водятся разные страшные звери? В прошлом году наш батрак ловил на реке рыбу и вдруг видит – поплавок как нырнет под воду! Он дергает, дергает, наконец вытаскивает… а там огромная змея! Сама черная как уголь, а на шее белые круги.

– Ох, ты господи! – послышалось среди слушательниц.

– И что ж вы думаете, – продолжал Тоотс, – вытащил он эту страшную змею, а та хлоп да и обвилась ему вокруг шеи.

– Ой, ой, ой! Что же дальше было?

– Ну, что дальше было. Батрак знал разные слова – как змей ы говаривать, его мать научила, он и сказал:

Ой, змея, уйди скорее,

не дави так больно шею,

хоть за речку,

хоть за печку

от меня ты уползай!

И змея завертелась в воздухе и сразу же пропала… Куда ж она девалась?

– Бог знает, куда, только сразу же пропала. Завертелась и пропала.

Среди девочек началось движение. Каждая из них знала какую-нибудь страшную историю про змей, и каждой хотелось, чтобы ее слупили, когда она будет рассказывать.

– Тоотс, какие же это были змеиные слова? Скажи их еще раз.

– И Тоотс, сделав таинственное лицо, продекламировал:

Ой, змея, уйди скорее,

отпусти ты мою шею,

в куст ольховый,

в лес еловый —

куда хочешь уползай!

И та девочка, которая его спросила, и другие сразу же стали заучивать наизусть змеиные слова. Зажмурив глаза, они бормотали про себя: «Ой, змея, уйди скорее, отпусти ты мою шею…»

– Ну, а идти в камыши плот смотреть боитесь? – спросил Тоотс помолчав.

– Раз вокруг плота такие страшные звери ползают – не пойду.

– Дура, так они же через лед на тебя напасть не могут. Ты на льду, а они там, на дне.

– А вдруг этот самый сом… такой страшный, большой…

– Ну, уж он не бог знает какой большой. Так… так… ну, чуточку побольше селедки.

– Я пойду посмотрю, – сказала наконец одна из девочек. Все оглянулись кто там такой смелый нашелся. Велико же было общее изумление, когда из толпы вышла Тээле и направилась к камышу.

– Не ходи! – предостерегающе крикнули ей девочки. Но Тээле, обернувшись, стала звать с собой остальных.

– Идемте! Идемте посмотрим! А ты, Тоотс, запомни: если ты опять наврал, мы тебя отдуем. Идем с нами, покажешь место, где плот затонул.

– Ступай, ступай, я потом приду, – ответил Тоотс и отошел от девочек подальше, туда, где ребята, держась друг за друга, огромным живым комом с криком и шумом неслись по льду.

Здесь он остановился и круглыми, точно у филина, глазами стал смотреть на Тээле. В нем происходила внутренняя борьба. Было ясно, что Тээле провалится, – лед вокруг камышей был совсем еще тонкий. Чтобы предостеречь ее, следовало сейчас же, немедля, крикнуть, позвать ее обратно. Она могла вот-вот провалиться. Но Тоотса обуяло любопытство – ему не терпелось посмотреть, как она бухнется в реку и как оттуда выберется. Было мгновение, когда он чуть не окликнул ее, но тут у него мелькнула мысль, что уже поздно, что делу ничем не поможешь. Он следил теперь за Тээле с таким волнением, что даже глаза его увлажнились, а сердце громко застучало. Тээле приближались к камышам; здесь вокруг каждого пучка стеблей чернели ямки, в которых, казалось, еще поблескивала вода.

Не все школьники в этот день были на реке. Четыре или пять девочек и столько же мальчиков остались в классе, готовили уроки или просто разговаривали. Среди них были также Тали и Тыниссон. Они стояли у окна и беседовали, поглядывая на реку: когда там становилось особенно шумно, крики ребят доносились и в классную комнату.

– Ты слышал, Либле увольняют? – спросил Тали.

– Кого увольняют? – переспросил Тыниссон.

– Либле. Пастор и кистер думают, что это он потопил плот.

– Тыниссон слегка покраснел. Продолжая разговор, он уже не смотрел Арно прямо в глаза.

– Откуда ты знаешь?

– Либле сам говорил. Но я не верю, что это Либле сделал. Если бы он потопил плот, он бы не скрывал. Это сделал кто-то другой.

Тыниссон ничего не ответил и стал пристально смотреть в окно, словно там что-то привлекло его внимание.

Арно взглянул на товарища и решил задать ему прямой и откровенный вопрос. Арно сам удивился, почему вдруг поколебалось возникшее у него позавчера вечером убеждение, что плот потопил Тыниссон. Тогда Арно был в этом уверен, а сейчас ему было как-то неловко требовать у Тыниссона объяснения. В его присутствии Арно чувствовал себя скованным.

После продолжительного молчания он все же решил спросить друга. Он подошел к Тыниссону совсем близко, тронул его за рукав и боязливо, почти умоляюще сказал:

– Тыниссон!

Тот молча обернулся.

– Скажи, Тыниссон, а может, это все-таки ты утопил плот? Скажи, не бойся, я никому не расскажу.

– Как это я его утопил?

– Нет, ну… я думал, может, это ты. Ведь ты велел мне сказать, что мы ушли домой вместе… и… я думал, может, ты и пустил его на дно, когда меня не было.

Тыниссон снова повернулся к окну, и если бы Арно мог сейчас видеть его лицо, то заметил бы, что тот покраснел до ушей.

– Значит, ты не топил его?

– Нет, не топил.

– Почему же ты велел мне говорить, что мы ушли домой вместе? Почему ты не сказал, что еще остался здесь, когда я ушел?

– Ну, иначе бы взвалили вину на меня.

– Да, да, конечно. Но к реке ты все-таки ходил? Не то кухарка не увидела бы тебя.

– Да, ходил… мыл рамку от грифельной доски.

– Но рамка у тебя такая же грязная, как и раньше…

– У меня мыла не было. Одной холодной водой не вымоешь.

– А плот был еще там, когда ты к реке ходил?

– Ну, был. Да что ты меня допрашиваешь?

Это уже кое-что значило. Подозрения Арно ожили с новой силой. Теперь он был снова уверен, так же, как и позавчера ночью, что только Тыниссон и мог потопить плот. Арно теперь не отстал бы от него, но храбрости не хватило. Ему казалось, что каждый новый вопрос все больше раздражает Тыниссона. Арно отошел от окна и направился к двери.

– Куда ты? – спросил Тыниссон, тоже отворачиваясь от окна.

– К реке. Возьму в спальне шапку и пойду посмотрю, что там ребята делают.