XIV

Арно лежит больной. В горнице хутора Сааре совсем темно. Окна занавешены, чтобы в комнату не проникал свет. Дверь, ведущая из первой комнаты в горницу, закрыта. Открывают ее тихо-тихо. Все ходят на цыпочках. Хозяйка опечалена, у остальных серьезные лица.

Ночь… В горнице горит ночник, бросая бледный свет на кровать, где тревожным сном забылся больной ребенок. У постели сидит бабушка. Когда мать уже валится с ног от усталости и не в силах больше дежурить, появляется бабушка и поправляет одеяло, которое больной с себя сбросил. Часто приходится менять и смоченный холодной водой платок, который кладут ему на лоб. Арно тяжело болен.

В тот самый день, когда он упал в реку, к вечеру у него запылали щеки, разболелась голова, а ночью появился жар. Вот уже третий день, а болезнь не проходит, жар, кажется, даже усиливается.

Домашние собираются позвать доктора.

Бабушка, задремав, стукается головой о спинку кровати. Просыпается, трет сонные глаза, что-то бормочет про себя и снова впадает в дремоту. Потом опять вздрагивает… и голова ее опускается. Ох, старость – не радость… Господи боже, ведь ей уже за семьдесят, а это не шутка.

Кто-то тихонько подходит к кровати, кладет бабушке на плечо руку и шепчет:

– Ложись, мать, я теперь сама.

Это мать Арно – она поспала только час-другой, но ей уже кажется, что она бодра и снова может дежурить у постели. Но старушка и не собирается уходить.

– Иди, иди, поспи еще немножко, глупое ты дитя, а я посижу. Мне и спать-то не очень хочется. Иди, иди!

Мать Арно слушается ее; несколько минут смотрит она на своего больного ребенка, потом опять ложится.

Бабушка то и дело клюет носом, и стоит ей хоть немного забыться, как она уже видит сон; но она старается отогнать дремоту, вспоминая прожитые годы.

Да, вот оно перед ней, это прошлое: была она тогда совсем еще молоденькой хозяйкой, только недавно взяли они с Мартом хутор Сааре. Боже ты мой, семян-то у них было всего-навсего – лукошко ячменя да столько же гороха. Вот и засевай как знаешь. А покойный Март и говорит: «Не беда, из волостного амбара достанем». И достал-таки.

Прошли годы… и гляди-ка, уже и долг уплачен, и самим кое-что осталось про запас. В хлеву скотина завелась… Да какая там скотина! Две коровы и теленок. А когда хозяйке стукнуло сорок, в хлеву уже было десять коров. Везло им… Везло… Тяжело было в первые годы, но трудились без устали – соломинку к соломинке, вот из соломинок м гнездышко вышло. Как старый Март перед смертью сказал: «Бог мне помог. Хоть и не дал мне выше травы подняться, а помог…»

Не выше травы… Да, да, именно не выше травы, но ведь как раз на тех, кто вровень с травой, на этих сгорбленных от работы спинах, и поднимается жизнь все выше и выше. Могучие дубы – и те когда-то были не выше травы.

… Бабушка снова дремлет. Больной начинает метаться в кровати. Он сбрасывает с себя одеяло, бьет ногами, извивается, словно червячок.

– Пить!

Бабушка подает ему чашку с водой. Арно пьет. Изо рта у него идет жаркий, дурной запах болезни. Руки стали совсем тоненькие. Хоть поел бы чего-нибудь… но он ничего не ест. Разве что выпьет два-три глотка холодной воды.

– Жарко…

– Успокойся, мой маленький, скоро утро, тебе лучше станет.

– А где мама?

– Мама спит, поспи и ты немножко.

– Ой, как жарко как жарко мне…

Но мать уже прогнулись, она встает и подходит к его постели. Теперь наступила ее очередь дежурить. Она согласна тысячу раз сама заболеть, только бы сын ее выздоровел.

– Мама, не плачь, – просит Арно.

– Я не плачу, не плачу, – отвечает мать, а у самой слезы так и текут.

«Отец, небесный, почему именно он, – думает она, – почему именно ОН?»

Мысли ее летят навстречу неизвестному будущему, ей чудится – сын ее в гробу. Ох… почему именно он? Почему таким еще юным… Похоронное пение… Пастор читает молитву… Шорох падающих на гроб комьев земли… «Мир праху твоему…» Теперь ему спокойно… Л если бы она сейчас еще раз помолилась всей душой… со всем жаром сердца… Неужели отец небесный действительно так жесток, неужели он не сжалится над нею?..

И мать склоняется над ребенком, молится… Молится долго, долго… Окончив молитву, она чувствует, что на душе стало легче, она снова надеется, что Арно выздоровеет. Нет, господь бог не может быть таким безжалостным, он не отзовет к себе ее ребенка.

Скоро утро. В первой комнате кашляет и почесывается батрак. Зажигают свет, начинается новый день. Арно сейчас спит спокойнее, чем ночью.

ХV

На четвертый день привезли врача. Он прежде всего велел убрать с окон занавески, чтобы в комнате стало светлее. Воздух здесь был спертый, поэтому доктор приказал открыть наружную дверь, а потом и дверь в горницу, чтобы из первой комнаты сюда проник свежий воздух. Так он велел делать каждый день. Затем прописал больному жаропонижающее, велел давать его три раза в день и сказал, что если не будет никаких осложнений, например, воспаления легких, то Арно скоро поправится опасаться чего-нибудь более серьезного не следует.

Все сделали так, как велел доктор, но болезнь не проходила. На пятый день на хутор Сааре пришел из школы какой-то мальчик. Сначала он довольно долго, не произнося ни слова, стоял в первой комнате, потом спросил, как здоровье Арно. Когда ему сказали, что улучшения пока нет, гость украдкой, боязливо глянул в сторону горницы, где лежал Арно. На вопрос хозяина, кто он такой, мальчик ответил коротко: «Я из школы».

Мать отвела его к больному. Арно в это время спал, и так как будить его не хотели, то гость долго молча стоял возле кровати, пристально глядя на спящего. Больной несколько раз сбрасывал с себя одеяло, и пришедший его проведать мальчуган поправлял постель. Когда гость собрался уходить и стал прощаться, мать Арно спросила, как его зовут.

– Тыниссон, – ответил он.

Зато ежедневно, а иногда и по два раза в день навещала Арно раяская Тээле. Возвращаясь из школы, она теперь никогда не шла сразу домой, а сначала заглядывала на хутор Сааре; войдя, она останавливалась у дверей и вопросительно смотрела в лицо матери Арно. На этом лице сразу можно было прочесть, как здоровье больного. Обычно мать Арно отвечала ей:

– Ничего хорошего, милая Тээле. Нашему Арно пока еще нисколько не лучше.

И Тээле грустно плелась домой. Она вообще в последнее время как-то притихла. В школе тоже все это заметили, девочки перешептывались между собой:

– У Тээле жених заболел, оттого она и ходит такая печальная.

Из ребят только Тыниссон да Тээле и навещали Арно. Кистер всем строго-настрого запретил ходить на хутор Сааре: бог знает, может быть, у Тали какая-нибудь заразная болезнь. Но, несмотря на это, Тээле бывала на хуторе каждый день, несколько раз заходил и Тыниссон.

На шестой день Арно начал кашлять. Сперва кашель был не особенно резкий, но мучил он больного беспрестанно. Щеки у Арно стали багровыми и запылали от жара.

Снова приехал доктор и сказал, что надо опасаться воспаления легких. Он прописал новое лекарство, какие-то крепко пахнувшие камфарой порошки, и объяснил, как ухаживать за больным.

Для матери настали теперь трудные дни, трудные ночи. Сынок ее был между жизнью и смертью. По ночам он бредил, звал Тыниссона, Тээле, Либле, вспоминал о каком-то плоте, который утопили в реке…

Мать Арно сидит у постели сына. Она задумалась, взгляд ее блуждает где-то далеко. Перед ее мысленным взором вереницей проходят картины прошлого. И все, все они как-то связаны с ее сыном. День, когда он родился… Осень, пасмурно… Моросит дождик.

Первые дни его жизни… Крестины… Старухи тогда говорили: «Ничего, из этого мальчугана будет толк, слышь, как орет, только держись».

Его первые шаги… Первые штанишки… Она сшила их из своего передника… А он, скверный мальчишка, каждый день умудрялся их замочить, они больше сушились на изгороди, чем бывали на нем.

Боже милостивый, четырехлетним малышом он уже ходил за бабушкой по пятам и все приставал, чтоб она рассказывала ему сказки. В пять лет он стал разбирать буквы, а вскоре научился и читать. Писать выучился так быстро, что просто не верилось… А вот как было однажды в поле. Приносит она Арно хлеб с маслом, протягивает ему и говорит: «На, кушай, ты же проголодался!» А что делает Арно? Он и крошки в рот не берет, спрашивает: «А для Мату ты тоже принесла?» Мату пас у них свиней, и Арно всегда ходил с ним. И что же он делает? Подносит хлеб с маслом ко рту Мату и творит: «Откуси!» Мату откусывает, только после этого откусывает он сам. Так они и откусывают по очереди, пока не съедают весь ломоть.

А сейчас? Жгучая боль пронизывает материнское сердце. Сейчас этот Арно, ее маленький Арно, мучается, умирает…

XVI

Проходили недели. В конце концов Арно все-таки стал поправляться. Здоровье возвращалось к нему, правда, медленно, но возвращалось. Как только ему стало немножко лучше, для бабушки наступили хлопотные дни. Арно теперь не давал старушке покоя. Ей приходилось неотлучно сидеть у его постели и рассказывать старинные сказки. Хорошо еще, что бабушка знала их несметное множество, не то их скоро не хватило бы. Да и так запас их уже истощался: многое она и раньше не раз рассказывала Арно. Правда, большой беды в этом не было – он с удовольствием слушал одно и то же по нескольку раз. И все же в один прекрасный день бабушка оказалась в беде: ей просто больше нечего было рассказывать. Тогда она начала так:

– Пошел мужик в лес. Выстроил дом. Сделал крышу. Покрыл ее смолой. Прилетела на крышу птица. Хвост ее увяз в смоле. Вытащила птица хвост – клюв увяз. Клюв вытащила – хвост увяз. Хвост вытащила – клюв увяз…

Бабушка рассказывала это с серьезнейшим видом. Она еще долго твердила бы одно и тоже, если бы Арно, видя, что такая сказка может тянуться с утра до вечера, не рассмеялся. Рассмеялась и бабушка.

– Вот ты какая! – сказал Арно. – Я все жду и жду, что же будет дальше, а ты – знай себе: «Хвост вытащила, клюв увяз, клюв вытащила, хвост увяз!» Этим не отделаешься!

Бабушка утерла платком уголки губ и снова стала рассказывать. Она оживилась, и Арно решил, что сегодня услышит длинную сказку.

– Расскажешь сказку подлиннее?

– Да погоди ты, погоди, сам услышишь, долгая она или короткая.

Так вот, – снова начинает старушка, – пустили как-то, значит, свиней на выгон. Ну, начали там все свиньи, как полагается, кто есть, кто землю рыть, но каждая что-то делает. А один поросенок, дрянцо этакое, ни траву не ест, ни землю не роет. «Ты почему не ешь?» – спрашивает его матка. «Как же мне есть, – отвечает зазнайка-поросенок, – если тут чертополох колется». – «Тогда ройся в земле», говорит старая свинья. «Не могу, у меня пятачок в коросте», – верещит поросенок. Ну ладно, значит, на этот раз так и осталось, поросенок лежит себе на брюхе да греется на солнышке. А дома как начал есть, так сожрал и свою долю, и все, что для других было припасено.

В другой раз идут они опять на выгон. А визгун-поросенок опять за старое. «Отчего ж ты и сегодня в земле не роешься?» – спрашивает мать. «Не могу, она мерзлая», – отвечает поросенок, опять-таки чтоб его не бранили. Ну, тут старая свинья как рассердится, как прикрикнет на него: «Ох ты, бездельник! У него, видите ли, летом земля мерзлая! И коросты у тебя на рыле нет никакой, и земля совсем не мерзлая. Ты просто лентяй!» Делать нечего – пришлось тут поросенку землю рыть…

Арно улыбается. Но сказка эта, какая бы она там ни была, все-таки слишком коротка. Ему хотелось бы послушать сказку подлиннее.

У бабушки их сколько угодно, но сейчас ей нужно идти в другую комнату чистить картошку, ей уже здесь не сидится.

– Я их тебе уже все порассказала, – говорит она.

– Ну и что с того, расскажи еще раз! – отвечает ей Арно.

– Ох ты, упрямец!

– Ну расскажи, расскажи!

Что же бабушке остается делать, – бери да рассказывай. Вот она и начинает:

– Было их там душ пять или шесть, этих малышей. Сколько же старшему могло быть – ну, лет этак десять или одиннадцать. Жили они в Альтвялья, в хибарке, а отец их только и делал, что каждый день в корчме пьянствовал. Когда приходил домой, страх какой злой бывал на всех. И пришлось бы им голодными сидеть, если б мать не ходила на работу, то к одному хозяину, то к другому, и кое-как ребят кормила, плохо ли, хорошо ли, а кормила.

Ну вот, идет раз мимо Альтвялья мужик, рыбу продает. Мать возьми да и купи у него несколько рыбешек. Пожарила ее, а ребятишки уже окружили мать, не дают ей даже как следует рыбу поджарить, только и слышно: давай сюда скорее! Садятся есть. А тут как раз отец из корчмы пришел, пьяный, как всегда. Увидел он миску с рыбой на столе, размахнулся и – хлоп! – миска так и полетела в угол. Сам ругается на чем свет стоит и кричит: «Так вот что вы тут делаете! Когда меня дома нет, так у вас тут на столе и жареная рыбка, и всякая всячина. А когда я есть прошу, так сразу же: откуда, мол, взять?»

Пригрозил еще матери и опять ушел в корчму. Детишки вылезают из углов, собирают рыбешку и начинают есть, прямо песок на зубах скрипит. Только самый старший, Биллем, не ест. Стоит он в углу у печки, плачет, сжимает кулаки, а есть не ест.

– Почему же он не ел? – спрашивает Арно.

Да не иначе, как разозлился на отца – зачем тот миску с рыбой в угол швырнул. Биллем ведь тоже свои сбереженные гроши матери отдал, чтоб рыбы купить. Гордый был. Так, видно, подумал: «Лучше без всего останусь, а собирать по кусочкам в углу не буду…» Так вот, стоит, значит, он возле печки и плачет. И есть не идет. Хороший был паренек Биллем. В четырнадцать лет уже пошел учиться на кузнеца. Кузнец так про него говорил: «Не было у меня еще такого смекалистого мальчишки, как этот. Не малец, а прямо огонь».

И вот гляди, что получилось. В двадцать лет Биллем уже свою кузницу имеет, работает на себя. Старик кузнец отдал ему и кузницу, и весь инструмент и сказал: «Работай теперь сам, мне уже не под силу, старость подходит. Надо будет – приду помочь». Такой вот был Биллем. Взял он к себе всех своих братьев и сестер, послал в школу учиться. Мать и отец тоже при нем жили… Не знаю, как это все там было, но как-то раз Биллем говорит домашним, что вот исполняется ему двадцать два года и надо бы по-настоящему справить день рождения. Те, правда, удивились – как это так, никогда не справляли, а тут вдруг на тебе, день рождения. Да что поделаешь: Биллем сам хозяин, пусть делает что хочет.

Садятся они всем семейством в день рождения за стол и начинают есть. А Биллем серьезный такой, слова не вымолвит. Перед отцом стоит мисочка с жареной рыбой.

Сидят они, едят. Отец Виллема только собрался взять кусок рыбы из миски – тут Биллем встает, сам бледный как мертвец, и хватает в углу большой кузнечный молот. Ну, все видят, что молот вот-вот ударит по миске с рыбой, уже он близко… но нет! – опускается. Не ударил. Биллем бросает молот в угол и убегает в другую комнату. Понял, значит. Ночью подходит отец к постели Виллема и говорит: «Биллем, прости меня, я теперь знаю, что значит эта миска с рыбой». Помирились они. И тут совсем другая жизнь пошла в семье кузнеца. Биллем раньше всегда ходил хмурый, злой, а как помирился с отцом, сразу повеселел. А отец, говорят, совсем пить бросил, и зажили они счастливо. А мать Виллема сказала: «Ох и тяжелая она была, жизнь наша, а теперь, слава богу, нам хорошо. Теперь нам так, словно мы всю жизнь хорошо жили…»

Бабушка замолчала. Из другой комнаты послышался в это время громкий голос Мари; какой-то мужик, говорила она, свернул с большака и идет к их хутору. Уж она глядела-глядела, а все не может понять, кто это такой.

– Бабушка, а ты мне этого раньше никогда не рассказывала, – говорит Арно задумчиво.

– Да, как будто, – отвечает старушка. – Сейчас только припомнилось. И ведь это все правда – так и в самом деле было.

– Значит, и кузнец такой был?

– Да, был такой в наших краях. В тех местах, где мы с дедушкой раньше жили.

– Я тоже думаю, что это не может быть старая сказка. А скажи, почему он хотел отцовскую миску разбить?

– Да кто его знает. Может, хотел отцу напомнить: гляди, мол, ты тогда швырнул нашу рыбу в угол, а теперь сам попробуй, каково это будет, если я твою миску разобью.

– И все-таки не разбил?

– Не разбил. Простил отца. Не захотел его так обижать.

– Бабушка, а как ты думаешь, если б он разбил миску, что тогда?

– Кто его знает. Неизвестно, бросил бы тогда отец пьянство или нет. Отец увидел, что сын его не такой плохой, каким он сам тогда был, захотелось ему угодить сыну, вот он и бросил пить.

– Удивительно, почему он хотел ударить молотом, мог ведь ударить просто рукой. И как долго он помнил! Другой бы давно уже забыл про эту миску с рыбой. Отчего это получается, бабушка, что некоторые люди так долго помнят зло?

– Да кто как. Один скоро забывает, другой нет. Да и нехорошо это – против другого злобу таить. Но здесь дело другое: Биллем ведь ему не отомстил. Правда, хотел отомстить, но понял, что это нехорошо.

– А есть такие, что сразу хотят мстить. У нас в школе… Он внезапно умолкает, и на его бледном лице выступает легкий румянец.

– Что там у вас в школе? – спрашивает бабушка.

– И у нас есть такие ребята, которые сразу же мстят, – запинаясь отвечает Арно.

В первой комнате открывается дверь, кто-то входит. Арно узнает вошедшего по голосу – это Либле. Сегодня он, по-видимому, опять трезв, говорит более внятно, чем обычно. «Может, его уже уволили», – думает Арно и прислушивается, что скажет Либле. Бабушка уходит туда.

– Ну, как вы тут живете? – начинает Либле. – Как Арно, лучше ему?

– Слава богу, уже лучше, – отвечает мать.

– Ну вот и хорошо, что лучше. А то ведь он тут всех перепугал. Подумать только – так заболел, что чуть на тот свет не отправился, а той здоровенной девчонке хоть бы что – пробарахталась в реке чуть ли не целый час, и ничего ей не делается. Ходит в школу как ни в чем не бывало, вот и сегодня мы с ней оттуда шли.

Арно не нравится, что Либле называет Тээле здоровенной девчонкой, ведь он мог бы просто сказать – раяская Тээле. Арно продолжает прислушиваться.

Со двора в это время появляется Мари с ведром воды и, увидев Либле, говорит:

– А, звонарь, здорово!

– Будем здоровы, мадам, – отзывется Либле.

– Я все по старой памяти называю тебя звонарем, – продолжает затараторить Мари, – а может, ты уже и не звонарь вовсе. Говорят, в прошлое воскресенье кучер в колокол бил. Поди знай, сможет, тебе уже сказали: «Либле, па-ади прочь!» Теперь можешь веревкой хлеб резать, коли хочешь.

– Ты за меня не бойся, – отвечает Либле, – я-то буду резать как захочу – хоть веревкой, хоть пилой, а ты лучше сама смотри, как бы носом в помои не угодить!.. Сопли-то вытри!

Все вокруг хохочут, потом батрак в свою очередь спрашивает Либле:

– Ну, а как же все-таки, уволили тебя или нет? И верно, говорили, будто кучер уже один раз звонил в колокол.

– Уволили – так уволили. Точно на свете и службы другой нет, как только в колокол бить. Работы хватит – была бы охота работать, – отвечает Либле.

– Значит, все-таки уволили?

– Ну да.

Арно ошеломлен. На щеках его снова проступает румянец, мальчик беспокойно ворочается под одеялом. Значит, случилось именно так, как он предполагал. Либле уволили из-за истории с плотом, хотя он ни в чем не виноват. Виновен Тыниссон. Нет, так этого оставить нельзя. И какой нехороший этот Тыниссон, не признался, что это он…

Сердце Арно бьется учащенно, щеки пылают, одеяло, которым он укрыт, давит его, будто оно бог весть какое тяжелое. Это ведь ужасно: человека увольняют со службы без малейшей вины. А виновник… боже ты мой, ведь не один Тыниссон виноват, виноват и он, Арно.

Больной становится все беспокойнее. Когда мать, войдя в горницу, кладет руку ему на лоб, оказывается, что у него уже снова небольшой жар.

– Послушай, у тебя опять голова горячая, – говорит мать и уходит обратно в первую комнату.

– У Арно опять жар, – доносится до него голос матери. – Либле, не хочешь ли его проведать?

Либле входит в горницу. Он заговаривает с Арно очень ласково и сердечно. Арно прямо поражен, откуда у Либле, этого пьяницы и зубоскала, берутся такие слова. Когда гость направляется к двери, Арно говорит ему вдогонку.

– Либле, Либле, ты ведь ни в чем не виноват. Я знаю, кто потопил плот.

Либле вопросительно смотрит на мальчика, но, видя, что тот ничего больше не хочет говорить, машет рукой.

– Ладно. Пусть будет так, Арно. Не все ли равно, кто потопил, но я им звонить больше не стану.

– Почему же? А если узнают, что ты не виноват?

– Пусть так и будет. Какая тут вообще вина! Ничего тут нет, одно упрямство кистера да пробста. Ну и пусть.

Либле уходит. Арно слышит, как отец говорит ему:

– Ну, если тебе некуда будет податься, приходи к нам. Уж мы тебе работу подыщем.

Батрак поддерживает отца:

– Да, да, приходи к нам. Как раз березы рубить надо. Пойдем с тобой в лес да как возьмемся – пила завизжит. Ты тоже парень крепкий. Тебе только и работать в лесу, чего ты с колоколом возишься.

Арно не может успокоиться. Ему не терпится поскорее выздороветь, чтобы можно было пойти в школу. Он непременно должен поговорить с Тыниссоном.

XVII

– Тоотс, что ты там делаешь?

– Ничего.

– Если человек ничего не делает, то спокойно сидит на своем месте. Что у тебя за пазухой?

– Ничего.

– Если у человека за пазухой ничего нет, то там должно быть пусто. А у тебя куртка оттопыривается. Постой, постой, там даже что-то шевелится.

Под курткой у Тоотса что-то тихо, жалобно попискивает.

– Ох, сатана, да не царапайся ты! – шепчет Тоотс, крепко прижимая левую руку к груди.

Учитель, видя, что за пазухой у Тоотса творится что-то неладное, подходит к нему.

– Покажи-ка, что у тебя там.

– Ничего нету. – Тоотс краснеет и продолжает сидеть на месте. Он бы с радостью поднялся, но именно это «ничего нету» и не дает ему двинуться с места. На лице его отражается мука.

– Но это по меньшей мере странно, – говорит учитель. – За пазухой у него «ничего нету», и все-таки это «ничего нету» шевелится и пищит. Ну-ка, покажи!

Тоотс видит, что спасения нет, и начинает расстегивать пуговицы куртки. За пазухой у него вдруг что-то начинает беспокойно копошиться – пыхтит, сопит, ищет выхода. Наконец оттуда высовывается мордочка маленького щенка.