XI

В этот же день и приблизительно в это же самое время в классной комнате состязались между собой двое мальчиков.

После обеда Арно Тали пришел в школу – ему хотелось посмотреть, много ли мальчишек уже вернулось из дому. Но кроме маленького Юри Куслапа, то есть Тиукса, здесь никого не было.

Имелик вместе со своим возницей отправился не то в лавку, не то еще куда-то, и Тиукс в полном одиночестве сидел на кровати в спальной и что-то читал или писал, повернувшись к дверям спиной и сгорбившись.

– Здравствуй! – сказал Арно, входя.

– Здравствуй! – едва слышно ответил Куслап, взглянул мельком на вошедшего и снова склонился в той же позе. Тиукс решал задачу. На коленях у него была большая грифельная доска в красной рамке с обломанным уголком, а на краю другой кровати лежал перед ним раскрытый задачник.

– Что ты тут делаешь? спросил Арно, подходя поближе.

– Задачу решаю на завтра.

– Ты тут вообще один?

– Нет. Имелик в лавку ушел.

– А задача у тебя выходит?

– Нет.

– Не выходит? А что в ней такого? Я, правда, еще не смотрел ее, но что там может быть особенного. Ты просто не умеешь.

Тиукс поморщился, вздохнул, затем отложил грифельную доску и взял в руки задачник.

– Переведи мне вот отсюда, – сказал он, указывая на номер задачи. Арно перевел ему задачу и чуть призадумался. Как трудно Куслапу, если для каждого пустяка ему нужен переводчик.

– Ага, – произнес Тиукс, взял доску, стер с нее все прежде написанные цифры и, водя по книге пальцем, строчка за строчкой, принялся решать задачу заново.

Крошечный, жалкий огрызок грифеля, зажатый в его тоненьких пальцах, так скрипел по доске, что у Арно мурашки по телу побежали. Но самого Куслапа этот скрип ничуть не трогал, он продолжал выписывать одну цифру за другой, подводил под ними черту и, не моргая глазами, все считал и считал. Арно долго наблюдал за ним.

– Ну, тебе, видно, с ней не справиться, – сказал Арно наконец. – Давай сюда, я тебе помогу!

Он взялся за рамку доски, в полной уверенности, что Куслап выпустит ее из рук. И действительно, вначале Тиукс особенно не сопротивлялся, он только подался всем телом в сторону Арно и продолжал писать, не обращая внимания ни на собеседника, ни на егп слова. Но когда Арно захватил уже почти всю доску и Куслапу стало неудобно писать, он резко рванул ее обратно, к себе на колени.

– Ну, если не хочешь, – сказал Арно обиженно, – так решай сам.

Он медленно побрел в классную и стал смотреть в окно на реку. Все еще зима. И река еще не видна: лишь ряды деревьев и кустарника на ее берегах указывают, где продолжает она свой неустанный бег под покровом льда. А вдали, у камышей… Не чернеет ли там уже лед, как осенью, когда они с Тээле провалились в воду? То место выглядит сейчас необычно, не так, как в середине зимы. Там на дне лежит и плот мальчишек с церковной мызы, тот злополучный плот, который доставил Арно столько огорчений. Почему он тогда чмк мучился? Ну, да и было о чем тревожиться: например, Либлс. Что сталось бы с Либле, если бы его уволили?

Зато как легко сделалось на душе, когда вся эта история с плотом свалилась с плеч! Но нет! Ему только во время болезни казалось, что все будет хорошо. А едва он вернулся в школу, как появились новые огорчения. Беда, окаянная, всегда впереди тебя поспеет, куда бы ты ни шел! Разве Либле не прав, говоря это? Арно распахнул окно и оперся грудью о подоконник. Да, да, оттуда, с реки… оттуда шли первые весточки весны… Там, наверно, и начиналась весна, а потом шла дальше, неся с собой тепло И сияние солнца… и зелень лугов, и цветы, и распускающиеся почки, много цветов и распускающихся почек! Разве уже в самом воздухе не веет дыханием весны? Оно чуть-чуть заметно, еле уловимо, но Арно его чувствует. Дыхание весны чувствуют сейчас лишь немногие, а может, таких людей и вовсе нет, но Арно его ощущает. Весна идет, она уже в пути… Приди же скорее, весна!

Вдруг Арно послышались в классе шаги, ему показалось, будто кто-то его окликнул.

Он быстро обернулся. Но в комнате не было ни души, только на другом конце дома хлопнули дверью и оттуда донеслись далекие, едва слышные голоса. Старые стенные часы в классной тикали медленно и грустно, словно утомленные своей долгой жизнью. Под ученическими шкафами и ящиками попискивали мыши, скреблись и гонялись друг за дружкой.

«Редко видишь классную комнату такой, – подумал Арно, – завтра в это время здесь будет шуму хоть отбавляй. Один Тоотс будет орать за десятерых. Да и не только он, многие будут галдеть. Некоторые как будто считают своим долгом кричать на переменах, угощать друг друга тумаками в спину и драться книжками».

Арно в этой дикой возне не видит никакого смысла. Однажды он тоже попробовал подражать драчунам и с криком помчался вокруг парт, но это показалось ему самому таким нелепым, что он, устыдившись, замолчал и тихонько залез на свое место. Он совсем не считал, что тихони лучше шалунов, но ему было понятно, почему они не шалят; а что за удовольствие вечно галдеть и орать – этого он никак не мог себе уяснить. Будь в классе все ученики такие, как он, Тиукс и Тыниссон, – зачастую было бы, пожалуй, слышно, как муха летит, но тогда, наверно, стало бы скучнее.

Арно закрыл окно и вернулся в спальню. Тиукс по-прежнему сидел, скорчившись над задачей, словно окаменев в этой позе.

– Так и не получается? – спросил Арно и, не дожидаясь ответа, принес из классной первую попавшуюся под руку грифельную доску, сел рядом с Тиуксом и стал решать задачу. Долго в спальной стояла тишина, прерываемая только скрипом грифелей, потом Арно вдруг ожесточенно плюнул на доску, стер все написанные цифры и начал заново. Тиукс поднял голову, и на его бледном лице появилось нечто вроде злорадной усмешки.

– Чего ты смотришь! – крикнул Арно, заметив его взгляд. – У меня-то скоро будет готово, а ты возишься уже полчаса – и ни туда ни сюда.

– Ну так реши, – тихо ответил Тиукс.

И снова наступила тишина. Куслап уже не писал беспрерывно, как раньше; черкнув в уголочке доски несколько цифр, он останавливался, щурил глаза и, грызя кончик грифеля, задумчиво смотрел перед собой. Арно же продолжал лихорадочно работать, но часто стирал с доски все написанное. Им, как видно, все больше овладевало нетерпение – красные пятна на щеках его никогда не предвещали ничего доброго. Он старался как бы через силу справиться с задачей. Лицо Тиукса вдруг оживилось, казалось, будто он прислушивается к таинственному шепоту – к шепоту невидимого существа. Может быть, какой-то добрый дух открывал ему сейчас великую тайну задачи. Он резко обернулся к Арно и спросил:

– Получается?

– Получается, обо мне не беспокойся; ты смотри, чтобы у тебя самого получилось, – хмуро ответил Арно.

– А у меня уже готово.

– Покажи.

– Арно недоверчиво посмотрел на доску Тиукса. Но никакого решения задачи он там не увидел.

– Здесь-то нет, но я теперь знаю, как ее нужно решать, – сказал Тиукс.

– Мало ли что ты знаешь!

Оба соперника снова склонились над досками; Арно никак не мог подавить в себе чувство злобы против сидевшего рядом невзрачного человечка, от одежды которого пахло чем-то кислым, смешанным с запахом гари. И он еще хочет быть умнее Арно и справиться с задачей раньше его! Нет, не бывать этому!

Но потом… Взглянув на доску Тиукса, он в один миг все понял. Да, тут-то и была загвоздка; теперь и ему стало ясно, что надо делать дальше, и он быстро, словно его кто-то подгонял, начал решать задачу с того места, которое ему удалось тайком подсмотреть у Тиукса, найдя таким образом правильный путь. Но, волнуясь, он допустил ошибку там, где, как ему казалось, был силен; он снова все стер и начал заново, думая, что все-таки решит задачу раньше Тиукса. Вдруг у самого его уха прозвучал странный тоненький голосок – как будто в классной комнате пискнула мышь: «Готово!»

Арно захотелось ударить Тиукса. Прошло довольно много времени прежде чем он, нацарапав на доске еще несколько ничего не значащих цифр, ответил:

– Подумаешь, невидаль! Смотри, у меня тоже готово! – Тиукс взглянул и покачал головой.

– Ну да, – сказал он, – это и есть то самое место, где задержка была, иначе я бы давно решил.

Но у Арно уже не было охоты говорить о задаче, и он резко спросил:

– На вашей хибарке труба есть?

Куслап с минуту смотрел на Арно, потом ответил виноватым тоном.

– Нет.

– Потому-то у тебя одежда и пахнет дымом.

Куслап промолчал. По-видимому, он считал это вполне естествен дым: он ведь всегда, сколько себя помнит, жил в дыму.

– А правда, странно, – снова спросил Арно, – что в классной сейчас так пусто и тихо, а завтра тут будет такой шум, хоть уши затыкай.

И когда Куслап вместо ответа только поморщился и затем губами, Арно повторил свой вопрос:

– Ну скажи – странно или нет?

– Нет, – ответил Куслап.

– Класс пустой, за партами никого нет… – задумчиво продолжал Арно. – И та парта, где сидит Тээле, тоже сейчас пуста. А завтра там будет Тээле…

Звено за звеном тянулась цепочка его мыслей. Вдруг он схватил Куслапа за локоть и так крепко сжал его руку, что тот скорчился от боли.

– Не смей показывать Имелику эту задачу, – сказал он. – И вообще не смей больше ни одной задачи ему показывать.

– Почему?

– Не смей, понимаешь. Пусть сам делает.

– Он не умеет.

– Тогда пусть и не делает, а ты не смей показывать. Не покажешь?

Куслап ничего не ответил, только лицо его сморщилось и он попытался высвободить свою руку.

– Не смей ему задачи показывать, – снова возбужденно заговорил Арно, все сильнее сжимая худенькую руку Тиукса. – Не смей! Если только ты покажешь Имелику задачу и дашь ему списать, то… то я тебя поколочу. И еще учителю пожалуюсь. И тебя тогда выгонят из школы. Ничего ему не показывай. Что с того, если он не умеет, пусть и не делает, пусть его после уроков оставляют, тебе какое дело, Не будешь показывать?

– Буду.

– Будешь? Зачем? Не смей. Если будешь показывать, я тебя сейчас побью! Вот как дам тебе!

Арно замахнулся на него. Куслап скорчился и зажмурил глаза, точно кошка.

Причины, заставлявшие Юри Куслапа помогать Яану Имелику делать уроки да и вообще прислуживать ему – стряпать, убирать его постель, приносить воду для мытья, – были гораздо серьезнее, чем Арно мог думать. И никакими угрозами нельзя было Куслапа удержать от этого, пока он был жив.

– Как дам тебе сейчас! Как дам!

Но вместо того чтобы ударить Куслапа, Арно схватил его обеими руками за худенькую шейку и стал душить.

– Пусти! – прохрипел Куслап.

– Не пущу, пока не пообещаешь, что не будешь показывать Имелику задачи. Не будешь?

Арно душил все сильнее. Собственно, ему следовало бы сейчас душить совсем по-настоящему, и вот почему.

Как-то летом Арно, пытаясь поймать бабочку, нечаянно оторвал у мое крылышко и потом тут же быстро покончил с ней, чтобы напрасно не мучилась…

ХII

И передней хлопнули дверью: кто-то вошел в классную и, отряхивая снег, постучал ногами о пол.

Болезненная дрожь прошла по телу Арно, у него было такое чувство, будто он очнулся после кошмара; чтобы скорее прийти в себя, он резко оттолкнул Куслапа. Но это было лишнее – Куслап и так мигом очутился в углу и прижался спиной к стене, словно хотел весь в нее уйти.

И спальню вошел Имелик. Очень довольный самим собой и всей вселенной и, находя, что всюду и всегда в этом мире дела обстоят превосходно, он тихо улыбнулся и медленно направился в глубь комнаты.

«Сейчас Куслап пожалуется ему и он возьмется за меня», – было первой мыслью Арно.

Но Куслап и не думал жаловаться. Он притаился в углу неподвижно, как еж, и не издавал ни звука. Нет, Куслап и не думал ни на кого жаловаться. Ведь это было в порядке вещей: каждый, кому не лень, обижал его; он был сын бобыля и лишь случайно попал сюда, в среду детей зажиточных хуторян. Каких прав мог он здесь для себя требовать? Для него уже и то было счастьем, если его мучили чуть поменьше.

– А, Тали, и ты здесь сказал Имелик, протягмвая Арно руку в знак приветствия. Но Арно в эту минуту был так поглощен перелистыванием своего задачника, что не обратил на жест Имелика никакого внимания, а тот нашел, что и это в порядке вещей: как Арно мог видеть его протянутую руку, если он, Имелик, не сказал ему «здравствуй».

– Хочешь конфетку? – спросил он, шаря у себя по карманам. – Мы с батраком в лавку ходили, конфет наелись, мед пили. На, бери! С этими словами он бросил Арно на кровать несколько конфет, потом повернулся к Куслапу.

– Ну, Тиукс, ты чего это в угол забился. Тоотса же здесь нет, никто в тебя артиллерийским огнем шпарить не станет. Вылезай-ка лучше конфеты лопать. Гляди!

Имелик вытащил из кармана конфеты и держал их на ладони, протягивая Куслапу.

– Вылезай, вылезай, приятель, ты ведь не еж. Это только ежи днем в угол заползают, а по ночам бродят; а ты ученик Паунвереского приходского училища. Или, может, вы с Тали поссорились? У тебя опять такое злое лицо… У обоих у вас потешные лица… Небось повздорили, а? Ну, прямо скажем, отчаянные забияки собрались. Да бросьте вы, а то Тоотс, как узнает, обидится, что вы у него хлеб отбиваете, для него ведь ссоры и драки – прямо хлеб насущный. Этот парень, видно, и утром и вечером только и молится – ежели вообще он, бес этакий, умеет молиться: «Милый боженька, сделай так, чтобы опять случилась какая-нибудь славная драчка, кулаки чешутся, мочи нет терпеть». Так как же вы? Поссорились? Ну, поссорились – так поссорились, а теперь идите мириться, вместе конфеты есть будем. А? Вы же не петухи какие-нибудь, чтобы так долго злобу таить. Жаль – Тоотса здесь нет, я бы попросил у него индейскую трубку мира. У него такое добро всегда в запасе есть, да и всякие другие вещи, индейские или вообще такие, чтоб страх нагонять. Вы только подумайте, ребята, приходит вчера этот окаянный Тоотс ко мне, вытаскивает из кармана простую, ну самую обыкновенную коровью кость и говорит, будто это человеческая. «Какая это тебе человеческая кость! – говорю я ему. – Это же обыкновенный мосол коровий». – «Нет, говорит, ничего ты не понимаешь, это не коровий мосол, это кость мертвеца. Купи ее у меня, выйди с ней в полночь в первый четверг после новолуния на перекресток дорог из Рудивере и Паунвере, положи ее на землю и тогда увидишь, как она начнет трепыхаться, с обоих концов кровавую пену пускать и кричать: „Умблуу! Умблуу!“ Ну, разве не дурья башка, такую чушь нести? Прямо смешно иной раз его слушать. А попробуй сказать, что это орехня, он сразу начнет уверять – в такой-то и такой-то книге, мол, вычитал. А уж если он что-то в книге прочел, будет как скала стоять на своем – это, мол, все правда. Вылезай-ка, Тиукс, что ты там в углу глаза таращишь, стоит ли из-за каждого пустяка в углу торчать. Так ты из угла никогда и не вылезешь, ежели на каждый пустяк обижаться будешь. Выходи, я сыграю тебе на каннеле, я дома одну новую замечательную штуку выучил. Тири-рири-римпам, тири-рири-римпам…

Но оба, и Куслап и Тали по-прежнему молчат. Конфеты лежат на кровати нетронутые, и напрасно подбрасывает Имелик у себя на ладони те, что предназанчены для Куслапа. Лицо у Куслапа, правда, как-будто уже проясняется, но Тали все еще хмурится, как дождливая осенняя ночь. Имелик прямо не знает, что ему делать, как растормошить этих угрюмых парней. У него самого сейчас превосходное настроение, и так приятно было бы посидеть втроем, болтая и грызя конфеты. О, он готов притащить еще конфет, лишь бы те двое вылезли наконец из углов и стали разговаривать. С Куслапом-то он в конце концов справится, это ясно, но Тали – парень совсем особого склада. Неделями с ним не разговаривает, да и вообще ужасно молчалив. На то должна быть своя причина: либо дома с ним плохо обращаются, либо его вечно гложет какая-то другая забота. Или, может, болезнь на него повлияла – он ведь перед рождеством хворал; это же не шутка, человек несколько недель был между жизнью и смертью. А может, он и сейчас еще болен? Он, Имелик, и раньше не раз замечал, что Тали как будто плохо слышит. Возможно, правда, что Имелик ошибается; да и разве это может иметь отношение к болезни Тали?

– Тали!

О-о, если он слышит даже, когда его так тихо окликают, то ни о какой глухоте не может быть и речи; скорее уж о Куслапе можно подумать, будто он плохо слышит, – того приходится иногда по нескольку раз звать, пока ответит.

– Тали, тебе всегда нравилось слушать игру на каннеле, ты и сам музыкант… Хочешь, я тебе сыграю?

Имелик принес из классной каннель, сел на край кровати и заиграл.

Да, это было чудесно. И когда русые волосы Имелика во время игры густыми прядями падали ему на глаза, и он, встряхивая головой, откидывал их назад, это тоже было красиво.

Арно хотелось подойти к нему и попросить, чтобы он играл так долго, долго. Но разве мог Арно это сделать, разве мог он открыто признать, что и Яан Имелик способен на что-то хорошее. Ведь Яан Имелик – лентяй, человек совсем никудышный!

– Но чем дольше он играл, тем больше смягчались сердца слушателей. Куслап зашевелился в своем углу. Арно уже встал, чтобы подойти к музыканту поближе и сказать ему что-нибудь дружеское; но вдруг в глазах его мелькнуло злобное выражение, и прежде чем Имелик успел заметить его жест, он схватил с кровати конфеты и швырнул их музыканту в лицо.

– Чего это ты? – спросил Имелик, прерывая игру и серьезно глядя на Арно.

– Не возьму я их! – выпалил Арно и весь покраснел.– Ешь сам, если хочешь, а я не буду.

– Ну, не хочешь – не бери, а зачем же швыряться?

– Потому что ты у Куслапа списываешь. Нельзя у других списывать, ты сам знаешь.

– Не твое дело.

– Нет, мое дело. Еще раз спишешь – пойду учителю пожалуюсь.

– Иди жалуйся, мне-то что.

– И пожалуюсь.

– Жалуйся, жалуйся.

Имелик сбросил попавшие на каннель конфеты, вытряс одну из них, застрявшую внутри, тронул несколько раз струны и снова тихо заиграл. Арно покраснел еще сильнее: злоба против Имелика, которую он долго в себе подавлял, все больше и больше овладевала им. Сейчас его особенно раздражало то непостижимое спокойствие, с каким Имелик встретил его угрозы.

А тогда тебя выгонят отсюда, – начал он снова дрожащим от волнения голосом, в котором уже ясно слышались слезы. Это был его последний козырь, им только он и мог испугать Имелика; а если и это не поможет, то… Что он мог еще сделать? Уже и то получилось скверно, что конфеты, которыми его угостили, он бросил Имелику в лицо и пригрозил на него пожаловаться.

– Ну и что ж, выгонят – так выгонят, – ответил Имелик. – Не твоя забота. Раз уж ты пойдешь жаловаться, то чем мне будет хуже, тем для тебя лучше. Но я не думаю, чтобы меня за это выгнали; кроме меня, то же самое делают и другие ребята, и учитель прекрасно знает, что на уроках списывают. Так всегда было, так и будет. Неужто все начнут сами задачи решать – этого еще не бывало. Не все же такие умники, как ты, чтобы самим все уроки делать. А выгонят меня – пусть выгоняют, что ж, я уйду. Но из-за одного этого еще…

Он махнул рукой и усмехнулся. Ну, выгонят – и пускай. Что тут особенного: школ на свете мало, что ли? Вот он и сейчас уже в третьей школе учится – и что за беда? Как-нибудь да обойдется. О, Яан Имелик всюду пробьется, главное – никогда не унывать. Уйдет, возьмет с собой свой каннель и Тиукса и заживет себе по-прежнему. Не везде же есть такие плохие ребята, которые из зависти или кто их знает из-за чего идут ябедничать. Да из-за списывания не так-то часто и жалуются; чаще – если кого-нибудь поколотят, книгу изорвут, или что-нибудь пропадет, или…

И что на него нашло, на этого Тали, почему он вдруг озлился? Раньше о нем такого и подумать нельзя было, о нем все очень хорошо отзывались. В школе ходил слух, будто осенью он крепко заступился за Тыниссона и за звонаря Либле или что-то в этом роде; во всяком случае, оказал им большую услугу – только благодаря ему звонарь остался на своей должности, а Тыниссона не исключили из школы.

– Ну, хорошо, – сказал Имелик, кладя руки на каннель и без всякой враждебности глядя на Арно, – раз уж на то пошло, иди и скажи, что я списываю у Куслапа, только смотри, чтобы тебе самому хуже не стало: видишь, как все смеются и издеваются над Кийром за его ябедничанье. Так и с тобой может случиться.

Он склонился вместе с каннелем в сторону Арно и, заглядывая ему прямо в глаза своими голубыми глазами, спросил:

– Скажи, что я тебе плохого сделал, почему ты так злишься?

– Ничего ты мне не сделал, – пробормотал, опуская глаза, Арно и потом тихо, почти шепотом добавил: – А списывать не смей!

– Почему? Почему именно мне нельзя, а другим можно?

– Не смей!

– А если все-таки буду списывать?

– Тогда…

– Тогда пожалуешься?

– Да.

Имелик улыбнулся.

– Раньше ты на кого-нибудь жаловался?

– Жаловался.

Имелик смерил Арно с головы до ног вопросительным взглядом и снова улыбнулся. Врет! Ни на кого он не ходил жаловаться, да и не пойдет никогда. Просто мальчишка сегодня не в духе и ищет ссоры с первым попавшимся; так он и с Тиуксом поссорился. Он, Имелик, был прав, думая, что Тали дома чем-то рассердили. К тому же, ябедника сразу можно узнать, а Тали совсем не похож на ябедника. Он просто сегодня не в духе, и больше ничего. Только сейчас Имелик это понял, а раньше чуть было и сам на него не обозлился. И, отложив в сторону каннель, он подобрал с полу конфеты, тронул Арно за плечо и, смеясь, сказал:

– Тали, Тали, ты же совсем не такой злой, притворяешься просто. Сначала я не понял, думал – ты такой и есть. А сейчас вижу, что… ох!.. Давайте все помиримся и… гляди-ка, Куслап тоже вылезает из своего угла, точно рак из норки после захода солнца. Тиукс уже не такой надутый, как ты. Ну, давай руку!

Имелик почти насильно схватил руку Арно в свои ладони и крепко потряс ее – он был явно доволен, что все хорошо обошлось.

– И он еще ябедничать собирается, а? – сказал он, весь сияя. – Ох ты, лягушонок! Да нет, нет, не обижайся – ты добрая лягушка, не злая, а добрая маленькая лягушка. Вот ты кто! Правда?

Он обнял его, крепко стиснул и, приподняв на руках, закружился с ним среди кроватей, настолько позволяли узкие проходы между ними.

Арно был совсем обезоружен. Вначале его ошеломило спокойствие Имелика, теперь его покорили ласковые слова. Ему стало даже неловко, что он был так несправедлив к Имелику и что тот сейчас обращается с ним, как с маленьким ребенком. Единственное, что его утешало, – это сознание, что Имелик все же прав: несмотря на все угрозы, Арно никогда не пошел бы на него жаловаться.

Из передней донеслись голоса, дверь распахнулась и на пороге спальни показался Тыниссон. Он произнес только „о-о!“ – и снова исчез. Когда через несколько мгновений он опять появился, в одной руке у него был кусок пирога с капустой, а в другой узелок, который он сейчас же бросил на свою кровать.

– Ну, тыукреские уже здесь, – сказал он. – Хоть и из дальних мест, а прибыли первые.

– Самым дальним и нужно раньше всех приезжать, а то возчику придется поздно домой возвращаться, – отозвался Имелик.

– Ну да, – согласился Тыниссон и уселся рядом с Имеликом, который к этому времени уже прекратил свою дикую пляску с Арно и сидел на краю постели, держа на коленях каннель. Арно писал что-то на доске, время от времени исподлобья поглядывая на Куслапа, – тот уже пододвинулся к окну и, морща лицо, смотрел на улицу.

– Ну и аппетитик у тебя, – заметил Имелик, тихо поглаживая струны. – Только что из дому, а уже опять жуешь.

– Я же только в обед поел, после того ни крошки в рот не брал, а времени-то сколько прошло, – растягивая слова, сказал Тыниссон. – С едой плохо: ешь тут всю неделю всухомятку – нестоящее это дело. Кабы можно было здесь суп варить, тогда бы еще ничего. Весной надо будет каждый день домой ходить, все-таки это самое лучшее. Я и сейчас ходил бы, да иной раз дорогу заметет, побарахтаешься немало, пока доберешься.

– А может, мы и здесь суп можем варить. Купим завтра котелочек или кастрюлю да и начнем. Когда я в министерской школе был, мы там часто суп варили с изюмом.

– Суп с изюмом? Это что такое?

– А чего там? Вскипяти молоко, брось туда изюму, повари еще чуточку – и готово. Здорово вкусно.

– Соли тоже кладут?

– Да ну тебя, кто же это в суп с изюмом соль станет класть? Тогда и в кофе и в чай надо соль сыпать.

– Ну, кофе и чай – это совсем другое дело. А все же этот суп с изюмом – одна жижица, ею не наешься. Я такого не хочу, мне самое лучшее, если вот… настоящий суп с картошкой или щи. Положи туда соли как следует и ешь сколько влезет – тогда знаешь, по крайней мере, что сыт. Да и где там, изюм ведь дорого стоит, кто его может купить.

С этими словами Тыниссон отправил в рот последний кусок пирога, вытер подбородок, всегда у него лоснившийся во время еды, и некоторое время сидел молча, не двигаясь. Затем он взял доску Куслапа, осмотрел сначала рамку и обломанный уголок на ней и, наконец, пришел к выводу, что написанные на ней цифры представляют собой не что иное, как заданную на завтра задачу. После краткого обозрения ее он принес из классной свою доску и стал списывать задачу.

Имелик расхохотался.

– Смотри, – сказал он Тали, указывая на Тыниссона. – Смотри что тут делается. А ты еще со мной ругаешься.

– Ему можно, – ответил Арно, все еще стараясь казаться сердитым, – он иногда и сам решает. А ты никогда. Кроме того, эту задачу могут списывать все, кто хочет, – ее все равно никому не решить, хоть умри.

Тыниссон поднял голову и с таким невинным видом посмотрел на окружающих, словно то, что он сейчас делал, было вполне естественным и само собой разумеющимся. И спустя несколько минут, решив, по-видимому, что речь идет совсем не о нем и на него никто и внимания не обращает, он опять принялся спокойно списывать. Наступила тишина, которую тихий звон каннеля делал еще более торжественной.

Вдруг из классной комнаты донесся чей-то страшный голос. Кто-то орал во всю глотку:

– Видрик, Видрик, где ты?

Кто там кричал и что было дальше – все это мое скромное перо попытается описать в следующей картинке.

XIII

Из классной комнаты донесся чей-то крик: „Видрик, Видрик, где ты?“

Ребята испуганно переглянулись. Голос показался им одновременно и чужим, и очень знакомым. Имелик положил каннель и уже встал, собираясь пойти заглянуть в классную, но в это время в дверях показался и сам крикун. Это был не кто иной, как их товарищ Йоозеп Тоотс.

– Тоотс, черт! – воскликнул Имелик. – Какого такого Видрика ты ищешь?

– Какого Видрика я ищу? – ответил Тоотс и, пошатываясь, подошел ближе. – Я сегодня пьян в стельку и мокрый, как ряпушка. Черт возьми, ребята, знаете, я сегодня в Киусна так шлепнулся в речку – бултых!

Тоотс поднял ногу и хлопнул себя по мокрой штанине. Он действительно промок и, видимо, на своем коротком пути из Киусна в Паунвеере и еще кое-что пережил.

– А что тебе там в речке надо было и где ты так нализался? – полюбопытствовал Имелик.

– Слушай ты его брехню! – сказал Тыниссон, бросая на Тоотса презрительный взгляд.

Но тот и внимания на него не обратил; ухватив Имелика за пуговицу куртки, он продолжал пьяным голосом:

– Ну да, в речку, чудак! Да что я… да разве я нарочно туда полез! Свалился, ну и давай скорее выбираться. А ты думаешь, я купаться, что ли, туда пошел. Не такой уж я дурак. Пьян я, это да, и сейчас пьян, но не топиться же мне из-за этого.

При этом Тоотс качался, делая вид, что вот-вот упадет, плевал куда попало и поглаживал свои несуществующие усы. Тараторя без удержу, так что слюна брызгала Имелику в лицо, он стал рассказывать историю своего падения в речку.

– Возвращаюсь это я, значит, с пирушки у Кийров, пьяный вдрызг, и думаю, где бы, черт побери, курева достать. Смотрю, а впереди в канаве мужик какой-то идет и курит.

– В канаве?

– В канаве, в канаве, да, да. Черт возьми, Имелик, я же тебе врать не буду. У тебя самого голова на плечах. Иду я это и смотрю – по канаве мужик топает.

– И курит?

– И курит, да! Ну, думаю, может он и мне закурить даст, надо бы его догнать и спросить. Догоняю – а это, оказывается, Либле, сатана. Здороваюсь с ним честь честью, бог на помощь, говорю, и все такое… Спрашиваю, чего это он по канаве бредет, на дороге места не хватило, что ли. А он мне: „Место-то есть, – говорит, а сам пьяный, как и я. – Почему же месту не быть, место везде найдется, а только по канавам ходить уж больно хорошо. Держись себе за край канавы да и ходи молодцом, и бояться тебе нечего, что упадешь, и вообще“. – „Верно, говорю я ему и тоже залезаю в канаву. – Оба мы пьяные – давай пойдем вместе!“

– И вместе пошли но канаве?

– Ну ясно, по канаве. Ох, и хорошо по канаве идти, если б ты знал. Впереди Либле, будто огромный броненосец, черт, а сзади я, этаким крошечным миноносцем. Прошу папироску, Либле дает, да еще и огня, прикурить. Здорово толковый мужик этот Либле! Ну, идем мы, значит, и идем все дальше, к Паунвере, вдруг – трах! – и Либле пропал!

– Что ты мелешь? Куда ж он девался?

Рассказ Тоотса становился все занимательнее. Тали и Тыниссон тоже прислушивались, грызя свои грифели. Даже Куслап отошел от окна, присел на кровать поодаль от других и уставился Тоотсу на ноги.

– Куда девался! В том то и дело, куда он девался, – продолжал рассказчик. – Разом – трах! – и пропал. Был человек, и нет человека. Ищи свищи!