- И все же это могло случиться. Вы незаметно уснули...
      - Если так, - перебил я, - то изба должна находиться где-то поблизости. Вы, полагаю, изучили эту местность лучше меня, следовательно, в состоянии указать мне путь к моему жилищу.
      - Никакой избы здесь нет, - без тени смущения ответила Дарья.
      - А где же обитаете вы?
      Она вскинула руку в жесте, изгоняющем мое любопытство, жестко показала, что не намерена входить в подробности. Ну что ж, нет так нет. Мне оставалось удовлетворяться тем, что я не одинок.
      - Наверное, - сказал я немножко шутливо, - аука все-таки завлек меня в чащу.
      - Я не аука, - серьезно обереглась она.
      Ее постоянное стремление очертить границы, которые мне не следует пересекать, должно было насторожить меня, но мной теперь владела болезненная игривость человека, не получившего ожидаемой мзды за свой искренний и цельный рассказ.
      - Вы скорее похожи на сон, который навевает аука, - сказал я с нездоровым смешком. - Вы прекрасны, как сон, Дарья. Как мечта.
      - Будет лучше, если вы перестанете болтать всю эту чепуху.
      - Невозможно! Немыслимо! Попробуйте еще раз войти в мое положение. Вы сами заговорили о сне... И что же, если не сон, эта наша чудесная встреча в лесу?
      - Однако... смеркается, - сказала она.
      Я с удивлением огляделся и был вынужден признать ее правоту. Между деревьями клубился сумрак, озеро отливало свинцовой серостью. Тревога прозвучала в тихом голосе Дарьи и, передавшись мне, заставила меня лихорадочно поразмыслить о том, что ждет едва знакомых людей в лесу, которого они не знают. Кстати! Научные выкладки нашего общего друга Мартина Крюкова (а я все еще считал Дарью принадлежащей в той или иной степени его кружку), его философские схемы привели мою душу в лес, обернулись лесом, и могло ли быть иначе? Где еще искать начало начал? Однако меня смущало, что я принужден терпеть эту философскую сутолоку в обществе незнакомой и красивой девушки, словно для того и возникшей, чтобы затмить мою жену, бедную Риту.
      Быстро в природе сменяются утро и вечер, зной и прохлада, скоро я уже завидовал курточке моей спутницы, укрывавшей от посвежевшего ветерка ее видную, отнюдь не детскую грудь. В том месте, где эта деталь ее туалета смыкалась с другой, спроектированной как штаны, время от времени соблазнительно проблескивала узкая полоска кожи. Се человек. Во мхе, образовавшемся в моей голове после всех сновидений, в которые я попадал, и лабиринтов, испаханных моим брюхом, заметно проползал неуклюжий динозавр, скудно мысливший об исторической необходимости поспеть на ковчег, где обломки старого погибшего мира будут нежно колдовать над зарождением новых, еще небывалых живых существ. Дарья, однако, явно не спешила высекать из нашего трагического уединения искорку оптимизма. У нее было на уме что-то свое, заданное ей в качестве урока и запретное для меня. Наконец мне пришлось обратить взгляд на ее ноги, поскольку она остановилась и отчасти раздраженным тоном заявила, что утомлена и хочет прилечь. Я в долгой задумчивости смотрел на эти блестящие стрелы, соединившиеся в некое подобие циркуля, и размышлял, как она при такой оснащенности думает вычертить себе приличную спальню, если над нею все-таки не возьмет верх моя идея предаться безоглядному разгулу. Но я и сам не был до конца уверен в своем желании претворять в жизнь пластающиеся по мху мысли, и потому чуточку оставался благородным господином, натруженно соображающим, как бы подогнать лоно дикой природы к подходящим для дамского отдыха условиям. Заботливость избороздила мое лицо особыми морщинами. Но Дарья не обладала телесами, которые нужно было слишком уж раскидывать, она просто скрючила свою стройность прямо на земле, на траве, подобрала под себя ноги, сжалась в комочек и спрятала голову в узорчатых недрах какого-то кустика. Я прилег рядом с ней, и сразу наступила ночь. Дарья разрешила мне прижаться к ней, потому что это относительно хорошо обеспечивало нас теплом.
      Если предшествующие моему возникновению на берегу озера блуждания были сном, я, надо полагать, уже выспался и сейчас не имел шансов снова уснуть, если же сон продолжался, то мне, очевидно, вообще не следует ничего предпринимать. Но, обтекая эту загвоздку, я задумывался над вопросом, как же Дарья проводила время во всех этих быстрых сменах климата и суточных периодов; естественно, тотчас привлекался к обсуждению и вопрос, как она оказалась в этом странном лесу, где нет изб и словно только и остается что бродить вокруг озера, что она здесь делает, почему не желает делиться со мной своими тайнами, кто она, откуда пришла и куда идет. Это было очень бессонно, я стал вздыхать и ворочаться с боку на бок.
      Внезапно она забилась, как пойманный зверек. Ах, девочка моя, для тебя ли подобные испытания? Перед этим лежала, слабая и тихая, но вдруг в чары, в покой и нежность ворвалась какая-то грубая судорога. Я сразу захватил ее в объятия и, тесно прижимая к себе, зашептал:
      - Ну что ты, что ты?..
      - Здесь камень! - выкликнула она.
      - Камень? Какие-то глупости... Какой тут может быть камень!
      Но она продолжала вертеться и извиваться в моих руках, как бы отскакивая от пригрезившегося ей камня. Я расположился с намеком на турецкий способ сидения и повлек девушку к себе, на свои колени. Она не была сильной, но трепетала и билась хлестко, так, что чувствовался ее хребет. И все же ее спина понемногу сгибалась, следуя приемлющему изгибу моих линий.
      - Эх, дядька! - воскликнула она со смехом. - Не увлекайся, а то не видать тебе наследства!
      - Не говори дурна, когда проплываешь мимо острова Буяна, - сказительно вразумлял я ее, а сам давался диву: до чего же все иначе забрезжило в моей голове! до чего же я расслабился и размяк перед этой юной вертихвосткой! Я ничего не воображаю и не строю видов... Деточка милая, здесь нет никакого камня, только земля и трава, уж поверь мне. Эта ночь... тебя что-то напугало, я так это понимаю, ведь напугало, да? Но я с тобой, я тебе помогу.
      - Разведи костер, - она высвободилась из моих объятий, - я больше не могу.
      - А чего ты не можешь? - спросил я, послушно принимаясь за работу. Хворост, веточки... Я собирал их в охапку. Тут, пока я бродил, нимало не удаляясь от нашей стоянки, большое мохнатое и неразличимое в темноте существо потерлось пушистой щекой о мою щеку и цитатно шепнуло мне в ухо: откуда дровишки? Я отшатнулся. Направо, налево... - куда отшатываться-то? По счастливой случайности меня вынесло прямиком к моей спутнице.
      Она разъяснила причуды своего видения, но и какую-то далекую от меня и едва ли вразумительную правду:
      - Этот камень... он толкался.
      Я пожал плечами на ее слова и развел костер. Мы сели друг против друга, и пламя судорожно развевалось между нами.
      - Не видно ни звезд, ни озера, - сказал я, рассеянно оглядевшись. - Ты уже согрелась? Знаешь, Дарья, камня не было, хотя ты и утверждаешь, что он тебя толкал. Но...
      - Он был, - нетерпеливо прервала она меня.
      - Именно это я и хотел сказать. Он был. Но не сейчас, а в другой... в другом...
      Слова засопротивлялись, и я раздраженно плюнул в костер.
      - Где же? - скептически усмехнулася Дарья, покривила губы над язычками пламени.
      - В том, что происходило с тобой раньше, - нашелся я.
      - Мне кажется, со мной происходит одно и то же.
      - Вот именно, что кажется. Хотя в каком-то смысле твои слова соответствуют действительности, во всяком случае с тех пор, как я тебя узнал, очень многое их подтверждает... Но если это заколдованный круг, у тебя, девочка, есть сейчас возможность его разомкнуть... Ну, попытаться. Знаешь как? Ведь это как бы большие нити, своего рода канаты, но порвать их можно, надо только взять их в руки, поднатужиться... Паутина, да, но ты же не муха...
      - Ты хороший и добрый, - сказала она, склоняя умное личико к огню. - И не знаю, кому бы еще я могла довериться... но моя история вряд ли из тех, что интересуют тебя.
      - А ты не делаешь поспешные выводы?
      - Нет, потому что знаю, как буду выглядеть в твоих глазах, если расскажу. Бывает такой слабый голос... вьется как дымок... и путник вроде тебя недоумевает, изучая, но чтобы поскорее миновать, решает: падаль дымится. Но это же не так! Вон ты какой! А я всего лишь девчонка, попавшая в переплет. Для тебя ничто, даже если я умнее всех своих сверстников вместе взятых. Что бы со мной ни происходило, ты все равно будешь относить меня к тем, у кого главное впереди, а сейчас и не может быть ничего значительного.
      - Ну, мне хватит способностей понять и девчонку. Я понимаю даже малышей. Например, голодно кричащих грудных младенцев. К тому же молодость обладает многими преимуществами, особенно молодость таких девушек, как ты. Вы начинаете завоевывать признание своей красотой, тут уж ничего не поделаешь, я волей-неволей нахожу в душе местечко для твоего облика. Это уже большая готовность выслушать и понять. А кроме того, обстоятельства, в которых мы очутились... Все располагает к чувствительности, к участию.
      - Вот ты упомянул остров Буян, - сказала Дарья задумчиво, - и это навело меня на определенные мысли. Есть девчонки, у которых мечта достичь острова причудливо сочетается с желанием поскорее покончить с теми неудобствами, которые они испытывают в период созревания.
      Я вытянул вверх указательный палец, предостерегая собеседницу от стремления вывалять мою аллегорию в геникологической пыли.
      - Я вовсе не вкладывал в свои слова тот смысл, который пытаешься придать им ты.
      - А между тем я отправилась на остров, - сказала Дарья. - Я попыла туда в лодке, с одним парнем.
      - Это был твой дружок?
      Она пожала плечами, словно не зная ответа.
      - Ну, можно и так сказать. Я выбрала его после того, как разочаровалась в других. А этими другими были взрослые мужчины. Когда я показывала им свое намерение расстаться с девственностью, они становились мерзкими, отвратительными до невозможности. Настоящие козлы! От них воняло. У них так гнусно блестели глаза...
      - Ну хорошо, а этот парень, которого ты выбрала, что он собой представляет?
      - Мотоциклист...
      - Я так и думал! - подхватил я.
      - Он слился с мотоциклом и полагает, что проведет на нем всю жизнь. По крайней мере, так он полагал раньше. Мне приходилось ездить с ним на заднем сидении, хватаясь за его круп. На редкость глупое занятие, но я убедила себя, что никого получше все равно не найду. В нем все же была какая-то чистота и невинность, просто от незнания. Его даже не посещали те мысли, которые терзали меня и заставляли считать себя чуть ли не падшей женщиной. Он настолько увлекся мотоциклом, что лишь в соединении с ним видел себя мужчиной. Не парень, не баба, не тряпка - никто! Нет, он, конечно, хотел меня, он присматривался ко мне, он понимал, в каком направлении надо подталкивать нашу мотоциклетную дружбу, но это было чем-то вроде дуновений летнего ветерка.
      - Понимаю, - сказал я.
      - В конце концов мне надоело с ним возиться, я заставила его бросить мотоцикл и сесть за весла. Мы поплыли к острову. Я не боялась того, что нам предстояло, а о чем думал мой дружок, если вообще думал, не могу сказать. Тот остров располагается посреди реки, ты, наверно, знаешь, там развалины не то монастыря, не то крепости. Это похоже и на остатки древнего города. Ты, конечно, бывал в тех руинах. Все там каменное. Мы вошли во внутренний двор; ворота не сохранились, вместо них зиял уродливый пролом в стене, высокой и в свое время наверняка неприступной, и мы им воспользовались. По очертаниям развалин трудно определить, что было некогда церковью, а что просто домом. И вот, бродя словно без цели, мы увидели в дальнем закутке большой гладкий камень, глядевший из земли, как бы раздвигая ее в улыбке. Едва я увидела его, мне словно что-то ударило в сердце: вот оно! то самое, что мы ищем! нужное нам место! здесь все и свершится! Камень производил очень странное впечатление, но я, хоть и поняла все, настоящего волнения не испытала, зато мой спутник, тоже его заметивший, сразу задрожал от желания, загорелся и уже не мог отвести глаз от блестящей гладкой поверхности. Ничего, кроме отвращения, этот парень уже не вызывал во мне. Он был как животное. Ты скажешь, что я сама его спровоцировала, даже совратила его, невинного и чистенького. Может быть... Но мне это было нужно, а не сам парень. И я вовсе не тряслась, как он, не пускала слюни, и я не хотела его, а он хотел меня, и это было так не по-людски, так гадко - хуже убийства ребенка. Но я не протестовала, хотя мне не очень понравилось, что он опрокинул меня именно на тот камень, - ведь все-таки он был не мягкий и не такой уж ровный, и не моим мякотям было состязаться с его прочностью. Словом, я предпочла бы другое местечко.
      - Понимаешь, - сказал я взволнованно, - он как бы разложил тебя на алтаре, думая принести в жертву...
      - Он не настолько умный, чтобы понимать подобные вещи, - перебила Дарья.
      - Но тем не менее он принес в жертву и твою, и собственную чистоту, упрямо проповедовал я свое понимание.
      Подумав немного, она мягко улыбнулась и кивнула светлой головкой, словно отделившейся от туловища и повисшей на отблесках костра.
      - Да, это так, если, конечно, не представить дело таким образом, что он просто разделал меня как курицу, как коровью тушу. Остановить его не было возможности. Впрочем, сначала я даже вошла во вкус. Но когда, по моим прикидкам, должно было начаться главное - боль и кровь и все такое - внутри камня вдруг прорезался тоненький девичий голосок, зазвенел так тревожно и озабоченно, упреждая меня, и я услышала: ничего хорошего из этого не выйдет, ничего хорошего, ничего, ничего... Этот звоночек поступал прямо в мою голову, вливался в мой затылок, мне не надо было прикладывать ухо, чтобы услышать его. И не надо было быть очень уж доверчивой и простодушной, чтобы поверить, я поверила просто потому, что пришло время знанию уступить место вере. А парень мой как раз вошел в раж, он пыхтел что твоя паровая машина и наваливался на меня, делая зверское лицо. Я попыталась, пока не поздно, оттолкнуть его, но он даже не заметил моих усилий, для него это было все равно что щекотоние сверчка, он ведь не только взъярился, но и вообще отличался силой, с которой слабой девчонке не совладать.
      - Значит, ты забеременела? - почему-то вдруг спросил я, словно опережая ее пространный рассказ и заглядывая в будущее, почти в конец.
      - Погоди! - Дарья простерла над костром ладошки и внимательно смотрела, как они согреваются. - Тут сначала надо объяснить некоторые вещи. Вся загвоздка в том камне, я бы вытерпела дружка, хотя мне в какой-то момент до чертиков опротивели его сопли и его покрякивание, но с камнем все обстояло гораздо сложнее. Он вдруг стал смеяться надо мной. Да, камень, не дружок. Дружку-то что? Он знай себе наяривал, а вот камень, да, представь себе, именно камень, тот засмеялся! Истолковал происходящее совершенно превратно... исказил... я, мол, не хочу внять его предостережению. Не согласна! Я вняла! Но что я могла поделать? А он принялся тонко так, сначала вкрадчиво, а потом очень язвительно и просто нагло хихикать. Парень ничего не слышал, голос и смех, может быть, и не предназначались для его ушей, а я слишком даже хорошо слышала внутри камня это мерзкое хихинье, уже только чуть девичье, а больше старческое, гнусное, ядовитое... И сквозь смешок прорывались отдельные ругательства: самка! сучка!... ну, сам понимаешь... Я, однако, не чувствовала, что бы камень впрямь так думал обо мне, что бы он был действительно злой, он по-настоящему и не рассердился, а всего лишь высмеивал меня, потешался, ему происходщее со мной представлялось комедией. Но и мой парень тоже вовсе не был злым, он по-своему даже любил меня, пусть легкомысленно, по-детски, а все-таки любил, и то, что он так зло и яростно со мной делал, было не виной его, а чем-то вроде напасти, потому что он потерял голову. Это все легко поддавалось объяснению. Но в конечном счете получалось, что они оба меня терзали, камень подзуживал, вышучивал и сулил беду, а парень долбил, как молоток, и у меня не было ни малейшей возможности вырваться и избежать несчастья, которое пророчил голос из камня. Истерзанная с двух сторон, я и не осознала тогда, как и чем все это закончилось и когда меня наконец освободили. Вдруг просто оказалась стоящей на ногах посреди развалин. Стою, юбка на мне задрана, и я ее еще зачем-то поддерживаю в таком положении, как танцовщица из кабаре, и по ногам струится что-то влажное и теплое. Солнце сразу напекло мне голову, а вид у меня был, конечно, еще тот! Парень, разглядев меня, смутился, ему пришло на ум, что он позволил себе лишнее, и он испугался. А тогда я ему сказала, что он меня обрюхатил.
      - Стоп! - воскликнул я и медленно проделал рукой пассы перед ее глазами в надежде убрать то жестокое солнце из ее мозга. Его место в самом дальнем уголке памяти. Сейчас совсем другое время, сейчас ночь, время луны, утешительницы опаленных и измученных жаждой, и у нее появился преданный и надежный друг. Совершив эту необходимую работу, я выразил удивление: - А как же ты смогла тогда понять... насчет беременности?
      - Я сказала это в шутку, мне была противна его жалобная физиономия и хотелось напугать его еще больше. А вообще-то я не сомневалась, что какое-то несчастье со мной уже произошло... ведь камень предупреждал, но я не сумела ничего предотвратить... И мне самой справляться с бедой, в одиночку, это я тоже поняла. Но парень, вместо того чтобы совсем раскиснуть и скукситься, вдруг подтянулся, как-то возмужал на глазах, расправил плечи и сказал: я тебя люблю, мы поженимся, и у нас будет ребенок. Мы поплыли на лодке к берегу. Потом я поняла, что действительно забеременела.
      - Согласись, это не такая уж беда, - заметил я.
      - Ты не понимаешь... Тут сошлось очень многое. Например, предупреждение... Откуда я знаю, что тот камень имел в виду?
      - Да он, может быть, говорил общо, резонерствовал для пользы девушек, ради девичьей чести...
      Она взглянула на меня с удивлением и угрозой. Девочка запускала невод в некие пучины, отлавливая свое счастье, и я неизменно оказывался в нем, мелькал, взблескивал золотой чешуйкой и исчезал.
      - Допустим, так, - сказала она сухо. - Но возьми другую сторону дела: родители убили бы меня, узнав, что я жду ребенка, по крайней мере били бы до тех пор, пока я не назвала бы имя моего парня. А назвать - значит все, иди с ним под венец. И здесь третья сторона: я смотреть на него не могла после случившегося на острове. Не описать, какое у меня появилось отвращение к нему, словно я - это уже не я, а что-то и родившееся с тем, чтобы его презирать, ненавидеть и отталкивать. Я подумала: если я убью его, это вовсе не отменит мою беременность, выходит, надо избавиться от плода. Это очень важный момент, и я к нему еще вернусь, а пока скажу, что парень тоже очень изменился после нашей, условно говоря, брачной ночи. Совершенно другой человек. По-настоящему, без дураков. Ни тебе мотоцикла, ни дурных компаний, ни длинных волос, ни дурацких бляшек на одежде, ни развеселых девиц. Его родители заходились от счастья, видя в нем такую перемену, и восклицали, кричали на всех углах и перекрестках: воистину он теперь плоть от плоти нашей! А он приходил ко мне, прилизанный, аккуратный, серьезный, садился напротив меня, ставил рядом с собой портфель, в котором начал таскать всюду разные умные книжки - не мог с ними и на минуту расстаться! - и говорил: ты и представить себе не в силах, как я рад, что у нас будет сын, он продолжит мое дело и мой род Молокановых, мы назовем его Никитой.
      - А! Но ведь это я Никита Молоканов!
      - Вот как? - равнодушно откликнулась Дарья.
      Я обдумывал услышанное. Дарья, сообразив, что мой слух утратил необходимую для восприятия ее рассказа остроту, пережидала. Я сказал:
      - Думаю, тут если и есть предмет для обсуждения, то, как ни верти, придется признать обычное совпадение. Не считать же мне тебя своей будущей матерью?
      - Да, это было бы неразумно.
      - Скажут, пожалуй, что мне стоит увидеть в этом некий символ, дескать, второе рождение. Но посуди сама. Не было бы это чрезмерным натурализмом? Разумеется, твой парень не виноват, что так грубо меня подцепил, он сделал это без злого умысла. И тем более нет в этом твоей вины. Но я, извини, не могу без смеха смотреть на вашу выделку. Шито белыми нитками... - Я решил, что убедил ее и себя, повеселел и уже шутливо добавил: - А если все-таки символ, символ веры, хотя бы и низшего порядка, то вообрази, сколько же мне придется утруждать себя перебиранием всего своего прошлого... ну, чтобы потом как-то сопоставить с тем, что получится у тебя, дорогая будущая мамаша!
      - Молчи! Ничего у меня не получится, - возразила она строго. - Я же сказала тебе, что хочу избавиться от плода, и я сделаю это.
      Я рассмеялся и всплеснул руками:
      - Здесь, в лесу?
      - Говорила я тебе и то, что мое решение - очень важный момент. Между прочим, я, видя в моем парне поразительную перемену, даже боялась объявить ему, что никогда и ни за что не стану матерью его ребенка. Я все хранила в себе. Но когда я окончательно утвердилась в своем решении, какая-то сила вдруг подтолкнула меня к зеркалу. А оно оказалось накрыто черным бархатом. Вот когда я не на шутку испугалась! Я бросилась к матери: кто умер? Она вытаращила на меня глаза. Никто не умер. Вся трясясь, я насилу доковыляла к себе, заперла дверь на задвижку и, подойдя снова к зеркалу, стащила с него покрывало. А в зеркале стояла - ну да, стояла, не я же отражалась в нем, значит, она там стояла и была сама по себе, была живой, - безобразная старуха, даже не с лицом, а с выточенной на манер лица костью, на которой лишь кое-где виднелись клочки кожи. Хотя ее прикрывала какая-то одежда, что-то вроде широкого серого плаща, я отчетливо видела, какие у нее кривые костлявые ноги и как висят мешками ее живот и груди. Ее уныло висящий чуть не до пола живот особенно меня поразил, и еще глаза - вся ее жизнь сосредоточилась в глазах, они блестели, смотрели на меня и улыбались, она торжествующе улыбалась, зловеще усмехалась мне. Я видела и то, что ничего плохого она не может да и не собирается сделать со мной, она ограничена зеркалом и не способны выйти за его пределы. Но ей это и не нужно. Она, конечно, и впрямь находилась в зеркале, но в то же время это был только отпечаток того существа, которое в действительности находилось где-то очень далеко и, может быть, даже ничего не знало обо мне, а может быть, и вовсе не существовало, не имело надобности существовать, поскольку оказывалось достаточно и этого отпечатка. И это было послание, новое предупреждение, только уже настоящее, по-настоящему страшное, и оно говорило, что я стану этой чудовищной старухой, если убью в себе зародыш ребенка.
      Дарья закрыла лицо руками и громко всхлипнула, это было даже похоже на крик, на возглас ужаса и тоски.
      - А тебе сказали, чем ты будешь заниматься, если превратишься в такую старуху? - спросил я, придавая голосу сочувственные и утешительные нотки.
      - Никто ничего не говорил, но интуитивно я поняла, что ничем хорошим.
      - Внешний вид часто бывает обманчивым, - пробормотал я житейскую мудрость. - Может быть, это и не предупреждение вовсе, а... притча самого общего характера. Всем нам грозит превращение в стариков. Ну хорошо, а как ты очутилась в лесу?
      - Вышла из дома и пришла в лес, как сомнамбула. Я ведь решила все-таки поступить по-своему. Моя простая правда тоже что-нибудь да стоит, и почему, собственно, другим за аборт ничего не бывает, а со мной должна случиться какая-то сверъестественная вещь?
      - Ага, вышла и пришла... Но если ты до этого момента все так хорошо понимала и истолковывала, наверное, ты в состоянии объяснить и то, что происходит с тобой сейчас? Ты... уничтожила плод, Дарья?
      - Нет. - Она покачала головой. Медля в замешательстве - видимо, не знала, как представить в более или менее убедительном виде свой несуразный исход из города, - она сидела нахохлившись и машинально чертила веточкой какие-то свои письмена на подвижном и изменчивом полотне огня. - Я только решила это сделать. И оказалась в лесу. Это последнее предостережение, последняя попытка образумить меня... я уже не совсем принадлежу себе, я уже ношу в себе какую-то часть той старухи, так что превращение началось, но пока это лишь пример, образец того, что со мной может произойти на самом деле.
      - А почему нельзя при этом оставаться в городе, дома?
      - Но я не знаю этого. Я не по собственной воле пришла в лес. - Дарья вздохнула. - Наверное, опасно держать такую, какой я стала, в городе, среди людей. Те силы, которые мной занялись, они тоже думают, оценивают ситуацию. Понимают, что у старухи на уме... Красть новорожденных и, разорвав им грудь, выедать сердце... У меня самой иногда уже возникает потребность в этом, я только не уверена, что это в самом деле от старухи, а не мое личное. Но если мое, я перебьюсь, сердечки пожирать себе не позволю, я все-таки выше этого! Я человек, а не монстр. Другое дело, если старуха уже забрала надо мной большую власть и со временем заберет окончательно. Тогда уж ничего не попишешь! Кто-то, судя по всему, за меня борется, не уступает старухе, но и у нее силенок хватает...
      Я взял подбородок в ладонь и задумчиво посмотрел на девушку. Какие люди пропадают! А за что? В схемы Мартина Крюкова Дарья не вписывалась, но и она шла путем, мало отличающимся, по крайней мере в его видимой части, от того, по которому вынужден был слепо и неосмысленно продвигаться я. И назовите нашу цель каким угодно благозвучным словом, возьмите его из поучений древних или откровений пророков, из многоумных книжек или собственных сновидений, цель эта все равно не будет стоить того, чтобы во имя ее приносилась в жертву невинная душа славной и слабой девушки.
      Она молча и терпеливо ждала новых вопросов, понимая, что я размышляю именно над ними. В отблесках огня ее лицо было еще прекраснее, чем прежде, и если та старуха уже в самом деле вошла в нее, на внешности моей собеседницы это никак не отразилось.
      - Самое радикальное тут вот что, - сказал я. - Ты можешь, конечно, сколько угодно принимать решение, которое, судя по твоему рассказу, очень не приветствуется некими силами, но осуществить его в лесу тебе вряд ли удастся. Не исключено, тебя для того и вывели в лес, чтобы ты волей-неволей пришла к рождению ребенка.
      - Это витийство! Я уверена, почти уверена, мне теперь нельзя находиться где-нибудь еще, кроме леса. Старуха, которая входит в меня, это не для жизни среди людей.
      - Время покажет, - уклонился я от дальнейшего обсуждения темы.
      Она остро посмотрела на меня и вдруг спросила:
      - А как ты считаешь... насчет ребенка?
      - Ты спрашиваешь моего совета? - Поскольку она не ответила, тем самым показывая, что вопрос поставлен, а из каких душевных переплетений он вышел - дело второе, мне пришлось подыскать более или менее правдоподобное рассуждение; я сказал: - Нельзя уничтожать плод, будущего человечка. Конечно, это общий взгляд, мой абстрактный гуманизм. Но если под таким углом рассмотреть и твой случай, окажется... он не настолько выходит из ряда вон, чтобы решать его непременно в особом порядке и исходить из каких-то исключительных положений. Ведь ты исходишь не из того, что-де есть риск родить урода, чудовище, опасное для человечества. Тебе просто не нравится отец твоего ребенка, а это явление, Дарья, в сущности обычное, рядовое и распространенное. Так что решение тебе следует строить не на каких-то предупреждениях и угрозах извне, а на собственных возрениях, ощущениях... Иными словами, разберись сначала в себе.
      - Это общие слова, - начала она, но я тут же перехватил:
      - Согласен! Согласен! Но я буду рядом, и это уже не общее место. Если ты, конечно, не против... Я не буду ничему учить тебя, наставлять, не буду ничего тебе проповедовать. Я хочу только, чтобы ты увидела мое понимание, мою заботу, мое трепетное внимание к твоим проблемам, а самое главное, к самому твоему существованию. И может быть, тогда тебе захочется взять часть этого понимания и внимания и перенести на существо, которое зреет и растет в тебе и скоро будет толкаться, показывать характер... Я поверил каждому твоему слову и теперь хочу, чтобы ты видела, что я совершенно не боюсь старухи, о которой ты рассказывала. Я вовсе не жажду с ней встречи, но если она в тебе, как ты думаешь, то ты должна прежде всего знать, что от этого мое отношение к тебе не меняется. Ни минуты я не буду подозревать, что ты что-то сделала только потому, что так захотела мерзкая старуха, и ни единой мысли о происходящем с тобой изменении не мелькнет в моей голове. И все это ради тебя, Дарья, а значит, и ради твоего ребенка. Потому что в моем понимании дела ты слилась с ним, а не с образом, который увидела в том предназначенном для мертвецов зеркале. Ты будешь жить, когда меня уже не будет, а ребенок будет жить, когда не будет уже и тебя. И это очень многое значит, хотя, конечно, далеко не все. Знаешь, у меня нет детей и я, признаться, никогда не стремился их иметь. Но раз есть ты, а в тебе есть ребенок, и мы с тобой и с ним очутились в этом лесу, и сидим ночью у костра, следовательно, я должен тебе сказать, не вдаваясь в долгие рассуждения: думай не о смерти, а о жизни, девочка.
      3. УБИЙСТВО
      К Фоме применимы все выражения, рисующие образ не слишком-то преуспевших, не очень-то способных и в сущности бесполезных для жизни людей: нерасторопен, тяжел на подъем, неуклюж, медлителен по части мысли, непригоден для глубокой душевности и тем более духовности. И так далее. Но когда он окончательно выбрал для жертвоприношения старушку, жившую по-соседству, он вдруг стал в бытии легок и даже юрок, как мышь.
      Легкость пришла из мира, где под проворным дуновением разума и иссушающим жаром сердца рождаются записи, чтобы вскоре оформится в цельные рукописи, иногда любимые, иногда нет и как будто случайные, а затем утвердиться и затвердеть книгой, полной войны, любви, чудесных приключений и почти безболезненного перемалывания человеческого вещества. Входя в этот мир, человек затейливо усмехается соблазнительной перспективе бессмертия в творчестве, и из-под его руки, деловито прикасающейся к бумаге, выпархивают и улетают в скоротекущие странствия со страницы на страницу быстроногие, впрочем тут вернее сказать быстрокрылые, существа, которым не обязательно умирать - потому что они и не жили никогда. Эти существа с завидным постоянством облегчают душу, сбрасывая куда придется ненужный балласт.