Михаил Литов
      Люди Дивия
      "ЛЮДИ ДИВИЯ... они пришли черт знает откуда... поселились в книжных баснях, и не только в оных... жутковатые монстры, среди которых можно встретить даже субъектов с крылами, с мышиными головками... не надо думать, будто они сыны исключительно Индии, хотя что с нее, Индии, взять, если все мы в сущности оттуда... они "нечистые", но в высшем смысле... оригинальный народец..."
      (Из "Опытов", недавно обнаруженных в рукописном наследии Ивана Левшина)
      МАЛЕНЬКАЯ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ, КОТОРАЯ В ПРОЦЕССЕ РАБОТЫ НАД НЕЙ ПРИОБРЕЛА ХАРАКТЕР ПРОЛОГА, А БЫЛА ЗАДУМАНА КАК...
      ИСХОДНОЕ ЗНАНИЕ----------------------------------- Я знаю довольно странных людей, жителей нашего города (своими друзьями их не назову, у меня, признаться, сроду не водилось друзей), которые, теряясь в исторической загадке происхождения отечества и не умея свести в ней концы с концами, приходят в замешательство, суетятся. Главная причина их научного недоумения коренится в естественно посещающей всякого мало-мальски образованного человека мысли, что другие народы, в отличие от нас, ведают о своем первоначале гораздо больше и яснее. Чудо загадки, слабое и как бы потустороннее дыхание тайны согревает сердца романтиков, но не ученых. Облачившись в доспехи, вооружившись копьями и щитами, перьями и терпением... Впрочем, тут позволим себе небольшой комментарий к уже сказанному. Странными упомянутые люди кажутся, естественно, прежде всего на фоне тех, кого меньше всего волнуют и тревожат всякого рода ребусы, в особенности исторические; и тем более странными эти люди выглядят потому, что беспокойство и озабоченность не остаются у них без дела, напротив, приводят к самым решительным, удивительным и как бы сказочным поступкам, иные из которых достигают уровня настоящих приключений. О том, что происхождение отечества таинственно, малоизученно и, судя по всему, не может быть изученно лучше, знает любой, кто пролистал по крайней мере книжку-другую по древнейшей истории и убедился в противоречивости мнений ученых историков. Эти господа вообще часто, или даже слишком часто, предстают перед простыми смертными в качестве противоречивых субъектов... и вместе с тем посмотрите, как дружно, как единосущно они "темнят" в пунктах, подразумевающих ответы на закономерные вопросы, кто такие наши соотечественники, откуда они пришли, когда впервые услышал о них остальной мир и каким годом или, на худой конец, веком следует датировать начало их государственности. Я сказал о моих знакомых, этих самобытных и предпочитающих некоторую обособленность гражданах Верхова, что они не умеют свести концы с концами в загадке происхождения, и это намек прежде всего на их отличие от тех мастеров исторической науки, которые как раз очень даже ловко подгоняют факты и собственные догадки таким образом, что от тайны не остается практически ничего. Они же, пытающиеся странствовать в неведомом, действительно пребывают в неком зудящем и саднящем замешательстве, но не оттого, что у них нет ни фактов под рукой, ни заслуживающих внимания догадок, и что тайна, как ни стараются именитые ученые и как ни помогают делу они сами, по-прежнему остается тайной. У других народов иначе, не правда ли? Нетрудно представить себе изощренный, привередливый и дотошный ум, для которого, скажем, рассказы о Ромулах и Мерлинах прозвучат убедительно и достоверно, подвиги всевозможных огненных драконов, ягуаров, а то и обыкновенных лягушек, выступающих в почетной роли прародителей, как и периодические нашествия небесно-солнечных посланцев, совмещающих абсолютное родства с узами законного брака, отзовутся первобытностью и забавным шаманством, а слухи о Кие и Гостомысле, неизвестно когда живших, и живших ли вообще, станут причиной победоносной, наукообразной усмешки, презрительно отметающей бледную немочь сочинительства более чем сомнительных баек.
      Говорю теперь о тех, с кого начал описание поразительных и потрясающих сторон верховской жизни, как о героях моего повествования. Дело обстоит с ними далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Ошибется тот, кто поспешит наречь их безумцами или, скажем, усмотреть в их поведении отсутствие патриотизма, почвенничества, здоровой тяги к родным просторам, городам и весям, обостренного до болезненности внимания ко всем тем нишам, в которых прочно обосновалась наша культура. Они указывают на наличие до сих пор не разгаданной загадки отнюдь не с тем, чтобы оскорбить отечество, например, усомниться в полноте его права на пребывание внутри, а не вне истории. Они преследуют совершенно другую цель: не только сбросить покрова с поднадоевшей, честно говоря, тайны, но и ввести наш народ в семью народов, которые с вполне объяснимым умилением и закономерным восторгом возводят в начало всех начал, в том числе и собственного, Золотой Век, очень хорошо известный по описаниям разных пророков, ясновидцев, духовидцев, категорически неприемлющих современность философов, - все редкие в нашей юдоли слез особы, и говорить о том, что имя им - легион, можно лишь в узко-символическом смысле.
      Сказать о Золотом Веке, что он был хорош, безупречен во всех отношениях, значит сказать уже почти все. Но здесь очень важно не упустить из виду самую главную мысль, которую проводят эзотерики, и то чувство, с которым воспринимают эту мысль некоторые массы, может быть не вполне точно усваивающие ее, зато своим одобрением, своим пафосом как нельзя лучше украшающие свойственное многим, и без всякого эзотеризма, стремление в прошлое. Напомню, все это говорится в скобках, в виде примечания и исключительно для тех, кто никогда не слышал о славе и величии незапамятных времен, не интересуется прошлым и полагает наилучшей эпохой ту, где уместилась их собственная короткая, но яркая жизнь. В скобках же следует удержать и разъяснение, что ученые, видящие древность так же хорошо, как обыкновенные люди видят улицу, по которой каждый день спешат на работу, сообщают нам: в преддверии известной истории род людской был совсем другим, не чета нынешнему, и лучшие из лучших тогда владели знаниями и магией, простейшие фокусы которой показались бы нам умопомрачительными. Что они проводят именно эту мысль, может быть чуточку наивную и словно бы высосанную из пальца, подтверждается очень уж многими страницами их увесистых сочинений. Они превозносят Золотой Век с тем же пылом, с каким люди попроще и поплоше славят Золотого тельца. В дальнейшем, продолжают они, тайное знание утратилось, и ныне осколками его располагают лишь немногие избранные. Нужно ли говорить, какое воодушевление охватывает даже меня, словоблудного инженера замшелых верховских душ, когда я слышу подобные заявления знатоков, истинных ученых?
      Не снискавшие подлинной славы правдолюбцы наши не задаются вопросом, следует ли относить тех, кто говорит эти вещи и называет себя при этом учеными, безапелляционно открещиваясь от кагорты шарлатанов, к немногим избранным счастливцам, владеющим тайным знанием. Не озабочены они и выяснением, в какое отношение ставят себя своими поисками к затаившимся до лучших времен магам и алхимикам, всякого рода непогребенным атлантам и скрытым рыцарям, до сих пор обретающим чашу Грааля, и не рискуют ли вызвать их неудовольствие своей пытливостью, напряженно высматривающей в обложивших нынешний небосклон тучах великий небесный Верхов. Не знаю, пригодится ли впоследствии то, что я говорю сейчас, и все же скажу о том справедливом возмущении, которое вызывают у моих героев попытки иных скептиков ограничить причастность наших просторов и нашего народонаселения к мировому герметизму некоторым внешним созвучием названия города Тулы (где, кстати будет напомнить, изготовляется надежное, крепкое оружие) и мистического имени Туле. Они находят, что эти попытки неумны и вредят международным сношениям и в действительности мы связаны с Золотым Веком ничуть не меньше, чем любое другое племя, полагающее своими предками древних иранцев. Благородные верховские эзотерики, славные традиционалисты утверждают, приводя более чем веские доказательства, что ни наши предки, ни мы сами отнюдь не стоим вне истории и наши корни выглядывают из той же почвы, что и корни других исторических народов. Иными словами, мы не возникли вдруг, из ничего (и менее всего заслуживает внимания версия, будто нас создал себе на потеху дьявол), а пришли, как и положено, из Золотого Века, вволю насытившись всеми его благами и удовольствиями. А вся наша последующая, уже записанная история полна свидетельствами о наличии у нас собственных тайновидцев, немногих избранных, и, следовательно, нашей способности собственными силами разобраться, кто есть кто в этом мире и кому унавоживать среду обитания для будущих поколений, а кому тайными тропами вести профанов, глупцов, слепцов, обездоленных, оболваненных и прочих чудом прозревших к подлинным источникам света.
      РИТА И НИКИТА------------------------------ Ненадолго прерву цепь размышлений, выступающих описаниями, прерву битву с вопросами, в которых мои герои разбираются, конечно же, лучше меня. Но они заняты делом, и на писания у них остается неправдоподобно мало времени. Я же разгорячился даже не столько из-за вопросов, больных скорее все-таки для них, а не для меня, сколько из-за невнятных, но бередящих душу разногласий с ними, знакомцами, приятелями, светочами, как всегда покинувшими меня в нужную минуту.
      А разгорячившись, вижу, что вышел одиноким воином в поле, где не видать ни врагов, ни друзей, ни победоносной засады, кстати устроенной для борьбы с мамаевой гордыней оппонентов.
      Моя жена первая догадалась, что я затеял писать новую книгу. Милая всегда подмечает и чувствует такие вещи. Я, однако, не написал еще ни строчки, даже не подсел к письменному столу, и сообразила она о моем озарении по тому особому блеску в глазах, с которым я заключил ее в объятия, намереваясь опрокинуть на спину и дать волю своей страсти. И она, отвечая мне лукавым взглядом, в очередной раз подняла вопрос о методе.
      Меня зовут Никитой. В нашей семье Молокановых идеологическая замятня стоит далеко не на последнем месте. Свои литературные затеи я начинаю с желания овладеть женой, хотя, конечно, это не единственный случай, когда оно у меня возникает. Но тоже метод, не правда ли? И все же, перелистывая написанное мной - а это горы бумаги - я нередко прихожу к выводу, что Рита права, обвиняя меня в писательской расхлябанности. Она находит, что я принадлежу к тем одержимым писателям, которые пишут лишь бы писать и, написав одну книгу, почти тут же берутся за следующую. Ее суждение более или менее соответствует действительному положению вещей. Но я совершенно не согласен с ее утверждением, будто мне не довелось выстрадать в сущности еще ни одной книги, сверх того, ни одной главы, ни даже абзаца или фразы. Послушать ее, я не выстрадал ни единого слова. О, это не так. Просто я страдаю неизбывно, и сказать, где пролегает граница между выстраданностью той или иной книги и моим личным страданием и имеется ли такая граница вообще, практически невозможно. Мое рассуждение покажется кому-то забавным, нелепым, дилетантским, но для меня оно хлеб насущный, ведь я живу - по правде сказать, не очень-то рассуждая! - литературой и тем, что страдаю от многих вещей на свете. Скажу больше, я не всегда различаю, где кончается страдание, вызванное той или иной проблемой, и начинается новое, следующее. Это тоже метод. Я страдалец по природе. Страдаю я, разумеется, и по милости своей жены, оттого, что она слишком эгоистична, черства, бездушна, порой даже жестока в обращении со мной. Бывают прекрасные минуты в нашей семейной жизни, но они не заслоняют от моего внутреннего взора печального и испытанного временем знания, что Рита, до смешного мало уделяющая внимания духовной стороне бытия, мне отнюдь не пара. И когда она заводит разговор о том, что у меня, мол, нет метода, что мне необходимо выработать некий метод написания романов (а иначе я-де в конце концов сяду в лужу), я, во-первых, хорошо помню, что ей в глубине души абсолютно плевать на мои шедевры, а во-вторых, с горечью чувствую, что все ее рассуждения на эту тему проникнуты совершенно неуместной иронией.
      Так вот, перелистывая свои рукописи, я вижу, ясно вижу ту силу, с какой некая часть моего "я" забиралась, закрадывалась, внедрялась в мозги и души тех, кто становился моими героями. Сказав о силе, я вовсе не имел в виду восславить достоинства моих сочинений. И даже не о мощи вдохновения речь. Возможно, это преувеличение, но я полагаю, что уже давно нечто отделилось от меня и путешествует по миру, с легкостью пронизывая и познавая все живое, хотя это вовсе не значит, будто мне открыты все тайны и понятно все на свете. Это значит лишь то, что я в состоянии описать любого человека так, как если бы ведаю секрет, позволяющий мне залезать в его шкуру. Многие писатели скажут, наверное, что для них это самое обычное дело и ничего чудесного, выдающегося они в нем не видят. Какой же сюрприз ждет их впереди! Когда-нибудь они поймут, что мой метод дает мне пропуск в души не только простых смертных, но и в их, мнящих себя неприступными, сокрытыми, вознесшимися на невиданные вершины.
      Мы сели поговорить о моем будущем романе, и я поведал жене, что, не в пример моим героям, не собираюсь порывать с настоящим и прятаться в прошлом. С присущей мне откровенностью, не без развязности я посоветовал Рите не обольщаться предположением, будто мой выбор подсказан исключительно желанием оставаться при ней. Естественно, никакое прошлое и даже сам Золотой Век не соблазнили бы меня принести в жертву ее прелести и собственные интересы, в значительной мере сосредоточенные вокруг удовольствий, которые мне эти прелести даруют, но истина, она дороже всего на свете. И брось кто-нибудь на кон истину, выразительно глядя при этом на меня, подсказывая мне идею разлуки, идею жертвы в обмен на обладание высшим знанием, я бы ни минуты не колебался. Но ничего подобного в мире еще не происходило.
      - По крайней мере, в мире реальном, - уточнила жена, - а в том, где живешь ты, пожалуй, бывало и не такое.
      - Литература! - согласился и подхватил я. - Фауст... разные высоколобые и угрюмые господа, обожающие мысленно восклицать "жребий брошен!"... и так далее... Но в том-то и штука, что на этот раз я намерен вести оседлый образ жизни и не где-нибудь, а именно в мире реальности.
      - Любопытно... А разрешено поинтересоваться, в чем причина?
      - Причина, например, вот в чем. Герои мои... славные мои дураки... присвоили себе право хмуриться на всех прочих и почитать их за недоумков, на том лишь, в сущности, основании, что эти прочие не поспели своевременно сдружиться с ними и постичь их премудрость. Кто не с нами, тот болван и мракобес, - таков принцип. Не хочу им мешать. Не хочу и путаться у них под ногами в горних сферах, там, где их трудами и молитвами все приведено в тональность если не мистики... мистическое нахожу и в буднях!.. то уж во всяком случае фантастики, порой весьма дешевого сорта. Было бы преувеличением сказать, будто между нами пробежала кошка, и все же я вступил в противоречие с ними, а это, уверен, не помешает мне отлично понимать их, как бывало и прежде, но, с другой стороны, поможет сохранить твердую почву под ногами. Они ищут отечество легендарное, мифическое, мистическое, фантастическое, и это их право, но я остаюсь с отечеством реальным, что бы оно ни представляло собой нынче. В бедах отчизны, в ее лишениях и невзгодах... впрочем, не будем об этом! Больно, слишком больно. Иной раз я спрашиваю себя, а нужно ли вот так, ни за что ни про что, причинять себе на каждом шагу невыносимую боль? Не достаточно ли того, что я страдаю вообще? Бог мой, то, что делают они, и то, что сделаю я, оставшись дома, поможет мне, я верю, многое увидеть в нашем общем будущем, о котором они, похоже, вовсе не склонны думать...
      Я всегда грешил многословием, и Рита, зная за мной эту слабость, слушала меня терпеливо, поверх снисходительно-равнодушного выражения изображая и некоторую увлеченность моими перлами. На самом деле вопросы, поднятые мной, ее не занимали, были ей непонятны и практически неизвестны. Она лишь стерегла момент, когда сможет, убеждая себя и меня, что не разменивается на мелочи, а сразу берет быка за рога, обрушиться на мои бедные книжки и в очередной раз объявить их скучными, неинтересными читателю, скудными содержанием и идеями. Сколько бы я ни ставил перед собой великих задач, скажет она в заключение, мне никогда не сделать в литературе ничего значительного, ибо все мои замыслы на бумаге вырождаются в жалкий гротеск и так будет до тех пор, пока я не выработаю собственный метод. Немножко путаясь, под методом моя благоверная понимала, конечно же, не какой-то и впрямь метод, а необходимость создавать полноценные, реалистические образы и никоим образом не те тошнотворные карикатуры, которые она находила у меня. Но важным мне представлялось не содержание ее речей, а искренность, с какой она делала свои выговоры, докрикиваясь иной раз и до кощунственного рассуждения, что ей, безупречной в моральном отношении, не годится, судя по всему, жить с субъектом вроде меня. Она не изгоняла меня, нет, но в ее глазах появлялся ужас (все было очень искренне, обнаженно и хотя происходило только на словах, не казалось голословным) перед человеком грандиозной душевной мерзости, создателем целой галереи уродов и отвратительных восковых фигурок.
      Я вытянул руки и бросился к ней, желая пресечь в корне готовящуюся вспышку бешенства. Эти вспышки бывают у моей жены двух родов. В одном случае, когда Рите неймется прежде всего оскорбить меня, как бы отомстить за бесцельно прожитые со мной годы, ее лицо становится злым, старым и некрасивым, а тогда и я ненавижу ее и начинаю выкрикивать в ответ грубые и обидные слова. Но когда она сильно и не совсем напрасно подозревает, что я буквально наслаждаюсь своим внутренним рассуждением о ее невежестве и чуждости культуре, о неких очажках глупости в ее прелестной головке, и когда ее обуревает уже не стремление мстить мне и торжествовать в случае удачного выпада, а защитить свою пусть маленькую, но все же правду, у нее в такие минуты не известное мне стареющее лицо, уже давно выросшее в символического часового моего существования, а какое-то обиженное и славное детское личико, перед которым я и теряюсь, и пасую, и млею. Я знаю, что если она и догадывается о впечатлении, которое производит на меня такая метаморфоза ее внешности, то никогда не злоупотребляет своими возможностями, не превращает "личико" в оружие нападения, никогда не складывает его сознательно и нарочито. Как ни толкуй, ее искренность безусловна и безупречна. И когда оно все же складывается, пронзительное и обжигающее детское выражение, заставляющее мои кишки сотрясаться в беззвучных рыданиях, это означает лишь одно: моя супруга действительно в горе и отчаянии, жизнь загнала ее в угол, среда заела, она в том отчаянии, в какое порой впадают дети, положим, из-за пустяков, но столь страшно, что взрослые просто теряют голову и чувствуют себя чудовищами.
      Все понятно! В такие минуты я безотказен, готов сделать для нее и ради нее все что угодно, лишь бы утешить, ублажить, прогнать беспомощность и безысходность. Только однажды, лет десять назад, я видел подобное выражение на ее лице в счастливую минуту. Забыв о моем присутствии да и обо всем на свете, Рита слушала чудесную музыку (я, разумеется, уважительно отметил: вот человек, который знает толк в серьезной музыке!), и в ней появился и забродил этот самый "ребенок". Я тотчас поклялся, мысленно, что никогда ничем не обижу ее и никогда не брошу. В том, что я ее не бросил, легко может убедиться каждый, скользнув хотя бы беглым взглядом по нашей в сущности дружной семье Молокановых, мы как чертенята, которым некуда бежать из их ада, надо сказать, в результате той моей клятвы у нас вышло десять с лишком лет семейной жизни, т. е. десять лет счастья и несчастья моей жены. О себе умолчу. Я хоть и сто лет проживу в браке, а на вопрос, веду ли я семейную жизнь, недоуменно пожму плечами. То, что называют узами брака, для меня не составляет особой важности. Это важно и существенно для Риты, да и то лишь потому, что ей хотелось бы другого мужа, который лучше обеспечивал бы ее всем необходимым и больше заботился о ней, а чтобы поддерживать в себе это хотение, ей просто необходимо воспринимать меня как мужа, оценивать меня, решать вопрос, что представляет собой наша супружеская жизнь.
      Поэтому в минуты, когда она, защищаясь, делается ребенком, я в своем порыве утешить и угодить ей отчасти приближаюсь к тому идеалу мужчины, который создало ее нехитрое женское воображение. Разумеется, о том, чтобы исправиться полностью, и речи нет, слишком быстротечны те мгновения, я бы и не успел ничего. Я не успеваю даже завоевать в ее глазах звание хорошего мужа, настоящего мужчины. Правда, юркость, какая бывает свойственна моей наружности в подобных ситуациях, более или менее отчетливо складывается в обещание, в некий аванс, в возможность, которую, как жене в ее волнении представляется, она сможет разными манипуляциями, уже не отпуская меня на волю, преобразить в действительность. Потом все это проходит, но Рита не забывает, что в какое-то мгновение я по какой-то не очень хорошо понятной ей причине был удивительно, потрясающе человечен, и за это она благодарна мне и любит меня. Может быть, сам я только за то и люблю ее, что иногда вижу, как странно темнеют ее глаза, а следовательно, и замирает вся ее душа в изумлении перед осознанием того факта, что меня есть за что любить.
      И вот немолодой женщине, моей жене, ее личное женское небо повелело обидеться, взбеситься и "сделать ребенка" аккурат накануне моего творческого взлета, в минуту, когда я задумывал взяться за перо, предварительно попользовавшись ее прелестями. Я не мог этого допустить. В одно мгновение я уяснил всю бедность, безблагодатность, весь голый практицизм чувств, с которыми приступил к жене, домогаясь ее любви. Но я не рассуждал о том, что ее взрыв - всего лишь некий наплыв обыденности и, по сути, абсурд, ведь в данную конкретную минуту я ничем перед ней не провинился, а мои прежние грехи давно следовало бы простить; я не думал убеждать ни себя, ни ее в том, что казнить меня за мою несостоятельность, неприспособленность к жизни сейчас, когда я почти обуян вдохновением и готов приступить к созданию новой книжки, может быть очень важной для человечества, с ее стороны не только промашка, но и преступление. Я думал лишь о том, как предотвратить вспышку и буйство. И во мне сделалось даже куда больше истеричности, чем в ней, готовой разразиться ревом. Я словно остановился перед чем-то раскаленным, пускающим языки пламени, остановился, зная, что мне надо войти в этот ад, по крайней мере прикоснуться, поэтому я протягивал руки, но тут же и отдергивал с неприятной судорожностью, и мое лицо исказила страдальческая гримаса.
      Пока я крутился вокруг жены, не зная, как подступиться к ней, встала волна небывалой нежности и тоски, обрушилась на меня и подхватила меня, и я, подвывая и покряхтывая в ее тяжелой соленой правде, улыбнулся Рите, показывая, что страдаю, но терплю и буду терпеть. Моя преждевременно седеющая голова замелькала по всей кухне, где это происходило. На свете не стало для меня ничего роднее, ближе и нужнее этой толстенькой женщины, совмещающей рост гневной обиды с потребностью допить чашку чая. Я упал ей на грудь, зарылся лицом в ее коленях, целовал ее пальцы, которые она скрючивала от волнения, но так, словно ей в этом помогали старость и болезни. Желая припрятаться, стушеваться (ибо не знала теперь, суровиться ли ей все еще на меня или уже радоваться моему темпераменту), она поджимала под себя ножки, убирала их под стул и слегка сучила ими. В восторге от их шевеления я сунул руку под халат, которым она прикрывала свою немало раздобревшую за последние десять лет плоть, и мои пальцы повлеклись по ее бедрам. Я не видел этих действий моих конечностей и тем лучше понимал, что загадочность жизни - отнюдь не шутка. Ведь что такое бедра Риты, когда их видишь в спокойную минуту? И даже более существен вопрос, много ли замечательного и привлекательного они представляют собой в глазах какого-нибудь стороннего наблюдателя. Но что такое они же, когда я не вижу их, а только чувствую, только ощупываю дрожащими, взволнованными, ждущими чудес пальцами? Волшебные горы, которые писатели и философы описывают как чудо и тайну, вдруг утрачивают для меня смысл и притягательность, и уже бедра моей жены, наливаясь упругой силой, возвышаются и над самыми высокими из них. Они здесь, по ним нет необходимости карабкаться, моя жена даже стискивает колени, в застенчивости и в предостережении насчет чрезмерного баловства, но сколько их ни ощупывай, они всегда оставляют за собой еще что-то непознанное, большое, невероятное, недостижимое и непостижимое. Их не взять никаким методом, постигнешь их форму - неизреченная тайна уйдет в содержание; впрочем, и форму по-настоящему постичь невозможно, а пренебрежешь ею, взявшись за содержание, она славно посмеется над тобой. Что и говорить, тут велико волшебство женщины, тут ей есть чем взять, есть чем гордиться и отчего сознавать свое превосходство, есть прекрасный повод сидеть и со снисходительным видом ждать, пока ты, копаясь в ее чудесах, не уяснишь всю безнадежность своих потуг, не признаешь, иными словами, ее власть над собой.
      По горькому опыту хорошо зная эту безнадежность и не желая сейчас уродоваться перед женой, все же не преодолевшей в себе тайного стремления отбить у меня охоту к сочинению новой книжки, я вскочил, подхватил ее на руки и понес в комнату. Она голосисто удивлялась силе земного притяжения, пытающегося совлечь ее с моих рук, но я-то отлично понимал, что не земля, а ее, Риты, знатная маштабность отягощает меня. Я, естественно, был готов нести ее сейчас даже и на край света, но с каждым шагом все чувственнее сознавал, что завишу от нее, а она только наслаждается. У меня была ответственность, ну, по крайней мере донести ее, не уронить, а она не признавала за собой никакой ответственности, она просто радовалась на моих руках, как дитя, смеялась и даже болтала в воздухе ножками. Почему так? Почему я прикован к ней и ей достаточно одного словечка, чтобы разбить добрый кусок моей жизни и моего сердца, достаточно, например, вдруг заявить, что она отказывает мне в удовольствиях, а у меня нет такого волшебного глаголаа, нет такой суровой возможности? У меня нет спасительного слова потому, что я не только не в состоянии произнести его, я и подумать о нем не смею. Я весь в желании, я весь желание, я словно сгораю в огне. А Рита, как всякая женщина, способна хладнокровно отказать, более того, отказать не с целью помучить или испытать меня, а самым честным и неподдельным образом, думая именно то, что говорит. Женщины все поголовно - во всяком случае, жены писателей, а их перебрал за свой немалый век изрядно - более или менее фригидны и жестоки в своей фригидности, и то, что они порой выдают за страсть, на самом деле не что иное, как эгоистическое желание взять от жизни недоступное им. Женщины приземлены, а в земле нет страсти. В земле тяжесть бесконечного покоя и равнодушия, и смерти удобно раскидывать свои тенета на подобной почве. В этой игре, свое пристрастие к которой земля подтверждает медленными, тяжелыми кивками, смерть выглядит изящной шалуньей, а жизнь принуждена зарождаться с видом мучительного глубокомыслия.
      Женщины расчетливы. И расчетливей всех Рита. Она спокойно ждала, лежа на спине, пока я, стуча локтями в пол, приноравливался к ней, устраивался возле нее. Мы, Молокановы, всегда занимаемся любовью на полу, это наша постель, наше супружеское ложе. Жена ничем, ни малейшим движением не помогала мне, только ждала, а когда я наконец устроился и взялся за нее, она тотчас привычно застонала.
      По прошествии определенного времени внутренний голос вновь прорезался и возвестил: грязь! Ну, еще бы... Сосуд греха, и с ним в обнимку далеко ли уйдешь, не расплескав на себя? Когда все закончилось, я пошел в ванную смыть усталость и печаль души. Наверное, и Рита чувствовала что-то подобное, догадывалась и прозревала, не зря же она настаивала, чтобы географически разместить нашу любовь именно на полу, а спать уже по отдельности, в разных постелях и даже в разных комнатах. Но когда теплая вода смывает с меня пыль и прах только что пережитого позора, я думаю не о чувствах Риты, не о ее позиции в этом вопросе и уж тем более не о тех порывах, что привели меня на коврик, специально для таких случаев разворачиваемый на полу, а о том, где взять силу и как внедрить ее в свой мозг, чтобы я наконец осознал, насколько серьезна человеческая мысль о святости.
      Боюсь, женщины и тут, не в пример нам, на высоте. Рита после коврика, пережитого моим сердцем как проигранное сражение, как разгром, спокойно ходит предо мной голая, словно и не догадываясь, какое отвращение внушает мне ее нагота. Но это высота и покой только что огулянной коровы, умиротворенно вернувшейся к пережевыванию травы. Ситуация известная. Однако я каждый раз обдумываю и переживаю ее заново, исполненный муки. Мужчины часто легкомысленно относятся к этому моменту, они знают, что в ванной под струей воды, смывающей с них грязь, надо будет пройти через раскаяние и даже пообещать себе, что подобное никогда впредь не повторится, а потом, мол, все будет нормально, жизнь вернется в прежнее русло и когда-нибудь снова захочется отведать прелестей жены или случайно подвернувшейся бабенки.
      Это легкомыслие выражается в рассеянной улыбке, кривящей мужские обветреные, потрескавшиеся, воняющие табаком губы. Оно спускает мужчину ступенькой ниже, в обыденность, где уже поджидает его жена с ее кастрюлями и внушительной задницей и где он своей приглушенностью мысли и чувства вдруг приравнивается к животным, а то и к тем поразительным и не столь уж малочисленным самцам, которые после совокупления не испытывают никакого стыда, а напротив, потрясают своим ублаженным оружием и говорят: ну, теперь хорошо, вся дурь вышла! О нет, никоим образом не следует отказываться от услуг женщин, как и от надобностей продолжения рода. Животность вовсе не в том, что ты продергиваешь женщину во все дырки, которые она способна подставить. Брать в этом пример с животных как раз достойно и похвально. Как они наслаждаются! Наслаждайся и ты. Животность же поражает и разъедает в ванной, когда теплая вода, звеня чистотой, зовет твой дух вырваться мз ада, а ты думаешь, что это можно послушать, но с тем, чтобы тут же забыть.
      Рита побывала в ванной раньше меня, и в следах пара, обрывочно легших на зеркало, сохранился ее облик. Но сколько в нем условности, это как фотография на могильном памятнике - вроде о живом, а видишь мертвое.