Ксюше Амелиной передали, что ее просит к себе Анна Александровна. В кабинете воспитательницы сидела какая-то женщина.

— Девочка, ты меня помнишь?

— Да. Кажется, я вас видела.

— Как же, ты приходила ко мне вместе с подружками. Помнишь круглый стол?

— Теперь вспомнила. Вы живете на Караванной, а фамилия ваша — Шапкина.

— Все верно. А теперь и я пришла просить.

— Меня? — изумилась Ксюша.

— Евдокия Федоровна просит, чтобы ты подготовила к экзаменам в первый класс ее дочь, — вмешалась в разговор Анна Александровна.

— Почему же я?

— А потому, что приглянулась ты мне.

— Ну, так как? — спросила Анна Александровна.

Девочка пожала плечами, не зная, что ответить.

— Завтра я тебя жду, — сказала женщина, поднимаясь. Вечером Ксюша поделилась новостью с сестрой.

— Но ведь это так интересно! — обрадовалась Катя.

— У меня не получится…

— Еще как получится! А можно я с тобой пойду?

Девочек встретили приветливо. Хозяин, Алексей Иванович, усадил их в кресло, а затем представил своих детей: Петю, Полю, Зою, Лиду и Кланю.

— Ну что, начнем? — смущенно спросила Ксюша.

— Зачем же так сразу? — возразил Алексей Иванович. — Сегодня у нас день знакомства. Кроме того, мы еще не обедали.

Чего только не было на столе! Домашняя колбаса, глазунья, сметана, маринованные грибы, моченая брусника… Но больше всего им понравились сибирские пельмени. Перед сестрами поставили по большой миске.

Катю и Ксюшу даже испугало такое обилие пищи. Они не знали, что и сказать. А может, это сон?

После обеда отец приказал Пете:

— Запрягай лошадей! Хочу, чтоб вы прокатились по городу с ветерком, — сказал он сестрам.

Петя Шапкин лихо управлял лошадьми. Сани мчались как вихрь, поднимая снежную пыль. У девочек дух захватывало.

В гимназию они приехали уже к вечеру, отказавшись, к удивлению подружек, от ужина.

Амелина стала бывать у новых знакомых почти ежедневно. Занималась она с Лидой, готовя девочку к поступлению в школу. Но вскоре Евдокия Федоровна попросила позаниматься и с другими дочерьми — Кланю обучить азбуке, а Зое помочь по алгебре.

Прежней робости как ни бывало. Ксюша убедилась, насколько подготовка в петроградской гимназии выше, чем в провинции. А еще она обнаружила у себя способности и даже стала подумывать, не быть ли ей учительницей.

Вскоре Амелина стала в семье Шапкиных своей. Она отказалась от платы. Достаточно уже того, что не только она, но и Катя, а случалось и подруги, столовались у этих добрых людей.

Постепенно Ксюша привыкла, что за ней заезжали, а затем отвозили домой. Но однажды был сильный мороз. И девочку оставили ночевать. Как же хорошо ей спалось в эту ночь! Настоящая мягкая постель… Совсем не обязательно быть принцессой на горошине, чтобы заметить разницу между периной и жестким, со слежавшейся соломой матрасом.

Девочка спала так сладко, что хозяйке было жалко ее будить.

А когда утром сели пить чай, раздался стук в ворота. Это пришла Анна Александровна. Ксюша услышала в соседней комнате громкий разговор. Воспитательница была так рассержена, что даже отказалась раздеться. И только Алексею Ивановичу удалось ее успокоить.

— Мы никого не отпускаем без чая, — сказал он, — тем более на улице морозно. А с вашей Ксюшей… Нет! С нашей Ксюшей, как видите, ничего не случилось.

Чуть отдышавшись и успокоившись, Зыкова все объяснила. Вечером, перед молитвой, девочки от нее скрыли отсутствие Ксении Амелиной, будучи уверенными — ее вскоре привезут. А утром и сами подняли тревогу. Никто ведь не предупредил, что она останется ночевать.

Как бы то ни было, все уладилось. Кланя и Зоя, к радости родителей и к гордости юной учительницы, преуспели в учебе, а Лида поступила в школу.

В крещенский вечер девочки решили погадать. Начали думать: как это сделать? Обычно в воду льют расплавленный воск или олово. Затем рассматривают тень от расплава на стене. Но ни олова, ни воска не было.

— Я придумала, — сказала Женя Сток. — Будем жечь бумагу.

Смятая в комок и подожженная бумага давала на стене причудливые тени, а значит, и много возможностей для толкования.

После этого побежали на перекресток спрашивать у прохожих имена. Поверье говорит, что имя первого встречного окажется и именем твоего суженого. Но девочкам не повезло. Их было много, а прохожие не попадались.

И все равно весело. Хоть и крепкий крещенский мороз. Хоть и сильный ветер.

Из рассказа Ксении Амелиной:

— Самые счастливые — так мы говорили о сестрах Спандиковых, Жене и Люсе. Неожиданно в Петропавловске появился их отец. Как это ему удалось добраться из Петрограда в казахские степи, одному Богу известно. Ведь шла война. И перейти линию фронта было очень и очень опасно. Но любовь к дочерям помогла ему преодолеть все опасности. Как мы радовались за Женю и Люсю, когда они покидали колонию! Радовались и завидовали… Как же! Скоро они увидят маму и родной Петроград.

К несчастью, судьба их сложилась иначе. В вагоне, в котором они ехали домой, вспыхнул пожар. И сестры сгорели в мчавшемся поезде. Уж лучше бы остались в колонии…

Из всех дорог, какие нас связывают и разделяют, железным, наверное, выпало быть самыми значимыми в судьбах и памяти. О них слагали поэмы и песни, горькие и торжественные. Ставили на постаменты теплушки и паровозы. Кусками чугунных рельс, поднятых на дыбы, преграждали путь вражеским танкам… Петроградских детей железная дорога уводила все дальше на восток.

Ирбит. Еще один сибирский город, где оказались колонисты.

Всем хватило места в двухэтажном красного кирпича доме, стоящем на знаменитой, как им объяснили, площади. А знаменита она тем, что здесь проходили великие сибирские ярмарки — центр восточной торговли мехами, рыбой, верблюжьей шерстью и прочими многочисленными товарами.

Сейчас площадь пустует. Неторговое нынче время. И лишь остается дать волю воображению и представить, какой гомон стоял здесь когда-то, какие кипели страсти!..

Утро начинается где-то за собором. На противоположной стороне площади тянутся к заутрене прихожане, народ тихий и благочинный.

У окна стоит девочка. Это Ирина Венерт. Она не спала почти всю ночь. Тревожное, почти мистическое чувство владеет ею со вчерашнего дня, с тех пор как наслушалась на вокзале всяких историй об особенностях ирбитской жизни.

…Живут здесь староверы. Народ замкнутый. Они не признают медицины. И вот поселились вместе со староверами разные страшные болезни: быстротечный туберкулез, какая-то лихорадка, а еще — беспробудный сон. Последнее — страшнее всего.

Ирина вспомнила рассказы Эдгара По. Человек крепко, очень крепко уснул, а его приняли за умершего и похоронили. И вот жуткое пробуждение там, под землей. Говорят, в Ирбите тоже были случаи летаргического сна, когда откапывали похороненных заживо.

Ирина передернула плечами, то ли от утренней прохлады, или от разыгравшегося воображения. А вдруг и она заболеет и крепко уснет? Нет, уж лучше, как сегодня, бодрствовать.

Она еще не знала, что в ближайшую и последующие ночи придется бодрствовать совсем по иной причине.

В доме, где поселились колонисты, раньше находилась богадельня. В ней жили старушки. Куда они девались — никто не знал. Но если бы девочкам сказали, что старушек съели клопы, то поверили бы.

Неисчислимые легионы насекомых обитали в каменных стенах. Черными полчищами ползли они к своим жертвам. Колонисты объявили клопам непримиримую войну. Вытаскивали топчаны на улицу. Обливали их керосином и кипятком. Зимой вымораживали. Все напрасно! Через два-три дня по стенам вновь двигались знакомые процессии.

Некоторые девочки привыкли или смирились с неизбежным. И только Ирина Венерт перебралась на широкий подоконник и просиживала там целую ночь, прикрывшись одеялом.

В отличие от Кургана, ирбитские печи топились жарко. Дров достаточно. В доме было тепло, а за порогом — стужа. Дети за лето обносились. Порвались чулочки. Прохудились башмаки. Легкие пальто не могли защитить от мороза. Так что на занятия не шли, а бежали.

В гимназии Ирина Венерт сошлась с несколькими девочками. Одна из них, Таня Шеломенцева, жила рядом с колонистами. Однажды она пригласила Ирину в гости.

Как раз в это время дети изучали пьесы Островского. И Ирине показалось, что, переступив порог дома Шеломенцевых, она попала в девятнадцатый век. Попала в давний, навсегда ушедший в прошлое купеческий быт.

В темных сенях стояли огромные, привинченные к полу сундуки с полупудовыми замками. Сам хозяин занимал весь первый этаж. Жена умерла от туберкулеза, оставив его заботам четверых детей. Кабинет купца был увешан фотографиями жены, в том числе и лежащей в гробу.

Дети находились под присмотром старой родственницы и жили наверху, куда вела узкая и крутая лестница. Зайти к отцу по собственному желанию они не имели права. Когда же сам он являлся в верхние комнаты, испуганно вскакивали и кланялись своему батюшке. Выглядели они бледными и покорными.

Ирине было искренне жаль сестер Шеломенцевых, хотя и жили купеческие дети с отцом, а не вдалеке от родного дома, как она.

Подружилась Венерт и с Шурочкой Загурской. Эта семья была совсем другая.

Ирина приходила к Загурским обычно по воскресеньям. Они устраивались в гостиной. Шурочка сидела с шитьем или вышивкой. А старшие ее два брата, сменяя друг друга, что-нибудь читали вслух.

Загурские тоже были купцами. Но здесь отсутствовал семейный гнет. Дети не боялись родителей. Не трепетали при появлении отца. Что не мешало, впрочем, уважению и послушанию.

Но и в этом доме часы остановились, показывая все тот же девятнадцатый век. Братья Загурские читали Герцена и Чернышевского, рассуждали о Лермонтове и Тургеневе, восхищались «Демоном». Но ничего не слышали об Александре Блоке и Владимире Короленко. Ирине, увлекавшейся литературой и пытавшейся самой писать стихи, это было странно.

Но наибольший интерес Ирина испытывала к двум другим девочкам-одноклассницам — Лошмановой и Леоновой. Тоже гимназистки и тоже Шурочки, как и Загурская. И самое удивительное — из Петрограда.

Да, неожиданно обнаружилось, что в Ирбите находятся пятьдесят земляков, точнее, землячек. Живут на Александровской площади. Приехали на целый год раньше — в сентябре семнадцатого. Еще до революции.

Это была группа девочек-подростков петроградского приюта, в основном сироты. И они прибыли в Сибирь, чтобы подкормиться. Средства на жизнь им посылало Императорское человеколюбивое общество. Было до революции такое благотворительное общество, куда вносили пожертвования крупные торговые фирмы, предприятия и всякие состоятельные люди. Членство в нем считалось почетным, а деньги шли на содержание приютов, богаделен, школ и пансионатов. Но как только прекратилась связь со столицей, прекратилась и помощь. Одним словом, положение девочек-приюток было нисколько не лучше, чем колонистов.

— Пойдем к нам, — предложили Леонова и Лошманова. — Посмотришь, как живем.

— А кто у вас главный? — спросила Венерт.

— Нашим приютом заведует Ирина Викторовна Чичигова, — ответила Шура Лошманова. — Если бы не она, мы пропали бы.

Первым, кто им попался навстречу, когда они вошли, была девушка редкой красоты. «Таких рисуют художники», — сказала себе Ирина.

— Кто это? — чуть слышно спросила она.

— Моя сестра, — ответила Шура Леонова, явно гордясь произведенным впечатлением.

Но удивляться было некогда. Девушка уже подошла и протянула руку:

— Мария.

— Вы тоже учитесь в гимназии?

— Нет, уже закончила… Я воспитательница группы.

— Воспитательница? — еще больше удивилась Ирина.

— Да. Мне скоро девятнадцать. А вы, наверное, одна из колонисток? Мне Шура рассказывала. Я все собиралась прийти познакомиться. Хорошо, что вы меня опередили. Нашу заведующую очень и очень интересует ваша колония. Она говорит, что вместе легче выстоять. Легче вернуться в Петроград.

Почти весь день провела Венерт в гостях у приюток. Все увиденное было интересным и весьма отличалось от жизни колонистов. У них в колонии народ разный: и дошколята, и старшеклассники. Мальчики и девочки… А здесь никого, кто был бы моложе пятнадцати лет. Колонисты — из разных семей, с разными вкусами, привычками. А эти девочки — как сестры. Живут вместе уже не первый год.

Возможно, Ирина находилась под впечатлением красоты Марии Леоновой, но и остальные девочки ей показались очень хорошенькими. Ни одной дурнушки. И руки золотые. Какое у них шитье и вышивка! Этим они себе зарабатывают на жизнь. А какие чудные голоса!

Чичигова в честь гостьи разрешила вынести в гостиную граммофон и пластинки с Карузо и Шаляпиным. Уже давно, очень давно, может быть, с тех пор, как она рассталась с мамой, не чувствовала себя Ирина так хорошо.

Из рассказа Любы Золотинкиной:

— Наша ирбитская зима тянулась долго. Казалось, никогда не наступят теплые деньки. Но пришла весна, сошел снег, и мы, как вся природа вокруг, тоже ожили. Стали больше гулять. Ходили по заданию кухни в лес собирать щавель. Все нас радовало. Мы ждали скорых перемен в своей жизни.

В конце весны наша воспитательница Лидия Николаевна Соколова ненадолго уехала, оставив с нами медсестру. Воспользовавшись этим, мы стали убегать на речку.

Ирбит расположен в сырой низине и окружен реками, которые переплелись между собой, как пряди волос. Здесь опасные течения, водовороты, коварные ямы. Но какое нам до этого было дело…

На всю жизнь запомню тот день — 4 июня 1919 года. Самое начало лета, а день жаркий. Вера Струкова, Маруся Сорокина, Нина Федотова, Женя Трифилова и Настя Александрова, не умея плавать, плескались недалеко от берега. И с визгом выскакивали из воды, еще довольно холодной.

Мы же с Лелей Бабушкиной плавали хорошо. Я первой вошла в реку и поплыла по течению. А Леля вслед за мной. И даже обогнала. И вдруг слышу крик: «Спасите!»

Лелечка попала в водоворот! Что делать? Я поплыла ей на помощь. Но и меня завертело. Девочки на берегу визжали отчаянно, не зная, чем помочь. Прибежал какой-то человек. Стал нам бросать шесты. Но их относило в сторону. А моя подруга все кричала, теряя последние силы. И вот она вынырнула последний раз… Только пузырьки на поверхности… А я почти потеряла сознание от страха. Хорошо, что на спину легла, и меня отнесло к противоположному берегу. Там был мальчик с удочкой. Он бросил шест. И очень удачно. Я схватилась за шест. И мальчик меня вытащил на берег.

Я сразу потеряла сознание и плохо помню, что было дальше. Потом девочки рассказывали, что побежали в город, сообщили о случившемся. Прислали лодку с двумя рабочими. Меня пытались посадить в лодку, чтобы переправить на другой берег, но я сопротивлялась и кричала: «Не поеду, не поеду! Я тону!»

Кое-как меня усадили в лодку. Мне рассказывали, что я была мертвенно бледна, плакала и не переставала кричать: «А Леля? Где Леля?..»

С большим трудом меня довели домой и уложили в постель. А я бредила, повторяя все тот же вопрос.

Нельзя сказать, чтобы мы, девочки, были уж слишком суеверны. Хотя и церковь посещали, и гадать любили. Но незадолго до рокового купания произошло вот что. Судите сами.

Мне и Леле Бабушкиной пришла в голову мысль — поиграть в покойников. Всем эта идея понравилась и даже увлекла. Нас, «мертвецов», уложили на топчаны, укрыли простынями, украсили ветками черемухи и даже лица разрисовали углем и мелом.

Перед тем как начать коллективное оплакивание, девочки критически осмотрели свою работу и нашли, что Леля Бабушкина «покойница на пять с плюсом». А вот я, Люба Золотинкина, не очень то похожа… «Ах, так! — обиделась я. — Тогда не желаю умирать!» Сбросив с себя похоронное украшение, я выскочила из «гроба» и стала вслед за другими причитать: «Ох, ты моя хорошая да любимая… Да на кого же ты нас покинула?»

Хор плакальщиц звучал так громко и столь отчаянно, что прибежали воспитательницы и всплеснули руками:

— Да вы что, спятили!? Разве можно играть в такие игры! Немедленно прекратите!

Спектакль с «покойниками» пришлось прекратить, чем все были очень недовольны, в том числе и Леля Бабушкина.

…Тело моей подруги не могли найти несколько дней. Но однажды вечером, когда мы сидели у ворот дома, привезли на телеге под рогожей то страшное, что было Лелей Бабушкиной. И теперь мы рыдали, оплакивая ее по-настоящему.

Похоронили мы Лелечку на хорошем месте, под березками. Сплели из цветов венок и гирлянды, украсили ими могилку. А на крест прикрепили стихотворение, которое написала наша колонистка поэтесса Ирина Венерт:

Долго мы не могли забыть Лелечку. Долго о ней плакали…

Елизавета Андреевна Цорн преподавала в Мариинской женской гимназии французский язык. Она себя считала скорее учителем, чем воспитателем. И вот судьба ей уготовила испытание — опекать целую группу девочек, иные из которых выше ее ростом.

Нет, уж лучше отвечать за малышей. Те и шагу не сделают, чтобы не спросить разрешения. Самое худшее — подерутся или набьют себе шишку. За большими же девочками и присмотр нужен большой.

И мать не всегда уследит за единственной дочерью. А если их тридцать пять?

Елизавета Андреевна знает свое прозвище — Наседка. Но не обижается. Наступит день, когда ей придется взглянуть в глаза родителям. Пусть этот взгляд будет честным.

Сегодня Цорн уложила девочек спать пораньше и, пожелав спокойной ночи, вернулась в свою комнату. Она села за стол и пододвинула канделябр, чтобы еще раз перечесть письмо, полученное утром. Это было долгожданное письмо, присланное добрым ее знакомым Николаем Викторовичем Такжининым.

Будучи инспектором Мариинской гимназии, он провожал их группу на Финляндском вокзале. А затем и сам выехал из Петрограда. Но не на Урал, а в Томск, к своим дальним родственникам. Прощаясь на вокзале, Такжинин просил дать ему знать, как все образуется на новом месте. То же самое он повторяет и в этом письме, которое полно заботой о судьбе ее и детей.

После того как положение колонистов стало бедственным, Елизавета Андреевна искала помощи и совета. И вот появилась надежда на такую помощь. Такжинин предлагает группе мариинских гимназисток переехать к нему в Томск. Он уже связался с полезными людьми.

В поезде Цорн сказала:

— Давайте повторим хором: Томск, улица Новокарповская, десять. Дом Тютюкова…

— А зачем это?

— На случай, если отстанете или потеряетесь. По этому адресу живет Николай Викторович Такжинин.

К счастью, никто не потерялся. Приехали поздним вечером. На станции их встретили и проводили к женскому Епархиальному училищу, где предстояло жить.

В нижних окнах горел свет, но жилые комнаты были приготовлены наверху. Единственное, чего хотелось сейчас девочкам, — лечь спать. И они отложили знакомство с новым местом до утра.

Дети оказались в старинном русском городе, основанном в 1604 году и получившим свое имя от реки Томь, притока Оби.

Советская власть была установлена в Томске в декабре 1917 года, но не продержалась и нескольких месяцев. Теперь город находился в руках белой армии.

Еще Николай Викторович Такжинин, который пришел утром проведать колонисток и узнать, как им спалось, сказал, что Томск — крупнейший торговый и культурный центр Западной Сибири. Есть здесь университет, театр, музей и, конечно, несколько гимназий, в одной из которых они будут учиться.

Девочки были благодарны этому доброму человеку и за помощь, и за те сведения, что он сообщил. Но если вчера очень хотелось спать, то теперь они умирали с голоду.

— Потерпите немного. Через десяток минут завтрак будет готов, — сказала Елизавета Андреевна.

— Вот и хорошо, — обрадовался вместе с девочками Николай Викторович. — А мы пока осмотримся.

Дортуар, где дети провели ночь, был прекрасным помещением с высоким потолком и огромными окнами, через которые щедро лился поток утреннего света. В четыре ряда стояли тридцать пять коек с тумбочкой возле каждой. Еще им предоставили две комнаты для приготовления уроков, столовую и умывальную.

Как это отличалось от того, что они имели в Курьях.

Зима в Сибирь приходит рано. Дни стали короче, а вечера длиннее. Даже солнце съежилось и двигалось по краю неба, кутаясь в белесые облака.

У девочек не было теплой одежды. Цорн стоило большого труда сшить несколько длинных ватников с верхом из хлопчатобумажной ткани серо-зеленого цвета. Сумели достать валенки. На них надевались огромные калоши, которым дали меткое название — «корабли».

Но все равно одежды и обуви не хватало. Так что гимназию пришлось посещать по очереди. Забавно выглядели уже большие девочки, когда шли попарно в своих одеяниях в сопровождении воспитательницы.

Однако нашлись и ленивицы, готовые уступить одежду, только бы не ходить на занятия. И вот что придумала Елизавета Андреевна. В виде поощрения она стала давать самым прилежным ученицам на завтрак дополнительный кусок хлеба с маслом.

Но о таком поощрении скоро пришлось забыть. Голод докатился до Томска вместе с тысячами бежавших на восток людей. Армия Колчака, терпевшая неудачу за неудачей, была отброшена за Урал.

Главной, почти единственной пищей к середине зимы стала капуста — свежая и кислая. Ее посоветовал как можно больше закупить мудрый Николай Викторович.

Капусты разрешалось есть сколько угодно. Это спасало детей не только от голода, но и от цинги. Каждая девочка всегда имела в запасе листья и кочерыжки. По вечерам в классе не только шелестели страницы учебников, но и раздавалось похрустывание. Николай Викторович в шутку называл девочек кроликами.

У некоторых подростков еще оставалось кое-что из одежды, взятой из дому, и они стали тайком бегать на толкучку. Иногда удавалось что-нибудь обменять, а то и продать. И тогда вырученные деньги шли на покупку лакомств, которых им так хотелось: семечек, морошки, пирожков с черемухой, молока или варенца.

В гимназии их называли петроградками. И они этим гордились. Они были столичными девочками и испытывали еще и другой голод. Им очень не хватало театра. И если удавалось выручить на толкучке деньги, то тратили не все. Хоть сколько-нибудь оставляли на театр.

Но это было полдела. Даже четверть дела. Во-первых, надо было обмануть бдительность Елизаветы Андреевны, которая всегда перед тем, как ее воспитанницам уснуть, заглядывала в спальню. Уходящие в театр делали на кровати «куклу», и плохо видящая Цорн не замечала подмены. К тому же оставшиеся девчонки перед самым обходом старались притушить свет керосиновой лампы.

Другое препятствие — высокая кирпичная стена, которой обнесено Епархиальное училище. Перелезть ее было невозможно и приходилось вступать в сговор со сторожем, сочувственно относившимся к колонисткам. Хорошо, если возвращались из театра к началу его обхода. Если же нет, то приходилось ждать полчаса, а то и больше, на морозе, пока он не выйдет из сторожки.

Но вскоре обман раскрылся. К удивлению девочек, Елизавета Андреевна не стала их слишком ругать. Всю вину она перенесла на себя и стала покупать на каждый спектакль по нескольку билетов.

Иногда билеты раздавались по очереди, иногда — разыгрывались. Те, кому повезло, шли, провожаемые добрыми напутствиями и чуть-чуть завистливыми взглядами.

Не было в зале зрителей счастливее и благодарнее их. И чем становилось голоднее, тем больше уделяла внимания Елизавета Андреевна досугу детей. Записала их в городскую библиотеку. По вечерам собирала в своей комнате и читала им, что-то рассказывала.

Так прочли от корки до корки много книг, в том числе роман Веселковой-Кильштедт «Колычевская вотчина», «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка.

Случалось, некоторые слушательницы засыпали на койке Елизаветы Андреевны, а она продолжала сидеть рядом, не решаясь их потревожить.

Иногда, устав слушать книгу, дети бежали вниз, к кухарке. Она охотно принимала их, а желающим гадала на картах, рассказывала небылицы. Но ребята верили. Хотелось верить.

Поток беженцев, как река в половодье, все прибывал. Помещали их и на этажах Епархиального училища, рядом с колонистами. Сразу стало шумно и грязно. Оправдывались наихудшие опасения Цорн. Беженцы принесли тиф.

Первой заразилась Таня Корди.

Как всегда в трудную минуту, был вызван Такжинин.

— Я в отчаянии, Николай Викторович! Что делать? — не находила себе места Елизавета Андреевна.

— Выход единственный. Заболевшую — в лазарет. А остальных девочек в изоляционный пункт.

В изоляторе всех помыли. Облачили в балахоны и, что было совсем неожиданно, хорошо покормили.

Подняв над головой большую кружку с компотом, Вера Малышева воскликнула:

— Пир во время чумы!

Девочки в диком танце стали прыгать в своих белых одеждах вокруг стола.

— Вы с ума сошли, — прибежала на шум воспитательница. — Что о нас подумают? Перестаньте озорничать!

Обернувшись на голос, колонистки не смогли удержаться от еще более громкого хохота. И было чему смеяться. Цорн предстала перед ними в мужской пижаме и розовых туфлях.

Елизавете Андреевне принесли зеркало, и ей не оставалось ничего другого, как включиться в общее веселье.

Через две недели они вернулись в училище. В комнатах пахло хлоркой. Встретили их неприветливо.

С епархиалками у колонисток почти не было отношений. Этому препятствовала начальница, которую девочки наградили прозвищем Зеленая Лягушка.

Цорн, будучи лютеранкой и свободомыслящим человеком, не вмешивалась в убеждения своих воспитанниц. Начальница же училища к девочкам, поселившимся на третьем этаже, относилась недоверчиво, считая их отчаянными и непослушными безбожницами. Она не раз жалела, что открыла перед ними дверь, дала себя уговорить Такжинину. Она опасалась дурного влияния на епархиалок, видя, как петроградки редко ходят в церковь, недостаточно прилежно учат закон Божий, плохо соблюдают ритуалы.

И вдруг случилось невероятное. Группа колонисток приглашена на вечер, посвященный Тургеневу.

— Елизавета Андреевна, а танцы будут?

Цорн пожала плечами:

— Знаю лишь одно: на вечер, кроме вас, приглашены и семинаристы.

— Ура! — закричала Нина Строганова. — Значит, будут у нас кавалеры.

— Прошу вести себя скромно. Не ставьте меня в неловкое положение, — попыталась как можно строже сказать Цорн.

— Не волнуйтесь, Елизавета Андреевна. Мы вас не подведем. Вот увидите!

Пока шла литературная часть вечера, девочки вели себя тихо и скромно. Но только запела скрипка, глаза разгорелись. Помня, однако, обещание, они продолжали сидеть, хотя и ерзали на стульях. По оговоренным правилам, дамам запрещалось танцевать с кавалерами. Но один из семинаристов не счел себя связанным этими правилами и пригласил Дору Плетневу на вальс.

Вот уж этого Зеленая Лягушка стерпеть не могла. Ее узкое лицо исказил гнев. Она прыгнула в сторону танцующих и, схватив ослушника за фалду, вытащила из круга.

Могли ли девочки стерпеть такое? Они все, как одна, поднялись со стульев и дали выход темпераменту, включившись в танец.

Кончилась зима. Небо стало густеть, набирать синеву. Прежде пустое и безутешное, теперь оно огласилось криками пролетающих птиц.

Дети за зиму исхудали. Цорн было больно смотреть на бледные лица, видеть грустные глаза. Приближалась Пасха, и Елизавете Андреевне захотелось порадовать своих воспитанниц. Каждой девочке она приготовила подарок — по чашке и блюдечку.

Вместе с Николаем Викторовичем они избегались, только бы достать все нужное для праздничного стола.

— Елизавета Андреевна, — сказал Такжинин, — давайте все поручим детям. Пусть сами готовят куличи.

— Прекрасная мысль.

Страстная неделя выдалась необыкновенно теплой. Девочки гуляли в легких платьицах, радуясь весне, радуясь запахам и солнцу, которое слепило глаза. Окружающий мир был таким же юным, как и они сами. Но к радости и очарованию примешивалась грусть, щемящая и необъяснимая.

Вчера их день был занят до отказа. Сначала они наводили чистоту, убирались в своих комнатах. Потом вместе с кухаркой Нюшей пекли куличи. Потом красили яйца. Опускали их в отвар луковой кожуры, серебрили и золотили, наносили затейливые рисунки.

— Что на нем написать? — спросила Вера Плетнева, взяв в руки одно из яиц.

— Я знаю что, — ответила Нина Строганова. — Дай мне его. — И написала: «Питер».

Сегодня Великая суббота. Их головы кружит не только весна, но и голод. А там, в доме, лежат под холстиной пахнущие ванилью куличи.

— Верочка, я больше не могу, — прижав руки к груди, сказала дрожащим голосом Лара Штибер. — Давай съедим хотя бы по кусочку.

— Ларочка, ведь это грех. Мы еще и заутреню не стояли, — почти с испугом ответила ей Вера Татаринова.

— А иначе я до утра не доживу. Пойдем быстрее. — Штибер решительно взяла за руку подругу.

Но та оказала ей легкое сопротивление:

— А что девочки скажут?

— И они пойдут. Вон уж сколько мы постимся и говеем. Больше года. Это грех, если человек сытый. А голодному Бог простит.

Татаринова вспомнила прошлую Пасху, когда гостила в деревне у бабушки. Все ушли в церковь. А она не могла отвести глаз от лукошка с крашеными яйцами, стоявшего на столе. «Их так много, — подумала она. — Я возьму всего два. Красное и желтое. Никто и не заметит».

Вера так и сделала. Села на лавку.