Ковчег детей, или Невероятная одиссея

— Мария, я мало что о вас знаю. Вот, например, кто вас ждет в Петрограде?

— Никто.

— То есть как никто?

— У нас с сестрой нет родных. Мы сироты.

Мария Леонова рассказала печальную историю. Ее родители утонули, когда плыли на пароме из Финляндии в Швецию.

— Их могила на дне Ботнического залива. Так что даже некуда положить цветы. Можно только бросить с судна. Да и то если найдется капитан, который подойдет к этому месту.

— Даю вам слово, я сделаю все возможное, чтобы вы, Мария, сумели почтить память родителей.

На глазах девушки появились слезы.

— Я знаю, Райли, что значит ваше слово.

«Она во второй раз назвала меня по имени», — сказал себе Аллен, а вслух произнес:

— А что было потом, после того, как вы осиротели?

— Меня и мою сестру Александру определили в один из петроградских приютов. Сначала мы плакали, ужасно страдали. Вы понимаете, что значит лишиться домашнего тепла и родительской любви… Но постепенно привыкли, смирились с судьбой. Значит, так угодно Богу. Меня спасали книги и музыка. Только этим и жила. И еще — заботой о сестре. Потом в Петроград пришел голод. И наш приют отправили в Сибирь. Но не в мае восемнадцатого, как всю колонию, а на несколько месяцев раньше — сразу после революции. Мы, пятьдесят девочек, оказались в Ирбите, одном из сибирских городов. А когда прибыла детская колония, мы объединились. Так легче было выжить. И во Владивосток мы уже добирались вместе.

— Мария, вы получили хорошее образование. У вас прекрасный английский.

— Это заслуга нашей приютской учительницы. Она меня обучила еще и французскому.

Открылась дверь. Вернулись миссис Кемпбелл и мистер Хатума.

— Вот то, о чем вы просили, Райли, — сказала Ханна и протянула узкую, зеленого цвета коробку.

Райли подержал ее на вытянутых руках, будто пробуя на вес:

— Это вам, Мария.

— Мне? А что это?

— Мой подарок. И память о посещении Японии.

Девушка растерялась. Она переводила взгляд с Ханны Кемпбелл на Райли Аллена, не зная, что сказать и как поступить.

— Не стесняйтесь, Мария, — сказала Ханна, — посмотрите подарок. Ну вижу, придется вам помочь.

Она открыла коробку и вынула что-то яркое и шелковистое. Это было кимоно. Чудной расцветки — на палевом фоне белые хризантемы. Еще Ханна достала широкий пояс — оби, голубого цвета.

— Это все мне?

— А больше некому, — невозмутимо сказала Ханна. — Видите, на Норико уже есть кимоно. А мне оно маловато. Это ваш размер.

— Мой размер… Мне кажется, я сплю и вижу сон.

— Нет, это не сон. Чтобы убедиться, оденьте кимоно.

Девушку пришлось долго уговаривать, прежде чем она согласилась. Норико взяла ее за руку и увела за ширму. И вскоре оттуда показались, будто сойдя с обложки журнала, две красавицы. Белокурая Мария и смуглая Норико. Очень разные и очень одинаковые, так как обе были в кимоно.

Миссис Кемпбелл, чувствуя, что окончательно овладела ситуацией, попросила Марию и Райли встать рядом.

— Зачем? — спросил Аллен. — У нас ведь нет фотографического аппарата…

— Какая гармония! — сказала восхищенно миссис Кемпбелл, не обращая особого внимания на слова Аллена.

— Что вы имеете в виду?

— А вот что, — миссис Кемпбелл показала на хризантемы на кимоно Марии и хризантему в петлице Райли. — Но это еще не все. — Ханна подошла к двери, где оставила свой пакет. — У меня тоже есть кое-что для вас. Посмотрите сами, Мария.

На этот раз девушка была смелее. Она опустила руку в пакет и вынула сверток. Совсем как в детстве, когда утром находила под елкой подарок, оставленный Дедом Морозом.

Подарок был обернут тонкой рисовой бумагой.

— Не жалейте бумагу. Надорвите ее.

Она так и поступила. Из образовавшейся щели вырвалась голубая струя. Это было платье Золушки. Платье, в котором Золушка покорила сердце принца.

Восхищенная Мария закрыла лицо ладонями.

Ханна Кемпбелл обняла девушку:

— Когда вернетесь в Петроград, наденьте его… И непременно в новогоднюю ночь, когда будете встречать тысяча девятьсот двадцать первый год.

Стоявший в стороне Хатума робко подошел к женщинам:

— Я тоже хочу оставить вам память о своей стране. Дарю вам набор для чайной церемонии. И коробку зеленого чая. Его вы будете пить на борту японского судна, пока оно будет плыть по Тихому океану.

Норико подарила своей ровеснице японские туфельки и особые носки белого цвета, где большой палец отделен от остальных. Специально для кимоно.

Обувь была Марии по ноге, как и Золушке. Но она не убежала с бала. До отхода судна было еще далеко. Да и принц был рядом.

Накануне выхода из Мурорана небо преподнесло подарок. Над «Йоми Мару» пролился ливень. Он смыл угольную пыль и грязь. И сделал это старательнее, чем если бы поработала боцманская команда. Капитан был доволен: у матросов останется время, чтобы заняться другими делами.

Но в этом мире все уравновешено. На смену везению приходит неудача. «Йоми Мару» готов был взять старт. От Сан-Франциско его отделяет 4300 миль. Но опустился туман, который в этих местах не редкость. Даже буксир, готовый вывести судно в открытое море, слабо просматривался. Спросите любого моряка, что опаснее всего. И он назовет не бурю, а туман. Двигаться по проливу вслепую — то же самое, что блуждать в темной комнате, где в беспорядке расставлена мебель. Не хочешь, а заденешь.

Погода не улучшалась. Напротив, туман становился все плотнее. «Йоми Мару» продолжал стоять, давая о себе знать частыми гудками.

Звучали голоса и других пароходов, предупреждавших: «Ради Бога, не подходите ко мне слишком близко. Будьте осторожны!»

Прежде Каяхара пренебрег бы непогодой. Понадеялся бы на опыт и чутье. Ему не раз приходилось рисковать. Но теперь другое дело. Его судно из грузового превратилось в пассажирское. За все годы морской практики японский капитан никогда не был столь внимательным и осторожным.

…Пароход остановился, но не стояла работа.

Фармацевт Френк Дельгадо взял на себя неожиданную роль квартирмейстера. Френк поставил мальчиков в длинную линию, и они стали передавать по цепочке накопившийся багаж, перемещая его в нужное место. Занятие это понравилось детям, так как напоминало игру.

Девочки тем временем приводили в порядок спальные места и мыли нижнюю палубу.

Матросы чинили дверные замки и ручки.

Военнопленные были заняты плотницкими работами и устройством туалетов.

В трюме, где расположились малыши, было уж очень мрачно. И старший врач Грегори Эверсол попросил добавить лампочек. Именно этим сейчас занимались судовые электрики.

Некто свыше наблюдал за хлопотами на «Йоми Мару». И решил к ним присоединиться. Там, наверху, тоже вкрутили лампочки. Да еще и вентилятор включили. И ветер начал рвать туман в клочья. Так что появились просветы.

Каяхара поднял глаза к небу, а затем склонил голову. Как тут не помолиться…

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Один добрый друг, он жил во Владивостоке, пришел на «Йоми Мару», чтобы проводить нас. Осмотрев пароход, он обнаружил, что у нас нет палубных стульев. «Ханна, — сказал он мне, — недавно я купил множество венских стульев. Они очень жесткие, и мне не подходят. Я пришлю их на судно еще до отплытия».

Он сдержал свое слово. И мы были очень довольны.

Наступил последний день. Я спустилась в каюту на несколько минут, чтобы смыть следы прощальных слез и попудрить нос. А затем снова поднялась на палубу. И была потрясена! Что же я увидела? Все двадцать четыре стула были посажены на выступающую часть борта. И на каждом раскачивался высоко над водой мальчик.

«Дети, — сказала я как можно спокойнее, стараясь не напугать их, — спрыгните, пожалуйста, и отнесите стулья туда, где вы их взяли». Они нехотя повиновались.

Ко мне подошел Райли Аллен и спросил: «Что? Уже первые тревоги?» На что я ответила: «Если мы довезем до Сан-Франциско половину этих детей, я буду благодарна Богу!»

Эти юнцы были очень активны. Но само провидение охраняло их. Уже в море, в бурную погоду, мы увидели подростка, балансирующего высоко на снастях. Как и раньше, вместо того чтобы его окликнуть, я заговорила спокойно: «Борис, чего вдруг ты вздумал залезть туда?» И вы знаете, что он мне ответил? «О, я просто хочу посмотреть, какие волны там, дальше. Выше ли они тех, что рядом с пароходом».

Так просто!..

Дождавшись солнца (так шофер, стоя на переезде, нетерпеливо вглядывается в светофор), капитан распорядился: кочегарам поднять пар, а боцману выбрать якорь. Приятно думать, что твой пароход больше не привязан цепью к грунту и отпущен на свободу. И теперь волен двигаться в любом направлении — куда прикажешь.

Каяхара подошел к машинному телеграфу и тут вспомнил свое обещание, которое дал русскому мальчику, хозяину собаки. Он позвонил Райли Аллену, и через несколько минут Аллен и Кузовков стояли рядом с Каяхарой.

Человек придумал немало торжественных ритуалов: положить первый камень в фундамент; перед спуском судна разбить бутылку шампанского; открывая выставку, разрезать ленточку; зажечь олимпийский огонь и так далее. Ничего подобного Феде Кузовкову делать не доводилось. Но когда он взялся за ручку машинного телеграфа, то испытал не менее яркое чувство. Огромный пароход стал разворачиваться и взял курс на выход из Сангарского пролива.

Чуть позже мальчику доверили и штурвал. А затем капитан пригласил его в штурманскую рубку. Там лежало много карт. Одна из них изображала южный берег острова Хоккайдо и то место, где сейчас находился «Йоми Мару». На другой Федя увидел американский берег, до которого им еще плыть и плыть. Остальные карты запомнились мало. Все одинакового бледно-голубого цвета. И представляли собой не что иное, как участки Тихого океана. Только преодолев их, один за другим, пароход соединит оба берега.

Слух о том, что Каяхара доверил Феде Кузовкову управлять пароходом, мгновенно распространился среди колонистов. И Федя стал героем дня. Даже Леня Дейбнер снизошел до тринадцатилетнего мальчишки и стал выспрашивать обо всем, что тот видел, находясь в гостях у капитана.

— Наслушались страшных сказок, начитались всяких статеек, насмотрелись карикатур, — сказал Дейбнер. — Нас приучили видеть в японцах только врагов, хитрых и коварных.

— Выходит, у нас корабль дружбы? — спросил Федя.

— Выходит, так. Два флага. И национальностей не меньше двух десятков. Среди колонистов есть даже перс.

— Откуда перс?

— Петр Первый собрал в нашем городе многие народы. Не только из России.

…Япония все уменьшалась и тускнела, пока не превратилась в синюю полоску, чуть более темную, чем остальная линия горизонта.

Два года назад, когда колонисты ехали на поезде из Петрограда в Миасс, им показали небольшой полосатый столб, разделяющий Европу и Азию. Сейчас же за их спиной осталась и Азия. А через три недели они высадятся в Северной Америке.

В эти минуты сердца колонистов бились сообща, куда сильнее, чем огромный двигатель «Йоми Мару». А неугомонный ветер романтики поднимал в их душах волнение, для которого в шкале баллов нет определения.

Теперь взгляды детей обратились вперед. Перед ребятами предстал Тихий океан, такой же бездонный и бескрайний, как небо. Они уже знали от своего учителя географии и биологии Ильи Френкеля, почему этот океан называют еще и Великим. Он занимает третью часть поверхности нашей планеты. На его площади могут разместиться все земные материки и острова. И еще останется место.

Полковник Американского Красного Креста Аллен и капитан японского судна Каяхара в это время стояли на открытом крыле ходового мостика.

— Так всегда… Оставляешь за спиной самое близкое. А потом скользишь и скользишь, не в силах остановиться, — сказал Каяхара после некоторого молчания.

— Что же это: инерция или призвание? — спросил Аллен, раскуривая трубку.

— Это неизбежность. Я родился на небольшом острове. У островитянина небогатый выбор. Либо ходить от берега до берега, как это делают заключенные в четырех стенах…

— …Либо оттолкнуться от берега?

— Да, именно так. Первым моим судном была лодка. Ее смастерил во дворе нашего дома мой дед — глубокий старик. Он еле передвигался. Но когда склонялся над корпусом лодки, его было не узнать. Помню, как мы ее волочили вдвоем — старик и мальчик. Едва нос лодки коснулся воды, я запрыгнул в нее, даже не подумав о веслах. Такое нетерпение.

— Глядя на вас, в это трудно поверить. Вы — сама невозмутимость.

— С годами мы меняемся. Я рос. Становились больше размеры судов, дольше рейсы и длиннее расстояния. Росли мои должности. И вот я на «Йоми Мару». Это мой остров, мой второй дом… И моя тюрьма…

— Почему же тюрьма?

— Ну, скажем иначе… Добровольное заточение.

— Дорогой капитан, не сгущайте краски. Вы вольная птица. Парите в голубом небе. А вам принадлежит этот океан. От горизонта до горизонта. И даже дальше. Я думаю, моряки — самые свободные люди на свете. Ведь земное притяжение им нипочем. Они его с легкостью преодолевают. Вспомните, с каким восторгом в глазах ушел отсюда русский мальчик. Уверен, вы помогли ему сделать выбор.

— Мне тоже так показалось. Из него получится хороший моряк.

— Неплохо, если бы и остальные мальчишки подержали штурвал.

— Вы хотите, чтобы я подготовил для России морские кадры? Пятнадцать лет назад мы стреляли, отправляли друг друга на дно.

— Лишний раз убеждаюсь, о чем бы ни беседовали мужчины, разговор непременно приводит их к женщинам или политике, — сказал Аллен улыбаясь. А потом добавил серьезно: — Вы воспитаете не только моряков, но и друзей. Ведь Россия и Япония соседи.

Разговор прервал старший помощник.

— Господин капитан, — сказал он взволнованно. — Я не знаю, как поступить.

— Что случилось?

— Вы должны увидеть сами. Спуститесь, пожалуйста, вниз. «Не имеет ли это отношение к детям?» — подумал Аллен и пошел вслед за японцами.

Чутье не обмануло. На всем палубном пространстве, от кормы до полубака, дети, большие и маленькие, занимались одним и тем же — развешивали белье.

С утра была объявлена большая стирка. Все предусмотрели воспитатели — мыло, горячую воду, тазики. Не подумали об одном — где сушить белье. Но дети нашли выход. Все время им твердили: пароход — это ваш дом. Вот они и стали развешивать рубашки, панталоны, наволочки, носки… Где не хватило рангоута, натянули веревки. Одно плохо — нет прищепок. Зато припекает солнце.

Аллен посмотрел на капитана и его помощника. Они застыли, разинув рты от удивления. Такого им еще не приходилось видеть. Ни на собственном, ни на других судах их Поднебесной империи. Потом японцев прорвало. Они хохотали до слез, хлопая при этом друг друга по плечу. Сейчас уже застыли от удивления дети. С тазиками и бельишком в руках.

Аллен ожидал совсем другого — гнева и разноса. Почему же такое веселье?

— Я представил себе, — сказал капитан, вытирая слезы, — как мой пароход заходит в Сан-Франциско. Его встречают десятки фоторепортеров. А на следующий день на первых полосах снимки… Что за праздник такой на судне? В честь чего вывесили флаги на корабле?

— Вы не сердитесь?

— Зачем сердиться? Это и в самом деле их дом. А в своем доме человек вправе кушать, спать, развлекаться, стирать белье и тому подобное. Даже умереть.

— Зачем же так мрачно?

— На моем судне случалось и такое. Мне приходилось читать заупокойную молитву.

— На «Йоми Мару» такого не случится. У нас нет стариков и тяжелобольных. Зато есть лазарет и прекрасные врачи Красного Креста.

— И замечательный капитан… Вы ведь это хотели сказать, мистер Аллен? — Каяхара хитро прищурил глаза.

— Да, вы меня опередили.

— Время покажет, какой я капитан. Но, по правде говоря, мне кажется, я начинаю свою карьеру сначала. В моих трюмах всегда находился бессловесный груз. Сегодня не так. Увидев на корме белье, я сначала рассердился. А потом ко мне пришло умиление. Я тоже отец. У меня трое детей.

Океан был безмятежным, а солнцу хотелось сказать — «солнышко», таким оно было приветливым и ласковым. Но барометр падал. На судовой кухне готовили шницель. И очень вкусно пахло. Что касается кухни погоды, то она находилась далеко отсюда — на юго-востоке. Где-то за Филиппинами. Но что такое пара тысяч миль для циклона, если он движется со скоростью курьерского поезда.

После обеда решили провести учебную тревогу. Над морем прозвучали четыре протяжных гудка. Дети, одевая на бегу спасательные пояса, бросились к шлюпкам и плотам. Больше всего забот было с малышами, которые не могли завязать тесемки. Во всей этой суете они видели развлечение — бег наперегонки. Воспитатели проводили с ними подобные игры часто. Впрочем, и старшие колонисты, не встречавшиеся пока с морской бурей лицом к лицу, воспринимали учебную тревогу как формальность.

— В этих детях заложена беспечность русского человека, — ворчал старший воспитатель Петр Васильевич Дежорж. — Помните пословицу «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится»?

Но детям Дежорж сказал другое:

— Не будьте беспечными. Не забывайте о трагедии «Титаника». Ведь только восемь лет прошло.

На что Ксюша Амелина ответила:

— Вы, наверно, забыли, Петр Васильевич, что «Титаник» столкнулся с айсбергом. А в этих местах айсберги не водятся.

Кажется, только Мария Леонова понимала, что нельзя быть беспечным. Потрясение, связанное с гибелью родителей, никогда не покидало девушку. Море сделало ее и сестру сиротами. Поднимаясь на пароход, она шла как на эшафот. Океан ей внушал панический ужас. Ведь он куда больше Ботнического залива, где утонули папа и мама. Если что, до берега не добраться. Только забота о детях была ее спасением.

Дети грелись на солнышке, бегали по трапам, купались в брезентовом бассейне, устроенном на судне японскими матросами, смотрели кино. А «курьерский поезд» тем временем все мчался. И набирал скорость.

Ночью мальчики проснулись от собачьего плача. Сначала Кузовок только скулил и пытался разбудить своего хозяина. Но Федя отмахивался: «Кузовок, отстань!» Кузовок подошел к Пете Александрову, но и тот повернулся на другой бок. Тогда собака начала перебегать от койки к койке, пытаясь где зубами, а где лапой стянуть одеяло с беспечно спящих людей. Все напрасно!

Тут уж Кузовок не выдержал и, встав посреди трюма, начал горько выть, выражая тем самым свое отчаяние.

Раньше он был бродягой. И не раз, находясь на берегу, видел гневающуюся бухту. Теперь, впервые в своей собачьей жизни оказавшись на судне и чувствуя приближение шторма, он поражался спокойствию людей. Как могут они спать, им грозит опасность, Кузовок чувствовал ее лучше любого барометра.

Неожиданно в собачьей голове мелькнула мысль. Он знает, к кому обратиться. Есть такой человек на пароходе. Вчера он пригласил к себе Федю и был с ним очень добр. В несколько прыжков Кузовок преодолел трап. Он хорошо знал дорогу к судовому мостику. А оказавшись среди светящихся и жужжащих приборов, не стал лаять. Мягко ступая лапами, он легко нашел капитана и ласково потерся о его ноги.

Каяхара все понял и вместе с собакой покинул рубку. Только теперь Кузовок дал выход своей тревоге. Он что есть силы лаял на океан, так что даже охрип. Время от времени он замолкал и поворачивался к капитану — понял ли тот его?

Каяхара наклонился и потрепал собаку по шее. А Кузовок стал слизывать с его рук соленые капли — первые брызги уже достигли верхней палубы.

Райли Аллен записал в своем судовом журнале: «Ночью поднялся ветер, который стремительно усиливается. Сейчас, когда я пишу эти строки, раннее утро. Над морем туманная мгла со злым ветром.

После полудня волны начали падать с оглушительной силой на капитанский мостик. Дети очень любопытны, и приходится держать их в отдалении от ударов стихии.

Можно сказать, что погода сегодня наихудшая с тех пор, как мы покинули Владивосток. День скверный. Вокруг меня ходят взрослые и дети. Все дрожат от холода, и у каждого мокрые ноги. Сырость угнетает. Но у большинства из нас пылкий и даже горячий дух. «Йоми Мару» вопреки бурному морю делает 10 миль в час, то есть 240 миль в сутки. Если пароход будет выдерживать эту скорость и далее, то капитан надеется быть в Сан-Франциско 2 августа».

А вот что рассказала Татьяна Альбрехт:

— Несколько наших девочек, и я в том числе, вышли на палубу в шторм. И затеяли интересную игру. Надо дождаться, когда волна будет выше парохода и, улучив момент, когда она вот-вот упадет на палубу, быстро перебежать к другому борту. А когда судно накренится, снова перебежать обратно. Это опасное «упражнение» нам удалось сделать раз пять или шесть.

Таня Альбрехт вместе с Женей и Олей Колосовыми затеяли игру с океаном. Оказывается, пароход — лучшие на свете качели. И если повезет с волной, тебя подбросит к самому небу. Кто бы мог подумать, что на пароходе можно не только плыть, но и летать.

Девочки были рады, и даже гордились, что морская болезнь им нипочем.

— Теперь я понимаю, — сказала Женя, — как прав был Петр Первый. Чтобы приучить молодых матросов к шторму, он сажал их на качели и только потом — на парусник.

— Откуда ты знаешь? — спросила Таня.

— Нам учитель рассказывал.

— А я слышала другое.

— И что же?

— Не в тренировке дело.

— Тогда в чем же?

— В вестибулярном аппарате. У разных людей он разный.

— Выходит, не все могут быть моряками?

— Могут-то все. Но кто-то будет радоваться шторму, а другой — мучиться.

— Еще учитель рассказывал про английского адмирала Нельсона. Всю жизнь он страдал от морской болезни. Но судна не покидал.

— Бедняга! — пожалела адмирала молчавшая до этого Оля. — И все же я думаю, тренировками можно многого добиться.

— Ты уверена? — спросила Таня.

— Абсолютно уверена. В нашем дворе стояли качели. И папа нас часто катал — меня и Женю.

— Наверно, ты права, — вынуждена была согласиться Таня. — И меня в детстве катали на качелях.

— Выходит, наши папы были такими же предусмотрительными, как и царь Петр, — сказала Женя.

Только она успела произнести эти слова, как «Йоми Мару» столкнулся с очередной волной, и она взорвалась, окатив судно миллионом брызг.

Визжа, девочки побежали в ближайший трюм. Но, оказавшись там, внизу, сразу притихли. Трюм напоминал госпиталь. Десятки детей лежали на своих кроватках, бледные, с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться. Вокруг хлопотали воспитатели и врачи. Кому-то из детей нужен свежий воздух, другому — стакан холодного компота или влажное полотенце на лоб. А некоторым — ласковое слово.

«Курьерский поезд» промчался, обдав колонистов клубами туч и оглушив ревом ветра. А сутки спустя вода улеглась. Океан, прося прощения, ласково лизал борт «Йоми Мару», а притихший ветер почтительно перебирал складки звездно-полосатого флага. Если что и напоминало о недавнем шторме, то это глаза малышей. В них еще остался испуг от недавнего недомогания. Они поднимались на палубу, опустив глаза. Стоило им увидеть даже небольшую волну, как к горлу вновь подкатывала тошнота.

Так кто же он, настоящий Посейдон? Старик с нахмуренными бровями и занесенным над пучиной жезлом или добродушный дедушка, дарующий дипломы в память о морском крещении?..

В следующую ночь дети спали уже спокойно, без боязни, что их вышвырнет из постели. Пароход не только выровнялся, но и прибавил скорость.

Старший помощник капитана и боцман решили пройтись по судну, посмотреть, какие беды принес циклон и что следует поправить.

Решил осмотреть свое хозяйство и Бремхолл. Вместе с Ханной Кемпбелл и старшим врачом Грегори Эверсолом. Прежде чем зайти на кухню, в столовые, кладовые и хранилища овощей, они спустились в трюмы. Увы, везде был беспорядок — личные вещи колонистов разбросаны, а койки не убраны. В одной из кают, где жили мальчики, они увидели изрядный запас фруктов. Нужно еще выяснить, куплены они на базаре в Японии или тайком взяты на складе. После обхода судна Бремхолл собрал короткое совещание, на которое пригласил и русских воспитателей.

— Целый год мы жили на острове, — сказал он. — Дети привыкли к нему. «Йоми Мару» — тоже остров. Маленький остров, на котором, к сожалению, нет леса и холмов… Нет и песчаного берега. Правда, есть лодки. Но в них не отправишься на прогулку. Они предназначены совсем для другого. Вокруг много рыбы. Но ее невозможно удить. А ведь это любимое занятие наших мальчиков. Дети любят бегать, играть… Но пространство парохода ограничивает их активность. Что же делать? Неужто и мы, их воспитатели, будем пассивны? Будем беспомощно сидеть опустив руки? Только что я узнал прогноз погоды. До самого Сан-Франциско Тихий океан будет вести себя тихо. А случись иначе, мы его переименуем.

Увидев улыбки на лицах тех, кто его слушал, Бремхолл выдержал паузу и сказал:

— Капитан дает свободу действий. Главная палуба в нашем распоряжении. Давайте подумаем, как занять детей — больших и маленьких. Сегодня, сразу после ужина, мы соберемся снова. Я приглашу не только полковника Аллена, но и господина Каяхару. Подготовьте ваши вопросы и предложения.

…Когда привыкаешь к пароходу, то уже считаешь его своим домом. Ну и что с того, что стоит он на воде и шторма вольны бросать его, как им заблагорассудится! Ведь и на суше случаются землетрясения. А это куда хуже.

Детям не нужен был гид, чтобы ознакомиться с «Йоми Мару». В первый же день они обошли весь пароход, от носа до кормы. Было только два места, где им запретили появляться. Это ходовая рубка — святая святых (известно, что капитан на судне — царь и бог). И дверь в трубе — очень высокой трубе, возвышающейся до середины грот-мачты.

Входить в эту дверь строжайше запрещено. Но Федя Кузовков, которого японский капитан одарил своей милостью, побывал и здесь. Федя рассказал товарищам, как спустился по железному трапу далеко вниз, и ему показалось, что он попал в преисподнюю. Но это была кочегарка. Тела кочегаров (они были без рубах) блестели от пота, смешанного с угольной пылью. Одни подвозили на тачках уголь от бункера к котлам. Другие забрасывали топливо в топку, которая напоминала огненную пасть ненасытного чудовища.

Федя стоял как завороженный, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища. Одновременно страшного и любопытного. Все слилось воедино — звуки и краски. Раскаленные угли вспыхивали ярче солнца. Так что приходилось прикрывать руками глаза, а от скрежета лопаты по металлическому настилу закрывать ладонями уши. Даже на расстоянии лицо обдавало жаром, а глаза слезились от едкой гари. Что же сказать о тех, кто стоял у топки целую вахту при пятидесятиградусной жаре, кто очищал колосники от шлака, дышал газом и ядовитой пылью. И все это ради того, чтобы стрелка манометра держалась на красной черте, чтобы без остановки работала паровая машина, чтобы днем и ночью вращался гребной вал.

Кочегары на какую-то минуту остановились передохнуть и хлебнуть водички. Прямо из чайника, из носика. Уставшие руки так дрожали, что струя воды не попадала в широко открытый рот и струилась, оставляя следы на угольно-черных груди и животе.

Феде тоже предложили испить водички, но он, даже не поблагодарив, ухватился руками за перекладину трапа и поспешил наверх, к солнцу и товарищам.

…Дети, особенно девочки, часто шли на корму, чтобы полюбоваться пенным следом от винта. Некоторые даже сочиняли стихи. И только Феде виделось другое. Теперь-то он хорошо знал, что вращает винт. Не только энергия, заключенная в темных глыбах антрацита. Но и близкий к отчаянью труд людей.

Все в этой жизни идет рядом — кильватерная струя за кормой и тянущийся вслед за пароходом дым из трубы.

Вспоминая о своем путешествии, бывшие колонисты начинали свой рассказ не с самого начала, не со дня отъезда из Петрограда, а с «Йоми Мару».

Прежде чем увидеться с Зоей Васильевной Яковлевой-Трофименко, я получил от нее не меньше десятка писем. А приехав в Ленинград, предложил встретиться в каком-нибудь кафе, например в «Садко».

— Нет-нет! — возразила она. — Я уже давно не ходок по ресторанам. Кроме того, мои наряды слишком старомодны. Лучше — у меня дома. Я вас угощу оладушками со сметаной. Таких в ресторане нет. И покажу семейный альбом. Ручка у вас с собой? Тогда запишите: Петроградская сторона, Кронверкская… Это знаменитая улица. Ее все знают.

Записывая адрес, я невольно вспомнил Виталия Запольского. Кажется, оладьи — фирменное блюдо всех колонистов.

…Кронверкская, действительно, оказалась улицей прелюбопытной. Но не храмами или дворцами, а домами — старинными, но добротными. Город я знал плохо, но подумал: возможно, в таких домах жили герои Федора Достоевского.

Первое, что мне показала Зоя Васильевна, была фотография, висевшая на стене.

— Это наш старый добрый «Йоми Мару». Но его уже нет на свете, как и многих колонистов. Со мной рядом живет военный моряк. Уже в отставке. От него я впервые узнала морское выражение — «порезать на гвозди». Так говорят о списанных судах, которые отправляют на металлолом. Вы знаете, услышав эту поговорку, я даже обрадовалась. Что, если и в самом деле палуба и борта «Йоми Мару» пошли на гвозди… Выходит, наш пароход и здесь сослужил добрую службу. Ведь без гвоздя не построишь дома и не повесишь на стену фотографию. Но лучше металл пошел бы на постройку нового судна. Его пассажирами должны быть тоже дети, но не бегущие от войны и голода, как мы в свое время.

Зоя Васильевна остановилась, чтобы посмотреть мне в глаза — как я отношусь к ее словам.

— Фантазерка я. А вам самому приходилось бывать в Японии?

— Много раз. Мы возили лес.

— Если снова попадете в Японию, смотрите названия судов. Уверена, вам встретится новый «Йоми Мару».

У Зои Васильевны проницательные глаза при обезоруживающей улыбке — редкое сочетание. Ей восемьдесят. Болезнь не дает выпрямиться. Но она себя называет «локомотивом». Ее мысли устремлены в будущее. А меня интересует прошлое. И я решил перехватить инициативу.