Соседнюю комнату освещала тусклая лампочка. Пахло старой мебелью и лекарством. Портрет висел в углу. Чуть пониже на деревянной полке стояла голубая вазочка, а в ней восковая веточка флердоранжа.

Александра Матвеевна перехватила мой взгляд.

— На икону похоже?.. Вы так ведь подумали? Мария и есть моя святая, которой я молюсь всю жизнь.

Она замолчала, повернулась ко мне спиной. Голос ее задрожал.

— Помогите отдернуть штору.

Из окна я увидел дворника. Ему снова попался собеседник. В одной руке он держал скребок, другой — жестикулировал. Похоже, запас его историй неистощим.

Теперь, при солнечном свете, портрет выглядел совсем иначе. Так, что захотелось переместить его из угла на середину стены. А флердоранж и вовсе убрать.

— Что скажете? — спросила Александра Матвеевна.

— Превосходный художник! А ваша сестра… Не нахожу слов! Она неотделима от стихии. Ветер, облака, море… Такой портрет можно написать только посреди океана, вдалеке от всего суетного.

— А вот и ошибаетесь. Было, было суетное. От мистера Аллена и миссис Кемпбелл, будь они живы, вы многое узнали бы о наших пароходных буднях.

— Надеюсь это услышать от вас.

— Так тому и быть. Но сначала устроим чаепитие. Наверное, вы не завтракали?

Я и в самом деле проголодался. Но уж очень хотелось послушать Александру Матвеевну. Вот почему, наскоро покончив с бутербродом и проглотив чай, я включил диктофон.

— Иногда я перебираю свою жизнь. День за днем. Как четки. И каждый раз останавливаюсь на одиннадцатом сентября тысяча девятьсот двадцатого года, — сказала Александра Матвеевна, вытирая со лба капельки пота.

— Это день, когда пароход покинул Нью-Йорк? — спросил я, чтобы помочь ей успокоиться.

— Да. Настроение было радостным и даже торжественным. Теперь от встречи с Петроградом нас отделяли уже недели. Совсем немного по сравнению с более чем двумя годами, оставшимися позади. Мы выиграли настоящую битву, в которой принимали участие и девочки нашей группы. Битву против тех, кто вопреки желанию детей решил высадить нас во Франции, а значит, и продлить разлуку с родными. Впрочем, нас с Марией никто не ждал. Мы были сиротами.

Все радовались скорому возвращению домой. Но в глазах своих подружек я видела и грусть. Мы полюбили Нью-Йорк, грандиозный и неповторимый город. Нам казалось, что живут в нем одни хорошие люди. Так, увы, не бывает. Но за две недели пребывания в Нью-Йорке мы не встречали косых взглядов. К нам были участливы и рядовой полицейский, и мэр. А президент, так тот накануне отплытия прислал русским детям теплое приветствие и даже свой портрет с автографом.

Трудные времена переживала Америка. Очереди безработных… Эмигранты показали нам эти длинные очереди. Грустное зрелище… А мы получали подарки. Если сложить их все вместе, то на берегу Гудзона вырос бы еще один небоскреб. В Водсворт, чтобы встретиться с нами, приезжали не только жители Нью-Йорка и его окрестностей, но и гости из других штатов. Несколько семей обратились к Красному Кресту с просьбой об усыновлении. Ничего удивительного! Американская пресса писала о нас много противоречивого. Одни газеты нас представляли круглыми сиротами, чьи родители погибли в Гражданской войне, в других — мы были детьми богатых буржуа, которые отправили нас подальше от большевиков, переждать трудное время.

Позже в советских газетах мы тоже встречали разные небылицы. Якобы Нью-Йорк лишен души и всецело принадлежит золотому тельцу. А небоскребы — это зубы дракона, алчного и ненасытного. В моем книжном шкафу и сейчас стоит книга пролетарского писателя Максима Горького, а в ней — большая статья «Город желтого дьявола».

Александра Матвеевна достала книгу с полки и протянула мне:

— Почитайте на досуге.

Читал я Горького. И даже сдавал экзамены. Книга входила в программу нашего университетского курса. Но после рассказа Александры Матвеевны мне захотелось еще раз полистать ее, освежить в памяти некоторые страницы.

Мы снова выпили чаю. И я стал слушать дальше.

— За три дня до выхода судна в море сестру положили в госпиталь. Наша воспитательница Ирина Викторовна Чичигова скрыла это от меня. Сестра лежала на операционном столе, а я развлекалась. Смотрела кино, ела мороженое… Не могу себе простить!

— Что за болезнь?

— Мастоидит. Воспаление сосцевидного отростка височной кости. Так сказал врач, когда на следующий день я вместе с Ханной Кемпбелл приехала в госпиталь. Меня испугало уже само название болезни, в котором так много слов, и почти все непонятные. Миссис Кемпбелл объяснила проще. Речь идет о гнойном воспалении среднего уха. Чтобы удалить гной, пришлось долбить височную кость. Рядом головной мозг. И это очень опасно. Но операцию проводил опытный врач. И она прошла успешно.

Нас пустили к Марии. Она была слабой, но улыбалась. «Мне гораздо лучше», — успокоила она меня.

Я не захотела оставлять сестру одну. Мне пошли навстречу. И внесли в палату еще одну койку.

После обеда состояние Марии ухудшилось. Поднялась температура. Всю ночь она металась и стонала. Время от времени к ней подходила ночная сестра. Я тоже не могла уснуть и держала ее за руку, пытаясь облегчить страдания. Ближе к утру мы обе уснули и спали до полудня, пока нас не разбудили.

Предстоял врачебный обход. Я привела сестру в порядок. Вытерла ей влажной салфеткой лицо и причесала.

Неожиданно для нас пришел не только хирург, но и судовой врач мистер Девисон. А вместе с ним и любимый нами мистер Аллен с огромным букетом роз. Мария сразу расцвела, щеки ее порозовели. Я хорошо помню тот давний разговор в палате, будто было это вчера.

На вопрос Марии, когда ее выпишут, ответил хирург.

— После операции прошло слишком мало времени, — сказал он. — Могут быть осложнения. Вам следует полежать под нашим присмотром еще несколько дней.

— Но пароход не станет ждать так долго… Ведь верно, мистер Аллен? — спросила она.

— Да, Мария. Уже сегодня колония покидает Стейтен-Айленд. А еще через день «Йоми Мару» снимется с якоря.

Сестра приподнялась с подушки. Из глаз ее брызнули слезы.

— Неужели вы меня бросите? Оставите в этой палате?..

— Конечно же нет, — сказал Аллен как можно спокойнее. — Вот почему я пришел с главным судовым врачом. Но уже осень. Капитан Каяхара не обещает спокойной погоды. А если случится шторм? Сможешь ты выдержать его?

Тут вмешалась я:

— Сможет! Сможет! Я буду ухаживать за Марией.

Одна мысль, что сестра останется в Нью-Йорке, а я уплыву на «Йоми Мару», привела меня в отчаяние. Я тоже заплакала.

— Успокойтесь, — сказал Девисон. — На пароходе есть лазарет. При нем несколько врачей и медсестры. Мы сейчас проведем консилиум и решим, как быть.

Медицинская сестра, молчавшая до сих пор, сказала:

— На все воля Божья… Но я бы не стала забирать девушку из палаты. Слишком она слаба. За ней нужен тщательный уход.

— Все равно сбегу, — вот что ответила на эти слова Мария. Посовещавшись, врачи решили перевести сестру на пароход. Кажется, Райли Аллен был доволен таким решением. Он ничего не сказал, только, наклонившись, поцеловал руку Марии.

На «Йоми Мару» мы прибыли самыми последними. За какой-нибудь час до отхода судна.

Мария попросила не отправлять ее сразу в лазарет. Она хотела быть на палубе и вместе со всеми проститься с Америкой, Нью-Йорком.

Капитан приказал матросам поднять носилки повыше, на шлюпочную палубу. Туда принесли кресла, и мы сидели втроем — я с Марией и старшая медсестра Флоренс Фармер.

На голове Марии белела повязка. Но мы ее прикрыли шляпкой. День выдался погожий. Она подставила лицо солнцу и была счастлива, что вместе со всеми. А я — что вместе с ней.

Причал гудел голосами. Дети кричали в ответ. Кажется, только мы втроем на шлюпочной палубе молчали, наблюдая и слушая все со стороны.

Наконец пароход отошел от берега. И это означало, что мы уже не в Америке. Тысячи лиц смотрели с причала в нашу сторону — мужчины, женщины, дети, целые семьи. Сначала можно было кого-то различить. Потом причал превратился в пестрый ковер.

Мы еще долго видели небоскребы. А те, кто нас провожал, видели, наверное, высокую черную трубу, извергавшую черный дым. «Йоми Мару», набирая скорость, спешил в Европу.

12 сентября 1920 г. Воскресенье.

Атлантический океан.

Первый день после Нью-Йорка прошел без каких-либо событий. Погода хорошая, несколько туманная. Временами светит солнце. Легкая зыбь.

Сегодня не было осмотра помещений. Но вряд ли там царит порядок. Дети вернулись на судно, нагруженные подарками. И заняты их разборкой и упаковкой.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Федя Кузовков поднялся из трюма на верхнюю палубу в сопровождении собаки. Перегнувшись через фальшборт, он вглядывается в воду, до которой легко дотянуться палкой, будь она в руке. Это его любимое занятие — смотреть на бегущую рядом кильватерную струю.

Вода за кормой бурлит, а дальше — легкие изгибы волн, по верхушкам которых прыгают утренние блики, напоминая камешки-голыши, пущенные чьей-то шаловливой рукой.

Приподнявшись на задние лапы, Кузовок, следуя примеру мальчика, тоже свесил голову вниз. Однако не видит ничего заслуживающего внимания. Что же так заинтересовало его маленького хозяина?

Кузовок обеспокоен. Он родился и вырос на берегу и знает — море способно в одно мгновение проглотить человека, и собаку, и даже лодку. И не заметишь, как это случится. Вот почему он настороже. И если Федя потеряет равновесие, готов броситься на помощь.

Мальчика занимает тайна, которая прячется в глубине. Даже солнце бессильно проникнуть в пучину. Его лучи вонзаются в поверхность океана, чтобы увязнуть и раствориться, придав необозримому голубому пространству золотистый оттенок.

Федя любит загадки и тайны. Но самую большую загадку поставила перед ним жизнь. Два года назад ушел в море отец и не вернулся. В котором из океанов затерялся пароход «Новгород»? Или стоит в каком-нибудь порту, которых в мире сотни, если не тысячи… И спокойно покачивается на зыби.

В поисках отца мальчик побывал в трех частях света, преодолел куда большие расстояния, чем легендарный Одиссей. И приключений испытал не меньше.

С тех пор как Федя приехал из Чикаго в Нью-Йорк, прошло двадцать дней. Несколько человек помогали ему в поисках отца. Даже американскому президенту стала известна его история. Но все напрасно.

«„Новгород” как в воду канул», — так неудачно высказался один из служащих нью-йоркской таможни. Услышав эти слова, мальчик вздрогнул. Он читал в газетах о подводных лодках, которые рыщут в водах Атлантики и Тихого океана в поисках добычи, знает о гибели грузовых и пассажирских судов. И каждый раз гнал от себя страшные предположения.

Время уходило. Таяла и надежда. Единственным, кто не переставал вместе с Федей верить, что «Новгород» найдется, был отец Юзека — Казимеж Яновский. И вот за сутки до выхода в море, когда дети уже покидали лагерь, он приехал в Водсворт.

— Вы должны дать слово, — предупредил Бремхолл Яновского, — что привезете мальчика вовремя. Пароход отчаливает завтра в семь вечера.

— Обещаю его доставить прямо к трапу.

Федю Кузовкова не отпустили бы, не будь Яновский полицейским.

Теперь они ехали втроем. Мальчик — впереди, рядом с Казимежем. А собака расположилась сзади, на привычном для себя месте.

— Юзек дома?

— Не отходит от окна. Ждет тебя.

— А тетушка Ванда?

— Не отходит от плиты. Готовит прощальный ужин. И что-то печет в дорогу.

— Наверно, клюквенный кекс.

— Ты ведь его любишь? Она это помнит.

— Я так рад, что снова побываю у вас.

— У меня для тебя новость, Федя. Совсем свежая.

— Хорошая?

— Лучше не бывает!

— Тогда скажите.

— Скажу, но позже. Когда сядем за стол. Потерпи. Пусть и Юзек услышит.

Неужели Казимеж что-то узнал об отце? Не может быть… Иначе сказал бы сразу, в первую минуту. Он хорошо знает, как Федя мучается от неизвестности.

Подростки обрадовались друг другу. Они уже не виделись целых три дня.

За короткое время Юзек разительно изменился. Он заметно похудел. Щеки потеряли свою округлость. Ярко-рыжие волосы выцвели, а веснушки слились с загаром.

Перемены коснулись не только внешности. Ему еще далеко до шустрого и хитрого Кузовкова. Но обилие впечатлений и новый круг знакомств сделали Юзека тверже, научили принимать решения. Он даже стал озорничать, что за ним раньше не наблюдалось. «Наш сын становится мужчиной», — не без гордости заявил жене Казимеж.

— Давай разожжем самовар, — предложил Кузовков.

— Пойдем в лес за шишками? — обрадовался Яновский-младший.

Мальчики вышли на знакомую тропинку и через кустарник направились к опушке. Лес обжит людьми. Но стоит тишина. Лишь белки нарушают ее. Прыгают с ветки на ветку. Роняют шишки. Но звуки эти еще больше подчеркивают лесное безмолвие.

— Хочешь послушать, как гудит сосна? — спрашивает Федя.

— Хочу, — кивает головой Юзек.

— Прислонись к стволу. Слышишь?

— Плохо…

— Глаза закрой.

— Теперь лучше.

— Это корабельный лес, — деловито объясняет Кузовков. — Из такой сосны получилась бы отличная мачта. Ей любой ветер нипочем.

Набрав полный мешок шишек, мальчики решили отдохнуть. Им попалась небольшая поляна. С двумя пнями посередине, будто приготовленными специально для них.

— Отличное место, — сказал Федя.

— Здесь можно закусить, — согласился Юзек. — Посмотрим, что мама нам положила.

Они съели по куску пирога, запив его холодным чаем. Но не торопились уходить. Между ними остался незаконченным недавний разговор. И вот сейчас они наедине. Самое время поговорить. И принять решение.

Юзек прожил в Водсворте целую неделю. Он быстро влился в новую семью и стал своим.

Однажды после ужина (самое сокровенное время для разговоров), когда все готовились ко сну, кто-то подал мысль: почему бы Юзеку и дальше не оставаться в колонии? Не взять ли его с собой на пароход?

Сразу стали разрабатывать план побега. Каждый со своей койки подавал предложение. Подняться на «Йоми Мару» и затеряться среди других детей — это не трудно. Найдется место в трюме. И от голода не умрешь. А когда через два-три дня узнают, что на «Йоми Мару» посторонний… Не станут же поворачивать пароход из-за одного человека! Юзек вместе со всеми доберется до Европы, а в Америку вернется на пассажирском судне… Родители простят своего единственного сына. В этом все были уверены. Они будут даже счастливы, что он нашелся, что жив.

Мысль отправиться в путешествие захватила Юзека Яновского. Он пересечет Атлантический океан! Это напомнило прочитанные книги. Непослушный сын… Ссора с отцом… Письмо, оставленное на столе… Парусник… Шторм… Дальний берег…

Кажется, впервые Юзек пожалел, что живет с родителями в согласии. Значит, нет повода для ссоры и бегства из дому. И не о чем будет писать в прощальном письме. Отец и без того обещал поехать вместе с ним будущим летом на Аляску.

Он ворочался всю ночь и ждал утра. Он думал, что ему не достает той решимости, какая есть у Кузовкова. Федя сразу бы сказал «да» или «нет». И не мучился бы сомнениями. И не искал бы повода и оправдания своему поступку. Выходит, он, Юзек, человек слабый и нерешительный. И ему требуется помощь со стороны, чужая воля, чтобы принять решение.

Утром Юзек ждал продолжения вечернего разговора. Но Кузовков молчал. Он пытался встретиться с ним глазами. Но Кузовков опускал глаза и даже отворачивался.

Так они и не заговорили в тот день. И на следующий день тоже. О чем угодно, только не о главном.

И вот теперь в лесу, не сговариваясь, мальчики почувствовали, что пора высказаться.

Федя решил начать первым.

Он повернулся на своем пне, чтобы лучше видеть лицо товарища.

— Ты не передумал?

— Не знаю. На такое трудно решиться.

— Думаешь, мне было легче, когда я уходил из дому?

— Ты — другое дело. А я нерешительный, — дрогнувшим голосом сказал Юзек. — Я слабак…

— Я точно такой. Ничем не отличаюсь от тебя, — неожиданно заявил Федя.

— Утешаешь меня?

— Истинная правда! Хочешь знать… Иногда я даже плачу.

— Плачешь? — еще с большим недоверием спросил Юзек.

— Не от боли. А если меня обидят… И еще от тоски, ночью, когда никто не видит.

Все равно Федя сильнее меня, подумал Юзек, если готов признаться даже в этом. Сам он ни за что не открылся бы.

После таких откровений двум маленьким, но гордым мужчинам стало легче. И они протянули друг другу руки.

…Некоторое время они молчали. Потом Кузовков снова начал первым:

— Интересно тебе знать, о чем я думаю?

— Давно хотел услышать.

— Так вот… Не надо убегать из дому.

— А сам ты…

— У меня пропал отец. А ты своего видишь каждый день.

— Мне скучно. Одно и то же. Школа и книжки… Книжки и школа… Я уже догнал маму ростом. А она меня держит за руку, когда мы переходим улицу. Чуть ли не кормит с ложечки. Когда вы уедете, все начнется сначала.

— Все завидуют, какой у тебя папа. Таких полицейских я видел только в кино. А еще у вас автомобиль. Езжай куда хочешь… Правда, Кузовок? — Федя потрепал собаку, которая принюхивалась к сумке. — Остался еще у нас пирог?

— Остался, остался…

— Не давай Кузовку весь…

— Пусть доедает. Не нести же назад.

— Оставь белкам немного. Посмотри, сколько их собралось. Неужели, кроме орехов, им еще что-нибудь нравится?

— То, что готовит моя мама, нравится всем, — не без гордости заявил Юзек.

Что Юзек прав, можно было убедиться вечером, когда сели ужинать. Стол был уставлен таким количеством яств и напитков, что первые четверть часа все были увлечены только едой.

Но вот поднялся хозяин, огромный и добродушный Казимеж, и сказал слова, которых Кузовков ждал долгих два года.

— Федя, — сказал он. — Я тебе обещал новость. Мы ее получили еще ночью. Звонили из Европы. Слышимость была скверная. Из-за грозы, наверно. Наш дежурный офицер не все расслышал. И вот почему утром, когда мы ехали из Водсворта, я тебе не рассказал. Боялся ошибиться.

Кузовков сжал пальцы в кулак так сильно, что по телу побежали мурашки.

— Говори скорей, папа! Не тяни! — Юзек тоже встал из-за стола.

— Следующий звонок поступил днем, когда вы были в лесу. А после он был подтвержден и радиограммой. Ее только что привез нам сержант Клей. Твой отец нашелся. Нашелся! Он жив!

— Где он? — хриплым голосом спросил Федя.

— Его судно стоит под погрузкой в Касабланке, в Марокко. А потом снимется на Марсель.

— Марсель находится во Франции! — воскликнул Юзек. — А туда должен зайти и «Йоми Мару»…

О том же подумал и Федя. Но это для него было не столь уж важно. Главное, отец жив!

Кузовков стоял на корме и смотрел на кильватерный след. Каждый оборот винта приближает «Йоми Мару» теперь к еще более желанному берегу Европы.

Синий океан… Цвет надежды…

13 сентября 1920 г. Понедельник.

Атлантический океан.

Погода спокойная. Легкий ветер, большая зыбь. По мере приближения к Гольфстриму становится теплее. В течение дня прошли короткие ливни. А после ужина — гроза с сильным дождем. И это облегчило задачу воспитателям. Им удалось отправить детей спать, как и положено, в 9 часов.

Из судового журнала «Йоми Мару».

…Свой ежедневный обход судна Райли Аллен начинает с амбулатории и лазарета. Мог ли он думать, что однажды это будет означать и встречу с Марией.

Прежде чем войти в палату, он решил поговорить с врачом. К нему вышел не только Девисон, но и Коултер. Оба в один голос заявили — их единственной пациентке полегчало. Операция в Нью-Йорке прошла успешно. Но четыре дня — слишком короткое время, чтобы прийти в себя и встать на ноги. Море и судно не лучшее место для человека, только что перенесшего сложную операцию. Но пусть мистер Аллен не беспокоится. Они и медсестры не оставят мисс Марию без внимания и заботы.

— Она одна в палате?

— Там Флоренс Фармер и Александра, ее сестра. Проводить вас?

— Нет, я сам.

Он тихо постучался, но его услышали.

— Доброе утро, мисс Флоренс.

— Рада видеть вас, мистер Аллен.

— Как дела, Александра?

— Отлично.

— Мария недавно проснулась, — сказала Флоренс.

— Завтракала?

— Пока нет.

— Я принес апельсиновый сок.

— Это ей можно.

Из прихожей они вошли в палату.

— Райли… — Мария потянулась к нему. Но, встретившись глазами с Флоренс, сдержала себя.

— Ты надолго?

— Мне некуда спешить. Но сначала ты должна поесть.

— Нет. Сначала я займусь другим.

Она достала из-под подушки ручное зеркальце и стала смотреться в него.

— Шурочка, — попросила она сестру, — помоги мне причесаться.

Райли достаточно хорошо знал Марию, чтобы видеть, как нелегко ей даются эти притворные бодрость и живость.

— Я не хочу есть. Только пить. Где мои трубочки?

Пить через трубочку — одна из новинок, которую дети везли с собой в Петроград. Теперь они пили так даже чай и кофе.

Глядя на Марию, он уже не в первый раз подумал, как мало она отличается своей непосредственностью от остальных колонистов. Вот и сейчас, приложившись к соку, она жмурилась то ли от удовольствия, то ли от солнца, которое, врываясь в иллюминатор, прибавляло еще больше золота ее волосам.

— Поможешь мне навести порядок в амбулатории? — попросила Флоренс Александру. И увела ее с собой.

— Как прошла ночь, как тебе спалось?

— Ты же знаешь, «Йоми Мару» — это огромная люлька. Одно плохо, медсестра не поет мне колыбельную.

— Ты еще в силах шутить?

— А что остается? Жаловаться, ныть, плакать? Ты сам учил — быть сильной, быть терпеливой.

— Учить других легче.

— Но, как видишь, твои уроки пригодились.

— Я знаю, тебе одиноко. Ты одна на весь лазарет.

— Там, в госпитале, в Нью-Йорке, стояла тишина. Только голоса за стеной. А здесь крики, топот, смех… Я слышу, как дети бегут по трапу. Вверх и вниз… Хочется к ним. Но Девисон не пускает.

— Значит, еще рано. Не будем спешить. Девисон и Коултер знают свое дело.

— Это не палата, а камера. Освободи меня.

— Всему свое время, Мария.

— Ты говорил с врачами?

— Да.

— Что они говорят? Будь со мной откровенным.

— Ты идешь на поправку.

— Так оно и есть. Я и сама чувствую. Мне гораздо лучше.

— Вот и хорошо.

— Главное, мы вместе, дорогой. Даже страшно подумать, если бы ты меня оставил в Нью-Йорке.

Она замолчала, и Райли увидел, как на ее щеке вспыхнула и задрожала слезинка.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

— Ты меня любишь?

— Да. Очень.

— Даже такую, какая я сейчас?

— Еще больше.

— От меня пахнет не духами, а лекарствами.

— Ты самая лучшая на свете!..

— Тогда поцелуй меня еще раз. Я никогда не чувствовала себя такой слабой. И знаешь почему? Не потому что больна. Потому что ты рядом. Извини меня за слезы. Обещаю, плакать больше не буду.

— Можешь плакать. Плачь, не стесняйся. Кажется, я тоже заплачу.

— Обними меня, любимый. Но мне мало поцелуя. Я хочу тебя.

— Сюда могут войти.

— На двери есть защелка.

— Тебе нельзя. Это может тебе повредить.

— Можно, Райли. Уже неделя, как мы не любили друг друга.

— Мы сумасшедшие…

— А разве любовь — это не сумасшествие?

— Я тебе не причиняю боль, дорогая?

— Это сладкая боль. Ты меня делаешь самой счастливой на свете…

— А ты заставляешь меня терять голову.

— Я хотела бы умереть в твоих объятиях, мой любимый. Мне кажется, я лечу в пропасть…

14 сентября 1920 г. Вторник.

Атлантический океан.

Небо чистое, при большой зыби. Судно качает, и многие колонисты больны или воображают себя больными. Они лежат на палубах и в каютах с выражением на лице, соответствующим гораздо более серьезному заболеванию.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Если бы проводился конкурс на лучшего учителя географии, то им непременно стал бы Илья Френкель.

Последние два года он ведет уроки под открытым небом. Редко прибегает к доске и указке и почти не нуждается в наглядных пособиях. Зачем глобус, если можно прикоснуться рукой и взглядом к живой планете. И воочию убедиться в ее округлости.

Его ученики преодолели на колесах и по воде расстояние, равное половине экватора. Древние Уральские горы, бесконечные равнины Западной Сибири, самое глубоководное в мире озеро Байкал, леса Манчжурии и Дальнего Востока, острова Русский и Хоккайдо, Тихий и Атлантический океаны, улицы и площади чужих городов, одно из чудес света — Панамский канал, звездное небо южных широт, киты, черепахи, летучие рыбы… Не перечислить всего, что отложилось в памяти детей, стало частью не только их знаний, но и мировоззрения. А впереди новые тысячи миль… Новые земли и встречи.

Многие везут в свои школы гербарии и коллекции минералов. А собрание растений Коли Иванова (десятки коробок и папок) может украсить любой ботанический музей. Пройдут два десятилетия, и имя профессора Николая Ивановича Иванова, выдающегося ученого-ботаника, станет известно всему миру.

Второй день на устах колонистов слово «Гольфстрим». Красивое слово… Могучая река в открытом океане… Река без берегов. Неукротимо бегущий неизвестно к какому пределу поток.