Газета «Американские известия».

Сентябрь 1920 г.

Из форта Водсворт гроб с останками покойного мальчика был доставлен на русское православное кладбище.

В процессии приняло участие 130 детей. Погребение состоялось около 2 часов дня. Гроб усыпали цветами. На одном венке из роскошных хризантем была надпись: «Безвременно погибшему Павлуше Николаеву от Объединенного комитета русских организаций Америки».

Спи мирно, наш бедный маленький странник.

Уже сидя в автомобиле, Райли Аллен и Ханна Кемпбелл бросили прощальный взгляд на маленький холмик, усыпанный цветами. Вскоре они вернутся в город, на шумную улицу, окунутся в ее живой поток. А мальчик останется в этом царстве печали и вечной тишины.

— Всю жизнь буду казнить себя, — сказал Райли с болью в сердце.

— Это чувство не покидает и меня, — вздохнула миссис Кемпбелл. — С того дня, как мы похоронили на острове Русском маленькую девочку.

— Настю Альбрехт…

— Да. А в Петрограде все еще не знают о ее смерти. Старшая сестра не решилась написать родителям.

— Петя Александров поступил точно так же, — сказал, чуть помолчав, Райли. — Вчера он отправил письмо отцу. И передал привет от сестры Лены. А ведь уже неделя, как она умерла.

К автомобилю подошел воспитатель Симонов:

— Мистер Аллен, дети на своих местах в автобусах. Мы готовы к отъезду.

— Хорошо, Георгий Иванович. Можете ехать. Только еще раз напомните шоферам, пусть строго следуют за полицейской машиной.

Симонов продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Что-то еще?

— Не могли бы вы, мистер Аллен, взять к себе девочку? С ней истерика. Врач советует отделить ее на время от остальных детей.

Ханна вышла из автомобиля:

— Я сама ее приведу.

Девочку трясло как в ознобе. Дрожали плечи, губы. Она плакала тихо и безутешно.

— Как тебя зовут?

— Зоя Яковлева.

— Успокойся, Зоя.

— Мне жалко Павлушу.

Ханна прижала ее к себе:

— Я тоже плакала. Всю ночь. Думала о бедном мальчике. Но взяла себя в руки.

— И я держалась. А когда Павлушу стали опускать в могилку… Там так тесно…

— Ты впервые на похоронах?

— Когда была маленькой, умерла моя сестра Оля. Мы ее похоронили на Преображенском кладбище.

— Почему она умерла?

— От кори.

— Ты была маленькая, а все помнишь…

— Мне и тогда было страшно. Но мама сказала, что Оленьку забрал к себе Господь. И душа ее уже на небесах.

— Вот видишь… Наверно, и Павлуша смотрит сейчас на нас со стороны. Так что вытри слезы.

Ханна взяла девочку за руку и проводила в автомобиль, посадив между собой и Райли. Зоя припала к ее плечу.

— Тебе уже лучше?

— Да, миссис Кемпбелл. Вы как настоящая мама.

— Мамаша Кемпбелл, моя Мария тоже нуждается в вашем внимании, — сказал Аллен.

— Я хотела бы ее увидеть. Как она?

— Вчера был врач. Советует лечь в госпиталь.

— И что же?

— Мария и слушать не хочет.

— А вы сами как думаете?

— Ее не следует оставлять наедине с ее болезнью. Я же занят. То Вашингтон, то Нью-Йорк… А вот сегодня — кладбище.

— Жизнь и смерть не только следуют друг за другом. Но и находятся бок о бок.

— Мария говорит точно так же. Она утверждает, что у нее плохие предчувствия.

— Она слишком молода, чтобы так рассуждать.

— Смерть родителей и жизнь в сиротском доме сделали ее слишком ранимой.

— Это верно. Но Мария вас очень любит, мистер Аллен.

— Мне кажется, нас свел не слепой случай, а сама судьба.

— Вы это говорите с такой уверенностью…

— Меня неудержимо влекло в Сибирь… Я не мог это толком объяснить ни себе, ни своим товарищам в Гонолулу.

Ханна прислушалась к дыханию девочки:

— Уснула. Мы подъезжаем к Манхэттену. Надо вернуть ее в автобус.

— Поедемте все вместе к Марии. Она будет рада ребенку. Но сначала купим цветы.

— Лучше купим пирожные.

— Верно, — спохватился Райли. — На сегодня цветов предостаточно.

Райли открыл двери своим ключом. Марии не было в передней комнате. Но за другой, полуоткрытой дверью стучала пишущая машинка.

— Мария! Посмотри, кто к нам пришел.

— Миссис Кемпбелл! Рада вас видеть!

— А мне не рады? — спросила Зоя.

— Зоя, милая! Каким ветром тебя занесло?

— Мы с похорон.

С лица Марии слетела улыбка.

— Да, знаю, — сказала она упавшим голосом. — Умер Павлик Николаев. А я не смогла вместе с другими проводить его в последний путь. Врач и мистер Аллен запретили мне выходить из дому.

— У тебя строгий постельный режим, — напомнил Райли.

— Вот почему вместо улицы я провожу время на балконе девятнадцатого этажа.

— Сегодня мы погуляем. Но сначала — обед.

— Райли, я хочу посекретничать с Марией, — сказала Ханна.

— А мы пойдем на кухню. Ты ведь умеешь готовить, Зоя?

— Я этому научилась еще дома. Нас у мамы пятеро, не считая умершей сестры.

— А кто твой папа?

— Он усердный работник.

— Что значит — усердный?

— Кто очень старается. Ему даже выдали медаль из червонного золота. На медали царь Николай Второй и слова «За усердие». Сначала папа хотел стать монахом. Но встретил маму, она у нас очень красивая, и женился. Мы были счастливы, пока не умерла Олечка.

— Она была младше тебя?

— Нет, старше. На целый год. Папу в тот день вызвали на работу. А когда он вернулся, Олечка уже умерла.

Еще Зоя хотела рассказать, как, помогая матери, ходила за молоком в магазин, о своем брате Фотьке, страшном озорнике, любившем кататься на конке, повиснув сзади, о жизни на загородной даче и о своей дружбе со скворцами, которые умело и смешно передразнивали соседских петухов… И о многом-многом другом.

Но мистер Аллен ее остановил.

— Хватит о грустном. Скажи лучше, что любишь поесть.

— Жареную картошку, — не задумываясь ответила Зоя. — И еще яичницу.

— С ветчиной?

— С ветчиной еще вкуснее.

— Вот и хорошо. Возьми нож. Будем чистить картошку…

Мария и Ханна тем временем вышли на балкон.

Сначала Ханна посмотрела вверх. Порывистый ветер нес легкие облака, будто кто-то большой и сильный развеял пух одуванчика. Потом она опустила глаза на бесконечную череду крыш, не таких, что были знакомы ей с детства, — из теса, черепицы и с ласточкиными гнездами, а плоских, однообразных, а потому скучных. А в самом низу снова жизнь и движение — по узким, пересекающимся руслам улиц.

— Нравится? — спросила Мария.

— Люблю высоту и тишину. А здесь это вместе.

— А мне страшно. И все же на балконе уютно. Читаю, печатаю на машинке, пью чай… И жду Райли.

— Ждать любимого человека… Что может быть прекраснее!

— Я хочу быть рядом с ним не только на кухне и в спальне.

— Тогда подумайте о своем здоровье. Дайте слово, что уже завтра ляжете в госпиталь.

— Лучше эти стены, чем больничные.

— Вы рассуждаете, Мария, как ребенок, который боится уколов.

— Больше всего я боюсь, что пароход уйдет без меня.

— Что вы такое говорите! Райли вас любит…

— Знаю. Но Райли Аллен отвечает за целую колонию. Долг для него — превыше всего.

Миссис Кемпбелл взяла руки девушки в свои и заглянула в большие серые глаза, полные слез. Затем достала платок и бережно прикоснулась к ее щекам, носу, подбородку.

— Дорогая Мария. Надеюсь, вы верите мне? Я узнавала, воспаление уха — серьезная болезнь. Не хочу пугать, но, возможно, скопился гной и потребуется операция. Вспомните, что случилось с Леной Александровой. Мы не успели доставить ее к берегу. А причиной был всего-то укус мушки.

— Если я и соглашусь лечь в госпиталь, то только потому, что не хочу быть обузой для Райли.

Голубой день незаметно перешел в синие сумерки. Окна муниципалитета гаснут одно за другим. Кабинет же Хайлена, мэра Нью-Йорка, залит светом.

За столом, который обычно собирает десятки людей, всего три человека. Напротив мэра сидят начальник Петроградской детской колонии полковник Аллен и служащий Красного Креста Баррел.

— Простите за позднее приглашение, — говорит хозяин кабинета. — Но это единственное время, когда никто не помешает нашей беседе.

Хайлен взял в руки лист бумаги.

— Это совместное письмо русских организаций. Просят предоставить им Медисон-сквер-гарден. Там они хотят встретиться с детьми.

— В наш офис поступили точно такие же просьбы, — заметил Баррел.

— Обычно подобные дела я поручаю своим помощникам, — продолжал мэр. — Но сегодня положение особенное. Протест против отправки колонии во Францию нарастает. Если я дам разрешение провести собрание, то в зале соберется двенадцать тысяч возбужденных людей.

— Вы повторяете мои мысли. У меня такие же опасения, — согласился Баррел.

— Я — мэр. А вы возглавляете Красный Крест Нью-Йорка. Мы оба в ответе за этот город.

— Тогда не лучше ли отказать этим людям в проведении митинга?

— Такой путь самый легкий. Но разве мы не демократическая страна? И разве Нью-Йорк не самый открытый город Америки? Не за это ли мы его любим?

— Дело еще и в другом. Встречи хотят не только русские эмигранты, но и сами дети, — вмешался в разговор молчавший до этого Аллен.

— Я готов направить к месту собрания как можно больше полицейских. А вы позаботьтесь о том, что будет происходить в самом зале.

— Главное — потребовать от ораторов сдержанности, — сказал Аллен.

…В 1920 году Медисон-сквер-гарден был самым большим залом Нью-Йорка, являясь такой же достопримечательностью, как небоскребы, мост через Гудзон или статуя Свободы. Был он построен для спортивных состязаний и концертов, но нередко здесь проводились и митинги.

Сорок русских организаций заявили о своем желании встретиться с детьми. Когда в муниципалитете все цифры свели в одну, то беспокойства прибавилось. В Медисон-сквер-гарден хотят попасть двадцать тысяч человек — куда больше, чем может вместить зал.

Митинг был назначен на два часа пополудни. Но уже с утра у здания стали собираться толпы. Число полицейских пришлось удвоить. Не только для охраны каждого входа, но и патрулирования прилегающих улиц.

…Двери зала наконец распахнулись. Одни облюбовали партер, другие поднялись на галереи. Те же, кому не хватило места, расположились в проходах и на полу перед эстрадой. И только тысяча мест, самые передние, остались свободными в ожидании детей.

Зал был задрапирован множеством американских флагов. Несмотря на тесноту, царило приподнятое настроение. Много позже Райли Аллен вспоминал, что «встреча с петроградскими детьми в Медисон-сквер-гарден была самым волнующим событием из всех, когда-либо проводившихся в Нью-Йорке».

Громадный зал был подобен котлу, перенасыщенному паром. И стоило появиться детям, как он взорвался. Тысячи людей поднялись в едином порыве, приветствуя маленьких гостей. Так встречают героев. Прежде этот зал посещали многие знаменитости. Но ни одному политику, актеру или спортсмену не выражали такого восторга.

Люди, сидевшие на галереях, устремились вниз, желая присоединиться к детям и обнять их. Устроители встречи, предвидя все заранее, наняли пятьсот капельдинеров. Но даже им с трудом удалось установить порядок.

Кто-то из задних рядов снял с головы шляпу, положил в нее долларовую бумажку и пустил по рядам. Вскоре таких шляп гуляло по залу уже десятки. Деньги собирались «на нужды колонии». После митинга посчитали общую сумму. Оказалось, более семи тысяч долларов. Сумма, по тем временам, весьма значительная.

На эстраде появился русский симфонический оркестр.

Дирижер — это был Модест Альтшуллер — обратился к публике с просьбой соблюдать тишину. Напрасно. Выждав несколько минут, он махнул одной рукой в сторону зала, а в другую взял свою палочку. Но даже волшебная музыка Чайковского не охладила горячие головы. Шум стоял невообразимый, а овации предназначались не музыкантам, а детям.

Концерт длился недолго. Музыкальную программу пришлось сократить.

После оркестра на эстраду поднялся редактор газеты «Русский голос» Александр Браиловский, известный своими крайне радикальными взглядами. Чтобы предупредить скандал, Баррел встретился с ним накануне.

— Господин Браиловский, вы должны дать слово, что в вашей речи не будет подстрекательских призывов.

— Согласен. Более того, могу показать вам тезисы своей завтрашней речи.

На бумаге содержание речи выглядело вполне безобидным. Вот почему и Баррел, и стоявший рядом с ним Аллен были спокойны. Но увы, оратор уже с первых слов начал метать громы и молнии в адрес американского правительства и Красного Креста. Он призвал собравшихся помешать коварному плану. Русская община должна объединиться и не позволить, чтобы колонию высадили во Франции. Хочет того Красный Крест или нет, сознательно или бессознательно, но он стал орудием определенной политики.

Вслед за Браиловским на трибуну поднялся Людвиг Мартенс. Еще одна неожиданность! Ведь было договорено, что встречу откроет только один оратор.

В зале раздались возгласы: «Да здравствует Советская Россия! Да здравствует ее представитель в Америке!»

Начал Мартенс издалека. Первая часть речи напоминала политический доклад, длинный и скучный. Ханна Кемпбелл, сидевшая в первом ряду, слушала его вполуха. Но затем он стал поносить Красный Крест и его персонал. И даже подверг сомнению мотивы, двигавшие волонтерами. Якобы они отправились в Россию не по велению сердца, а из корыстных соображений. Политику Красного Креста по отношению к детям Мартенс назвал позорной.

— Позор! Позор! — раздались крики из зала. — Мы не позволим отправить колонию во Францию!

Ханна заплакала.

— Леди, — сказал сидевший рядом капельдинер, — не надо расстраиваться. Не обращайте внимания.

— Как не расстраиваться! Ведь все это вранье!

— Хотите, я вас подведу к этому человеку? Скажите ему в глаза, что вы о нем думаете.

И он повел миссис Кемпбелл к углу сцены. Людвиг Мартенс уже закончил речь и теперь стоял в окружении журналистов. Но Ханна, все еще в слезах, пробилась вперед и стала резко и быстро говорить, что чувствовала, что в ней кипело.

…Обидно, если ставят под сомнение твою искренность. У ее друзей-волонтеров чистые сердца и помыслы. Позади месяцы трудной работы на пароходе и в далекой стране, где война и голод. Они заняты стоящим делом. Пекутся о чужих детях, как о собственных. Накормить и приласкать, одеть и обуть, поскорее вернуть родителям — это и есть их политика. В чем же тогда корысть?

— По сравнению с нью-йоркскими детьми эти выглядят нищими, — ответил с раздражением Мартенс.

— А по сравнению с детьми, что остались во Владивостоке, они выглядят по-царски, — не сдержалась миссис Кемпбелл.

Внимание репортеров переместилось к ней.

— Кто вы такая? Расскажите, почему сердитесь?

Но Ханна никого не слышала. Она продолжала приводить Мартенсу все новые доводы. Откуда-то появился Аллен.

— Боже великий! Мамаша Кемпбелл, вы не должны этого делать! Лучше вернитесь к детям.

Никто уже не смотрел на эстраду. Капельдинерам снова пришлось выстроить живой забор. Аллен опасался, что, когда наступит время садиться в автобус, они не досчитаются многих детей. В зале могут найтись люди, которые уговорят колонистов не возвращаться в лагерь.

Из дневника Райли Аллена:

«Спорный вопрос об устройстве встречи в Медисон-сквер-гарден был отдан на мое рассмотрение. Но прежде я хотел знать, что думают об этом в колонии.

Я отправился к старшим мальчикам и долго с ними беседовал. Смогут ли они сохранить хладнокровие? Не станут ли принимать участие в демонстрации, что может привести к бунту? Они единодушно заверили: этого не случится. И сдержали слово.

Наибольшее беспокойство я испытал, увидев, как председатель собрания ведет к трибуне двух мальчиков и девочку. Их появление на кафедре сопровождалось новым взрывом рукоплесканий. Это было достаточной причиной, чтобы вскружить голову любому молодому человеку. Но они повели себя скромно и просто поблагодарили аудиторию и всю русскую общину за устроенный прием».

…Встреча в Медисон-сквер-гарден началась с музыки. Ею же она и завершилась. Но вместо оркестра на эстраду поднялся хор.

Хорошо известно, ничто так не объединяет, как песня. Отдельные голоса слились в один. И в зале наступило согласие.

Было заранее договорено — дети покинут зал первыми. Они поднялись по команде с мест и через двойной ряд «синих мундиров» направились к давно ожидавшим их автобусам.

Их довезли до Гудзона и при переходе на паром пересчитали. Никто не сбежал и никого не похитили. Все колонисты были налицо.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Вечером ко мне пришла группа колонистов.

— Поверьте, — воскликнул ее предводитель, — мы и не предполагали, что эти люди будут так плохо говорить о Красном Кресте. Знай мы заранее, не поехали бы туда.

Все плакали и говорили зараз.

— Вы, американцы, заботитесь о нас и всегда так добры. Даже если мы вели себя плохо, вы нам прощали.

Я заверила детей: ничего не изменилось. Мы их по-прежнему любим. И никому не удастся нас поссорить.

Улица пахнет дождем. Первые капли, самые крупные, щекочут лицо. Мария спустилась вниз, купить что-нибудь к ужину. Магазин близко, за углом. В эти послеобеденные часы он полупустой.

Смуглый продавец своими учтивыми манерами напоминает официанта. Он с интересом смотрит на молодую женщину. Бледная кожа ее лица кажется прозрачной. Светлые волосы ниспадают на плечи. Серые, широко открытые глаза излучают мягкий свет. В ее поведении заметна нерешительность и даже растерянность.

— Добрый день, мадам. Кажется, вы уже к нам заходили?

— Да, позавчера. Вместе с мужем.

Сказав это слово, она поймала себя на мысли, что впервые так называет Райли.

— Я к вашим услугам. Что бы вы хотели купить?

— Мой муж любит творог и сметану.

— Вперемешку с изюмом?

— Откуда вы знаете?

— Представьте, я люблю то же самое. У нас с вашим мужем одинаковый вкус, — говорит продавец, а про себя думает, что это касается не только творога с изюмом. Эта хрупкая женщина пришла словно из сказки.

— Все мужчины сластены, — улыбнулась Мария.

— Зато я не курю.

— О моем Райли этого не скажешь. Он не расстается с трубкой.

— И, наверное, носит бороду?

— Напротив, всегда чисто выбрит.

— А хороший у него аппетит?

— Нормальный. А почему вы спрашиваете?

— Думаю, сколько вам положить творога.

— Фунта достаточно.

— Он совсем свежий. Молочное нам привозят прямо с фермы.

— Спасибо.

— Что еще хотите купить?

— Дюжину яиц, несколько яблок и бутылку красного вина. И, конечно, хлеба.

— Все готово, мадам. Вот ваш пакет.

Неожиданно Мария вскрикнула и облокотилась обеими руками о прилавок.

— Что с вами?!

— Последнее время со мной это случается. Не беспокойтесь. Скоро пройдет.

Возможно, она беременна, подумал продавец.

— Я вызову такси.

— Не нужно. Я живу совсем рядом.

— Тогда я вас провожу.

Несмотря на возражения, он довел Марию до лифта.

— Дальше я сама. Спасибо.

— Вот карточка с телефоном. Вам не обязательно приходить в магазин. Достаточно позвонить, и мы все доставим.

— Я вам признательна.

Закрылась дверь лифта. Мария прислонилась к стенке кабины. Только бы никто не вошел, не встретился лицом к лицу с ее болью. Скорее домой… Пережить отчаяние и выплакаться…

В нее кто-то вселился. Время от времени этот кто-то пытается выбраться наружу и упрямо стучит молоточком, твердым и острым, стучит без устали, в одно и то же место, рядом с левым ухом. Не достучавшись, этот кто-то берется за другой инструмент.

Боль становится нестерпимой. К ней прибавляется запах жженой кости. По крайней мере, так кажется Марии. Ей становится еще и дурно.

Но она никому в этом не признается. Ни Райли, ни сестре, ни миссис Кемпбелл. А то они сочтут, что она помешалась рассудком. Только священнику или врачу может она довериться. И только они могут изгнать то, что мешает смеяться, любить, вместе с другими беззаботно гулять по нью-йоркским улицам.

Мария оставила покупки на кухонном столе и увидела зонтик, забытый Райли. Как там погода?

Над балконом висит туча. Она чернеет на глазах и все больше провисает, почти касаясь крыши.

Дождь поможет уснуть. Надо поскорее спрятаться под одеяло. Там темно. Зато тьма обернется сном и яркими красками. Быстро мелькают страницы книги — не вперед, а назад. И возвращают в счастливые дни ее детства. Мама расчесывает ей волосы. А из открытого рядом окна доносится тонкий аромат цветущей липы, странно смешиваясь с запахом печеного хлеба.

Аллен переждал грозу, которая обрушилась на Нью-Йорк, на борту «Йоми Мару». Ливень освежил пароход. Заодно помыл и автомобиль, стоявший у трапа. Теперь его колеса легко катятся по прохладной мостовой.

— Едем на Стейтен-Айленд? — спросил шофер.

— Нет, домой, — не сразу ответил Аллен.

Конечно, ему надо бы заглянуть в колонию, увидеть Бремхолла, рассказать о встрече с капитаном.

Но Мария не отзывается ни на один из звонков. Как она? Почему молчит? Кроме того, Аллену не терпится вручить ей подарок, который у него в руках.

Когда они беседовали с Каяхарой, постучались в каюту.

— Мистер Аллен, вы меня помните? — спросил высокий человек с курчавой бородой.

— Кажется, да… Вы один из военнопленных. И зовут вас Клаус.

— Все верно, кроме того, что теперь я уже бывший военнопленный.

— Извините за оговорку.

— Она мало что меняет. Все мы, на этом пароходе, в плену обстоятельств. Так распорядились жизнь и история. Но будем надеяться, еще этой осенью пассажиры «Йоми Мару» наконец-то вернутся домой. Я — в свою Австрию, а дети — в Россию.

— Вы из Вены?

— Да. Это мой город. Я там родился.

— Вы музыкант?

— Играю на клавесине. Но у меня другая профессия. Я художник-реставратор.

— Теперь вспомнил. Несколько раз видел вас с альбомом в руках.

— Мой альбом уже заполнен. До последней страницы. Хочу его подарить детям.

— Хорошая идея.

— А сейчас я принес другой подарок. Помогите его вручить.

— Кому?

— Одной из воспитательниц. На все деньги, что у меня остались, я накупил здесь, в Нью-Йорке, кистей и красок. И решил перевести некоторые карандашные зарисовки на холст.

Австриец, все еще продолжавший стоять, нагнулся к сумке и достал картину.

— Вот одна из моих работ маслом.

Аллен, равнодушно следивший за его движениями, увидев, чей это портрет, тоже встал.

— Мария… — выдохнул он.

— Да, — сказал Клаус. — Так зовут эту девушку. Она самая красивая на «Йоми Мару» и из всех, кого мне приходилось когда-либо рисовать.

— Согласен с вами, — сказал Каяхара. — Когда мы с мисс Марией были в ресторане, мужчины не сводили с нее глаз.

Слушая эти слова капитана, Аллен тоже не сводил глаз с портрета. Художник выбрал для него фоном штормовой океан. Неистовая стихия, пенные гребни и спокойное, безмятежное лицо молодой женщины. Такое знакомое, родное.