— Так много лет спустя я описывала этот город сказочной, золотой Америки в одном из своих стихотворений. Калифорния… Субтропическое, сверкающее небо… Неугасающее, всегда летнее солнце… Край, где, казалось, не может не быть счастливой жизни.

С этих слов началась моя беседа с Ириной Венерт.

Есть поэты с мировым именем. Есть поэты национальные. Есть и такие, чье имя известно в отдельном городе или округе. Ирина Венерт была поэтессой Петроградской колонии. Но от этого не менее почитаемой среди друзей. Никто не умел выразить их чувства так, как она. Ее стихотворения переписывали в тетрадки, учили наизусть, посылали в редких письмах домой.

Новизна впечатлений наполняет юное сердце надеждой. А она так нужна была детям, оторванным от дома. Чего не умел сказать, чем не умел поддержать воспитатель, то удавалось Ирине, ее стихам.

Невысокая худощавая женщина отделилась от группы колонистов, опираясь на палочку. Вязаный берет не мог прикрыть густых волос, обрамлявших ее доброе лицо с грустным взглядом.

Я не сразу понял, что эта женщина направляется ко мне, и не сделал нескольких шагов навстречу, о чем сразу пожалел.

— Я Венерт, — сказала она. — Ирина Анатольевна. Вы получили мое письмо?

Ее глаза смотрели пытливо и по-прежнему грустно.

— Получил. Такое короткое…

— Для заочного знакомства, думаю, достаточно. Кроме того, я боялась: вдруг не дойдет.

— С чего бы это?

— Вы живете так далеко… На противоположном конце России.

— Из Хабаровска к вам, в Ленинград, я летел всего восемь часов.

— Конечно, умом я понимаю. Но в свое время мы добирались из Петрограда во Владивосток так долго. И это осталось в сознании. В такие минуты совсем забываешь о самолетах и скорых поездах. Наши письма шли домой совсем в противоположном направлении, вокруг света — через Америку и Европу.

— Вместо ответного письма я прибыл сам.

— Это хорошо. Хочется так много рассказать. Но боюсь, мне придется лечь в больницу.

Пока мы говорили, Ирина Анатольевна собрала своей палочкой несколько больших багряных листьев — они упали с дерева, под которым мы стояли.

Перехватив мой взгляд, она покраснела:

— Впадаю в детство.

— Возвращаетесь в детство…

— Да, вы правы. И возвращаюсь все чаще. Не присесть ли нам на скамейку? Я вас на время отниму у своих друзей.

Только что мы вышли из особняка, когда-то принадлежавшего балерине Кшесинской, возлюбленной последнего российского императора. Теперь здесь музей. Бывшие колонисты собрались по одному печальному поводу, о котором я еще расскажу. И теперь расходились по домам.

Мы нашли свободную скамейку. Тут-то я и услышал стихотворение о Сан-Франциско. Ирина Анатольевна прочла мне его без всякого предупреждения.

— Все мне прочили будущее поэтессы. Но проза бытия оказалась сильнее. Она меня не отпускала. Не дала воспарить. Извините за мудреное слово.

Венерт помолчала и покачала головой:

— Я прожила трудную жизнь. И ничего не добилась. Среди колонистов есть ученые, музыканты, крупные инженеры… А я вас ничем не могу удивить.

— Вы называете внешнюю сторону жизни.

— Да, конечно. Есть оболочка, а под ней содержимое. Здесь я несколько богаче. Но будь у меня визитная карточка, то на ней, ниже моей фамилии, стояло бы простое слово — машинистка.

— Ирина Анатольевна, я знаю в Хабаровске женщину, к пишущей машинке которой стоит очередь журналистов и писателей. Каждый хочет, чтобы только она напечатала его рукопись. Эта женщина не только поставит в нужном месте запятую или тире, но и выправит рукопись. Одно предложение уберет, а нужную строку добавит.

— Это мне знакомо. Я тоже строгий корректор и редактор. Ладно, хватит об этом. Когда вы уезжаете из Ленинграда?

— В конце недели.

— Вот и хорошо. Может быть, посмотрите мои последние сочинения? Хочется, чтобы после меня что-то осталось. Не издать ли мне в конце жизни поэтический сборник?

— Это надо непременно сделать. Я постараюсь вам помочь. А пока прочтите мне до конца стихотворение о Сан-Франциско.

— Сами потом дочитаете. Лучше я вам расскажу об этом городе. Мы там были всего три дня. Но каких три дня!

Лицо Венерт изменило свое выражение. Наверно, таким оно бывает, когда бабушка рассказывает внукам сказку.

— Необыкновенное это впечатление, когда впервые в жизни подымаешься на судно. Но и не менее яркое ощущение, когда после долгого путешествия, сходишь на берег. Только что были океан и палуба, к качанию которой мы успели привыкнуть. А теперь снова земля, уже забытая. Я читала в книгах, что моряки ходят вразвалку. Но забавно было видеть это, наблюдая за подругами!

На причал подали много-много машин. В Сан-Франциско мы въезжали ранним утром. Этот чудесный город (нам сообщили, что он расположился на семи холмах) лежал перед нами, утопая в зелени. Красивые белые здания казались дворцами.

Гладкое шоссе было еще пустынным. По сторонам дороги мелькали небольшие коттеджи. Нам сказали, что мы направляемся к военным казармам, где нас и поселят.

Вдруг нашу дорогу перегородила мальчишечья орава. Каким-то непостижимым образом они узнали о нас. Наверно, из газет. «Йоми Мару» пришел ночью, а сейчас утро. Неужели эти американские дети, как и мы, провели бессонную ночь?

Славные мальчишки! Они везде одинаковы. В любом уголке земли. Наша колонна остановилась. Языки были разные. Но мы отлично понимали друг друга. Американские дети держали в руках апельсины и другие подарки. Мне досталась жевательная резинка со вкусом мяты.

Нашим провожатым стоило большого труда продолжить дорогу. В пути мы увидели много интересного. Например, как моют улицы. Несколько человек окружили какую-то незнакомую машину. Она качала воду. Другие люди держали в руках шланги и палки со щетками. И этими щетками мыли асфальт, как дома моют пол. И так не только в центре, но и везде. Чистота необыкновенная. Большая разница с тем, что мы видели во Владивостоке. Там царили война и анархия. А здесь — мир и порядок.

По сторонам дороги росли ярко-зеленые кусты. Почти в человеческий рост. Они были усыпаны шапками пышных цветов — красными, розовыми, палевыми, белыми… Мама научила меня любить и понимать цветы. Я присмотрелась к кустам. Невероятно, но это была наша старая-старая знакомая — домашняя герань. В благодатном климате она росла почти без всякого ухода, огромная и красивая. Я обратила также внимание на то, что фасады домов закрыты завесой плюща.

Колонию поместили в военном лагере. Но не в каменных домах, а в деревянных бараках. Быт детей продумали до мелочей. Койки, например, были завешены тюлевыми пологами от москитов. Каждому колонисту вручили ладанку с указанием его имени, фамилии и просьбой направить потерявшегося в адрес Красного Креста.

Особенно хорошо подготовились к встрече колонии дамы в полувоенной форме, представительницы Армии спасения. Каждому ребенку они вручили маленькое Евангелие в шелковом переплете, коробку шоколадных конфет и мороженое. Некоторые мальчики поочередно подходили к разным дамам и умудрились получить по нескольку подарков. Кроме того, детей ждали горы арбузов.

Лагерь назывался «Форт-Скотт». Находился он в пригороде Сан-Франциско и был окружен лесом. Впервые я смогла потрогать эвкалипт и даже прикоснулась к нему щекой. Огромные, уходящие в небо стволы!

На следующий день к полудню нас отвезли в городской центр. Здесь, на площади перед ратушей, состоялась церемония встречи гостей из России. Колонию приветствовал мэр города Сан-Франциско мистер Рольф, представители Американского Красного Креста и какой-то важный генерал. Были также зачитаны приветственные телеграммы из разных штатов. Я запомнила три штата — Калифорнию, Неваду и Аризону. Потом нас пригласили в ратушу.

Еще на улице, пока мы ожидали своей очереди войти, к ратуше подошла американская учительница с группой детей. По виду — первоклашки. Шли они гуськом — так у нас водят в школу или в детский сад малышей. У кого-то из наших, знавших английский, учительница выяснила, что мы — русские дети из Петрограда. Тогда, пылая патриотизмом и, очевидно, желая доставить нам удовольствие, она что-то скомандовала и продирижировала. И малыши вместе с ней (кто в лес, кто по дрова) заорали: «Янки Дудл». Этот поющий класс вместе с учительницей удивительно напомнил мне сценку из любимого мною «Тома Сойера».

Громадный круглый зал ратуши был набит народом. Вероятно, всех сжигало любопытство лично взглянуть на юных большевиков. Оркестр заиграл национальный гимн Америки. Зал встал, и мы в том числе. А потом ничего лучшего не придумали, как заиграть «Боже, царя храни!». Мы снова поднялись. Поднялись машинально. И только тут до нашего сознания дошло, что ведь это царский гимн! Кто-то из старших колонистов крикнул: «Садись!» Что мы немедленно и сделали. Часть американцев (я думаю, это были русские эмигранты) последовали нашему примеру. Другие же посмотрели на нас неодобрительно. Но ведь мы прибыли из Петрограда — города, где совершилась революция. И не могли поступить иначе.

Затем в зал неожиданно вошли несколько стариков в старинных мундирах. Впереди — флаг и барабан. Они прошли через весь зал и удалились. Как нам объяснили, это были ветераны Гражданской войны между северными и южными штатами. Их процессия появлялась в особо торжественных случаях. Выходит, нам оказали большую честь.

Венерт увлеклась рассказом, и ее трудно было остановить. Да мне этого и не хотелось. Щеки ее порозовели, а глаза, обращенные ко мне, восторженно блестели. Но она остановилась сама, чтобы вытереть капельки пота со лба.

— Ирина Анатольевна, вы не упускаете ни одной детали. От вашего рассказа ощущение, будто это случилось вчера.

— Это всегда со мной. Как сон, пережитый наяву. И знаете, что странно? Я не только не забываю, но вспоминаю все новые и новые подробности. Уверена, за эти десятилетия Сан-Франциско изменился. Но окажись я там, мне не понадобился бы провожатый. Хорошо помню холмы, улицы, трамвайчики…

— А в Центральный парк вас водили?

— А как же! Парк называется «Золотые ворота». Это и в самом деле ворота в мир сказки. Совсем незнакомые нам, жителям севера, деревья. И много аттракционов. А где развлечения, там и дети. Какой-то мальчик угостил меня имбирным напитком — бутылка, а в ней соломинка. Пить через соломинку в России тогда не было принято. Вот почему напиток показался особенно вкусным, а бутылка — бездонной. Я пила из нее долго-долго.

Из парка нам запретили отлучаться. Но любознательные колонисты сделали для себя приятное открытие. Оказалось, дорожки парка упираются в городские улицы. Так что все мы, кто поодиночке, а кто группой, побывали в городе. Но отлучаться самовольно было незачем. Нас снова посадили в автобусы и показали город.

Мы впервые увидели высотные дома — в двадцать-двадцать пять этажей. Снова любовались безупречно чистыми улицами с ярким газовым освещением. Гуляли по красивой набережной, отделенной от проезжей улицы пальмами. Еще побывали в плавательном бассейне и зоопарке, где звери не сидели в клетке, а свободно гуляли.

Восторгам не было предела. Но вот к нам подошел русский эмигрант.

— Вы охаете и ахаете, — сказал он. — А стоило бы подумать, откуда все это богатство и роскошь? Они нажиты на крови и страданиях. Во время мировой войны американцы выгодно торговали оружием с обеими враждующими сторонами.

Этот человек, как и другие выходцы из России, хотел нас втянуть в длинный разговор. Но ждал автобус. Да и, по правде говоря, в эти минуты нам было не до политики. Мы ехали в театр.

В театре шло представление-ревю. Дети, одетые во взрослые костюмы, пели куплеты, которые вызывали у зрителей взрывы хохота. Одна девочка, очень хорошенькая, в длинном декольтированном туалете и со шляпой с перьями, пела какую-то песенку. Очевидно, на вольную тему. Я так думаю, потому что при этом она делала явно фривольные жесты, а наша воспитательница отказалась перевести мне слова. Сейчас, задним уже числом, мне кажется, что зрителям нравилось исполнение пикантных куплетов маленькими детьми.

После концерта оркестр остался на эстраде. Нам объявили, что американские ровесники хотят показать русским свой танец. Десятки пар, изящно изгибаясь, понеслись по залу. Девушки были одеты ярко и, на наш взгляд, слишком пестро. В одном костюме перекликались чистые тона красного, желтого, зеленого, оранжевого и синего. Партнеры же — в черных строгих смокингах. Танцующий зал производил впечатление бьющих крыльями пестрых экзотических птиц. Наверно, танцоров можно было сравнить с колибри. Но нет, колибри слишком маленькие.

Я стояла рядом с Шурой Лошмановой. Неожиданно к нам подошла девушка и без всякого предисловия, на ломаном русском языке спела «Я видела березку рядом с нами». Она ждала нашего одобрения. Но тут вмешалась пожилая женщина: «Это пела моя дочь. Мы давно живем в Америке и стараемся, чтобы дочь помнила, что она русская. А мы с мужем никак этого забыть не можем».

— Ирина Анатольевна, не приходила ли вам мысль остаться в Америке? В России, в Петрограде голод… А здесь много хлеба… И рай!

— Мы были перелетными птицами, которых не остановить. Мы летели домой. Не на юг, не в чужую страну, а из одной части России — в другую. Там наше гнездо, из которого мы выпорхнули в мир, такой необъятный.

— Вы снова заговорили как поэтесса.

— Просто так думаю. Но я не до конца ответила на ваш вопрос. Был один мальчик… Когда мы стояли в Сан-Франциско, он не вернулся на «Йоми Мару». Отправился в путешествие по Америке.

— Вы помните его имя?

— Нет. Об этом я узнала позже, когда мы уже вернулись в Петроград.

Пребывание Петроградской колонии в Калифорнии было организовано наилучшим образом, как и многое другое, за что бы ни брался Красный Крест. Но даже такая богатая и уважаемая организация не сделала бы и четверти намеченного, не будь многочисленных помощников.

Все соревновались в гостеприимстве: мэр Сан-Франциско мистер Рольф и его секретарь мистер Бенедикт, армейский генерал Гунтер-Зиггет и полковник морского корпуса Д. Холл, министерство просвещения и греко-католическая церковь, различные молодежные секции и бойскауты… И тысячи, тысячи безымянных горожан, чье сердце тронула судьба детей, так долго разлученных с родителями. Скрасить их тоску по дому своим вниманием и заботой — к этому стремился весь Сан-Франциско.

Город полюбил колонистов. И было за что. Они были возбуждены, но вели себя безукоризненно. «Очаровательные манеры русских детей» — так сказал о них мэр Рольф.

Можно сказать, что все это время город не спускал глаз со страниц газет. А кому удавалось, у кого было время — и с маленьких гостей, неутомимо знакомившихся с улицами, площадями, парками, залами и набережными, но больше всего с американскими сверстниками.

Ничто не омрачало визита детей в Калифорнию. Было, правда, одно происшествие. Четырнадцатилетняя Вера Михайлова, заглядевшись, переступила через край пристани и упала в узкое пространство между причальной стенкой и бортом судна. К счастью, находившийся невдалеке офицер дока бросился, не раздумывая, следом и спас девочку. Газета «Сан-Франциско кроникл» опубликовала фотографию храброго офицера. А заботливый доктор Девисон уложил Веру Михайлову в лазарет. Но о каком лазарете может идти речь, если ждет автобус и впереди новая экскурсия…

Каждое утро военное ведомство присылало в «Форт-Скотт» двадцать пять грузовиков. Но только для мальчиков — таким было условие. И мальчики очень гордились, что будут разъезжать по Сан-Франциско на военном транспорте. За девочками приходили городские автобусы. Но вот что было одинаковым — те и другие получали в пути как угодно много напитков, мороженого, конфет и фруктов.

Список развлечений был столь велик, что дети возвращались домой затемно — в десять и даже одиннадцать часов.

«Переутомленное семейство» — так говорила Ханна Кемпбелл, укладывая детей в постель. Они засыпали без всяких уговоров. Стоило лишь голове прикоснуться к подушке.

…Уложив детей, миссис Кемпбелл отправилась к начальнику колонии, чтобы доложить о прошедшем дне.

— А Федор Кузовков на месте? — был первый вопрос Аллена.

— При въезде в лагерь мы сделали перекличку. Все, кто уехал, вернулись. А почему вы спрашиваете?

— Прошу вас, Ханна, посмотреть, на месте ли этот мальчик.

Миссис Кемпбелл вернулась через четверть часа:

— Ваши тревоги не напрасны. Кузовкова и в самом деле нет.

— Он был в городе?

— Воспитатель говорит, что Кузовков отказался от поездки. Собака поранила лапу, и он не захотел оставлять ее одну.

— А не было ли это уловкой?.. Чтобы не поехать со всеми?

— Возможно. Но мальчик попросил для своей собаки у врача йод и бинт. Но почему вы об этом спрашиваете? — снова спросила миссис Кемпбелл. — Что-то случилось?

— Случилось, случилось… Кузовков сбежал. До последней минуты я надеялся, что он с вами вернется.

— Но какие у вас основания так думать?

— Вот посмотрите, — Аллен достал из стола два листа бумаги. — Это письмо. А вот — перевод.

Ханна села за стол и, придвинув лампу, стала читать письмо.

Дорогой мистер Аллен!

Это пишет Кузовков. Письмо вам подсунут под дверь. А иначе — начнете допытывать моих друзей: куда пропал Кузовков? А я никуда не пропал.

Помните, я рассказывал об отце? Он ушел в море на пароходе «Новгород» и не вернулся. Последнее письмо пришло изШанхая. Он нам написал, что из Китая судно пойдет во Владивосток. И больше ни одной весточки целых полгода.

Мама все время плакала. Она решила, что отца уже нет в живых. А я этому не верил и решил найти папу.

Я оставил маме письмо, как сейчас пишу вам. А потом из Крыма, где мы живем, отправился в Одессу. Это не так и далеко. Там я все разузнал про «Новгород». И поехал по железной дороге сначала в Москву, а потом во Владивосток. Папиного судна здесь никто не видел. Но один капитан сказал, что в Китае пароход загрузили шелком и чаем и, скорее всего, он пошел в Америку.

Мне очень повезло, что вы, мистер Аллен, приняли меня в колонию. Благодаря вам я попал в Америку. Здесь, в Сан-Франциско, в первый же день я обратился к русским эмигрантам, и они обещали помочь мне. Но в списке пароходов, которые за последние полгода приходили в Сан-Франциско, «Новгорода» не оказалось. Значит, надо ехать в другой конец Америки, где находится Нью-Йорк. Там очень большой порт.

Мистер Аллен, мне известно, что «Йоми Мару» тоже пойдет туда. Но по морю в Нью-Йорк идти долго. Я смотрел по карте. Сначала вдоль Мексики, потом Панамский канал и Карибское море. Понадобится не меньше трех недель. Я потеряю много времени. А по железной дороге — короче и быстрее. По Сибири я уже проехал. Так что знаком с железной дорогой.

Теперь вы понимаете? Не ругайте меня, ради Бога. И не ищите. Я не пропаду. Да и вы за меня не в ответе. Ведь я бродяга. Такой же приблудный, как мой Кузовок. К тому же я не из Питера. А значит, и не совсем колонист.

Даю слово, когда «Йоми Мару» придет в Нью-Йорк, я буду встречать вас на берегу. Надеюсь, вместе с папой.

Простите меня, ради Бога! И спасибо за все…

Федор Кузовков. 3 августа 1920 г.

Еще хочу добавить, что вместе со мной будет мой верный друг Кузовок. Я его ни за что не брошу.

Сан-Франциско.

— Ну что вы на это скажете? — нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по столу, спросил Аллен.

— Вы о письме или о бегстве мальчика?

— О том и о другом.

— Вы, наверно, заметили, что я прочла письмо дважды.

— Как не заметить.

— В письме этого мальчика столько достоинства…

— И никакого чувства вины или желания оправдаться. Этот мальчик разговаривает с нами как равный с равными. Он объясняет мне мотивы своего поступка. Сначала, найдя письмо под дверью, я был в гневе. Готов был кричать, бежать, звонить… Но, как и вы, прочел еще и еще раз. И ко мне пришли другие чувства и мысли. Цель, которую поставил перед собой Кузовков, не менее масштабна и грандиозна, чем наша. Задача Красного Креста — доставить домой целую колонию. А Кузовкова — своего папу. Но папу еще надо найти! За нами могучая организация и немалые деньги. А что у него?

— Один доллар в кармане.

— И собака…

— Если есть такие мальчики, — с волнением сказала миссис Кемпбелл, — значит, не переведутся настоящие мужчины. Райли, мы обязаны ему помочь.

— Сначала Кузовкова нужно найти. Его и его собаку. Наверно, в эти минуты они уже в сотне миль от Сан-Франциско.

— И это в чужой стране! Без языка и денег…

— Думаю, он не пропадет. Ведь именно так он уверяет в своем письме.

— Но его могут подстерегать опасности. Вы заявили в полицию?

— Этого все равно не избежать. Если мальчик не явится к отходу судна, то полиция начнет его розыски.

Аллен вернул письмо в ящик стола.

— Ханна, у меня к вам еще одно дело.

— Слушаю, Райли.

— Сегодня утром позвонили из штаб-квартиры. А днем пришло и письменное распоряжение. Я на время должен оставить колонию и выехать в Вашингтон и Нью-Йорк.

— Как же мы без вас?..

— На время моего отсутствия колонию возглавит доктор Эверсол.

— А почему не Барл Бремхолл? Вы его всегда называете своей правой рукой.

— Так оно и есть. Но у Барла много других обязанностей, он незаменим.

— Согласна. Но вы что-то еще хотели мне сказать?

— Я хочу вас взять с собой в Нью-Йорк. Там до прихода «Йоми Мару» мне нужна помощница. Точнее, секретарь. Я не буду находиться на одном месте. Кто-то должен вести текущие дела, отвечать на звонки.

— Почему именно я?

— Потому что уверен в вас.

— Я бы с удовольствием отправилась в Нью-Йорк. Но не сочтите это нескромным, на пароходе я столь же незаменима, как и Бремхолл. На мне питание и стирка. Не вижу ни среди американского персонала, ни среди русских человека, которому все это можно передать.

— Что же делать? Предлагаете ехать одному?

— Зачем же одному! Вы, наверно, забыли о Марии Леоновой. Несмотря на молодость, она очень толковая. Умеет печатать на машинке. Прекрасно знает оба языка. А вам, я уверена, в Нью-Йорке придется иметь дело с русской общиной.

Райли снова, как это было и в Японии, поймал на себе лукавый и понимающий взгляд Ханны.

Сан-Франциско, 4 августа 1920 г.

Доктору Г. О. Эверсолу.

Мне необходимо отправиться по железной дороге в Нью-Йорк и Вашингтон, чтобы уточнить дальнейший маршрут «Йоми Мару» и решить финансовые вопросы.

В мое отсутствие и на время следования парохода в порт Нью-Йорк вы назначаетесь начальником экспедиции. И в этой должности будете управлять колонией.

Вам необходимо регулярно сообщать мне по радио и телеграфу о продвижении колонии и условиях жизни детей. Необходимо также заполнять судовой журнал.

После моего возвращения на «Йоми Мару» вы дадите мне полный отчет.

Полковник Р. X. Аллен.

Утром пятого августа после четырехдневной дремы заработали паровые машины, хриплый голос парохода заставил вздрогнуть тех, кто собрался на палубе и берегу. «Йоми Мару» возвестил о продолжении одиссеи и вместе с тем предупредил — пора прощаться.

На берегу стояли тысячи людей. Вскоре к ним присоединился и Райли Аллен. Он спускался по трапу вместе с Марией Леоновой, провожаемый улыбками, рукопожатиями и прощальным маршем. Исполнял его оркестр старших мальчиков.

Оркестром дирижировал Ваня Семенов. А Евгения Колосова руководила хором девушек, которые хором кричали:

— Мистер Аллен, до встречи в Нью-Йорке!

— Мария, до встречи!..

Берег и палуба сияли улыбками. И только одно лицо было в слезах. Александра впервые прощалась с Марией, своей старшей сестрой. Они не увидятся целый месяц, пока «Йоми Мару» будет огибать западные и южные берега Северной Америки на пути в Нью-Йорк.

Каждая из сестер держала в руке платочек. Александра то махала платочком, а то подносила его к глазам.

Свободные от вахты японцы бросали в сторону пирса другим японцам серпантин (прекрасный и трогательный обычай!). Ленты серпантина, совсем как ленты телеграфа, несли послания добра и любви.

Дамы из Армии спасения подарили каждой девочке по целлулоидной кукле. У девочек не было серпантина. Но очень хотелось как-то выразить свои чувства. Одна из них привязала к ноге куклы очень длинную бечевку и бросила с кормы за борт. Не прошло и пяти минут, как ее примеру последовали десятки других детей. Так и покидал пароход Сан-Франциско — с множеством плывущих за кормой кукол.

Спустя полчаса «Йоми Мару» достиг «Золотых ворот». Дети узнали «Форт-Скотт» — еще одну остановку на пути домой, где они нашли гостеприимное пристанище.

Пока колонисты знакомились с Калифорнией, беседовали с соотечественниками и лакомились мороженым; …когда, казалось, до них никому нет дела, кроме родителей, находившихся далеко, и Красного Креста, находящегося рядом и вместе с ними; …в то время как они жили в тепле, сытости и счастливом неведении о многом из происходившего, — в эти самые дни и недели проблема Петроградской детской колонии вновь привлекла внимание журналистов и государственных мужей.

Хотя Красный Крест и сообщал в своих бюллетенях о продвижении колонии, а иногда помещал и списки детей, сведения эти не всегда попадали к родителям. Как и письма. Редкое послание, написанное детской рукой, находило своих адресатов. Это давало почву для самых невероятных слухов.

Казалось, узнав о том, что их сыновья и дочери плывут по Тихому океану, папы и мамы должны бы радоваться. Но взамен старых появились новые страхи. Со дня гибели «Титаника» прошло всего восемь лет. Если утонуло непотопляемое судно, что же тогда говорить о старом пароходе, вовсе не предназначенном для перевозки людей. Не попадаются ли в тех широтах айсберги? Достаточно ли спасательных шлюпок?..

Уже знакомые нам Валерий Львович Альбрехт и Иван Петрович Пржевоцкий взяли на себя роль добровольных информаторов. Они постоянно держали связь с Москвой, с международными и религиозными организациями. И как только узнавали что-то новое, тотчас оповещали сотни семей.

Многое, очень многое знал Валерий Альбрехт. Не знал только одного — что младшей его дочери Настеньки уже нет в живых, что она навсегда осталась на далеком острове. Старшая Таня скрывала от родителей смерть сестры. И просила подруг не писать об этом в Петроград. Все равно папа и мама узнают. Но пусть это случится, когда Таня вернется домой.

Альбрехту и Пржевоцкому стало известно, что Кремль вновь проявляет интерес к судьбе детской колонии и что у Ленина по этому поводу состоялся особый разговор с наркомами — Чичериным и Луначарским.