В начале лета я вновь прилетел в Ленинград. На этот раз мы назначили встречу с Петром Александровым на Финляндском вокзале, рядом с музейным паровозом, доставившим Владимира Ленина в 1917 году из Финляндии в Петроград.

Еще недавно я находился на борту рыболовного траулера. Мои ноги, отвыкшие от земли, плохо слушались, были чужими, выписывали восьмерки, и нетрудно представить, как странно и смешно выглядел я со стороны. Совсем как загулявший моряк, только что закрывший за собой дверь таверны.

— Завидую вам, — сказал Александров. — Вот я всю жизнь прожил в портовом городе, а в море побывал лишь однажды. Да и то в далекой юности. А если точнее, то даже в детстве.

— И обещали об этом рассказать.

— Да, обязательно расскажу. Но давайте по порядку. О чем мы говорили в прошлый раз?

— О вашей жизни в казачьей семье. А затем колонистов взял под опеку Красный Крест…

— Да, мы попали в хорошие руки. Колония была разбросана на большом пространстве. Все группы отделены друг от друга десятками, а то и сотнями километров. Такие расстояния для России — обычное дело и не кажутся чрезмерными. Но в условиях войны и сто метров могут стать непреодолимыми. Вот почему американцы решили собрать всех детей в одно место. И таким местом стало озеро Тургояк. Это на юге Урала. После трудной зимы снова появилась надежда. Все ходили с радостными лицами. Отъезд в Петроград совсем близко. Речь идет о днях. Ну, может быть, неделях. Еще до окончания лета мы увидим родителей. Думаю, вы знаете — ожидание и предвкушение порой приносят куда больше счастья, чем само событие, которого так ждешь.

— Моряки говорят, что встреча с берегом разбивает не только корабли, но и надежды.

— Вот и мы, колонисты, забыли на время о голоде и нужде в Петрограде, о том, что нас там ждет. Ведь мы были детьми. И каждому больше всего на свете хотелось прижаться к маме. Правда, у нас с Леной уже не было мамы. Но родной дом, все равно, самое лучшее место на свете. Только там ты не чувствуешь себя гостем. А в казачьей станице это чувство меня не покидало ни на минуту. Тетя Маруся и дядя Артамон Приданниковы назвали меня своим сыном и относились ко мне замечательно. Но мама бывает только одна. Даже если ее уже нет на свете.

Однако день шел за днем, а мы продолжали оставаться на месте. Чего только не придумывали воспитатели, чтобы занять наш досуг, — нам читали книги, учили английскому языку, лепке, музыке, рисованию, игре в шахматы… Но лето есть лето. Нас манила природа. И нашим проводником, как и в прошлом году, оставался любимый нами преподаватель ботаники Илья Френкель.

О таких учителях помнят всю жизнь. Нас удивляло, откуда у этого городского жителя, типичного петербуржца, кроме книжных знаний, еще и искусство следопыта, умение обнаружить звериную тропу. Не было дерева и травинки, которых не мог бы распознать Френкель. Он очень любил лес. И эту любовь привил нам.

— Да, лес, — повторил почему-то Александров. А затем замолчал, что-то припоминая.

Поправив шляпу, он сказал тихо, почти шепотом:

— Но произошло ужасное…

— Что-то случилось с Ильей Френкелем?

— Нет, с ним, слава Богу, ничего не произошло. Он еще долго находился с нами.

В это время к ленинскому паровозу, столь же неподвижному и молчаливому, каким давно стал и его знаменитый пассажир (ему также нашлось место в музее, правда, в другом городе), подошла группа школьников, предводимая молодой учительницей.

Не теряя ни минуты, она стала рассказывать детям особо поставленным голосом, каким говорят только учителя, о том, что было давным-давно, во времена их бабушек и дедушек. Но дети слушали без должного внимания, а некоторые даже повернулись к своей наставнице спиной. Им очень хотелось потрогать паровозное колесо, покрашенное в ярко-красный цвет. Но мешали толстые стекла, отделявшие локомотив от зрителей.

Мы слушали урок куда внимательнее школьников. А они вместе со своей учительницей и не предполагали, что живая и куда более интересная история рядом. Совсем рядом. Стоит лишь повернуть голову и посмотреть на пожилого человека в шляпе.

— Вот такими и мы были, — сказал Александров.

Мы обогнули мемориал и оказались с его противоположной стороны. Здесь нам никто не мешал, и Александров продолжил свой рассказ:

— Однажды, во время завтрака, кто-то, выглянув в окно, крикнул: «Пожар!» Все выскочили наружу и увидели, что над деревьями стелется густой дым. Спотыкаясь о корни и сучья, мы побежали в сторону леса и поднялись на холм. Сверху открылась страшная картина. Наверно, так будет выглядеть конец света, если только, не приведи Господь, этому суждено сбыться.

Огонь вырывался будто из преисподней. Большие деревья пылали как спички. Кругом шипело и трещало. Впереди огня бежали объятые ужасом обитатели леса. Бежали в сторону озера, ища там спасение. Туда же общей большой стаей летели птицы. Пытались уползти от огня и змеи. Никак не думал, что они могут ползти так быстро. Но шансы на спасение были невелики. Извиваясь, змеи гибли на наших глазах.

— Разве вы сами не испугались пожара?

— Мы находились далеко. И все же раскаленный воздух обдавал нас таким жаром, что приходилось то и дело отбегать в сторону. Иначе начнут дымиться наши рубахи. Но мы были отчаянными мальчишками, и любопытство преодолевало страх. Меня всегда привлекала стихия огня. Я вам уже рассказывал, что в Гатчине, где прошло мое детство, часто случались пожары. Мы бегали их смотреть не только днем, но и ночью. Рискуя жизнью, горожане спасали дома, иначе выгорит полгорода. Здесь же лес горел беспрепятственно. Тушить этот исполинский пожар было некому.

Но вот из ближней деревни появилось несколько мужиков. Кто с топором, кто с лопатой. Неожиданно мы увидели среди них Френкеля. Тоже с лопатой в руках. Он забыл снять очки, и огонь отражался в их стеклах, придавая нашему учителю странный, почти демонический вид. Френкель, и это было очень похоже на него, не только присоединился к мужикам, но и взял на себя руководство тушением пожара. Но все напрасно. Силы были очень неравны.

Огненное зрелище настолько поглотило наше внимание, что мы забыли и про завтрак, и про обед. И проторчали на холме до самого вечера, пока огонь не докатился до озера. Там он и захлебнулся.

Мы стали спускаться вниз и у подножия холма встретились с Ильей Соломоновичем. Френкель шел медленно, шатаясь и опустив голову. Он остановился и заплакал. Голова учителя была усыпана пеплом. Лицо черно от копоти. Одежда и башмаки обгорели. Френкель плакал, не стесняясь нас, своих учеников.

Пожар этот стал наваждением. Он мне снится и мерещится всю жизнь. Никак не уходит из памяти. И конечно, лицо Ильи Френкеля. Слезы, бегущие по его черному от копоти и горя лицу.

— В вашей жизни было так много разного. Почему же так запомнился тот день?

— Я тоже об этом думал. Вся Россия была объята пламенем. А мечущимися и пытающимися спасти свою жизнь оленями, кабанами и лисицами были мы сами. Но в детстве не дано долго грустить. Оно и хорошо, что ты беспечен, когда тебе двенадцать лет.

Лес выгорел с одной стороны, зато его много с противоположной. Все свободное время мы бродили, собирая грибы и ягоды. Если это нам надоедало, выходили на берег озера и помогали рыбакам.

Они трудились целой артелью. И нередко вытаскивали до шестидесяти пудов за один улов. Распяленные затем на кольях невода были густо забиты застрявшей в ячейках рыбой. За очистку невода артельщики щедро расплачивались. Заработанную рыбу мы несли на кухню. В общий котел. А бывало, и сами варили уху на костре. И ели без хлеба и соли.

…Шло лето 1919 года. Близилась осень, а с ней и начало учебного года. Я думал о форменной шинели реалиста, которая ожидала меня дома в шкафу. Скоро я ее одену. Одену в первый раз. Надвину на лоб фуражку с эмблемой и отправлюсь в училище…

Но все сложилось иначе. Красная Армия неожиданно начала наступление на участке Златоуст — Туроташ, прорвала фронт белых, и они стали стремительно откатываться на восток. Нас очень рано, с восходом солнца, подняли и, не объяснив почему, погнали, чуть ли не солдатским маршем к железной дороге. Там уже стоял длинный состав, оцепленный с двух сторон американскими солдатами.

Нас начали спешно сажать в вагоны. Большая толпа, которая собралась на станции, пыталась прорваться к составу. Но солдаты самых настойчивых отгоняли прикладами.

Спать мы легли под стук вагонных колес и с радостной надеждой в душе, что едем на запад, домой. А утром узнали, что два новеньких американских паровоза фирмы «Пасифик» тянут наш поезд в совсем противоположную сторону, к Владивостоку. «Там безопаснее», — сказали нам.

После третьего или четвертого визита я признан в доме Запольских своим. Виталий Васильевич встречает меня уже не при галстуке, а в халате. При моем появлении, едва я переступаю порог, попугай Кузя что-то выкрикивает картавым голосом. И хозяин, хорошо понимающий птичий язык, уверяет, что приветствие это адресовано мне.

— Уж если Кузя вас признал, то чувствуйте себя совершенно как дома. Скажу по секрету, в нашей семье — он главный. Жена на втором месте. Ну, а я в этом списке последний.

Запольский в свои восемьдесят лет не впал в детство. Но окружающий мир воспринимал как ребенок. Для таких людей краски никогда не тускнеют. Не утрачивает своей яркости и звук. Совсем не случайно Виталий Васильевич долгие годы работал в театре для детей и написал для них много песен.

— Послушайте, что я сочинил, — говорил он мне, садясь за фортепиано. И поет, сам себе аккомпанируя. Его старческие пальцы опускаются на клавиши с неожиданной силой. А голос звучит молодо и задорно.

— Это то самое фортепиано. Оно у меня с юных лет. Оно мой лучший друг, — говорит Запольский, прикрыв глаза и любовно поглаживая черную, потускневшую от времени поверхность инструмента.

После фортепиано мы устраиваемся в глубокие кресла, чтобы выпить по чашке кофе и отдаться беседе и воспоминаниям.

— Человек — тот же музыкальный инструмент, — утверждает Виталий Васильевич. — Только важно его верно настроить. Лучше, если это происходит в детстве. Тогда ты в гармонии с другими. И не фальшивишь…

Запольский пригубил кофе и посмотрел мне в лицо, ища согласия.

— Да, я уверен, — повторил он, — строй души закладывается в детстве и юности. Тогда не выпадешь из ансамбля. Мне вот повезло. Не только с дедушкой Платоном, первым моим учителем. Но и потом повезло, когда я отправился в долгое путешествие. Конечно, детская колония обернулась испытаниями — разлука, тоска, слишком раннее взросление… Но колония открыла перед нами и новые горизонты. И очень скоро я понял, что бесконечность — это не только звездное небо, в которое мы так любили всматриваться с Леней Дейбнером, пользуясь его биноклем. Бесконечна, загадочна и земля, по которой перемещалась наша группа. Сначала Урал. Потом мы оказались в Тюмени. А это уже Сибирь.

Помню, я отмечал в календаре каждый прошедший день. Неудержимо тянуло домой. Завяжи мне глаза, поверни несколько раз вокруг оси — все равно я обратился бы лицом к Петрограду. Мы, как птицы, чувствовали направление к родному гнездовью.

Но во мне жил и другой человек. Говорят, все открытия в мореплавании и науке сделаны благодаря человеческому любопытству. Наверно, оно заставляло меня время от времени поворачиваться и в противоположную сторону — на восток. Там, за горизонтом, находится Байкал — самое глубокое в мире озеро. А если поедешь еще дальше, то перед тобой откроется Великий океан.

Мог ли я думать, что вскоре так оно и случится.

…Но долгое время наша тюменская жизнь не обещала никаких перемен. Грегори Уэлч и Чарльз Коллис на наши вопросы отвечали уклончиво:

— Мы ведь с вами мужчины. Терпение и еще раз терпение. Будем надеяться на хорошие новости из Омска.

Два этих волонтера Красного Креста привлекали внимание своей одеждой. Френчи цвета хаки… Грубые башмаки и обмотки… Широкополые зеленые шляпы… Однако, несмотря на полувоенную форму, сразу было понятно, что перед вами люди штатские.

Уэлч и Коллис были неугомонны. С утра до вечера они занимались нашим бытом. Кажется, все проблемы остались позади, кроме одной. В белье завелись вши. И мы с этим смирились, как с неизбежным злом. Но только не наши опекуны.

— Скажите, как русские удаляют вшей?

— А так. Хозяйка топит печь. После этого выгребаются угли. Белье кладут в глиняную посуду. Плотно закрывают крышку. Горшки ставят в самое жаркое место. И насекомые погибают.

Американцы договорились с несколькими хозяйками, чтобы те растопили печи. Воспитателям велели собрать белье и обработать его. Но некоторые из них отказались: «Не для того мы получали высшее образование». Тогда Коллис и Уэлч пошли в эти группы, засучили рукава. И сами обработали завшивленное белье.

— Вы понимаете, какую они заслужили у нас любовь?! — Виталий Васильевич поднялся и несколько раз прошелся по комнате. На его лице были видны следы глубокого волнения. Он закурил и продолжил свой рассказ:

— Люди Красного Креста напоминают мне наших народовольцев. Такие же самоотверженные и бескорыстные. И необычайно обязательные. Они видели перед собой не толпу детей, а глаза и душу каждого ребенка.

От плохой пищи, от постоянного недоедания мое тело покрылось язвами и нарывами, которые не заживали. Грегори Уэлч заметил, как я страдаю. Он взял меня за руку и повел в лазарет. До сих пор, через много лет, помню облегчение и радость от прикосновения к моим двадцати двум ранам лопаточки с цинковой мазью и чистых бинтов.

Да благословит Господь имена и память этих людей!

Мы молча выпили по чашке кофе, а затем Запольский продолжил свой рассказ:

— В центре Тюмени стояла церковь. Кажется, построенная во времена Бориса Годунова. В воскресенье нас отпустили на прогулку. Погода стояла жаркая. И мы с Леней Дейбнером устроились в тени церкви, с интересом наблюдая за происходящим вокруг.

Здесь собралось много людей, в том числе и женщины, будто сошедшие с малявинских полотен. Все в цветистой одежде. Огромные яркие шали спускались с плеч ниже пояса. Очень красиво. Настоящий праздник красок.

Крестьянки громко смеялись. Но с приближением к церковной двери смех угасал, и в церковь они входили с другими лицами, покорными и благостными.

Неожиданно мы увидели картину, показавшуюся нам нереальной. Из-за угла улицы вышла колонна солдат. Они шли строем. Одеты в форму царской армии. Кокарды. Скатки через плечо. И песня «Соловей-пташечка». В Петрограде уже давно такого не было. Мы отвыкли. И смотрели во все глаза.

Сначала подумали — это парад, чтобы сделать соборный праздник еще торжественней. Но нет. Солдаты были при оружии. И мы с Леней решили, что перед нами воинская часть. И что она делает переход от казармы к боевому расположению.

Наверно, многие в эту минуту, смотря на марширующую колонну, любовались ее стройным шагом и бравым видом солдат. А у нас появилось чувство тревоги. И совсем не случайно. Вскоре стало известно, что армия генерала Пепеляева отступает под напором красных и что Тюмень в ближайшие дни будет им сдана.

Но случилось так, что белая армия отступила, а красные все еще были на подходе, где-то на севере. А что может быть хуже безвластия!

Абсолютной пустоты, как известно, не бывает. Преступники, бежавшие из тюрем… Дезертиры с той и другой стороны… Беженцы, гонимые страхом и голодом… Авантюристы, которых всегда было достаточно за Уральским хребтом… И наконец; потерявшие человеческий облик люди, бродившие, как медведи-шатуны, по сибирским лесам…

Встреча с ними грозила бедой.

Было, было от кого оберегать немногочисленным американцам сотни и сотни детей, среди которых находились не только подростки, но и парни, чьих щек уже коснулась бритва, а также и вполне зрелые девицы. Одних из нас могли поставить под ружье. Другим грозило насилие.

Вскоре мы увидели, что происходит, когда власть покидает город.

Невдалеке от дома, где мы жили, находились купеческие склады. Владельцы их, не без основания опасаясь прихода красных, бежали. И склады стали громить.

Кто-то сорвал увесистые замки. Одна за другой подъезжали телеги. Бабы тащили рулоны ситца и бязи, круги сыра и ведра с вареньем. Мужики выкатывали бочки с медом, грузили на телеги листы кровельного железа… И делали это с удалью, без всякого чувства неловкости за грабеж чужого добра.

Наблюдая за происходящим, я неожиданно подумал, что слышу смех и узнаю лица тех самых женщин в ярких шалях, что встретились нам недавно возле церкви. Но разбой и набожность — разве их можно совместить? В голове шестнадцатилетнего мальчишки это не укладывалось. Нет, наверное, я обознался…

А воспитатели наши меж тем находились в смятении. Они разделились на две части. Первые говорили: «Война перемещается на восток. Надо остаться в Тюмени и выждать. Немного терпения — и мы окажемся в тылу у красных. Это откроет нам путь в Петроград». Другие возражали: «Да, мы окажемся за линией фронта. Но в одиночестве и без поддержки Красного Креста… Нет, уж лучше разделить судьбу всей колонии. Вместе — оно надежнее». Доводы этой, второй партии были убедительнее…

И снова, в который раз, мы начали собираться в дорогу. Но теперь нас ожидали не вагоны, а палуба речного судна.

Судно оказалось очень маленьким, даже на наш детский взгляд. Не пароход, а пароходик. Название «Святой ключ» никак не вязалось с его помятыми, давно не крашенными бортами, ветхой надстройкой и запущенной, кое-как прибранной палубой…

Нам предстояло путешествовать на обыкновенном буксире, таскавшем по сибирским рекам всяческие грузы, чаще всего соль. Но другого выбора колонистам никто не предоставил.

Когда мы поднимались по шаткому трапу на борт «Святого ключа», нас провожали уже недалекие раскаты артиллерийской канонады. Вещи наши погрузили на прицепную баржу.

Капитан торопил с посадкой. Кто знает, вдруг шальной снаряд долетит до пристани.

…В Сибири целая россыпь больших и малых рек, сплетающихся в замысловатую сеть. Сначала мы плыли по Туре. Она впадает в Тобол. Тобол соединяется с Енисеем. А Енисей — с Обью, которая течет широко и неудержимо к Ледовитому океану.

Нам, конечно, не было нужды отправляться в полярное путешествие к океану, только от одного названия которого мурашки бегают по коже. Из Оби мы должны были войти в ее притоку Томь, давшую название городу Томску. А там нам предстояло соединиться с другими группами.

Но до Томска еще плыть и плыть…

Конечно, на искушенный взгляд, «Святой ключ» был стареньким тихоходом, напоминавшим колесные пароходы из книг Марка Твена. Но для нас, зачитывавшихся пиратскими похождениями Дрейка и Моргана, «Святой ключ» был осенен ореолом романтики. Юношеское воображение дорисовывало потрепанному речному буксиру мачты и паруса. Бортовые иллюминаторы казались пушечными портами, из которых вот-вот покажутся грозные орудийные стволы. Повод для флибустьерских аналогий давала и разномастная команда «Святого ключа». Ну как, к примеру, если не пиратским промыслом, мог быть сюда заброшен этот молодой китаец? Впрочем, достаточно смиренный и улыбчивый. И задачу этот узкоглазый матрос решал вполне мирную. Длинным шестом он делал частые промеры глубины, чтобы удержать судно на фарватере, а то можно и угодить на мель. Уткнув шест в речное дно, китаец распевно сообщал:

— Тили!.. Чи-ти-ли! Чи-ти-ли с палавина!..

За что мы его и прозвали Чили и завидовали его важной миссии отслеживать глубину речного пути. Вот бы хоть ненадолго заполучить этот шест и зычно кричать капитану об этих самых трех и четырех с половиной метрах по фарватеру…

Самая заурядная работа, но исполняемая вдохновенно, привлекательна. Помните, как хитро сыграл в эту игру марктвеновский Том Сойер? Ему до чертиков надоело красить забор. Но он так увлеченно представил однообразное помахивание кистью своим сверстникам, что сумел извлечь из тягостной рутины немало пользы…

А молодой китаец энтузиазма не разыгрывал и с шестом расставался крайне редко. Ему нравилась эта большая русская река. Нравилось направлять на ее стремнину судно. И то, как внимательно прислушивается к его «тили — читили» капитан. А главное, он замечал завистливый блеск в глазах мальчишек, которые были немногим старше… И живой интерес к нему девушек-колонисток… Во всяком случае, так ему казалось.

Одна из них — белокурая красавица с голубыми глазами — особенно тронула его сердце. Это была Люсьена Круазье, швейцарка по национальности. Действительно прехорошенькая.

Однажды, незадолго до наступления темноты, пароход пристал к берегу. Нужно было пополнить запас дров для судовой топки. Совсем рядом с нашей стоянкой обильно росла брусника. Мы бросились ее собирать. Но сумерки сгущались, и пришлось с неполными ведерками возвращаться на пароход, Неожиданно мы увидели — кто-то с большой зажженной свечой в руке шагает навстречу. Это был Чили. Он подошел к Люсьене Круазье, что-то сказал. Наверно, она поняла его, потому что улыбнулась.

Белокурая швейцарская девушка и китайский юноша начали при свете свечи собирать ягоды. А мы стояли на палубе, превратившись в немых зрителей. Ни одного грубого слова, насмешки или двусмысленности, что свойственно подросткам.

Колеблется слабое пламя, освещая два таких разных лица. Сцена неразделенной любви, поставленная великим режиссером — самой жизнью.

«Святой ключ» вошел в Обь. Впервые нам предстояло идти против течения. Это оказалось не под силу маленькому буксиру, тащившему за собой две тяжелые баржи. И нас пересадили на другое судно со звучным и очень обнадеживающим названием — «Фортуна».

Чили просился на новое судно. Но молодому китайцу недоставало слов объяснить русскому капитану, как важно для него оказаться на борту «Фортуны». Да и вряд ли его романтические аргументы были бы вполне убедительными. И Чили еще долго стоял на берегу, провожая взглядом нашу «Фортуну», грустный и безутешный.

Гор. Петроград.

Васильевский остров.

Тучков переулок, дом 1, квартира 2.

Семену Алексеевичу Амелину.

Дорогие папочка и мамочка!

Я вам писала несколько писем. Сначала из Миасса, потом из Петропавловска. А ответа все не было и не было. Мы с Катейизвелись. Не знали, что и думать, как вдруг нам сообщили: приехал папа одной из девочек-колонисток.

Как он сумел добраться до Сибири из самого Петрограда — одному Богу известно. Ведь кругом война. Так опасно! Но самое главное, привез с собой тысячу писем. Целый мешок!

Вы себе представляете, что потом было! Все уединились. И плакали, и смеялись. Мы с Катей тоже забились в какой-то угол. Читали по очереди. Снова и снова возвращались к началу письма. Сколько радости!

Я потом перечитала ваше письмо не меньше ста раз. Даже целовала его. Прижимала к сердцу. Каждое словечко выучила. Все, что вы написали, запомнила наизусть. Так хочется вас увидеть… Очень скучаю за Шурой и Андрюшей. Помните меня? Не забыли свою Ксюшу? Будьте послушными. А я вам привезу гостинцев.

Вас, конечно, интересует наша учеба. Не волнуйтесь, все хорошо. Я закончила пятый класс, а Катя — шестой. Отметки хорошие. Учителя нас хвалят. Думаю, вы уже знаете, что нашу колонию взял под свое покровительство Американский Красный Крест. Американцы простые и добрые. Они заботятся о нас. Питание не просто хорошее, а замечательное. Стыдно писать об этом, ведь мы знаем, что вы голодаете. А помочь не можем. Одно утешение — будь мы с Катей в Петрограде, вам было бы еще труднее.