Именно взаимосвязь между движениями, используемыми в языке жестов, с одной стороны, и при изготовлении и использовании орудий – с другой, привела Гордона Хьюза и других специалистов к убеждению, что язык жестов предшествовал развитию устной речи. Как подчеркивает Хьюз, «визуальные, кинестетические и познавательные возможности, используемые при изготовлении и употреблении орудий, являются практически теми же самыми, которых требует язык жестов. С другой стороны, овладение речью, использующей голосовой и слуховой каналы, предполагает преодоление определенного неврологического барьера… (а именно – организации связей между визуальными стимулами и звуками)». Иными словами, после того как человек был вынужден научиться целенаправленно манипулировать руками, чтобы изготавливать орудия труда, в связи с чем и возникло давление отбора в пользу целенаправленных коммуникаций, естественно было ожидать, что человек использует для этого ту же самую свою способность программировать последовательности двигательных актов.
      Хотя язык жестов был хорошо приспособлен для молчаливого общения на больших расстояниях во время охоты, он имел и свои ограничения. Ограничено было общение в темноте. Язык полностью занимал руки, так что «говорящий» не мог одновременно делать ничего другого. Как подчеркивает Хьюз, в большинстве жестовых языков словарь насчитывает от 1500 до 2000 знаков – много меньше, чем их содержится в словаре устного языка. Усвоить даже такое число знаков – задача, чудовищно трудная до тех пор, пока язык не «альфабетизирован», то есть слова не составлены из ограниченного числа исходных единиц, или черем. Под жестким давлением отбора, определяемого развитием культуры, постепенно становившейся все более всеобъемлющей и разнообразной, человеческий язык вполне мог перейти от визуально-жестикуляторной системы к вокально-слуховой.
      Хотя развитие коммуникации шло, вероятно, в направлении от языка жестов к устной речи, Хьюз утверждает, что некоторые аспекты визуально-жестикуляторного канала связи продолжают использоваться и сейчас. К началу палеолита человек уже исчерпал первые преимущества языка жестов и довел его развитие до естественного предела; тем не менее, по мере того как расцветала устная речь, некоторые эстетические и технологические преимущества старого визуально-жестикуляторного канала продолжали сохраняться. Хьюз называет искусство верхнего палеолита «застывшими жестами» и указывает на то, что древнеегипетские и китайские иероглифы связаны с многочисленными жестикуляторными представлениями. Итак, прежде чем устная речь была закодирована в форме надписей, человек преодолевал эфемерность языка, закрепляя его в жестах.
      По мере того как речь все более отдалялась от своих технологических и жестикуляторных корней, визуально-жестикуляторный и вокально-слуховой каналы связи, утверждает Хьюз, поделили между собой различные функции. «Старый визуально-жестикуляторный канал стал предпочтительным способом коммуникации в таких передовых областях, как высшая математика, физика, химия, биология, а также в других науках и технологических отраслях. Он используется в общеизвестной форме алгебраических символов, структурных формул молекул, потоковых диаграмм, карт, символической логики, электрических схем и всевозможными другими способами для представления сложных структур, описания которых выходят далеко за рамки возможностей линейно-упорядоченной последовательности звуков речи. Вокально-слуховой канал продолжает удовлетворять потребность в непосредственном индивидуальном, личном общении, а также используется в пении, поэзии, драме, религиозных ритуалах и бурных политических дискуссиях». Короче говоря, комбинированная визуально-слуховая коммуникация оказывается предпочтительной всюду, где язык и технология сливаются в некое неразрывное целое.
      Существуют данные, подтверждающие точку зрения Хьюза, согласно которой язык жестов предшествовал устной речи. Реконструкции надгортанных структур (органов, необходимых для произнесения согласных и гласных звуков) неандертальцев, проделанные Филипом Либерменом и Эдмундом Крелином, привели их к убеждению, что неандертальцы, наши непосредственные предки, были не в состоянии произносить полный набор звуков, доступных современному человеку . Они высказывают гипотезу, что такая ограниченность могла привести к гибели неандертальцев в конкуренции с их много лучше артикулировавшими соседями-кроманьонцами. Они также обращают внимание на то, что гортань и полость рта новорожденного ребенка более сходны с таковыми у неандертальца, чем у современного взрослого человека, и это может служить еще одним свидетельством сравнительно недавнего в эволюционном смысле возникновения речи. И глухонемые от рождения дети, и шимпанзе обучаются своему первому осмысленному жесту задолго до того, как нормальные дети произносят свое первое слово. Вот еще одно подтверждение, что и филогенетически, и онтогенетически мы овладевали языком жестов до того, как успевали освоить речь.
      Исследований естественных языков жестов, в частности тех, которыми пользовались североамериканские индейцы, аборигены Австралии и некоторые другие народы, к сожалению, немного; однако антрополог Глен Мак-Брайд, ссылаясь на мнение Ла Монт Веста, пишет, что в этих языках используются те же синтаксические формы, что и в других человеческих языках. Если это действительно так, то, как полагает Мак-Брайд, «разумная эволюционная гипотеза состоит в том, что глубинные структуры современного языка тесно связаны с аналогичными структурами естественных языков жестов». Эта идея перекликается с представлением Хьюза о том, что «глубинные структуры» представляют собой грамматику, которая при своем первом эволюционном появлении позволила людям организовывать последовательности двигательных актов. В рамках этой же схемы «порождающая грамматика» Хомского в действительности может отражать переход в процессе эволюции из русла жестикуляторного языка к речи.
      Данные относительно Уошо также подтверждают теорию Хьюза. Лишенная дара речи, она все-таки смогла далеко продвинуться в овладении языком жестов. Уошо и другие шимпанзе обладают примерно тем же объемом мозга, что и австралопитеки, наши древнейшие предки из числа гоминид. Хотя предпринятые попытки реконструкции голосового аппарата австралопитека показали, что говорить он не мог, в свете достижений Уошо нет причин не допустить, что он обладал способностью к зачаткам языка жестов. Хьюз отмечает, что австралопитеки были на голову выше шимпанзе в отношении изготовления орудий (если не принимать во внимание успехи, достигаемые шимпанзе в неволе). Изготовление орудий труда австралопитеком представляется даже еще более правдоподобным, чем использование им какого-либо типа планирующего языка. И, как считает Хьюз, если он был лишен голосового аппарата и возможностей управлять речью, то скорее всего для коммуникаций он использовал те же органы, которыми он целенаправленно изготовлял орудия – то есть руки.
      С точки зрения Хьюза достижения Уошо не только не угрожают человеку, но дают ему возможность лучше понять самого себя и заполнить пробелы в далеко не полном сценарии эволюционного развития нашего языка. Если бережливая природа при реализации первых попыток человека к планированию в области технологии и языка использовала сначала лишь его руки и только позднее, когда нагрузка на руки стала чрезмерной, коммуникативные функции были переданы вокально-слуховому каналу, то Уошо можно рассматривать как иллюстрацию некоторого промежуточного, предшествующего появлению речи уровня в развитии способностей к планированию. В рамках «сценария» Хьюза у Уошо есть своя роль, которая практически отсутствует в жестких рамках концепции, развиваемой Беллуджи, Броновским и Брауном, цель которой – изолировать поведение Уошо от любых типов поведения, считающихся присущими исключительно человеку. Их концепция оставляет без ответа многие вопросы: как Уошо может воспринимать слова-жесты в качестве символов, не понимая принципов, связывающих символы между собой? Как шимпанзе могут проявлять высокий интеллект, решая абстрактные задачи, и в то же время не обладать соразмерной способностью объединять слова в примитивные конструкции? В рамках этих представлений достижения Уошо скорее затемняют общую картину, нежели проливают на нее свет. Дело обстоит совершенно противоположным образом, если справедлива точка зрения Хьюза.
      Я попытался здесь суммировать взгляды наиболее убежденных критиков и при этом сосредоточить внимание на том, что считается самыми существенными чертами, отличающими язык от различных форм коммуникации у животных. Для Беллуджи, Броновского и Брауна цитадель человеческой природы зиждется на способности реконституировать символы, смещенные в пространстве и во времени относительно вызвавших их событий в окружающем мире, а лингвистическим проявлением такой способности считается порядок слов в предложении. Другие критики, такие, как Добржанский, ссылаясь на эти критические замечания, основанные на определенном представлении о роли порядка слов, формируют свое собственное отрицательное отношение к достижениям Уошо. Однако уже беглое знакомство с языком жестов обнаруживает существенные различия между ним и речью, отчего язык жестов не перестает быть языком. Он не сводится просто к переводу с речи. Оба языка обладают различными адаптивными функциями; на общение посредством этих языков накладываются неодинаковые ограничения: язык жестов носит более телеграфный характер, он менее избыточен, и, что наиболее важно, различна грамматика этих языков. Порядок слов в английском языке, обозначающий определенные синтаксические отношения, может не иметь того же значения в амслене. Беллуджи и Броновский не знали этого, когда писали свою статью для Science, поскольку в то время, как впоследствии признала сама Беллуджи, они имели очень слабое представление об амслене. В письме к Футсу Беллуджи говорит: «И в конце концов, всех нас, писавших о порядке слов в предложении и о его структурном смысле, следовало бы по меньшей мере заставить съесть все нами написанное».
      После этих критических замечаний сомнительными стали выглядеть не способности Уошо, но все традиционные концепции языка. Уошо представляет собой глубокую аномалию для устоявшейся модели, определяющей поведение животных и человека. В результате энергия, потраченная на попытку включить поведение Уошо в рамки этой модели, обернулась неожиданными последствиями и вызвала потрясение самих основ наших представлений о языке в целом.
      Роджер Футс делит аргументы об уникальности человеческого языка на две основные группы: «анкетный» и структурально-физиологический подходы. Критики, использующие анкетный подход (Беллуджи и Броновский), утверждают, что шимпанзе не пользуется языком, поскольку эти животные, которым подчас трудно отказать в свойстве семантичности, не обладают такими, например, признаками, как реконституция. Сторонники структурально-физиологического подхода (Ленненберг и Хомский) утверждают, что языком обладает только человек, поскольку только человек располагает нервной системой, необходимой для создания и освоения языка. Поясняя суть этих подходов, Футс пытается представить себе, как можно было бы их использовать при решении вопроса, являются ли кадиллак и фольксваген автомобилями. Сравнивая кадиллак и фольксваген, физиолог-структуралист смог бы утверждать, что фольксваген не является автомобилем, поскольку у него нет радиатора. «Анкетчик» согласился бы с этим заключением, но его рассуждение состояло бы в том, что у фольксвагена нет четырех дверей, усилителя рулевого управления и автоматически устанавливающихся передних сидений. При обоих подходах рассматриваются различия, а не общие свойства, и ни один из судей не заглянул под капот. Оба основывали свои рассуждения о присущей кадиллаку уникальности (или уникальности, присущей языку) на эмпирически неопровержимом принципе, согласно которому не существует данных в пользу противоположной точки зрения. Цель Гарднеров и Футса состояла как раз в сборе таких данных. Эти данные всегда существовали; Гарднеры и Футс просто были первыми исследователями, действительно занявшимися их поисками. Утверждается, что нервная организация шимпанзе недостаточна для овладения языком; однако фактически никто не занимался исследованием соответствующих участков мозга шимпанзе.
      Футс и Гарднеры не могут сказать, существуют ли в мозге шимпанзе участки, ответственные за пользование языком, подобно тому как это обстоит у человека; это занятие для невролога, и именно в этом направлении собирается работать доктор Норман Гешвинд. Но Футс может исследовать способности шимпанзе, пользуясь некоторым приемлемым списком общих свойств, характеризующих собой язык. Этим он и собирается заняться в следующей серии экспериментов.
      Первые работы Гарднеров с Уошо были новаторскими. Ученые разработали приемы, с помощью которых человеку удалось установить двустороннее общение с представителями другого вида. Однако причина блестящего успеха состояла в том, что исследователи сумели отрешиться от распространенного предрассудка, согласно которому язык и речь – это одно и то же; их рассуждения являются скорее свидетельством здравого смысла, чем проявлением гениальности. Обнаружение способа «заговорить» с шимпанзе было результатом убежденности в том, что это возможно, а также попыток найти пути для решения практических проблем, оказавшихся камнем преткновения в предыдущих попытках обучить шимпанзе разговаривать. Можно лишь удивляться, почему все это не было сделано раньше.
      Одна из причин парадокса стала ясна в результате анализа многочисленных критических замечаний, в основе которых лежат различные подходы: большинство исследователей делали ставку на то, чтобы доказать, что животные не могут обладать языком, вместо того чтобы попытаться продемонстрировать обратное. Поэтому, когда результаты экспериментов с Уошо впервые получили огласку, они были восприняты как угроза, а не как новое направление исследований. В действительности, если Уошо – это единственный шимпанзе, способный использовать амслен, то на него можно было бы не обращать внимания как на досадную аномалию. Но после того, как один шимпанзе проник в храм языка, за ним быстро последовали другие и час от часу становилось все труднее выгнать их оттуда.
      В Институте по изучению приматов в настоящее время живет с десяток шимпанзе, в той или иной мере владеющих амсленом. Футс начинает расширять и видоизменять первые эксперименты, проведенные с Уошо. Хотелось бы думать, что критические замечания в адрес этих экспериментов дадут некоторые отправные точки для его новой работы, а критики используют успехи Уошо, чтобы сфокусировать внимание на некоторых фундаментальных лингвистических способностях, исследование которых Футс мог бы поставить теперь своей целью. К сожалению, критики сосредоточили свое внимание на глубоком беспокойстве, вызванном идеей, что шимпанзе может оказаться способным владеть языком. В результате Футс вынужден, по существу, начинать все сначала, используя успехи Уошо в качестве фундамента для построения нового взгляда на язык, а не опираться на них для совершенствования старых точек зрения.

      Высоко в ветвях тополя на покрытом буйной растительностью лесистом острове сидят три гиббона. Ловкие акробаты ежедневно со свистом проносятся сквозь листву, чтобы собраться на этот совет старейшин, призванный заслушать свидетельские показания и вынести решения по бурным спорам в колонии молодых крикливых шимпанзе внизу, на соседнем острове. Здесь густозеленые тополя и ивы, там, у шимпанзе, растительность скудная и низкорослая. Темная африканская хижина, представляющая собой нечто вроде общежития для обезьян, возвышается в самом центре их территории. Вместо тополей только высокие жерди; шимпанзе иногда взбираются на них и надолго застывают в полной неподвижности. Компания гиббонов, если бы она посвятила себя наблюдениям за жизнью обитателей соседнего острова, была бы озадачена, увидев странные действия, которым время от времени предаются те или иные шимпанзе. Так, одна обезьяна сложно жестикулирует, обращаясь к другой, иногда касается ее груди, проводит пальцем по ее ладони. В ответ другая, к которой обращены эти жесты, начинает возиться с первой или щекотать ее. Внимательный гиббон мог бы заметить, что наиболее часто к этому странному способу общения прибегает самый крупный из молодых шимпанзе, который, судя по всему, оказывает покровительство остальным, более молодым и мелким. Эта обезьяна и есть Уошо. Жесты, разумеется, производятся на амслене.
      Уошо попала в неволю в раннем детстве и выросла среди людей. На протяжении всего периода воспитания она была совершенно изолирована от собратьев и возвратилась в их общество много позднее. Хотя воспитание Уошо в конечном счете было направлено только на формирование ее собственного поведения, перевод из Невады в Оклахому не был случайным. Приведенный несколько выше отчет о минибеседе был одним из первых результатов этого мероприятия. Уошо должна была стать эмиссаром людей к обезьянам, обезьяньим Прометеем, который, как можно было надеяться, вдохновит группу специально отобранных шимпанзе использовать амслен не только в общении с людьми, но и в повседневном общении между собой. Подражая процессу эволюции, приведшему к возникновению языка у человека, мы могли бы несравненно усилить давление отбора и попытаться взлелеять употребление языка в сообществе наших ближайших сородичей.
 

Остров шимпанзе Института по изучению приматов

 
 
      В огромном царстве не умеющих разговаривать животных остров шимпанзе оказался зародышем мира, в котором животные могут разговаривать.
      Место этих экспериментов называется Институтом по изучению приматов. Это любопытное место. В настоящее время институт связан с Университетом штата Оклахома в Нормане, но своему возникновению он обязан главным образом энергии доктора Уильяма Леммона, бородатого физиолога-клинициста, который создал институт, пропагандировал его деятельность, а в настоящее время руководит им. Территория института представляет собой часть фермы Леммона, которую он постепенно превратил в учреждение, наилучшим образом приспособленное для изучения и разведения различных приматов. У института две основные цели: во-первых, изучение социального поведения шимпанзе при различных условиях их содержания и размножения в неволе – с тем чтобы достичь лучшего понимания повадок шимпанзе, а возможно, и лучшего понимания механизмов поведения человека; во-вторых, посредством искусственного разведения увеличить шансы шимпанзе как биологического вида на выживание в тот период, когда их существованию в природе угрожает смертельная опасность. С точки зрения интересов грядущих поколений эта вторая цель уже сама по себе могла бы полностью оправдать деятельность института. Шимпанзе редко размножаются в неволе, так что поразительные успехи института в деле разведения этих обезьян свидетельствуют о том, что это поистине гостеприимное место для них. Непосредственное окружение шимпанзе меняется в зависимости от возраста животных и характера исследований.
      Колония взрослых шимпанзе обитает в бетонном сооружении, состоящем из семи смежных комнат, соединенных между собой выдвижными дверьми. Каждая из комнат может быть изолирована от остальных. Одни комнаты соединяются с наружными клетками, другие – с большой проволочной клеткой на крыше дома. Гости могут прогуливаться между клетками и поверх них по специальным дорожкам, но те ужасные испытания, которым подвергаются неофиты, вступающие в тайные общества, – сущие пустяки по сравнению с переживаниями посетителя дома шимпанзе.
      Роджер Футс повел меня осмотреть это сложное сооружение сразу, как я приехал в Оклахому. Я заранее надел рабочий комбинезон и куртку, предвидя любимое развлечение взрослых шимпанзе – привычку бросать в пришельцев экскрементами. Для обезьян это кульминация угрожающего поведения, которое призвано запугать чужака. Но поскольку решетка, отделяющая шимпанзе от пришельца, устраняет реальную опасность, раздосадованные шимпанзе швыряются фекалиями, чтобы лучше донести до визитера смысл своих намерений.
      Входя в здание вивария, мы с Роджером обсуждали это новшество в поведении шимпанзе, стараясь болтать как можно более непринужденно, чтобы создать впечатление, что я не новичок, а давний сотрудник института. Наша уловка действовала примерно секунд двадцать, пока двое подростков, Себастьен и Бурри, не выглянули полюбопытствовать, кто это пришел.
      Себастьен, Бурри и остальные члены колонии взрослых шимпанзе специально не обучались языку, хотя доминирующий самец Пан усвоил несколько знаков, общаясь с владеющими амсленом людьми, а другой взрослый самец, Мэнни, перенял кое-что от Уошо. Кроме них к взрослым членам мужского населения колонии еще относился Мелвин, самок же звали Венди, Мона, Каролина и Пампи. Пампи в 1968 году стала матерью первого родившегося в стенах института детеныша. С тех пор потомством обзавелись все самки колонии.
      Именно Себастьен, оправившись от шока, вызванного моим наглым вторжением, раскусил нашу уловку. Он вскочил на решетку пола и, держась за проволоку, издал ряд пронзительных воплей. Затем он бросился на нас, колотя на бегу кулаками по стенкам клетки и что-то подбирая с пола.
      – Берегись, – закричал Роджер.
      Я быстро присел.
      Хлоп! Что-то шмякнулось о стену в том месте, где мгновение назад была моя голова. То ли Себастьен, то ли Бурри – не скажу точно, кто именно, – угодил мне, как я потом обнаружил, прямо в левое плечо. Пока я чистился, Роджер заметил, что эти создания редко промахиваются дважды. Себастьен взбудоражил всю колонию, и мы с Роджером заканчивали обход здания под непрерывным обстрелом. Я особенно не противился: уже причастившись, я больше интересовался самими шимпанзе и их демонстрациями, чем тем, какие дивиденды могут достаться мне в роли козла отпущения.
      Наше представление о шимпанзе складывается в основном по впечатлениям от детенышей этих обезьян, часто выступающих в кабаре и цирках. В результате человек склонен воспринимать шимпанзе как уменьшенную карикатуру на себя. Такое представление полностью разрушается, когда доведется познакомиться со взрослым самцом шимпанзе; сразу начинаешь понимать, почему дрессировщики предпочитают работать с детенышами. На воле вес взрослых самцов достигает 70 килограммов, в неволе они могут быть еще крупнее. Пан, например, весит около 90 килограммов. Это много, но вес и размер животного не дают полного представления о силе шимпанзе. Со взрослым самцом шимпанзе не мог бы помериться силами ни один человек. Футс говорит, что при равном весе шимпанзе примерно в три-пять раз сильнее человека, а если сравнивать только силу рук, то и во все восемь.
      Взрослые шимпанзе очень привязчивы, но в то же время они легко возбудимы, и именно с этого начинаются проблемы для всех, кому приходится иметь с ними дело. Сообщество шимпанзе характеризуется в высшей степени ритуализованными социальными взаимодействиями, включающими в числе прочего позы угрозы и подчинения. Тут много от «бури и натиска», но избыток энергии редко приводит к проявлениям жестокости и «членовредительству», поскольку взаимоотношения ритуализованы, а каждый шимпанзе столь же упрям, сколь и уступчив, как и любой другой в его окружении. Человек в создающихся ситуациях оказывается не столь тверд или уступчив, и существует риск, что возбужденный шимпанзе может покалечить его. Более того, обычное для человека поведение, которым он пытается иногда выразить дружественные чувства, для шимпанзе является выражением агрессивности. Вертикальное положение – это поза агрессии, улыбка обозначает страх. Стоящий в дверях и улыбающийся человек представляет для шимпанзе чудовищную смесь проявления агрессивности и беззащитности, что почти неизбежно провоцирует угрозу, а то и нападение.
      Сотрудники института хорошо осведомлены об этих особенностях поведения шимпанзе. Когда однажды Пан, обнаружив свою клетку незапертой, вышел прогуляться, Сью Сэвидж, ассистентка, тут же рухнула на землю в позе подчинения, и шимпанзе, приблизившись, проявил снисходительность. Как милостивый правитель, он ободряюще погладил ее и продолжил свою прогулку. За год до того Сью, проявив недостаточную бдительность в обществе шимпанзе, лишилась фаланги пальца, на этот раз благодаря молниеносной находчивости она убереглась от возможности получить более серьезное увечье.
      Тем не менее при всей своей мощи шимпанзе видят в Роджере Футсе и докторе Леммоне доминирующих особей. Уошо, например, много сильнее Роджера; однако, она не только признает его превосходство, но и неподдельно пугается, когда он сердится. И причина тут не в том, что она переоценивает его силу, – Роджер заметил, что, борясь с ним, Уошо бывает гораздо осторожнее, чем когда она возится с другими шимпанзе. Эта ее осторожность связана скорее с уважением и привязанностью, которую испытывает любое социальное животное к старшему члену сообщества, опекающему и заботящемуся о всех остальных.
      До недавнего времени Футс жил по соседству с Уэйном Уэлсом, олимпийским чемпионом 1972 года по вольной борьбе. При весе в 73 килограмма Уэлс, человек очень ловкий и сильный, лучше кого бы то ни было в мире владеет стилем борьбы, наиболее подходящим для того, чтобы иметь дело с шимпанзе. Некоторое время Роджера занимала мысль пригласить Уэлса в институт поиграть с шимпанзе, чтобы посмотреть, как они воспримут его, более других людей сравнимого с ними в силе. Однажды Футс и Уэлс обсудили эту идею, и Уэлс уклонился от приглашения. Он решил, что шимпанзе, не зная правил борьбы, может повести себя неконтролируемым образом и покалечить самого себя или его. Осмотрительность, проявленная олимпийским чемпионом, делает еще более впечатляющим мужество таких людей, как Джейн Гудолл, которая постоянно живет среди диких шимпанзе.
 
      Перепачканные, мы с Футсом покинули корпус для взрослых шимпанзе. Дом доктора Леммона, неопределенный по форме, одним крылом примыкал к корпусу, где содержались шимпанзе, другое – выходило на главный двор фермы, окруженный навесами и клетками.
      Кроме шимпанзе в институте живет множество других животных. Сразу же за двором на лугу под сенью дубов находится комплекс открытых вольер со свинохвостыми и медвежьими макаками. Среди хозяйственных построек и амбаров, опоясывающих двор, стоит длинный металлический навес, с одной стороны которого расположен ряд переносных клеток, где содержатся три сиаманга, самка мандрила и около десятка саймири. Сиаманг – это некрупный, покрытый мягким мехом примат, в некоторых отношениях сходный как с человекообразными, так и с другими обезьянами и относимый к низшим человекообразным обезьянам.
      Мы направились к клеткам. При нашем приближении один из сиамангов прижался спиной к решетке клетки и потребовал, чтобы его почесали. Я услужил ему, как мог, после чего сиаманг в знак признательности начал «искать» в волосках моей руки своими маленькими изящными ручками. «Искание», или груминг, является проявлением важной биологической функции, поскольку освобождает колонию приматов от паразитов; кроме того, груминг несет также важные социальные функции, ибо способствует тому, что обезьяны в колонии держатся вместе, постоянно составляя компанию и оказывая помощь друг другу. Отвергнутый партнером по грумингу маленький сиаманг чувствует себя одиноким и беззащитным.