Обезьяны, человек и язык

Эти аргументы против Уошо были подхвачены и развиты коллегой Брауна, Урсулой Беллуджи, которая также в основном занималась порядком слов в высказываниях Уошо и также впоследствии изменила свои взгляды.

Язык, название и концепция

      В 1970 году Урсула Беллуджи в соавторстве с Якобом Броновским опубликовала в журнале Scienceстатью с критическим разбором способностей Уошо. Беллуджи была одной из тех, кто совместно с Роджером Брауном изучал развитие речи у Адама и Евы, и упомянутая статья в существенной степени опиралась на эти эксперименты. Ее статья, как и статья Брауна, едва не склонила чашу весов в сторону противников серьезного обсуждения способности Уошо объясняться на амслене. И, хотя уже шел август 1973 года и к тому времени один из соавторов давно отрекся от своей статьи, тем не менее высказанные в ней аргументы против Уошо неожиданно вновь прозвучали на Международной конференции по этологии в разговорах ученых, отрицательно относящихся к работе Гарднеров.
      Беллуджи и Броновский углубились в изучение роли порядка слов и его взаимосвязей со свойствами, присущими человеческому языку и человеческому мышлению. Чтобы подчеркнуть важность порядка слов, авторы выделяют пять существенных стадий в процессе развития языка у людей. Вот первые четыре стадии, отражающие развитие «перемещаемости»:

      1. Запаздывание между моментом восприятия стимула и воспроизведением порожденного этим стимулом сообщения, иначе говоря, между приемом поступающего сигнала и подачей ответного.
      2. Отделение порывов и эмоциональных реакций от содержания сообщений или находящихся в них указаний.
      3. Расширение периода времени, о котором говорится, то есть развитие способности обращаться к событиям, происходящим в прошлом или связанным с будущим, а также обсуждать различные варианты предполагаемых событий.
      4. Интравертизация языка, в результате чего он перестает быть лишь средством социального общения, а становится также инструментом самопознания и исследования, с помощью которого говорящий мысленно конструирует ряд возможных высказываний, прежде чем выбрать одно из них и произнести вслух.

      Пройдя эти четыре стадии, люди приобретают способность сообщать информацию об окружающем, которая не является непосредственным руководством к действию. Вследствие этого общение становится менее эмоциональным и менее связанным с происходящими в данный момент событиями. Как и свойства, описанные ранее Брауном, эти четыре стадии с необходимостью требуют конкурентной эволюции некоторых грамматических структур, чтобы развилась способность восстанавливать отсутствующие в контексте связи. Таким образом, для наступления пятой стадии, на которой формируется способность к структурному анализу, необходимо, чтобы были пройдены первые четыре. Они характеризуются авторами как поведенческие в отличие от пятой – логической. Итак:

      5. Структурная деятельность по реконституции , включающая в себя два связанных между собой процесса: процесс анализа, в результате которого сообщение рассматривается не целиком, а делится на более мелкие части, и процесс синтеза, в результате которого производится перегруппировка этих частей так, чтобы можно было составить новые сообщения.

      Реконституция – это тот прием, с помощью которого человеческий разум копирует природу. Он позволяет человеку представить себе события, далеко отстоящие во времени, и является основой абстрактного мышления.
      Беллуджи и Броновский неохотно, но все-таки признали, что Уошо может продемонстрировать некоторые формы поведения, характерные для первых четырех стадий; правда, они утверждают, что трехлетнему ребенку это дается легче. Единственное, в чем, как считают авторы, претензии Уошо на «человечность» не выдерживают никакой критики, это в вопросе реконституции, пятой характеристики языка, отражающей его логику. Они утверждают, что реконституция – это процесс, «по самой своей природе отличный» от остальных четырех, и большая часть их статьи посвящена попытке объяснить особенности и ход его развития у детей.
      Во-первых, они перечисляют этапы, которые нужно пройти ребенку в процессе овладения языком, сравнивая их с тем, что написано об Уошо в отчете Гарднеров (к тому времени еще неполном). В основном авторы подробно разбирают схему Роджера Брауна, однако они обратили внимание и на некоторые упущенные Брауном подробности. Например, они противопоставляют предположительно правильно построенные высказывания трехлетнего ребенка комбинациям Уошо, подразумевая, что структура последних случайна, и, кроме того, обвиняют Уошо в том, что она не употребляет вопросительных и отрицательных предложений. Так, они заявляют: «Несмотря на имевшуюся возможность узнать, что такое вопрос (и на несомненно существовавшую возможность познакомиться также и с отрицательными предложениями), в дневниковых записях Гарднеров нет никаких свидетельств того, что Уошо когда-либо задавала вопросы или отвечала отрицательно». Из этого авторы делают вывод, что Уошо в отличие от детей не знакома с элементарными представлениями об основных типах предложений. Надо сказать, что один из недостатков критики, основанной на «отсутствии доказательств», состоит в том, что, как только начинают обнаруживаться новые факты, любой аргумент такой критики оказывается опровергнутым. Как уже говорилось, Уошо знала, что такое отрицание, а кроме того, она задавала и продолжает задавать вопросы, просто это не было отражено в тех журналах наблюдений, которые изучали Беллуджи и Броновский. Но это всего лишь незначительные детали. Беллуджи и Броновский правы, утверждая, что истинно человеческое начало наглядно проявляется лишь тогда, когда люди сознательно реконструируют для себя модель подспудных и обычно скрытых от сознания законов грамматической структуры.
      Когда ребенок постепенно и скрупулезно исследует язык, все более точно выделяя его характерные черты и постигая принципы его строения, он, согласно Броновскому и Беллуджи, демонстрирует «логическую связь между развитием языка и эволюцией всех человеческих способностей». Ребенок не может даже выучить названия различных окружающих его предметов, пока кто-нибудь не научит его, как, согласно грамматическим правилам, из слов строить фразы. Скорее всего, ребенок будет располагать слова, которые слышит от родителей, руководствуясь набором уже сложившихся в его мозгу правил и представлений об отношениях между словами. «Мы имеем основания думать, – пишут Беллуджи и Броновский, – что маленькие дети, чьи познавательные способности во многих отношениях ограничены, обладают поразительным умением усваивать законы языка, который они слышат, подобно тому как их жизненный опыт формируется (воссоздавая структуру мира) под действием конкретных впечатлений от окружающего. Этот процесс и эта способность характерны не для одного языка, здесь проявляется свойственное всем людям умение выводить общие принципы путем индукции. Сюда относится не только способность запоминать названия, когда этому специально обучают. Гораздо более основополагающе и важно умение ребенка вычленять в языке разнородные структуры, разделять новые для него высказывания на составные части, имеющие отношение к различным аспектам окружающего, и понимать значения этих частей в их новых сочетаниях». Именно это и есть реконституция.
      Стараясь глубже изучить способности ребенка, Беллуджи и Броновский сделали попытку проанализировать реконституцию в философском и эволюционном аспектах. Прежде всего они показали, насколько процессы анализа и синтеза необходимы ребенку для понимания даже такого простого предложения, как «стул сломался». Чтобы понять это предложение, ребенок должен знать, что такое «стул», а для этого ему необходимо из знания определенного слова, относящегося к совершенно конкретному стулу, постепенно извлекать представление о феноменологических свойствах, характерных для «стула вообще», что позволит ему понять возникшее в результате синтеза новое предложение. Точно так же ребенок должен проанализировать слово «сломать», отыскивая некоторые сходные ситуации, в которых встречается это слово, и затем определить, какое из значений слова «сломать», предложенных такими ситуациями, подходит к данному стулу. Слова не существуют иначе, чем будучи вовлеченными в определенные взаимоотношения, в которых они становятся понятными, считают авторы . Ребенку, чтобы понять предложение, необходим столь же полный и тщательный индуктивный анализ, как и взрослым. В такой модели языка, по словам Беллуджи и Броновского, «проявляется в миниатюре глубоко заложенная в человеке способность к анализу и мысленным экспериментам с окружающим миром путем разложения его на блоки, которые сохраняются при их перенесении из одного контекста в другой».
      Способность человека воспроизводить окружающее, используя символику языка – а фактически и орудия труда, – опирается на другое умение, умение овеществлять свой опыт, то есть «рассматривать отдельно слова, означающие предметы, свойства и действия, и манипулировать этими понятиями так, как если бы они были реальными вещами». Овеществление началось с того, что человек, чтобы выжить, вынужден был отвлечься от сиюминутных задач и начать приспосабливать свое поведение к колоссальным изменениям, вызванным развитием орудий труда.
      Для того чтобы абстрагироваться от постоянно меняющихся условий жизни и нужным образом изменить свое поведение, человеку необходима модель реальности, с которой он мог бы экспериментировать. Овеществление – это процесс, с помощью которого человек создает такую модель; она позволяет воссоздавать реальность при помощи символов. Именно это дало человеку возможность приобрести власть над природой, вследствие чего, вероятно, он и распрощался со спокойным существованием в мире животных. «Можно лишь предполагать, – пишут Беллуджи и Броновский, отстаивая эту точку зрения, – что человеческий ум научился представлять реальные предметы по выполняемой ими функции лишь тогда, когда люди начали делать орудия труда, заранее придумав, как они будут ими пользоваться в дальнейшем».
      Овеществление символов и процесс анализа, во время которого оперируют этими символами, образуют совместно единый блок. Одно не может существовать без другого. С этой точки зрения попытка определить, знаем ли мы уже название предмета, бессмысленна до тех пор, пока это название само по себе не обретет смысл в предложениях, описывающих определенные взаимоотношения, и в более глубоких процессах познания, нашедших отражение в этих предложениях. Беллуджи и Броновский так убедительно обосновывают взаимосвязь семантики и синтаксиса, что это, казалось бы, должно подрывать основы их критического отношения к Уошо: раз они допускают, что Уошо доступна семантика, то как она может обходиться без синтаксиса? Воистину испытываешь искушение простить им критическое отношение к Уошо во имя той яркой характеристики, которую они дали взаимоотношениям, связывающим язык с мышлением и с изготовлением орудий труда.

Язык и технология

      Беллуджи и Броновский попытались пересмотреть данные по обучению Уошо, исходя из того, что способности, необходимые для овладения языком, присущи исключительно человеку и отсутствуют у шимпанзе. Для этого они в первую очередь сосредоточили внимание на фактах, которые, по их мнению, демонстрировали неспособность Уошо понять роль порядка слов в предложении; затем они приписали порядку слов роль не только самого важного проявления языковых способностей, но также и наиболее глубокого проявления индуктивного характера мыслительных процессов человека. Статья в основных чертах представляет собой рассуждение о взаимосвязи между языком и мышлением. Кроме того, уже во вторую очередь Беллуджи и Броновский исследуют характер порядка слов в процессе овладения языком у детей и Уошо, фактически опять же с целью изолировать и обосновать взаимосвязь между языком и мышлением. Они явно не поняли, что их соображения по поводу реконституции могли бы получить более веское подтверждение, если бы они исходили из того, что Уошо доступно понимание роли порядка слов.
      Авторы используют понятие реконституции для описания связи между различными проявлениями человеческих возможностей в технологии производства и языке. Человек реконституирует (воссоздает) окружающий его мир двояко: используя орудия труда и символы. Мир овеществляется посредством подстановки соответствующих символических суррогатов для того, чтобы можно было использовать абстрактное мышление. Беллуджи и Броновский постулируют существование такой взаимосвязи между языком и технологией. Однако более полно эта концепция была развита одним антропологом, который относился к способностям Уошо совсем по-другому, нежели Беллуджи и Броновский.

Перемещаемость и реконституция в эволюционной перспективе

      Взаимосвязь между языком и технологией часто констатировалась и ранее, но всякий раз при попытках конкретизировать ее оказывалась расплывчатой и ускользающей. Подтвердить существование такой взаимосвязи стало возможным благодаря Уошо. Антрополог Гордон Хьюз попытался использовать эту возможность для обоснования собственной точки зрения на происхождение языка. Он реализовал свое намерение в статье «Однозначное формулирование взаимосвязи между использованием орудий труда, их изготовлением и возникновением языка».
      Гордон Хьюз посвятил значительную часть своей жизни проблемам происхождения языка. Кроме всего прочего, к числу его заслуг относится составление исчерпывающей библиографии по происхождению языка. Он очень внимательно отнесся к успехам Уошо в овладении амсленом, поскольку считал, что они свидетельствуют в пользу его теории развития языка у человека. По мнению Хьюза, прежде чем человек овладел устной речью, он пользовался языком жестов – отсюда понятен интерес ученого к Уошо, – и этот язык, вероятно, развивался в связи с использованием и изготовлением доисторическим человеком орудий труда . До самого последнего времени мы довольствовались констатацией существования взаимосвязи между использованием орудий труда и языком на интуитивном уровне; усилий на то, чтобы сделать эту концепцию ясной и недвусмысленной, затрачивалось сравнительно мало. На первый взгляд взаимосвязь между языком и орудиями труда может показаться очевидной, однако мы попадаем в тупик, когда задаемся вопросом, в чем именно она проявляется. Важность установления такой связи станет ясной лишь после того, как удастся четко определить, в чем именно она состоит.
      Поскольку восстановить ход предыстории культуры человечества с какой бы то ни было определенностью нельзя, то взаимосвязь между изготовлением орудий и языком может быть понята, во-первых, посредством исследования патологического поведения людей с мозговыми травмами и, во-вторых – в процессе сравнительного изучения поведения других высших млекопитающих. И, разумеется, для грубой проверки различных суждений о последовательности событий в процессе эволюции мы можем воспользоваться биогенетическим законом Геккеля.
      При исследовании поведения человека Хьюз обратил особое внимание на ряд захватывающе интересных фактов, подтверждающих предположение о существовании взаимосвязи между языком и технологией: сходное повреждение определенных частей мозга может повлечь за собой неспособность пострадавшего как к последовательному совершению некоторых действий, так и к соблюдению правильного порядка слов в предложениях. Он пишет:

      «Ни использование орудий труда, ни использование языка жестов или устной речи в норме не являются изолированными аспектами поведения. Напротив, они служат составными частями более сложных программ действий. Такие программы могут быть разрушены или повреждены при мозговых травмах, и нарушения во владении языком при этом поразительно сходны с дефектами в способности пользоваться инструментами и орудиями труда. Некоторые формы афазии (нарушения речи) носят синтаксический характер: пациент по-прежнему произносит слова или узнает их, но не может связывать их в осмысленные предложения. Точно так же при некоторых формах апраксии у пациента сохраняется способность совершать изолированные двигательные акты, например брать и удерживать предметы в руках, но он испытывает затруднения, когда ему следует составить определенную программу осмысленных действий. Предполагается, что при таком состоянии, известном под названием идеомоторной апраксии, происходит повреждение глубинных мозговых структур, весьма сходных с теми, которые ответственны за планирующие функции языка. Во многих случаях одни и те же повреждения мозга влекут за собой нарушение одновременно и способности к формированию правильных последовательностей из отдельных двигательных актов, и возможности правильного построения предложений из отдельных слов. Можно думать, что эта фундаментальная способность к овладению и использованию сложных и структурированных последовательностей, проявляющаяся в операциях с орудиями труда, в языке жестов, а позднее– в речи, и есть „глубинная структура“ Хомского и что в длительном процессе гоминизации наиболее важным было именно эволюционное развитие такого рода синтаксических способностей, а не отдельные достижения в технологии и овладении языком(курсив мой. –  Ю.Л.)» .

      Эти данные явно свидетельствуют о существовании взаимосвязи между языком и использованием орудий труда, т.е. технологией. Действительно, если взглянуть на современную речь и технологию в целом через призму их тесной связи при организации движений как в жестовой речи, так и при использовании орудий труда, то идея о том, что грамматика обоих процессов заложена в одной и той же части мозга, становится более правдоподобной. Если человек овладел искусством общения с помощью языка жестов, ясно, что та же самая логика может быть использована для манипуляций и орудиями, и словами.
      Замечания Хьюза дают не только модель родственности языка и технологии, но и сценарий возникновения языка, который может объяснить эволюционные основы грамматики. Как подчеркивают Беллуджи и Броновский, грамматика делает возможным упорядоченное оперирование символами и в результате обобщения – аналогичные манипуляции с предметами окружающего мира. Реконститутивные свойства грамматики позволяют людям с помощью языка и других символических систем оценить сравнительную важность различных способов поведения, оперируя прототипами или «планами» и не прибегая к непомерным затратам и риску, что было бы неизбежным, если бы такие прототипы испытывались в реальном мире. Ясно, что основная ценность упорядоченного оперирования символами должна состоять в том, что, владея правилами упорядочения таких операций, человек высвобождается в процессе эволюции от гнета своего личного жизненного опыта. Если бы это было не так, то описанные процедуры имели бы лишь небольшое значение для выживания. По сути дела то же самое утверждает и Роджер Браун, обсуждая природу перемещаемости, когда он предполагает, что грамматика развивалась как фундамент суперструктур мыслительных процессов – по мере того, как общение между людьми становилось все в большей степени «перемещаемым», – хотя он и не связывает свою точку зрения с какой-либо программой селективного давления, которая могла бы выдвинуть свойство перемещаемости на первый план. Работа Хьюза также помогает реконструировать такую программу и получить при этом более драматическое представление о значении как реконституции, так и перемещаемости.
      Короче говоря, взаимосвязь этих двух свойств может быть суммирована следующим образом: перемещаемость представляет собой временной каркас, позволяющий человеку выйти за рамки контекста и таким образом реконституировать окружающий мир символически и технологически. Этот акт реконституции требует словаря символических суррогатов процессов и свойств окружающего мира, относительно которых становятся смещенными сами мыслительные процессы. Термином «овеществление» (или отчуждение) описывается процесс, посредством которого создается этот суррогатный мир символов. Если мы пойдем дальше и начнем рассуждать о событиях, которые приводят к эволюции суррогатного, смещенного мира, то нам станут ясны причины этой взаимозависимости – именно она и послужила основой достижений Уошо.

Древний человек

      Перемещаемость, вероятно, возникла в тот период, когда человек начал изготовлять предметы наподобие специальных палочек из ветки, с которой он перед тем обдирал листья и которую находил идеально приспособленной, например для добывания термитов. В наше время дикие шимпанзе, исследуя термитники, используют для этой цели подходящие палочки, и вполне возможно, что прутик для добывания термитов был вообще одним из первых орудий, применявшихся древним человеком. Первый такой прутик был использован, вероятно, чисто интуитивно. Затем, вместо того чтобы положиться на природу и довольствоваться лишь теми прутиками, которые попадались на пути, древний человек постепенно начинает сам их изготовлять по образцу тех, которые ему раньше попадались чисто случайно. Мы можем лишь строить умозрительные гипотезы относительно радикальных изменений, произошедших в жизни древнего человека в результате давления естественного отбора, который привел человека к решению узурпировать своими действиями прерогативы природы и закрепил это решение. Ясно, что давление отбора, вызвавшее этот акт узурпации, действовало в течение длительного времени; более того, его интенсивность, вероятно, увеличивалась, поскольку, совершенствуясь на протяжении веков и тысячелетий, человек развивал в себе способность контролировать движения своих рук и как следствие этого – изменять окружающий его мир. Как только действия по изготовлению орудий труда стали более сложными, тотчас давление отбора на человека побудило его абстрагироваться от тирании эмоций и обстоятельств текущего момента. Степень абстрагирования все увеличивалась, и в результате логика, уже обеспечившая успехи человека в контролировании собственных движений, равно как и абстрактные свойства объектов, с которыми он имел дело, стали постепенно отделяться как нечто самостоятельное от нерасчлененных впечатлений, доставляемых в мозг органами чувств. Аналогичным образом постепенно создались элементы органичной системы символов и логика, которые, развиваясь в результате отчуждения человека от текущих событий и сиюминутного положения в пространстве и стимулируя эту способность к перемещаемости далее, постепенно совершенствовали наше умение направлять свои желания на изменение окружающего мира.
      Ключом для обретения способности создавать план действий стала перемещаемость, которая дала людям возможность отделять себя от потребностей, лишений и забав быстротечного момента – иными словами, возможность быть немного менее эмоциональными. Лишь освобожденный от необходимости немедленно утолять возникший аппетит или реагировать на чувство страха человек оказался в состоянии составлять план действий. Сначала одна и та же последовательность движений могла служить и целям изготовления орудий, и выполнению коммуникативных функций; в результате одна и та же грамматика могла связывать отдельные движения в последовательности – как «технологические», так и «лингвистические». Аналогичным образом первоначальные требования к перемещаемости могли быть минимальными, однако по мере того как человек продвигался от изготовления палочек для ловли термитов к более сложным и изощренным приспособлениям и орудиям труда, требования к перемещаемости возрастали. Наконец, необходимость культурной преемственности в использовании орудий труда породила давление в пользу разработки системы, специализированной именно для этого типа коммуникации.
      Представить себе, чтобы человек вначале овладел языком, а затем в результате этого научился изготовлять орудия труда, невозможно; скорее, язык развивался для того, чтобы совершенствовать и наилучшим образом использовать возможности, заложенные в употреблении орудий труда. Естественно предположить, что, подобно тому как ограничен был набор использовавшихся человеком орудий, точно так же ограничен был и словарь его древнего языка. Хьюз заметил, что шесть слов или шесть орудий должны были применяться не в шести, а в гораздо большем числе ситуаций; возможно, что самые первые орудия труда, так же как и самые первые слова, отражают некоторый промежуточный этап в эволюции познавательных способностей человека, что-то вроде сенсомоторной стадии развития интеллекта, на которой дети упрощенно-грубо воспринимают окружающий их мир (первый уровень, по терминологии Брауна). Подобно тому как древний человек сначала выделял полезные для своей деятельности, а затем уже абстрактные свойства предметов, с которыми он сталкивался в природе, маленький ребенок, очевидно, постепенно абстрагирует, отчуждает и уточняет смысл слов или жестов, используемых для обозначения этих предметов.
      Мы вправе предположить, что наименование орудий труда отражает тот уровень аналитической утонченности, который потребовался для создания самого орудия, когда события сложились таким образом, что древний человек оказался перед необходимостью присвоить данному орудию определенное наименование. Так, например, если губка используется исключительно для того, чтобы подтирать капли пролитой крови, то следует ожидать, что ее наименование будет отражать лишь это конкретное ее применение, а не такое общее свойство, как способность всасывать жидкость; однако если с развитием культуры внимание будет обращено на это общее ее свойство, то вполне возможно, что язык окажется в состоянии отразить результат такого анализа. Можно предположить, что в процессе развития аналитических способностей современный ребенок также проходит в сжатой форме подобные промежуточные стадии, и концепция, согласно которой первые его предложения отражают сенсомоторный, а не планирующий интеллект, подразумевает именно эту идею.
      Наконец, необходимо заметить, что обретение человеком способности изготовлять орудия труда, использовать нечто, называемое нами «языком», а также анализировать реальность – все это потребовало не нескольких быстротечных поколений, а развивалось постепенно, хотя, вероятно, и в нарастающем темпе. Возраст древнейших каменных орудий датируется 2,6 миллиона лет. Хьюз подчеркивает, что если к 100 000-ному году до нашей эры язык развился до такой степени, что используемый человеком словарь составлял тысячу слов, и развитие шло по экспоненте, то это означает, что в начальный период каждое слово добавлялось к словарю раз в 10 000 лет. Такой темп, по словам Хьюза, трудно назвать «головокружительным».
      На основе представления о взаимозависимости языка и технологии понятия перемещаемости и реконституции могут быть осмыслены в терминах их физических, а не абстрактных свойств. Реконституция описывает акт манипуляций с предметами окружающего мира; перемещаемость означает обособление от непрерывного потока стимулов и реакций на них, делающее возможными такие манипуляции. (Беллуджи и Броновский правильно описывают перемещаемость как свойство поведения, видя в реконституции лишь логический процесс. Представив себе древнего человека, изготавливающего орудия труда, мы можем заметить, что реконституцию тоже можно рассматривать как поведение). С этой точки зрения, позволяющей считать и логику языка, и логику поведения проистекающими из общих корней, из способности упорядоченно программировать последовательности двигательных актов, достижения Уошо уже не представляются столь поразительными.
      Известно, что живущие на воле шимпанзе используют найденные ими предметы в качестве орудий и даже изготовляют примитивные инструменты. Джейн Гудолл заметила, например, что шимпанзе, обитающие в заповеднике Гомбе-Стрим, прежде чем просовывать ветку в отверстия термитников, очищали ее от листьев. Она наблюдала также, как шимпанзе используют листья в качестве своеобразной тряпки. В одном из таких случаев шимпанзе комком пережеванных листьев собирал остатки мозга с внутренней поверхности черепа павианьего детеныша, пойманного и убитого шимпанзе во время их коллективной охоты. В неволе программы тренировок могут развить познавательные и двигательные способности обезьян до гораздо более высокой степени, чем это известно сейчас из ограниченного числа наблюдений в природных условиях. Это обстоятельство продемонстрировала Вики, хотя она и не смогла научиться разговаривать.
      Для Вики, шимпанзе, которая относила себя к людям, а своего отца – к животным, развитие способности различать всевозможные предметы стало составной частью общего развития ее познавательных способностей. Хотя Кейту Хейзу и Кэтрин Ниссэн с трудом удалось обучить Вики всего лишь семи словам, она в то же время в умении открывать всевозможные запоры проявила способности, сравнимые со способностями детей ее возраста, и могла различать такие «абстрактные» категории, как цвет, форму, возраст и завершенность. Кроме того, она могла рассортировать набор картинок, руководствуясь одновременно несколькими различными критериями, и, не поддаваясь отчаянию после серии неудач, научилась манипулировать последовательностями из шести действий, в которых для того, чтобы получить мяч, следовало потянуть за три разные веревки. Еще в двадцатых годах исследователи наблюдали, как содержавшиеся в неволе шимпанзе, чтобы достать высоко подвешенный или спрятанный фрукт, ставили ящики один на другой, использовали палки, открывали щеколды и т.п.
      Задачи по использованию различных инструментов, пишут Хейз и Ниссан, позволяют увидеть у шимпанзе процесс накопления опыта в развитии способности к рассуждениям, а также умение понимать ситуацию в целом (инсайт, или прозрение) и способность освободиться от стереотипа. Подводя итог описанию таких способностей, они цитируют пионеров зоопсихологии Майера и Шнейрла: «Накапливаемый опыт перестает пополнять набор возможных реакций, но вместо этого пополняет набор данных, на базе которого могут формироваться качественно новые реакции. Такая способность возникает у животных после определенного курса обучения и делает возможным почти неограниченное усложнение реакции на внешние стимулы».
      Теперь должно быть ясно, что отношение животного к предшествующему опыту зависит от свойства перемещаемости, поскольку целенаправленно изменить свое поведение животное может лишь в том случае, если оно способно отстраниться от реакции, провоцируемой сиюминутным стимулом.