Конференция Общества по изучению поведения животных продолжалась четыре дня. Программа конференции включала десять научных заседаний, на которых были заслушаны и обсуждены новые сообщения и приветственные послания, один симпозиум, экскурсию, просмотр фильмов, обсуждение заранее оговоренных проблем и, что, вероятно, наиболее важно, неформальное общение различных исследователей между собой, когда они могли рассказать друг другу, над чем они в настоящее время работают. После каждого научного заседания присутствующие направлялись в гостиную факультета журналистики, где за чашкой кофе возникали шуточные дискуссии на такие курьезные темы, как «агрессивность и подчинение у гавайской плодовой мушки Drosophila plantibia» или «использование эхолокации бурозубкой Вагранта (Sorex vagrans)».
      В первый же день пребывания на конференции мне стало ясно, что Общество по изучению поведения животных, или ОПЖ, включает в себя самых разных ученых. Большинство специалистов по поведению животных были худыми людьми с обветренными и загорелыми лицами. Пожилые участники конференции напоминали фермеров, а молодые, бородатые и обросшие, были похожи на бродяг-туристов (некоторые из них таковыми и являлись) где-нибудь в горах Сьерра-Невады. Они выглядели куда более здоровыми, чем принято воображать себе ученых, исходя из традиционного представления о научном сотруднике как о гномоподобном существе, корпящем над исследованиями в пропитанной ядовитыми испарениями лаборатории. Своим здоровьем участники конференции были обязаны одной из наиболее характерных особенностей деятельности ОПЖ – тому, что изучение поведения животных проводится в природных условиях. Именно эта особенность отличает его членов от обычных исследователей поведения животных, и это отличие влияет отнюдь не на одну внешность членов Общества.
      Патти Моэлмен – типичный член ОПЖ. После одного из заседаний я встретился в гостиной с Роджером Футсом, и, немного побеседовав об Уошо и предстоящем симпозиуме, мы вышли из помещения. Форд Бранко с приветственными возгласами подскочил к мисс Моэлмен, которая подошла поздороваться с Роджером. Она приехала на конференцию прямо из Долины Смерти, где последние восемнадцать месяцев изучала поведение диких ослов. У мисс Моэлмен длинные золотистые волосы, прекрасный загар, и здоровье ее, насколько можно было судить, не оставляло желать лучшего. Мы немного побеседовали о жизни в Долине Смерти, а потом я спросил ее, почему она интересуется поведением животных. «Многие из нас занимаются поведением животных, – ответила она просто, – потому что мы не хотим отрывать себя от них». В этих словах вкратце было суммировано различие между новой породой исследователей поведения животных и их предшественниками. Эти ученые больше наблюдали, чем (если воспользоваться термином Фрэнсиса Бэкона) «испытывали» природу, выведывая ее секреты.
      До самого последнего времени исследование поведения животных главным образом основывалось на наблюдениях в зоопарках и лабораториях. Профессиональные ученые занимались анатомированием, физиологическими экспериментами и манипуляциями с ящиком Скиннера, тогда как изучение животных на воле предоставлялось в основном любителям. Например, исследования агрессивности и территориальности основывались на наблюдениях за поведением животных в клетках, причем заведомо неверно считалось, что заключенные в клетках животные ведут себя, как на воле. Совсем недавно антрополог Дэвид Пилбим исследовал агрессивность павианов, на представлениях о которой в существенной степени основывалась теория поведения приматов. Он обнаружил, что на воле в саваннах стаи павианов не обнаруживают никаких признаков агрессивности. До работ последнего десятилетия большинство исследователей исходили из следующих заранее принимавшихся предпосылок: мир животных запрограммирован; животные – это машины, выполняющие роли, предписанные им природой; в науке животные полезны главным образом как объекты экспериментов, служащих для лучшего понимания некоторых человеческих проблем, которые по этическим соображениям нельзя исследовать на людях. (Один из участников симпозиума выдвинул такую же точку зрения.) Суммируя эту позицию, антрополог Харви Сарлз утверждает, что она возникла из изначальной ориентации наук о поведении, которые были призваны решать человеческие проблемы, а не постигать природу.
      Право заниматься вивисекцией животных, чтобы создавать лекарства от собственных недугов, проистекает из убежденности в том, что природа должна быть поставлена на службу человеку, из монотеистического представления о природе как о «сырье, лишенном какой-либо святости» (по Тойнби). В сущности, мы можем пользоваться природой, как пожелаем, лишь потому, что она не может нам ничего возразить. Достижения Уошо, по-видимому, развенчивают такой рационалистический подход. Мы, конечно, можем по-прежнему утверждать, что человек умнее шимпанзе, но цепляться за идею о существовании коренных различий между человеком и шимпанзе становится все труднее. Таким образом, доказывая, что шимпанзе способны на что-то вроде языка, Гарднеры создали тем самым дилемму, подрывающую этическое обоснование их собственных экспериментов с Уошо.
      Безусловно, эта дилемма не затрагивает работ Патти Моэлмен и всех, кто разделяет ее взгляды на изучение поведения животных. Эти ученые предвидели (скорее эмоционально, чем рассудочно) то, что продемонстрировала Уошо, а именно: наше оправдание бесцеремонности, с которой мы обращаемся с природой, зиждется на шатких научных и моральных основаниях. Джейн Гудолл и Патти Моэлмен вложили много добрых чувств в изучение поведения животных. Задолго до того, как Гудолл получила научное образование, она очень любила возиться с животными, и то же самое, вероятно, относится ко многим исследователям, охотно проводящим долгие месяцы в экспедициях для изучения поведения животных на воле.
      Джейн Гудолл и Патти Моэлмен – это далеко не первые ученые, подолгу наблюдающие жизнь животных в естественных условиях. В начале нашего столетия южноафриканский ученый Эжен Маре провел много месяцев, живя в непосредственной близости от стада павианов. По результатам своих наблюдений он написал книгу «Душа обезьяны» (слово «душа» он употребляет подобно жителям Африки, имея в виду «ум»). Маре был поражен отношениями особей в стаде и способностью павианов решать сложные задачи. В своей книге он высказал предположение, что человек, как и другие приматы, обладает памятью двух типов: «филогенетической», или наследственной, в которой накоплены уроки общей истории приматов, и другой, более важной, «причинной» памятью, которая дает возможность извлекать уроки из собственного, уникального в своей индивидуальности жизненного опыта. Книга Маре носит радикальный характер, поскольку автор не провел произвольной границы между человеком и другими млекопитающими; напротив, он утверждает, что «оба типа умственной деятельности в различной степени проявляются в поведении всех высших млекопитающих». Маре разделил животных, отметив, что у видов, не относящихся к приматам, доминирует наследственная память, тогда как у приматов – причинная. В наше время работы Маре внимательно изучаются, но жил он и умер в полной безвестности. Ему не повезло – он опередил свой век и был дарвинистом в то время, когда люди еще не поняли, что теории Дарвина имеют отношение не только к происхождению человека, но и к его поведению.
      Маре был предтечей новой науки, корни которой произрастают в первую очередь из работ Дарвина, – этологии, то есть биологии поведения животных. Этология – сравнительно молодая наука среди других наук о поведении и может вести свою краткую родословную от 1872 года , когда появилось исследование Дарвина, озаглавленное «Выражение эмоций у человека и животных». В этой работе Дарвин высказал две основные идеи: 1) человеческое поведение – предмет биологии, 2) подобно тому как существуют общие черты в физиологии, роднящие различные виды, могут существовать и общие черты в поведении. Область исследований, которая произросла из этой работы, может быть названа изучением поведенческих аспектов действия естественного отбора.
      Хотя этология основана на очень почитаемом и пользующемся высокой репутацией научном труде, первыми учеными, работавшими в этой области, руководила эмоциональная, а не рассудочная убежденность в существовании сходства поведения человека с поведением других млекопитающих – чувство, которое лабораторные ученые должны были подавлять в себе, если хотели преуспеть в своих конкретных исследованиях. Нобелевский лауреат этолог Нико Тинберген заметил, что большую часть информации в области социологии животных – полностью игнорируемой традиционной парадигмой – добыли те люди, которые с любовью и терпением проводили многие месяцы, исследуя животных в их естественных местообитаниях. Аллен и Беатриса Гарднеры так определили свою позицию: «Наша религия состоит в том, что между человеком и животными должно существовать что-то общее». Именно эта эволюционная перспектива проявляется в деятельности Общества по изучению поведения животных и находит внешнее выражение в загорелых и обветренных лицах участников конференции. Рассматривая историю ОПЖ, мы видим, как в науках о поведении основное внимание смещается от лабораторного эксперимента к полевому наблюдению.
      Идея ОПЖ возникла из желания натуралистов заняться изучением некоторых аспектов поведения животных, прежде не привлекавших особого внимания зоологов. Восставая против междисциплинарных барьеров, группа зоологов постаралась заинтересовать изучением поведения животных психологов и антропологов, а те в свою очередь почувствовали, что науки о человеке также могут извлечь некоторую пользу, если овладеют методами натуралистов. Общество было основано в 1967 году в качестве междисциплинарной группы, не входящей в Британское общество по изучению поведений животных, но связанной с ним множеством неформальных контактов.
      ОПЖ возникло для того, чтобы способствовать проникновению учения Дарвина в науки о поведении, и поэтому наиболее важным направлением его деятельности было создание атмосферы междисциплинарного общения. Разрыв между «физической» и «психической» сторонами жизнедеятельности животных был преодолен в духе дарвинизма: те, кто изучал поведение, основываясь на понятии рассудка (психологи), были готовы общаться с теми, кто изучал поведение непосредственно (зоологами и другими биологами). Дисциплинарные границы в каждый конкретный момент определяют мировоззрение науки и, что особенно важно в науках о поведении, основные положения, на которых строится изучение поведения. Междисциплинарные границы, преграждая поток любой информации, которая может поставить под сомнение такие положения, обеспечивают незыблемость идейного содержания науки и его сохранность в рамках определенной парадигмы. До образования ОПЖ общение между представителями различных наук о поведении происходило либо посредством личных контактов, либо посредством чтения неудобоваримых статей в научных журналах. Принято считать, что люди, которые специализируются в междисциплинарных исследованиях, просто не обладают достаточными способностями, чтобы работать в какой бы то ни было конкретной области. Точно так же считается, что науками о поведении занимаются люди, не способные проявить себя в таких точных науках, как физика или математика. Вследствие такого предубеждения биолог может пропустить относящуюся к интересующей его проблеме статью только потому, что она написана представителем столь неточной науки, как психология, а психолог вместе с биологом могут с презрением отнестись к ученому, специализирующемуся в междисциплинарных исследованиях. В результате одна дисциплина игнорирует тот угол зрения, под которым этот же самый объект рассматривается в других дисциплинах; более того, в дисциплинах, которые находятся в добровольной изоляции друг от друга, могут формироваться противоречивые представления о природе одного и того же поведения. И естественно, в рамках таких дисциплин, как лингвистика, собственный вклад в понимание предмета исследований обычно преувеличивается.
      Отдельные научные школы, например бихевиористы-скиннерианцы или лингвисты-хомскианцы, сознательно самоизолируются от потрясений, происходящих в смежных областях знания, и поступающей извне информации, которая может как-то повлиять на развитие взлелеянных этими учеными теорий или вовсе ограничить его. Подобная близорукость не результат сознательного ослепления, а, как утверждает Кун, неизбежное и естественное следствие одновременного развития науки в рамках различных парадигм. Если парадигма столь могущественна, что ученый даже в своей собственной области какое-то время усматривает закономерность там, где в действительности имеет место аномалия, то ему еще труднее усвоить информацию, проистекающую из «иного мира» другой дисциплины – пусть он и перешагнул границы парадигмы в своей родной дисциплине. Значение ОПЖ и состоит в таком взаимном оплодотворении различных наук – полном отказе части ученых, представляющих самые разные дисциплины, от традиционных дисциплинарных догм; именно это и привело к открытию феномена Уошо.
      Уошо – первое достижение ОПЖ в его усилиях преодолеть активный антагонизм и достичь сближения двух различных школ, изучающих поведение животных: этологии и бихевиористской психологии. Антагонизм между ними представляет особый интерес, поскольку происхождение обеих наук странным образом восходит к работам Дарвина. В описаниях поведения Уошо незримо присутствуют К. Лоренц и Б. Скиннер: здесь сошлись воедино лабораторные и полевые исследования. Самостоятельные исторические пути этологии и бихевиоризма показывают, сколь далеко могут разойтись происходящие от одного корня дисциплины, если они развиваются в условиях добровольной изоляции.
      Этология долгое время представляла собой не многим более, чем декларируемый подход к изучению поведения животных, пока Конрад Лоренц не начал у себя на Дунае изучать живших вместе с ним птиц и животных. Лоренц считает, что исторически этология восходит к Дарвину, и датирует ее рождение как науки появлением работ Чарлза Отиса Уитмена (1899) и Оскара Хейнрота (1911). Совершенно независимо друг от друга эти ученые обнаружили, что отдельные поведенческие акты встречаются у различных видов с тем же постоянством, что и некоторые физические признаки, – то есть, иными словами, отдельные особенности поведения могут считаться характерными не только для определенного вида, но и для рода или отряда, как это обстоит с признаками, относящимися к строению тела. Таким образом, для этолога действие естественного отбора проявляется в поведении животного столь же явно, как и в строении его тела. Если павлиний хвост имеет свою историю происхождения, то примерно такую же историю имеет и церемония ухаживания, в которой этот орган используется.
      Бихевиористы же сконцентрировали внимание на другом аспекте дарвинизма, а именно: как под влиянием внешней среды формируется поведение животного? Эта школа зиждется в основном на работах И.И. Павлова по изучению условных рефлексов, которые продолжил Джон Уотсон, использовавший работы Павлова в качестве отправной точки для развития бихевиоризма в Соединенных Штатах Америки. В 30–40-х годах бихевиоризм прославлял человека как существо, каждое действие которого является результатом обучения, иными словами, как существо, поведение которого полностью лишено наследственной предопределенности. Позднее, в 50-х годах, к развитию модифицированной версии бихевиоризма приступил в Гарварде Б.Ф. Скиннер.
      Скиннер не стал прославлять человека как единственное в природе существо, способное к обучению, напротив, он провозгласил, что обучение человека ничем не отличается от обучения голубя, поскольку в обоих случаях это просто процесс формовки поведения той окружающей средой, в которой обитает данное животное. Поскольку успех обучения Уошо в значительной степени обусловлен применением традиционной для бихевиоризма методики и техники эксперимента, смягченных заимствованным из этологии пониманием психологии шимпанзе, нам следует рассмотреть процесс сближения этих двух школ внимательней.
 
      Черты дарвинизма в скиннеровском бихевиоризме очевидны: это и отсутствие различий между поведением человека и животных, и акцент на роли внешних условий в формировании поведения (бихевиоризм оперирует лишь поведением организма и исключает из рассмотрения познавательные функции, предопределяющие поведенческий акт). Но у бихевиоризма есть и не менее глубокие антидарвинистские корни. Выше я уже цитировал сетования Скиннера на то, что науки о поведении все еще имеют дело с предложенной Аристотелем и его современниками моделью автономного человека, тогда как физика и математика уже давно вышли за рамки аристотелевских и пифагорейских гипотез. Скиннер совершенно прав в том, что науки о поведении долгое время оставались под гнетом этой парадигмы, хотя психология в некотором смысле почти догнала физику: парадигма стимул–реакция, в рамках которой развивается бихевиоризм, отражает представление о физическом мире, подчиняющемся законам динамики Ньютона. Но динамика Ньютона действует в мире неизменной материи, в мире картезианской эпистемологии, отражающем не эволюционирующую, но застывшую Вселенную Платона.
      Объяснить процесс обучения, пользуясь понятиями механики, то есть исходя из движения неизменных частиц, было давней мечтой физиологов. Описывая процесс рационального мышления и основываясь при этом на тех же принципах, которые управляют движением планет, Галилей предположил, что человек осмысливает все происходящие в природе события в терминах механики; но ведь вся история классической механики была поиском неких частиц, у которых со временем не меняется ничего, кроме их местоположения. Пытаясь применить физику к психологии, Дэвид Юм предложил закон ассоциации, который основывался на следующем сопоставлении: «Идеи слипаются друг с другом и формируют сложные образования, ибо они соседствуют некоторое время в жизни человека. По той же причине одни идеи влекут за собой другие в процессах представления или мышления». Юм утверждал, что для психологии закон ассоциации – то же самое, что для физики закон всемирного тяготения.