Но и помимо фильма рабы были у него рабами — телохранителями и на побегушках, эти ребята с простыми лицами. Я не знаю, были ли они из семей победнее, или Генри возвысился над ними благодаря своему интеллекту и утонченности, но я присутствовал при очень некрасивой сцене, господа. Перед самым началом парти вдруг обнаружилось, что у них не хватает сахара в сангрии, мой сахар они уже использовали, они сварили гигантский котел сангрии. Платил, конечно, за все Генри. Вынимая деньги из кошелька, он, как мне показалось, нарочно уронил на пол двадцатидолларовую банкноту. Генри не нагнулся за ней, еще чего, он небрежно бросил старшему из своих двух телохранителей — «Возьми!» — и тот послушно поднял деньги и побежал за сахаром, прямо в персидской безрукавке, его мощные голые плечи камнями выпирали из-под нее.
      Мефистофель-Генри играл в своего папу. У него, конечно, не было папиной жестокости, папа унижал людей направо и налево. Смиренного авантюриста Карла, любовника своей жены, Стивен держал едва ли не за личного шофера, и однажды здесь же на кухне, при мне и Линде, раздраженно отказался подбросить простуженного Карла домой, хотя ему и было по пути. Карл, полубольной, только что пригнал Гэтсби по его просьбе машину, проехал с температурой около ста миль, дабы доставить автомобиль хозяину-благодетелю. Брошенная Генри на пол двадцатка в детском мире вполне соответствовала той взрослой ситуации, имевшей место также на кухне.
      Дети постепенно занимали все щели и комнаты в доме. На двери моей комнаты предусмотрительный Генри повесил надпись «Комната Эдварда! Не входить!» Я расхаживал среди подростков в белых матросских джинсах, черной рубашке и сапогах, я осматривался, озабоченный, я хотел выбрать себе заранее девочку, или, еще лучше, несколько объектов, хотя бы приблизительно, чтобы потом, напившись и накурившись (в ливинг-рум несколько энтузиастов с воодушевлением налаживали кальян, он всегда висит у нас на стене в ливинг-рум), чтобы потом знать, какую цель преследовать, или цели, если их несколько. Мои предварительные исследования я закончил в полчаса, обойдя все комнаты, постояв среди различных групп веселой и оживленной нашей американской молодежи, и результаты были, увы, неутешительны.
      «Нет, эту я не могу взять, — говорил я себе, обозревая красивенькую, одетую в костюм американской леди девятнадцатого века девочку, у нее был даже кружевной зонтик в руках. Ее время от времени по-хозяйски обнимает за талию высокий белобрысый парень в костюме мушкетера… — И эту — нет, — переводил я взгляд на другой объект — девочка-камермен, тощая, но смешная, похожая на Дэби — сестру Дженни, — она приехала вместе с мальчиком, он у них режиссер. По-моему, они спали прошлую ночь вместе, утром вышли в пижамах на кухню — раскрасневшиеся и смешные — шестнадцатилетние любовники. Эту? Совершеннейшая женщина, и высокого класса, красивое ясное лицо, черты его напоминают черты юной Ингрид Бергман, породистая, загадочная, с поднятыми вверх темными волосами, смотрит мне прямо в глаза вызывающе и нахально. Это-то диво откуда взялось на подростковом балу? — думаю я. — Неужели ей тоже, как и всем другим, 15–17 лет? Не может быть. Она не только выглядит взрослее, она — юная женщина, не обрубок, не распухшая от пончиков и булочек прыщавая американская фимэйл-тинэйджер, не грудастая и жопастая и голенастая cheer-leader, первая красотка в классе, а именно юная женщина, каких показывают в фильмах об английских аристократах. Строптивая, сумасшедшая и волевая, младшая дочь в семье, из тех, что читают философские книги и бешено гоняют на гоночных автомобилях». Видишь, какими пошлыми стереотипами я мыслю, читатель, какие банальные мифы питают мое воображение слуги.
      Я испугался незнакомки, даже холодный пот выступил на лбу слуги, показалась она мне ужасно недоступной, и самое страшное, что я тотчас понял — она была из породы девушки в шиншиллах! Вокруг незнакомки, она только вошла, засуетились все их лучшие мальчики. Даже сам Генри спустился вниз по лестнице в токсидо и бабочке, разводя руки заранее широко в стороны, как делал его папочка, поприветствовал ее, заключил ее в объятия, — поведение и жесты полностью скопированы с Гэтсби-старшего. «Хотел бы я быть в эту минуту на месте Генри и заключить ее в объятия», — подумал я завистливо. Можете себе представить, Генри приветствовал ее по-французски, и незнакомка ему отвечала странно-низким для такой юной особы голосом, тоже по-французски. Аристократы хуевы.
      У меня упало настроение. Со мной такое бывало и тогда, когда мне было столько же лет, сколько им сейчас, — упадок сил и припадок неуверенности перед лицом красоты. Чаще всего подобные припадки остолбенения и неуверенности случались со мной на школьных балах. Мне, конечно, всегда хотелось самую первую девочку на балу, и я, безусловно, всегда стоял в самом темном углу зала, прислонившись к стене, и мучился трусостью. Нет, я знал себе цену, я знал, что я «good looking boy» — девочки мне об этом говорили. Но красота повергала меня в состояние столбняка и оцепенения. Когда же я наконец преодолевал свой столбняк, было уже поздно, какой-нибудь наглый мужлан с едва пробивающимися усиками уже держал мою душеньку за руку и что-то вдохновенно лгал ей. Ни тогда, ни сейчас я ни на минуту не засомневался, что я куда интереснее и живее маленьких или взрослых мужланов, составляющих по меньшей мере 95 процентов мужского общества на каждом балу, но что это меняло? Теперь, правда, зная за собой постыдный грех трусости, я с годами выработал несколько приемов, позволяющих мне бороться с ним. Так, я твердо понял, что красивые женщины повергают в ужас и столбняк не только меня, а многих. Достаются они всегда самому смелому, обычно, самому первому смелому, вот я и стараюсь быть первым. Закрыв глаза в состоянии полного ужаса, я, обычно, иду через зал или гостиную, главное — подойти, преодолеть пространство, как только я открываю рот, все становится на свои места. Совершенно не важен в таком случае предмет разговора, главное издавать дружелюбные звуки, в сущности мы же высокоорганизованные животные. Собаки обнюхивают друг друга в таких случаях или виляют хвостами.
      Сволочь Генри меня ей даже не представил, он представил меня массе совершенно мне ненужных девочек-кикимор, а такое сокровище провел, не глядя на меня, вверх по лестнице в ливинг-рум угощать сангрией. Проходя, незнакомка все так же нахально глядела на меня, нет-нет, мне не показалось, она глядела на меня, да, наверное, это и неудивительно, я был взрослый мужчина, а она — независимо от ее возраста — взрослая женщина, мы были один на один в толпе детей. Когда она поднималась по лестнице, ее юная попка упруго волновалась под черным платьем, как гарцующий задок хорошенькой молоденькой лошадки, простите мне это гусарское сравнение, господа, но это было именно так.
      Постиравшись чуть-чуть для приличия на первом этаже, я поперся вслед за Генри и незнакомкой наверх. Я уверен, что за моим поведением никто не следил, что за глупости, это моя природная трусость перед красотой заставила меня выждать, когда я боюсь, видите, я тотчас вспоминаю о приличиях. Наверху уже творилось черт знает что — дети сидели на полу вокруг кальяна, и на диванах во франкенштейновском синем и зеленом свете синих и зеленых лампочек, которые они вкрутили во все многочисленные лампы папы Гэтсби. Несмотря на то, что гостиная в доме Гэтсби необычайно велика, вся она была покрыта плотным слоем подростков. Выглядели они очень весело, довольные рожи там и сям — как же, на парти нет ни одного взрослого.
      «Эдвард! Эдвард! Иди к нам! — закричали дети, сидящие вокруг кальяна. Среди них было несколько подростков, приехавших в автомобилях с Генри из Коннектикута, они меня уже хорошо знали, в частности, мальчик-режиссер и его смешная герл-френд. Всеобщее внимание при этих возгласах на некоторое время обратилось на меня. Перешагивая через торсы и туловища, становясь на руки и ноги подростков, хаузкипер пробрался к кальяну, дети потеснились и дали мне место на полу. Кто-то с готовностью протянул мне гибкую трубку с мундштуком на конце. Заведовал курением мальчик в парике, платье и черных чулках.
      Я с удовольствием затянулся. Гашиш у них был неплохой, ничего не скажешь, оттянув свое, хаузкипер зажал мундштук рукой и передал его следующему от него по кругу соседу. На меня взглянули все те же насмешливые глаза. Она сидела на одном из наших качающихся кресел, а в ногах у нее восседал рыженький красавец — мальчик-актер, игравший в их фильме главную роль — школьного Фауста, которого соблазняет Мефистофель-Генри. Мальчишка весь был сонно-наглый, он обнимал одну из молоденьких ног моей незнакомки и поглаживал ее. «Юный развратник» — подумал я с ненавистью и, передавая ей мундштук с кишкой, чуть-чуть улыбнулся ей снизу с пола. Она улыбнулась мне в ответ, не энергично, а так загадочно-издали, улыбнулась, мерцая…
      Далее события помчались вперед с катастрофической быстротой, или, если продолжить ряд лошадиных сравнений, то как взмыленные кони. Впрочем, событий никаких особенных не случилось, хаузкипер накурился дарового гашиша до полной потери чувства реальности, но и они все были stoned, вне сомнения. Это были богатые дети, господа, и потому гашиш у них в ту ночь так и не кончился, мальчик в черных чулках неутомимо доставал все новые и новые куски из металлической коробки. Мальчик сам был уже прилично stoned, хорош — сидел так, что платье сбилось ему чуть ли не под мышки, расставив ноги широко в стороны, как некогда сиживала Дженни, и можно было хорошо рассмотреть его вполне внушительный член, — он был рослый мальчик, я время от времени с тупым интересом на его член и поглядывал. С незнакомкой, так мне никем и не представленной, поэтому я не знал ее имени, мы еще некоторое время пообменивались улыбками, позднее еще кто-то втиснулся между мною и ею, потом появилось еще чье-то плечо в зеленом мундире, ведь это был костюмированный бал, не забывайте, и я видел ее — вернее, часть ее платья, только в просветах между торсами и головами. Теперь у ее ног сидело уже три мальчика, как бы пажи у ног Прекрасной Дамы, что же, она этого поклонения заслуживала.
      «Наша компания у кальяна», — как я о них думал, все время видоизменялась, появлялись новые лица, уходили, опять приходили, но ядро оставалось неизменным — мальчик в парике и черных чулках, мальчик-режиссер, один из рабов, тот, что поменьше, и я. Мы были только небольшой частью шумящего и волнующегося моря детей-подростков. Около гигантской чаши с сангрией (видела бы Дженни, что мы сделали из ее домашней приличной керамической чаши, где она обычно замешивала свой хлеб, сосуд греха) была своя компания, очень активная, активнее нашей. Они, по-моему, слили в свою сангрию в конце концов всю водку и виски, которые я им дал, и добавили еще сахара, дети, как и старики, любят сладенькое. Потом, после парти, Ольга не могла оттереть пол в этом месте — сладкие пятна как бы проели паркет.
      Что-либо связное услышать в этом шуме, дыме и полутемноте было невозможно, все разговоры сводились к чему-то вроде: «Как ты себя чувствуешь, man, a?» — «Great, man, невероятно, никогда не чувствовал себя лучше!» — «Nice hash, man!» — «Да, great hash!..» — далее следовал беспричинный хохот, всякие несмешные для постороннего человека замечания, от которых мы все лежали.
      Вы должны быть сами stoned, чтобы оценить беспричинное веселье накурившихся гашиша или марихуаны людей. «Great hash»… Богатые дети вокруг меня говорили интонациями и на жаргоне обитателей отеля «Дипломат», пытались говорить.
      Мальчик-режиссер и его герл-френд занялись своими прямыми обязанностями — стали снимать фильм. Я забыл сказать, что они должны были снять сцену «оргии», то есть Фауст, утонувший в разврате, прожигающий свою жизнь среди куртизанок, Генри-Мефистофель привез его (в миллионерский дом?) показать ему мир наслаждений. Мою незнакомку включили тоже в сцену «оргии», сняли ее одну из первых, и мальчика — главного героя у ее ног. С другими красавицами Фауст снимался, обнимая их или держа их на коленях. Незнакомка, очевидно, вызывала у них такую же робость, как и у меня. Далее дети завели арабскую музыку Дженни, она годится на все случаи жизни, арабская музыка, и две одетые будто бы в арабские костюмы девочки стали змеями извиваться невдалеке от нашего кальяна, нас по этому случаю временно выселили. Девочки эти изображали гурий рая, а мальчик Фауст сидел в позе лотоса, курил гашиш и расслабленно, «с негою во взоре» наблюдал за ними. «У них будет их фильм, — думал я, — а что будет у меня?»
      Постепенно стало происходить как бы расслоение общества, обычное на всех парти, кто-то уже ушел или уходил, какие-то парочки стали тихо исчезать. Я не думаю, чтобы они направились все ебаться в темные углы доверенного мне дома, но многие все же пошли. Моя незнакомка на время исчезла из ливинг-рум, где-то пребывала, но затем объявилась опять. Мне, может быть, нужно было отойти от проклятого восточного зелья, от мальчика в черных чулках, с которым мы уже понимали друг друга не только без слов, но и без движений, обменивались биотоками, передавали мысли на расстоянии, но трусость и гашиш разложили меня на лопатки, я лежал и не дрыгался. «Ну что я ей скажу… — думал я, — ну что, она же знает, что я слуга, ей наверняка уже сказали, я видел, как она беседовала с Генри и другими ребятами о чем-то, взглядывая в мою сторону». «Была бы она не так ослепительна, — думал я, — честно, я не боялся бы, будь она чуть похуже, а не такая блистательная…» Короче, я все более и более комплексовал, и даже вдруг, обнаружил себя сидящим там же, у кальяна, погруженным в грустные мысли о том, что я уже старый в сравнении с ними, одинокий, и никаких у меня связей с толпой детей нет. Никаких. Они отдельно, и я отдельно.
      Я решил встряхнуться и встал — окинул взором поле битвы — детей значительно поубавилось. Может, все они переместились вниз, откуда я знал, это был первый мой подъем за весь вечер, ноги еле слушались меня, затекли. Только поднявшись на ноги, я понял, до какой степени я stoned, только привычка позволяла мне двигаться и не отключиться в сон или не начать блевать. «Нужно подвигаться, — решил я, — и все же попытаться себе кого-нибудь найти, затащить кого-нибудь в постель». Если мое состояние не самое удачное для высоких философских прозрений и сомнительно даже, чтобы оно годилось для нормальной членораздельной беседы на любом языке, в том числе и русском, господа, оно было вполне подходящим и даже желательным для постели. И я пошел вниз, с обходом, как ночной сторож и хаузкипер, заглядывая по пути во все комнаты…
      Везде были пары, пары тинэйджеров в различных стадиях сближения. Правда, только в одном случае происходил неоспоримый половой акт, а именно в святая святых — в кабинете Стивена, один из кожанокурточных верзил, я всегда был уверен, что они самые бравые, обратил на меня разгоряченную физиономию и ухмыльнулся. Под мышками у него, по обе стороны его колючей головы, торчали гладкие девичьи ножки в туфельках на остром и длинном каблуке. Я не увидел головы молодой особы, голову ее юный негодяй затолкал постепенно своим членом куда-то в угол зеленого дивана Гэтсби, только кусок смятой юбки, и ужасно непристойную, скатившуюся с края дивана, очень голую девичью ляжку.
      Обход мой поверг меня еще в большее уныние, лучше бы я его не совершал и остался у кальяна и еще бы покурил с уже совершенно ни хуя не понимающим мальчиком в черных чулках и там бы и свалился. Больше половины детей исчезло, а оставшиеся энергично предавались греху или были на пути к греху, а я, как старый сумасшедший дядюшка, глупо улыбаясь, шаркал между молодыми парами — так я подумал о себе тогда, помню ясно. К тому же, я не видел свободных девушек, во всяком случае, ни единой одинокой женской фигуры не было, я упустил момент, не применил свой прием обмана моей же трусости, не подошел первым ни к кому. «Ведь было множество хорошеньких девушек среди детей, — клял я себя, — что же ты, болван, слуга Эдвард, не нашел себе пиздюшку, молоденькую и теплую? Ведь все они смотрели на тебя дружелюбно, не относились к тебе как к слуге, очевидно, и Генри похвалился приятелям, что даже хаузкипер у них писатель. Какого же хуя ты терял время, рефлектировал, слабая ты душа! Мудак слабенький, а еще авантюрист!» — ругал я себя нещадно.
      В довершение всего, когда я собрался взять на первом этаже элевейтор и опять подняться в ливинг-рум, элевейтор проехал мимо меня вниз, в бейсмент, и, к своему ужасу, я успел заметить сквозь круглое окошко элевейтора мою незнакомку и кого-то в белом пиджаке. У меня упало сердце. «В бейсмент», — подумал я и на некоторое время затих, пытаясь понять случившееся. Зачем мужчина и женщина едут в бейсмент? Иной раз, экзотики ради, я ебал некоторых свои девочек в духоте бейсмента. Я вообще ебал их во всех частях нашего дома: в ванной босса, на лестницах, в ТВ-комнате, смотря одновременно на нашем огромном экране ночные фильмы о дьявольщине. Но это я. Мне — можно, думал я. К своему сексу я отношусь легко. Но мне было ужасно почему-то больно, что незнакомка моя, я считал ее своей, моя юная грация, моя девушка в шиншиллах будет ебаться в бейсменте с белым пиджаком. Мне представилось это зрелище похабным и ужасным, посему я некоторое время постоял, раздумывая перед дверью элевейтора, отыскивая спешно выход из этой ситуации. Выхода, оказывается, не было, я не мог предотвратить ужасное. Что я мог сделать, не мог же я спуститься вслед за ними в бейсмент, и, если бы спустился, что я мог сказать? Я представил себе, как эта сцена будет выглядеть, даже если они ебутся, и что? Он очевидно, повернет ко мне голову, как тот кожанокурточник в кабинете Стивена, и ухмыльнется, а она — напротив — отвернется… Нет, даже лучше, такая вызывающая молодая блядь, безусловно, повернется ко мне лицом и будет глядеть на меня насмешливо-издевательски в то время, как ее ебет белопиджачный мальчишка.
      В этот момент элевейтор проехал мимо меня вверх, и я не успел, погруженный в свои мысли, увидеть, в элевейторе ли они — моя незнакомка и ее белый пиджак, или еще кто-то вызвал элевейтор с одного из верхних этажей, и он поехал наверх пустой. Пытаясь внести ясность в свой мир, я побрел по лестнице вверх, добрался до ливинг-рум, но там их не было, только поредевшие остатки сангрийников да упрямый мальчишка в чулках, как пиявка присосавшийся к мундштуку кальяна все так же сиротливо дымил. Расстроенный и разозленный хаузкипер хватил пару бокалов сангрии один за другим и подсел к мальчишке. «Точно, они в бейсменте, — подумал я, — где же еще?» Единственную надежду на то, что незнакомка не там, давало мне то обстоятельство, что, когда я поднялся на третий этаж, элевейтора там уже не было, он или проехал вверх или опять проследовал вниз, так что могло оказаться, что они, скажем, проехали на пятый этаж и вышли на крышу. «Романтически стоят сейчас на крыше и держатся за руки, смотрят на звезды», — утешал я себя. Но дьявол, сквозь гашишный дым, шептал мне с удовольствием: «За руки, русский дурачок, Иванушка Пизделеев! Да они давно валяются в бейсменте на старом матрасе, ты сам приспособил его — положил в дальний угол, к окну, за старую гладильную машину — там рядом горячая труба, и белопиджачник ебет ее, поставив на колени, здоровым своим хуем, если детям порой не хватает чувственности, то здоровья им хватает — хуй у подростков всегда стоит…»
      «Фу, дурь какая, — вдруг опомнился я, — это я, интеллигентный человек, еще вчера работавший в поте лица своего над новой книгой, одержимый обычно светлыми мыслями, сижу сейчас страдающим куском мяса, и на уме у меня какая-то молоденькая нимфетка. Какого хуя!» — Я разозлился на себя самого, и встряхнулся еще раз — выпил сангрии, и решил поговорить с мальчиком в черных чулках.
      Я переоценил самого себя, господа. Я уже был в состоянии полной невесомости, и если думал я более или менее ясно, хотя и не о том, о чем мне следовало думать, то говорил я самодовольную чушь, я это понимал, но ничем не мог себе помочь. Я пытался представить себя мальчику в чулках очень важным человеком, я ему сообщил по секрету, что я не только хаузкипер, но и… телохранитель самого Гэтсби, а на сегодняшний вечер и Генри. Это была такая несусветная выдумка, что я сам поморщился от безвкусия своей лжи, сообщая ее мальчику в чулках, мы тупо сидели плечом к плечу. Но юноша в чулках, слава Богу, был не в лучшем состоянии, чем я, он только сказал «Yes?», и затих, присосавшись к мундштуку. Может, он в это время вместе с Лоуренсом Аравийским пересекал пустыню — откуда я знаю.
      — В наше время богатые люди никак не могут обойтись без телохранителей, — продолжал я, больше обращаясь к самому себе, чем к мальчику в чулках. — Множество случаев kidnapping, случившихся на территории Соединенных Штатов, заставили Стивена Грэя нанять меня. Я получил специальную тренировку, — говорил я, — еще в Советском Союзе, — неожиданно для себя прибавил я, поддав этим самым пикантности в свою биографию. Мальчик в чулках должен был понимать меня, как он хотел, — может быть, я был десантником там у себя в России, или еще более заманчивая перспектива открывалась для чулочного мальчика — подумать, что я окончил шпионскую школу…
      Совершенно охуев, ни к селу ни к городу, я растерянно вдруг прибавил, что у меня есть пистолет, и замолчал. Мальчик в чулках заснул с мундштуком в руке. Может быть, они с Лоуренсом шли в атаку сейчас там в своей Аравии, с саблями наголо.
      В комнату вошел очень пьяный и, как мне показалось, одинокий Генри, и заплетающимся языком сказал, что он сейчас упадет. Я моментально оживился: вспомнив, что я его bodyguard, вскочил, схватил ничего не подозревающего Генри и поволок его в отцовскую спальню, на дверь которой, как и на дверь моей комнаты, мы повесили табличку «Не входить! Master bedroom!» Я стащил с Генри пиджак, развязал ему бабочку, снял с него туфли и всю остальную одежду и уложил его в постель. Он что-то протестующе бормотал, но мною уже овладел служебный пыл, и я его уложил, хотел он этого или не хотел. Я выключил свет в комнате, вышел и прикрыл за собой дверь, Генри из темноты что-то жалобно пытался мне объяснить, но я не слушал. Как верный телохранитель, я уселся на пол под дверью спальни и некоторое время просидел так, не знаю, правда, сколько времени.
      Когда я вдруг очнулся от соучастия в очень запутанном гашишном сне, я обнаружил, что в доме тихо. Заглянув в ливинг-рум, я увидел, что даже мальчик в чулках спит, положив голову на наши жесткие арабские подушки и выронив змею кальяна. Все остальные, очевидно, спали уже давно. Как приличный слуга, я решил обойти дом перед тем, как отправиться ко сну, я спустился вниз — на первый этаж; в солнечной комнате прямо на полу и на двух диванах спали несколько человек. Я тихо прошел к парадной двери, она, конечно же, оказалась не заперта. Я запер дверь и выключил свет на лестнице (одной кнопкой выключается свет во всем коридоре, от пятого этажа до первого), взял элевейтор и поднялся на свой четвертый этаж. Из гостевой комнаты на четвертом этаже слышался тихий храп или стон.
      Я повернул ручку двери моей комнаты и вошел в темноту.
      — Не зажигай свет! — сказал мне женский низкий голос. На своей кровати я различил темную фигуру, и слабо светился огонек сигареты.
      Теперь мне уже иной раз кажется, что это была не она, какая-нибудь другая девочка, на которую я не обратил внимания во весь вечер, но тогда несмотря на темноту у меня не было никаких сомнений. Шторы на окнах были опущены, я никогда не опускаю шторы, господа, если я буду спать с опущенными шторами, то мой босс Стивен Грэй никогда не дождется утром своего кофе. Шторы, конечно же, опустила юная любительница приключений.
      — Подойди сюда! — сказала она глухо. Огонек сигареты поплыл вниз и раздробился на мелкие части на уровне моего столика — потушила сигарету, там у меня стоял подсвечник со свечой, раздавила окурок о подсвечник. Я пошел к своей кровати, на ее голос, я уже понял что к чему, несмотря на обилие гашиша и сангрии в моем организме, я соображал быстро — юная экзальтированная особа, начитавшаяся эротической литературы, без сомнения, решила расширить свой опыт — испытать новые ощущения, поебаться со слугой. Мы все мыслим шаблонами. Так же как я неосознанно поступал шаблонно-классически, когда искал себе здесь девочку, слуга желающий отомстить «им», выебать «их» девочку, сунув свой хуй в принадлежащую им теплую щелку, она тоже разыгрывала классический вариант. Господа ведь всегда ебутся со слугами, молодые барчуки традиционно ебут горничных, а пятнадцатилетние девочки, роняя слюну, поглядывают на панталоны дворецкого или садовника. «Какая храбрая!» — подумал я о ней с уважением, много храбрее меня, хотя «подойди сюда» она произнесла, пожалуй, с излишней жестокостью, слишком нервно, но все равно, очень храбрая любительница приключений.
      Я подошел. Лицо у нее было горячее и странно холодными были губы — она, наверное, очень волновалась, почти не дышала, но через все волнения и с замиранием сердца, наверное, она делала то, что она хотела. Она погладила меня рукой по лицу, нашла в темноте лицо, потом ее руки спустились на мою шею и грудь. «Прохладные юные руки», — подумал я. Я знал, что она будет делать. В наше время, когда мы все черпаем свой опыт в основном из кино и ТВ, я знал, что она расстегнет мне рубашку. Да-да, она, послушная моим мыслям, расстегнула мне рубашку — сколько подобных сцен наблюдал я в моей жизни, и в кино, и в реальности. Впрочем, что вы хотите, придумать нечто совсем иное в этой области невозможно, да и в ее шестнадцать или семнадцать лет, какая она бы ни была любопытная блядь, но мой опыт куда громаднее.
      Пока я рефлектировал, юная хулиганка уже расстегивала ремешок на моих белых джинсах и целовала мой живот. Щекотание ее теплых волос по животу выключило, слава Богу, мой мыслительный аппарат, и мне стало вдруг так приятно и жутко томительно, потому что я ждал, что вот сейчас, с секунды на секунду, она дотронется до моего члена своей ручкой. А потом (мне даже стало страшно) она возьмет мой исстрадавшийся за вечер член в свой девичий чистый ротик. «Там у них тепло», — мерцали во мне слабые мысли старого развратника.
      Вы думаете, юная особь хоть на йоту отклонилась от киношно-телевизионного варианта? Нет. Она да, дотронулась ручкой, и она да, взяла мой член к себе в рот и стала старательно сосать его, другой рукой время от времени поглаживая и подергивая меня за яйца, как ее научил, возможно, кто-нибудь из старших подруг или она украдкой прочла в дешевой порнографической книжонке, грязная маленькая богатая девочка. Потаскушка.
      Я стоял перед ней и корчился от удовольствия, и держал ее почему-то за уши, теплые маленькие ушки, и время от времени глубоко надвигал ее голову на мой хуй. Она беспомощно взглатывала хуй, но после двух-трех таких глубоких заглатываний она закашливалась и вынуждена была некоторое время лизать и сосать только головку члена, отдыхала. Сосание хуя — великое искусство, немногие им владеют. «Старайся, старайся!» — думал я, ритмически надвигая ее голову на мой хуй. Маленькие скользкие ушки норовили выскользнуть из моих рук, но я все же удерживал их за самые уже кончики, за мочки.
      Ей очень хотелось, чтобы я кончил, и проглотить потом соленую сперму русского слуги. Какое, право, удовольствие и невероятное унижение, чего она и искала. Или размазать сперму по своему прекрасному личику. А потом записать в своем тайном дневничке, хранящемся где-нибудь вдали от глаз папы и мамы, под ковром, как она проглотила целый «стакан спермы восточного варвара», — что-нибудь в этом духе, — «свежей спермы». Я руку даю на отсечение, что она потом записала этот эпизод…
      Я не кончил от ее хуесосания, хотя мне было невероятно хорошо, и она была такая энтузиастка, что недостаток техники с лихвой окупался ее энтузиазмом. К тому же, от нее так чарующе пахло молодыми какими-то духами, ее оголенные руки и лицо смутно светились в темноте, что во всей этой сцене я стал находить даже что-то мистически-священное, стал представлять ее как бы религиозным ритуалом. Я боялся шире подумать о себе и о ней, чтобы не потерять эрекцию, я ее не потерял, но кончить я не мог. Кроме того, что я всегда трудно кончаю от хуесосания, я еще проглотил столько гашишного дыма, что оргазм был просто невозможен, и мы согласно приостановились, поняв это. Я взял ее за нежный подбородок рукой и погладил ей шею, хотел раздеть ее и положить, как вдруг она вскочила, сама взяла мою руку и сказала: «Пойдем!» Очень нагло и весело сказала, успокоилась, сучка, освоилась с тем, что совершает грех со слугой. Мы ощупью вышли в темный коридор и вошли в слабо освещенный черной (!) лампой элевейтор. Генри собственноручно заменил нормальную лампу дневного света черной, дети хотели иметь настоящую оргию. Юное чудовище вошло первым, я вошел за ней, придержав чуть-чуть тяжелую железную дверь (на четвертом этаже она всегда ужасно стучит), и мы поехали… Куда? Ну конечно, в бейсмент, куда же еще могла тащить меня эта маленькая блядь. В элевейторе я пытался заговорить с ней, я было открыл рот, начал фразу, хотел сказать ей, что весь вечер собирался к ней подойти, но после первого же звука «я…», она прикрыла мне рот ладошкой. Я покорился.
      Мы вылезли в темноту и в духоту. Я знаю свой бейсмент прекрасно, и потому повлек ее в сторону матраса на ощупь, не включая света, но она, к моему удивлению уперлась и потащила меня в другую сторону. Слева от элевейтора существует дверь, ведущая в небольшой машинный зал нашего элевейтора, там за решеткой опасно крутятся зубчатые колеса, а пройдя мимо машинного зала, можно попасть в еще одну, самую отдаленную комнату, заваленную старой мебелью. Это там во время первой и последней ссоры с Гэтсби я скрывался от него и пил содовую воду.
      Дитя втащило меня туда. В комнате было очень темно, но чуть-чуть все же пробивался свет ночи через подвальное затекшее грязью окно. Мы спотыкались о всевозможные предметы, сваленные на полу, доски, банки с краской, части кресел и стульев. Дама протащила меня к самому окну, там остановилась и задвигалась, бросив мою руку. Воняло старым деревом, чуть плесенью, немножко отдавало холодным грубым камнем — стены были сложены из камня, даже не из кирпича. Я наконец понял, что она делает: она раздевалась, она сняла трусики с себя, переступила через них, попрыгала на одной ноге, уцепившись за меня, и рукой стащила трусики, зацепившиеся за туфлю. Волнение, очевидно, вернулось к ней, нервно хихикая, она вдруг повернулась ко мне спиной, наклонилась, легла на что-то грудью, выпятила попку в мою сторону, и вдруг взмахнула подолом своего платья сзади, — получилось, что она его задрала — в темноте передо мной неожиданно обширно белела крупная девичья попка, а вниз спускались колоннами ее ножки.