История его слуги

Неправдоподобные цифры 400.000 кроваво краснели на фоне бледно-салатного чека, как советское знамя над зеленым чехословацким городком. Я попытался подсчитать, сколько же мне нужно лет, чтобы заработать такую сумму. В год я зарабатывал чистыми деньгами 9 тысяч долларов, получалось, что мне требуется проработать у Стивена сорок пять лет, дабы заработать такие деньги. Я подумал, что вряд ли я доживу до восьмидесяти лет, посему придется мне что-то придумать, дабы ускорить процесс. Я спрятал чек, потом застыдился все же, вынул и положил чек на стол. В конце концов, я не ждал в этот уик-энд никаких гостей.
      Стивен приехал в середине января в лимузине, вечером, — катался на лыжах в Колорадо, — похвалил слугу за ступеньки, мельком взглянул на книгу, которую читал слуга, сидя в кухне, — «Женская комната» — спросил слугу, нравится ли книга. Я сказал, что книга ужасная. Гэтсби сказал, что он книгу не читал, но тоже думал, что книга должна оказаться ужасной — ни хозяин, ни слуга не феминисты, как вы уже, наверное, смогли догадаться, господа. Тогда в любом жизненном проявлении жители Соединенных Штатов усиленно искали или феминизм или антифеминизм, эпидемия феминизма вспыхнула еще до роллер-скэйтинг эпидемии. Даже и казавшиеся мне в свое время неглупыми люди вдруг оказывались идиотами, когда дело касалось феминизма, все хотели быть прогрессивными и присоединиться как можно быстрее к очередному прогрессивному предрассудку.
      Я не сказал всего этого Стивену, хотя поговорил бы с ним с удовольствием. И тогда, и сейчас, кроме Линды, мне не очень-то есть с кем поговорить в миллионерском домике, посему я больше упражняюсь во внутренних монологах. Гэтсби пробыл на кухне всего пару минут, выпил стакан молока и ушел спать. У него никогда нет времени, а если есть, он любит говорить, но не слушать, я думаю, от этого он очень много теряет. Когда я замечу, что я полюбил пиздеть и что мне внимают, я постараюсь оглядеться и попытаться увидеть, а нет ли среди моих слушателей одного, а то и пары скептических, но тихих Лимоновых.

* * *

      Когда я спустился на следующее утро в 6:50 утра на кухню, там никого не было. Я просидел до полдевятого, глядя в окно и прислушиваясь к каждому звуку в доме, пока не понял, что Летучий Васп уже давно уебался.
      Впоследствии я научился очень легко определять, присутствует ли Гэтсби в доме, по некоторым очень несложным приметам — каждый слуга знает их. Например, если я рано утром не обнаруживаю «Нью-Йорк таймс» возле фронт дор, значит, хозяин уже встал раньше меня, или он не ночевал в доме, ебался на стороне и, приехав домой в такси рано утром, уже взял газету. Еще у него есть привычка пить с женщинами перед тем, как пойти в постель, белое вино — итальянское «Корво», как я уже упоминал, я всегда держу для него в холодильнике две-три бутылки, и ящик «Корво» всегда стоит в винном погребе. Так вот: если бутылки «Корво» недостает в холодильнике, можно с уверенностью сказать, что у Гэтсби дама. Пустую бутыль и два бокала, с регулярностью, меня умиляющей, Ольга тащит из его спальни вниз около 11 часов утра.
      Теперь я стараюсь вставать раньше, чем он, обычно я уже дочитываю «Нью-Йорк таймс» сидя на кухне, когда Стивен входит в кухню, взлохмаченный и в халате, из-под короткого халата торчат его босые здоровые ноги. У меня всегда уже готов кофе или кипяток, чтобы кофе немедленно сделать. Пока Его Величество усаживается читать газету, я уже подаю ему его кофе в огромной домашней чашке — они у нас двух цветов — красные и синие. Если у Гэтсби наверху женщина, он на кухне долго не задерживается, берет свой кофе, газету, еще чашку кофе и отправляется наверх, попросив меня приготовить завтрак или отказавшись от завтрака — завтрак зависит от его настроения или настроения его дамы. Гэтсби уходит с кофе, можно с уверенностью сказать, что у него наверху все та же Полли, интеллигентная и чуть-чуть стеснительная. Но если Гэтсби утром просит заварить чай, значит, ночь он провел с tea-lady, как зовем ее мы — я и Линда. Tea-lady тоже более или менее постоянная герл-френд Стивена, по-моему, восточно-азиатского происхождения.
      В случае завтрака я обычно сооружаю Гэтсби поднос с чем-нибудь несложным — он много ест в ланч и в обед, завтрак же его, обычно, English muffins, подрумяненные в тостере, масло, сыр, если он есть, и джем. Лишь иногда Гэтсби просит меня приготовить омлет. Апельсиновый сок он, конечно же, пьет, да, как почти все американцы; еще бы вам не хотелось утром апельсинового сока, если вы каждый вечер надираетесь, а он, я думаю, бывает в хорошеньком состоянии всякий вечер, ибо пьют Их Величество, начиная с ланча, весь день, пьют и в обед, и после обеда — заканчивается день поздно ночью бутылкой, а то и двумя, «Корво». Что меня потрясает — Гэтсби никогда не похмеляется — только апельсиновый сок и холодная вода, сельтерская. Мы всегда имеем десять или двенадцать баллонов сельтерской воды, ее привозит нам каждый четверг смешной бруклинский житель мистер Шуман, похожий на комара. Пару-тройку баллонов сельтерской воды я всегда держу в нашем гигантском рефриджерейтере, куда можно втиснуть свободненько и парочку трупов.
      Чаще всего Гэтсби приходит за подносом с завтраком сам. Он мог бы заставить меня тащить поднос, но он для этого слишком прогрессивен, это привилегия плохих боссов заставлять слуг таскать подносы, наших соседей например; мне другие слуги рассказывают, что им приходится претерпевать, мой же босс хороший, он лучше всех. Если ему не хочется тащить поднос, мы пользуемся dumb-waiter(ом) — это маленький элевейтор, двигающийся у нас сквозь весь дом на канатах в специальной шахте — я ставлю поднос туда, но случается это довольно редко.
      Когда Стивен в Нью-Йорке, Линда появляется в доме ровно в девять часов утра, а то и раньше. Она всегда стучит в кухонную дверь совершенно одинаковым стуком. Лишь недавно я упросил ее переменить манеру для разнообразия. Продержалась Линда недолго, теперь она опять стучит по-старому. Первый вопрос Линды: где он? Если он в ванной, Линда расслабляется и некоторое время сидит со мною на кухне.
      Гэтсби принимает ванну каждое утро — ванна для него одно из основных удовольствий в этой жизни, как сказал мне его старший сынок Генри. Ванна у него особая — большая и глубокая, сделанная по заказу. Я тоже иной раз не отказываю себе в удовольствии и нежусь в его ванне с девушкой, а то и двумя. И всегда, сидя в его ванне, я думаю, а что если Стивен вдруг сейчас неожиданно войдет и увидит меня и моих голых девушек? Но этого не происходит — мы слишком хорошо организованы, у нас есть подробнейшее расписание активности Гэтсби, и я знаю наперед, когда его ожидать. Неожиданность произошла только единожды, и тогда у меня таки, да, бегали по дому голые люди, но не я.
      Второй Линдин вопрос обычно: еще более односложный: «Один?» На нашем языке это приблизительно означает: «Один ли Стивен провел ночь?» Если я говорю, что нет, не один, Линда спрашивает: «Кто?» Естественно, она хочет знать, кто с ним был, мы, как и подобает настоящим слугам, обожаем шпионить за хозяином и копаться в его грязном белье.
      Мне, его батлеру, и в самом прямом смысле приходится разбирать его грязное белье, вынимать белье из чемоданов, с которыми он является из своих путешествий вокруг глобуса, вытаскивать грязное белье из причудливой смеси его бумаг, новых книг, лекарств, записных книжек, фотоаппаратов, магнитных кассет, брюк, пиджаков, телефонных мэсиджей на бланках всех отелей мира и иностранной валюты всех возможных форм, размеров и цветов — каковой смесью его чемоданы набиты.
      Теперь я беру себе львиную долю валюты, которую я у него нахожу. Раньше не то что стеснялся, а просто не знал, как он будет к подобной экспроприации относиться. Убедившись, что Гэтсби, судя по всему, не помнит обо всех этих жалких франках и фунтах (Господи, да он тратит сотни тысяч в год!), я стал сам себе помогать. Нет-нет, речь не идет даже о сотнях долларов, так, чепуха — там пятерка, там двадцатка, батлер должен немножко подворовывать, иначе какой же он слуга. Хозяева справедливо считают, что все слуги воруют, но одни в разумных пределах — это хорошие слуги, а другие нагло — это плохие слуги. Я никому не позволю расхищать вещи Гэтсби, и сам никогда не возьму ни единой. Когда недавно в нашем доме пропали две небольшие серебряные вазочки из стерлинговского сервиза, у меня началась депрессия от жалости к себе и отчаянья — теперь Гэтсби может подумать, что я украл его серебро, а я — нет, но забытые валютные знаки по справедливости принадлежат мне, господа, и не спорьте. В конце концов, я получаю только 165 долларов в неделю.
      На вопрос «Кто?», я отвечаю Линде — tea-lady, или Полли, или «по-моему, кто-то новый». Еще Линду очень интересует, какое настроение у Стивена сегодня. Medium бывает редко, чаще всего или excellent, или же very low.
      Вооруженная этими знаниями, Линда, налив себе чашку кофе и как всегда перелив в кофе молока, отправляется, прихватив пепельницу, к себе наверх. Уже второй год она каждый день разливает молоко на кухонный стол, и второй год я укоризненно смотрю на нее, а она злится.
      Я же брожу по дому или сижу у кухонного окна, глядя на улицу, — мое любимое место, размышляю, мучаюсь бездельем, поджидая Стивена. По расписанию мне уже известно, что в 12:30 у нас ланч на три персоны. Стол я уже накрыл в дайнинг-рум. поставил и серебряные тарелочки для хлеба и масла, не забыл, все готово, выставлено наружу все наше великолепие, новые свечи вставлены в подсвечники, но вот что Гэтсби хочет съесть в ланч, я еще не знаю. Я жду, пока он выведет свою женщину из дому и посадит ее в такси, и они пройдут мимо окна — она в шубе, он всегда без пальто, и вот, когда Стивен вернется в дом, до того, как он засядет в своем офисе, до первого телефонного звонка, я должен его ловко перехватить и успеть спросить: «Извините, сэр (или Стивен), что вы желаете съесть в ланч?»
      Он скажет: «Бараньи отбивные, давно я не ел lamb chops». Если же он ел много мяса в последние дни, он скажет: «Приготовь чего-нибудь полегче, Эдвард, рыбу приготовь, salmon-steaks, может быть, или, скажем, моллюсков приготовь, Эдвард, с длинным названием, по-русски моллюски, название их звучит приблизительно как «лонг-айлендовского залива моллюски». Они белые и похожи на коротко нарезанную сердцевину молодой пальмы». Или Стивен может сказать, раздражаясь: «Я не знаю. Что угодно приготовь, Эдвард, мне надоело все решать и обо всем думать». В последнем случае я всегда решаю в пользу мяса.
      Получив заказ, я побыстрее уебываю в магазины, предварительно позвонив мясникам братьям Оттоманелли, если Гэтсби решил остановиться на мясе:
      — Доброе утро! Как жизнь? Это Эдвард вас беспокоит, хаузкипер мистера Стивена Грэя.
      И один из братьев мясников, отирая руку о белый халат, скажет: «Здорово, Эдвард, что слышно от Дженни, она уже родила?»
      Я скажу, что нет, еще не родила Дженни, позже я говорил, что да, родила Дженни.
      — Что ты хочешь сегодня? — спросит брат Оттоманелли, у них нет времени на долгие телефонные разговоры, наверняка в магазине стоит около дюжины старых богатых пезд, пришедших выбирать лучшее мясо, и столько же служанок, пришедших за тем же.
      — Пришлите мне, пожалуйста, десяток бараньих отбивных к ланчу, — говорю я, — только побыстрее, а то в прошлый раз ваш delivery-boy опоздал, из-за этого я подал ланч на десять минут позже.
      — Конечно, Эдвард, не волнуйся, сегодня он будет вовремя, — скажет мясник. — Good bye!
      Вначале этот ритуал меня забавлял. Теперь мне уже тошно от налаженной стройности моей жизни, от огромного расписания на год вперед, висящего у Линды на пробковой стене, от месячного расписания, висящего у нее перед носом, такое же расписание висит у Стивена над столом, прикрепленное к лампе. От того, что я знаю, что произойдет со Стивеном через полгода, а значит, и со мной, мне противно. Я ведь живу по-настоящему в те моменты, когда Стивена нет в доме, и, зная, что, скажем, он будет здесь на следующей неделе пять дней подряд, я уже заранее предчувствую, как я устану. Я ныряю в его приезды с ужасом, закрыв глаза, а выныриваю из них с наслаждением. Может, потому только, что я не настоящий хаузкипер, а поддельный, а может, так чувствует всякий слуга. «А может быть, даже я и есть настоящий слуга, а писателя я придумал сам для себя, — думаю я. — Все мое писательство — я немножко черкаю в дешевых вулвортовских тетрадях и время от времени звоню своей агентше Лайзе — справляюсь, из какого еще издательства она получила отказ, сейчас их уже больше дюжины, отказов. Вот и вся моя принадлежность к писательству — к миру же слуг я принадлежу все время. Наверное, я все-таки слуга. Слуга я, слуга, а в писательство я играюсь», — заключаю я горько.
      Закупив продукты, обвешанный пакетами и кульками, я тащусь домой, доверяю Ольге разгружать пакеты, а сам методично приступаю к приготовлению ланча. Я научился быть точным — знаю, когда поставить брюссельскую капусту на пар и когда начинать чистить брокколи; единственное, что может выбить меня из расписания — это неумеренная активность Стивена и его бизнесменов. Время от времени приходит очередной бизнесмен и требуется подать ему кофе. Мне приходится тащить стерлинговский поднос с кофе и чашками, сахаром и молоком к Стивену в офис. Я тащу и злюсь. Стивен говорит мне спасибо, и я опять спускаюсь в свою просторную кухню, иной раз открываю дверь на улицу и стою, очищая овощи, и думаю, что хорошо бы они все оставили меня в покое: и Стивен, и бизнесмены, и Линда. Линда всегда претендует на часть ланча. «Эдвард, всегда заказывай и нам с тобой то, что ты заказываешь для Стивена», — напоминает мне она. «О, хоть бы вы все нажрались скорее! — бурчу я. — И опять погрузились в свои бумаги и ссоры, а я займусь собой и своими мыслями, буду неторопливо убирать со стола».
      Мясо я готовлю на раскаленной решетке пять минут одну сторону, три или четыре вторую. У итальянских братьев, без сомнения, лучшее мясо в мире, оно тает во рту, как масло. «Стивен любит, чтобы все вокруг него было очень classy», — не устает повторять Линда, и я стараюсь, чтобы было «класси» — овощи и мясо подаются тоже на стерлинговском серебре. Выглядит стол внушительно и красиво; если Гэтсби в хорошем настроении, он может поблагодарить, сказать: «Спасибо, Эдвард!», если он в плохом настроении, то ему хоть мясо ангела зажарь на ланч — он хуй что выдавит из себя. Впрочем, его похвалы меня мало трогают, самое лучшее, что он может сделать для меня, — это съесть свой ланч за сорок минут и съебать из-за стола. Но Стивен просиживает в среднем по два часа за столом со своими очень важными гостями, а то и три. А я с отвращением жду на кухне.
      Когда наконец гости уходят и Гэтсби возвращается в свой офис, я, радостно убрав со стола, подымаюсь к себе в комнату и, бросившись на кровать, иной раз позволяю себе вздремнуть, не раздеваясь, минут пятнадцать-двадцать. Часто меня сбрасывает с постели звонок в дверь, и тогда я мчусь в элевейторе вниз. Гэтсби дверь никогда не откроет, еще чего, Линда чаще всего в любой момент дня на телефоне, и сколько бы в доме ни находилось бизнесменов, они не рыпнутся даже открыть дверь, — это моя обязанность или Ольги, но Ольга уходит в час дня. На телефонные звонки во время короткого дневного сна я не реагирую — я себе дремлю, и все. Человек — высокоорганизованное животное, — я спокойно выношу все 250–300 телефонных звонков, звучащих в один день в нашем доме, и не схожу от этого с ума, как, наверное, сходили крысы академика Павлова, или кого там еще.
      В шесть или в семь уходит Линда. Стивен иной раз еще пьет со своими бизнесменами скотч, но, если не попадаться ему на глаза, он способен сам приготовить себе скотч. В восемь или девять часов вечера Гэтсби уже где-то обедает. Или в «Четырех сезонах», или в других classy ресторанах, редко когда он остается дома, разве что заболеет или грянут Олимпийские игры, то ли зимние, то ли летние, — он любит спорт. На мой взгляд, у него слишком много интересов в жизни, если б их было меньше — у меня, его слуги, было бы меньше работы. Если бы Стивен, скажем, не занимался фотографией и не снимал подводные фильмы, я бы не должен был бегать на 47-ю улицу — отдавать его фотокамеры в ремонт или в Модэрнэйдж.
      Впрочем, в моих путешествиях по Нью-Йорку виновата больше Линда. Стивен часто ругает Линду за то, что она тратит его деньги, как воду, — она ведь выписывает чеки и ведет финансовые дела Гэтсби с банками. Так вот, верноподданная Линда экономит на мелочах — она стала использовать меня как посыльного, не всегда, но использовать. Расценки в деливери-агентствах опять подскочили вверх, Линда считает, что ей выгодней оплатить мне в таких случаях такси туда и обратно, чем платить за человека, присланного из деливери-агентства. Между тем, Стивен купил Нэнси в подарок ожерелье за 22 тысячи долларов. Между тем, только переправка его гоночного автомобиля из Англии в Калифорнию, Его Высочество пожелали принять участие в гонках, стоила больше 10 тысяч долларов. Мы экономим.
      Я и сам виноват тоже, я позволил Линде немного, не во всем, но позволил ей сесть мне на голову. Я сам вызывался вначале на всевозможные поручения, — говорил, что люблю ходить по Нью-Йорку, и предпочитаю двигаться. Иной раз и вправду приятно прошляться пару часов в районе Пятой авеню и не сидеть со Стивеном и Линдой и всей этой шоблой аррогантных бизнесменов, воображающих себя благодетелями человечества, самыми главными людьми в мире, самыми важными. Бизнесмены твердо верят, что это они дают нам всем, простым смертным, работу, наши jobs, что, не существуй на свете бизнесменов, человечество бы вымерло. Научила их заносчивости американская пресса, и литература, и кино, и ТВ, — одно из заблуждений, один из американских мифов. Они горды собой, как поэты, господа бизнесмены. Раньше я считал, что поэты наиболее аррогантные и горделивые существа в мире, но теперь вижу, что я ошибался, поэтам далеко до бизнесменов.
      Я разбаловал Линду и ланчами. И когда Стивена нет в доме, я все равно готовлю что-нибудь, и около часу дня мы с Линдой сидим друг против друга за кухонным столом и жуем. Часто мне не хочется есть, и еще более не хочется готовить, но приходится. Я завел этот порядок сам, желая расположить к себе Линду, и расположил, но теперь она очень обижается, если я отказываюсь приготовить ланч. Она даже привередничает, господа, виданное ли дело! Если я делаю tuna-fish с луком, ее просто приготавливать, всего десять минут я жертвую на эту операцию, Линда жалуется на однообразие пищи — опять tuna, Эдвард! С большим энтузиазмом несколько месяцев тому назад мы открыли для себя поджаренную на решетке польскую колбасу. Теперь Линда не хочет больше есть польскую колбасу, потому что ей, видите ли, колбаса надоела и колбаса будто бы ее толстит.
      Я думаю, что Линду толстит не колбаса, а то, что она уже восемь лет работает здесь со Стивеном, нервничая, злясь, переживая всяческие настроения Стивена ближе, чем свои собственные, гордясь Стивеном и его ненавидя. Я даже всерьез подозреваю, что Линда влюблена в него. Но Линда засиделась на одном месте, Линде нужен свежий новый воздух, новые люди. Это вижу я, видела даже Дженни. Линде нужно бросить на хуй миллионерский дом и прыгнуть в жизнь, тогда она перестанет толстеть. И оставить своего привычного еврейского Дэйвида пятидесяти лет, жалующегося на недомогания, завести молодого любовника и начать новую жизнь.
      Порой, после очередной ссоры с Гэтсби, Линда бормочет, что будет искать себе новую работу, что с нее хватит, что восемь лет в рабстве достаточно, но от пылких речей до попытки разбить хорошо оплачиваемую клетку очень еще далеко, господа. Никогда она этого не сделает, дай Бог, чтоб я ошибался.
      Я живо могу себе представить старого Стивена Грэя, когда-нибудь его непременно разобьет паралич во время одного из его гневных припадков, в инвалидном кресле (конечно, в кресле самой современной конструкции, с компьютерным управлением) и старушку Линду, переругивающихся здесь же, в миллионерском домике. С ними все ясно, они никогда не изменятся. Гэтсби никогда не остановится и не бросит этот, по его собственному выражению, «fucking business», как он грозился мне однажды, в припадке сорокапятиминутной откровенности, и не пойдет преподавать, не станет профессором. Нет. Со Стивеном и Линдой все ясно, единственное, с кем еще ничего не ясно — с батлером Эдвардом, что будет с ним, и где и как он встретит свой конец, и в каком качестве. Так что я, может быть, напрасно жалуюсь. Я свободнее их, без сомнения, хотя и несчастнее. Но за свободу нужно платить, поэтому заткнись, не жалуйся на рабство, Эдвард-батлер.
      Но вернемся к ланчам. Другая причина, почему Линда настаивает на них — она не хочет тратить свои собственные деньги. Она несколько прижимиста, еще Дженни мне об этом говорила. Не то что жадна до патологии, нет, она сама не раз звала меня и Дженни в рестораны, и она и Дэйвид платили свою долю без всяких выкрутасов, Линда устраивает парти у себя в доме, но Линда бережлива. С Дженни у нее не было такой сладкой жизни, как со мной — как у детей в школах — бесплатный ланч. Дженни пекла хлеб и готовила, но не каждый день.
      Но я продолжаю кормить Линду, не бунтую. К тому же Линда тоже иной раз что-нибудь делает для меня, чего я сам или не могу сделать, или могу, но это сложная история. Так, например, она время от времени просматривает мои деловые письма, написанные мной по-английски, и исправляет ошибки, или даже перепечатывает их, что мне очень важно. В начале моей карьеры в доме Гэтсби Линда помогала мне готовить ланчи, в основном я не умел парить овощи — все эти аспарагусы, артишоки, брокколи и брюссельскую капусту, — она помогала, вносила в процесс, правда, до хуя суеты и нервности, но помощь была ценная, признаю. Кроме того, когда Стивена не было в доме, Линда даже пыталась учить меня правильному английскому произношению. Мне это занятие, правда, быстро надоело, но я некоторое время читал ей статьи из «Нью-Йорк таймс», которые мне были интересны, а она корректировала мое произношение и объясняла мне правила.
      Но главное достоинство Линды заключается в том, что она со мной разговаривает. По нескольку раз в день я прихожу к ней в офис, сажусь в кресло рядом с ее рабочим столом, и, если она не занята, мы сплетничаем или говорим о политике. Основной же наш дискуссионный клуб находится в кухне, где во время ланча мы обсуждаем свежие газетные новости. Я прочитываю все без исключения интернациональные новости в «Нью-Йорк таймс», постоянно читаю «Ньюсуик» и «Тайм», посему новости я, конечно, знаю куда лучше Линды, я газетный freak, и Линда уважает мою осведомленность.
      Дженни, после моей частной полуторагодичной пропаганды за равное и единое человечество, уехала в Лос-Анджелес вовсе не такой Дженни, как я ее встретил. Она не стала прорусской или любительницей коммунистов, но, пообщавшись со мной, она поняла, что там, на другой стороне земного шара, тоже живут люди, а не монстры. Слабые, бедные, умные и глупые — всякие, но люди… Понять, что русские не 260-миллионная банда злоумышленников и преступников, для сознания девушки, воспитанной в стране, в которой еще совсем недавно словом «коммунист» пугали детей, это не так мало, господа. Достижение, можно сказать.
      Линда — очень скептический человек. К тому же она находится под сильным влиянием Дэйвида, который очень не любит русских. Человек он интеллигентный — художник-оформитель, предположить, что он расист, трудно, тем более, что русские не самый подходящий объект для расизма. Скорее всего, он просто неудачник, и нашел себе достаточно удаленную мишень для вымещения злобы, потому что он, как мне кажется, трус, отсюда и каратэ.
      Дэйвид, хотя и относится ко мне лично неплохо, полувсерьез считает, что я русский шпион. Линда так, безусловно, не считает, она столько раз видела меня, на коленях драящего щеткой кухонный пол, что, очевидно, этот мой образ вытеснил из ее сознания образ Эдварда в чекистской фуражке, сфотографировавшегося с товарищами-выпускниками шпионской школы — на фоне Кремля. Но Линда скептик по натуре своей, миру она не верит. Она осторожно выглядывает из своего скептического панциря и, чуть что, прячется опять.
      Мы обсуждаем международные проблемы до хрипоты, особенно отношения между Америкой и Россией, но всякий раз приходим к одному и тому же выводу, а именно — что народы у нас хорошие и работящие, a fucking politicians пытаются нас перессорить. «Suckers!» — говорю я. «Suckers!» — говорит Линда.
      Так мы разговариваем, если у Линды есть время, а оно у нее есть не всегда, увы, потому она и садится в кухне на одно и то же место — ближе к телефону, потому что ей звонят и в ланч, что дико злит и ее и меня, мешает нам разговаривать. Злит не злит, но, когда она снимает трубку, она моментально становится вежливой. «Хэлло, офис Стивена Грэя слушает! Чем я могу вам помочь, сэр?» Хотя до этого Линда только что орала: «Fucking shit! Почему они звонят мне в мой ланч!»
      Линда всегда сидит спиной к окну, я же — лицом, я люблю разглядывать улицу. Кухня наша на метр ниже уровня тротуара, потому подошвы пешеходов приходятся как раз на уровень нашего стола. Впрочем, «пешеходы» — не пешеходы, а прогуливающиеся, они не прохожие, не проходят, а приходят, так как улица наша никуда не ведет — она упирается в Ист-Ривер. Это почти всегда одни и те же люди — богатые дамы и господа из соседних очень дорогих, самых дорогих в городе многоквартирных домов, или их слуги, выгуливающие собак, или их дети. Только иногда забредают случайные романтические пары, посидеть у Ист-Ривер, покурить и потискать друг друга. Персонажи на улице одни и те же — по некоторым из них можно проверять часы. Так, например, завидя слегка, наверное, сумасшедшую пожилую женщину, идущую строевым упругим шагом мимо окна по противоположной стороне улицы, можно с уверенностью сказать, что сейчас ровно девять часов и четыре минуты. И что, пройдя в сторону реки, она через пару минут пройдет опять мимо окна, но уже по нашей стороне и в обратном направлении. Меняются в течение года только ее одежды — летом у нее над глазами пластиковый оранжевый козырек, зимой на ней нейлоновая синяя куртка. Я думаю, что она старая дева и, очевидно, живет где-то поблизости. За год она никогда не выбилась из расписания — 9:04 — более чем на пару минут.
      По утрам наша улица принадлежит шоферам лимузинов, поджидающим наших боссов, чтобы везти их вершить их важные дела в их офисы. Многие из соседушек имеют по хорошенькому пакету stakes в компаниях с громкими, всемирно известными именами типа «Авон», «Амоко», «Тексако» и т. д. Откройте «Уолл-стрит джорнэл», ткните пальцем и не ошибетесь — это именно те компании, названия которых, развернув «Уолл-стрит джорнэл», с удовольствием каждое утро лижут взглядом мои соседи. Шоферы лимузинов чистят свои лимузины тряпками или стоят группками, осторожно разговаривая, все в костюмах, при галстуках и в фуражках. Гэтсби — один из немногих в нашем блоке, кто редко пользуется лимузином — предпочитает такси. Причина тому не его либерализм — просто он ведь не живет здесь постоянно, но, чтобы летать в свое имение в Коннектикуте, он не задумываясь использует частный самолет.
      Кроме шоферов, ранними утрами оживляют нашу улицу и красивые женщины — это любимое место коммерческих фотографов Нью-Йорка, у нас необыкновенно респектабельные фасады домов и вид на реку, наш блок — как старая Англия. Посему едва ли не каждый день на нашей улице стоит автобус, и в нем можно разглядеть полуголых девочек, которых брезгливо накрашивают гомосексуалисты мейкапщики. А женщины в штанах садистко-лесбийского типа, с сигаретой в зубах, хрипло указывают изящным молодым людям, куда тащить очередной ящик с аппаратурой, а фотограф — чаще еврей, а сейчас все больше и больше появляется японцев — возится со своей камерой, евреи — озабоченно, японцы — как новенькие автоматы.
      Я, слуга, когда босса нет, охотно вылезаю наружу и с удовольствием разглядываю девочек, которых десятки раз заставляют повторять ту же самую сцену, — скажем, случайную встречу на улице. Модели проходят перед аппаратом со счастливыми лицами, охуев от тоски, но, хочешь — не хочешь, они должны изображать на лицах, одна — удивление и зависть от нового платья подруги, другая — гордость за свое платье, — творческая находка фотографа или хриплой лесбиянки. Мужчины-модели меня раздражают — они всегда очень быкообразные и мужланистые, производят впечатление туповатых, несколько деревенских. Впрочем, близко я с ними не сталкивался, может быть, я ошибаюсь.
      Кроме лимузинов и фэшэн-автобусов, на нашей улице всегда стоит по крайней мере пара автомобилей-фургонов. Нас постоянно чинят и подновляют и перекрашивают — во всяком случае, редкий день улица свободна от каких-нибудь «Royal plumbers» или «Green air airconditioners» или «Sherlock Holmes security installations» и т. п. очень важных представителей более мелкого бизнеса. Нас обслуживает черный мужик Энди, его бизнес называется «Kings airconditioners», как видите, в том же стиле, что и у других представителей частного предпринимательства. Энди часто выручает меня из драматических ситуаций. Я звоню ему, когда вдруг разрывается, скажем, труба в бейсменте или в одной из комнат обнаруживается водяное пятно на потолке; обычно подобные неприятности случаются ранней весной. Энди меня уважает, и я его уважаю, хотя мы совсем разные. Энди не курит и не пьет, и у него есть жена и двое детей. Я — пью и курю, и семьи у меня нет. Энди хочет выучить своих детей и поехать надолго в Африку, он очень интересуется своей прародиной. Я с прародины своей свалил, и вряд ли когда туда поеду. Однако при всей нашей различности мы друг другу симпатичны, и, когда у него и у меня есть время, мы пьем кофе и разговариваем у меня на кухне. Как я ни стараюсь переносить свою жизнь и во все другие комнаты — большую часть моей жизни я все равно провожу на кухне, как и подобает слуге.

* * *

      Иногда в Линду вселяется психопатия. Обычно приступы психопатии совпадают с визитами Гэтсби, который орет ей обидные вещи, вроде обвинений в том, что она тратит его деньги как воду или что он сыт ей, Линдой, по горло — Fed up! с ней, и чтоб она убиралась с его дороги — Get out of my way! В такое время Линда начинает, неосознанно для себя, доебывать меня, хотя я не ее подчиненный, у меня свои дела. Линда всегда находит повод придраться ко мне, сделать это ей нетрудно, ведь она торчит в миллионерском доме восемь, а то и девять часов.
      С месяц назад, к примеру, как-то вечером в дом явились два огромного роста бизнесмена, я был предупрежден об их визите и ждал их.