История его слуги

Какой уж там Нью-Йорк, дела он забросил, бумаги валялись неразобранными. Линда шипела и злилась на Стивена. Помню, как в январе, бодрый и розовый, только что прилетевший с очередной лыжной экскурсии, Стивен вышел утром в халате на кухню, и я его вежливо спросил, как ему понравилось лыжное катание в Аспене. Вопрос был невинный, лишь бы о чем-то спросить босса, никаких задних мыслей, но Гэтсби смутился и почему-то стал передо мной оправдываться:
      — Я не только отдыхал, Эдвард, — сказал он, — у меня было три различных бизнес-митинга в Колорадо, в разных городах.
      Я выдавил из себя уважительное «О!» Что я мог еще сказать? Прозвучали его митинги неубедительно. Разбирая его вещи, вороша пласты и окаменения в его чемоданах и сумках, я не нашел ни одной деловой бумаги, только развлекательные книжки — помню, была там книга «Последний конвертабл», среди прочих, и неприличное количество женских вещей — чулки, трусики, варежки, даже пара шляп. Бизнес-митинги! Ольга потом стирала его бизнес-митинги в бельевой. Как раз тогда вышел журнал со статьей о нем, где Гэтсби изображался как working-class миллионер. И люди читали, очевидно, верили. Он очень умно и устало говорил с журналистом, выглядел убедительно «good looking», что еще нужно читателям.

* * *

      Наступила нью-йоркская весна. С появлением первой зелени в нашем саду хаузкипер Эдвард получил письмо из Рима, обрадовавшее его до беспамятства. Один из самых известных в Америке небольших издателей — Леонардо Анджелетти — сообщал мне, что адрес мой дал ему в Риме его друг — русский писатель Евгений Ефименков и что Ефименков же сказал ему, что я написал «Great book». Что он, Анджелетти, будет в Нью-Йорке пару дней, летит из Рима, и хотел бы он меня повидать и получить рукопись моей книги на предмет возможной публикации ее в его издательстве. Анджелетти называл дату, когда он будет в Нью-Йорке, и просил быть в этот день дома, он позвонит, и мы встретимся.
      Еще бы я не был дома! Даже если бы меня посадили в тюрьму на этот день, я убежал бы и вполз в миллионерский домик израненным и кровоточащим. Ведь мои дела с книгой были никак, она не лежала ни в одном издательстве. Лайза не знала больше, куда ее посылать. Тупик.
      Осенью у меня было появился издатель. Сейчас бы, только взглянув на его рожу, я бы сказал, что ему до публикации моей книги срать не досрать, что не того он совершенно типа человек, но тогда я, оказывается, ни хуя не разбирался еще в издателях. Малколм был представлен мне знакомым художником осознанно, но как бы между прочим, знакомьтесь — это Малколм — издатель, а это Эдвард — писатель Но, в сущности, Малколм сам приебался ко мне — стал расспрашивать, что за книга, о чем она… Дело в том, что до этого издатель Малколм выпустил не так много книг, и все они были в основном подарочные дорогие издания. Знаете, с хорошими фотографиями, глянцевая бумага, какие-то достопримечательности, или минералы, или цветы… Из тех книг, которые никому, в общем, кроме издателя, не нужны, даже тому, кому они подарены. Книга — символ. Ты даришь такую книгу кому-либо, а он собирается через неделю на день рождения к приятелю и думает, что бы ему подарить. Деньги тратить очень не хочется, и тут-то взгляд падает на книгу, выпущенную издателем Малколмом. Эти книги всегда в прекрасном состоянии, часто даже не перелистаны. Чего там смотреть, они все одинаковы.
      Даже на физиономии Малколма было ясно написано, что он очень хочет денег и очень боится рисковать. Только озабоченный своими проблемами хаузкипер Эдвард полгода мог верить, господа, что этот трус издаст книгу его, кончающуюся словами: «Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй!»
      К тому времени я уже имел полный текст книги по-английски. Я заплатил переводчику Биллу из своего хаузкиперовского кармана сам, ведь главное в моей жизни был Эдвард-писатель и его книги, а не Эдвард-хаузкипер и его проблемы. Пусть Эдвард-хаузкипер сидит дома, а не шляется ужинать в рестораны и не покупает себе новых тряпок в Саксе на сейле, потерпит.
      Малколм отдал читать русский текст профессору русского отделения неизвестного мне университета, какого, Малколм от меня скрыл, дабы я не мог, очевидно, оказать на профессора влияние — подкупить его, что ли? Рецензию профессор прислал сверхположительную. «Есть еще независимо мыслящие люди, — ободренно подумал я. — Приятно знать, что есть». Среди прочего незнакомый друг писал:

      «…автор делает ударение на дегуманизации обоих обществ, утверждая, что для независимой и творческой личности нет места ни в одном из них».

      Малколм не удовольствовался одним мнением — рукопись на английском он отдал читать еще трем разным людям, кроме того, он прочел ее сам и дал прочесть мышке-Барбаре, тощему существу лет сорока. Барбара была его сотрудницей, ассистенткой, гуляла с его собаками, как мадам Маргарита гуляла с собаками Лодыжникова, и все такое прочее. Может, Малколм ее и ебал, когда был на диете. Даже робкой мышке-Барбаре книга понравилась, и всем его читчикам книга понравилась, а Малколм все тянул, медлил и боялся.
      Как-то раз я пригласил его к себе в миллионерский домик на дринк, подумав, что, может быть, нам не хватает личных контактов, что, может быть, увидев меня в моей реальной обстановке, он больше поймет меня, как Дженни поняла, увидев меня в отеле. Поймет, что я не случайный гость в литературе. Посидев со мной за стаканом виски, он сообразит, что я очень честолюбив и талантлив. И я подумал, что после этого он захочет иметь со мной дело, издаст мою книгу.
      Он пришел, мы выпили, он, правда, долго не сидел, убежал на какой-то неотложный обед, но я за его короткий визит узнал о нем больше, чем за несколько месяцев встреч с ним в его офисе. Он подобострастно разглядывал наш дом, он раболепно уважал наши стены и даже наши потертые «rags» на полу, он преклонялся перед тем, что я презирал, ему нравились пейзажи Коннектикута и наши старые тарелки в буфете, наш вид из ливинг-рум на реку и размеры нашей ливинг-рум. Он даже попробовал рукой матрас в спальне Стивена. Он заискивающе ходил по дому, вместо того чтобы сидеть со мной и пить скотч, как я планировал, и говорить о моей книге. И я его узнал. «Маска — я тебя знаю!» — подумал я; маленький, очень маленький petit bourgeois Малколм. Он очень хотел дорваться до такого же дома, быть grand bourgeois, да хуя.
      Он ходил по дому, я следовал за ним и разглядывал его плешь, его не то что толстую, но широкую жопу, стыдливо прикрытую лоснящимися штанами. Его бархатный пиджак будто бы интеллектуала уже меня не наебывал — все было понятно. И когда я, издевательски явно, сказал ему: «Малколм, хочешь иметь такой дом — издай мою книгу!» — это было уже просто ехидное издевательство. Я знал, что книгу он не издаст, у него не хватит смелости, у маленького Малколма. Он даже не пил скотч — пил вино. «Пизда плешивая, широкожопая пизда!» — подумал я.
      Малколм очень старался быть светским и декадентским. Однажды он пригласил меня на обед, где среди присутствующих были женщины, защищающие или защитившие диссертации о Прусте и Йесте. Та, что защитила (щала) о Прусте — с хорошими белыми ногами. Еще присутствовали: старая мексиканка в широких испанских юбках, которую явно никто не ебал уже лет десять, и стареющая еврейская красавица Роза, как будто бы его, Малколма, герл-френд, во что мне мало верилось. Мне казалось, что он если и не гомосексуалист самого худшего типа — старый, широкожопый и плешивый, то что-то очень во всяком случае неопределенное. Я явился к нему весь в белом, хотя еще был февраль, как мой босс, чистый, без пальто, в такси, уже весенний. Открыв мне дверь, Малколм сделал мне невероятный комплимент, который заставил меня просидеть в его доме добрых два часа, хотя нужно было уйти немедленно, — что с ними время зря тратить, они ясные. Малколм сказал: «О, Эдвард! Ты как Great Гэтсби!» Так меня сравнили с моим хозяином.
      Подавая нам обед, — голубцы, их делала Роза, — Малколм извинился передо мной: «Прости Эдвард, у меня не так много места в квартире, как у вас в доме». «Что? — подумал я, — он ведь знает, что я только хаузкипер, неужели его раболепство простирается даже до того, что он и меня отождествляет с домом?»
      Малколм ебал мне голову еще до самой весны, только в марте сказал мне, проститутка, и тут не смог быть мужчиной и сказать простое «нет»: «Я не отказываю тебе, Эдвард, мы еще будем думать о твоей книге, ты должен понять — сейчас очень тяжелая ситуация в книжном бизнесе, но я и не хочу тебя связывать никаким обязательством. Ты можешь попытать счастья у других издателей, если не хочешь нас подождать». В довершение всего, эта широкожопая сука попросила у меня адрес Елены в Европе, он, оказывается, ее знал. Елена, как видите, была в свое время весьма популярным членом нью-йоркского общества. Малколм ехал в Европу. Я ему, естественно, адрес не дал. Маленький Малколм, тихий сукин сын.
      Писатели, говорят, всегда ругают издателей. Да, но я его, Малколма, за то, что он маленький, презираю, а не за неиздание моей книги.
      «Свято место пусто не бывает». Русская народная поговорка. Скончался Малколм, немедленно появился Ричард Атлас. Собственной персоной — мистер Атлас — издатель, да-да, тот самый, из «Жерард энд Атлас». Его я встретил на парти у госпожи Татьяны Гликерман. Как я уже упоминал, жена директора одного из старейших в Америке модных журналов опять стала принимать меня. Старая дама эта, несмотря на всю мою нелюбовь к старым богатым дамам, пожалуй, мне даже нравится. Особенно я стал к ней хорошо относиться после того, как узнал, что когда-то она энергично и бодро содержала себя и свою дочь тем, что шила женские шляпки. Уважаю труд. Не знаю, только ли шляпками кормилась мадам Гликерман или пиздой подторговывала, как у женщин водится, но я ее уважаю. В свои семьдесят, или сколько там, лет она невероятно цинична, и с ней изысканно приятно потому разговаривать. Другая причина, почему я ее возлюбил — ей понравилась моя книга, видите, вся моя жизнь крутится вокруг книги, господа. Я дал госпоже Гликерман прочесть книгу, — гомосексуалист Володя уже давно пролез к Гликерманам, похвала книге — это была его работа. Я думал, она возмутится, станет осуждать «порнографию», все мои сильные чувства. А она нет, она оказалась на высоте. «Я в восторге! — сказала похожая на старого рыжего клоуна Татьяна, спускаясь из своих верхних покоев в гостиную, где я ее поджидал. — Милый мой, дайте я вас поцелую!»
      Она меня поцеловала, а когда поцеловала, то хитро глядя на меня сказала: «И можете написать в следующей вашей книге, что я — старая бабка, противная старая бабка». Я написал, как видите, но она не старая бабка, это не ее образ. Если бы я был постарше, а она моложе лет на тридцать, мы бы прекрасно поладили, я уверен. Когда я уходил от нее в тот день, она вышла на порог своего дома, он находится между Лексингтон и Парк-авеню, и сказала мне: «Берегитесь Елены!» — очень серьезно. Елена находилась тогда в Нью-Йорке, так что мадам Гликерман обо мне, как видите, заботилась, оберегала от Елены-чудовища.
      У Гликерманов на парти я и встретил Ричарда Атласа. Коктейль-парти, знаете, люди приходили и уходили. Был Энди Уорхол со свитой, я мог бы попросить мадам Гликерман представить меня Уорхолу, но на кой, спрашивается, хуй? Показать ему мои две книги на русском языке? А что еще делать? Я уже твердо уверовал в систему и считал, что, пока у меня нет английской книги, я не существую. Я буду, скажем, стоять с Уорхолом и говорить ему умные вещи, кое-что я имел ему сказать и о его творчестве, и о его книге «Философия Энди Уорхола», но я не хотел безымянно пиздеть, я хотел говорить как Эдвард Лимонов, а не как пустое место, ну я и не попросил мадам представить нас. Успеется. Надеюсь, ни я, ни Энди в ближайшее время не умрем.
      Атлас разговорился со мной случайно. Мы оказались в одной из текучих групп, которые образуются, растекаются и сливаются бессчетное количество раз на любом более или менее многочисленном парти. Я что-то сказал, он что-то сказал, а потом он спросил меня, кто я, и я ответил нагло, что писатель. Тогда он заинтересованно спросил меня:
      — А что вы написали, позвольте узнать?
      Насмешки в его голосе не слышалось, и я позволил себе ответить:
      — Первый свой роман пытаюсь продать сейчас, — сказал я как можно скромнее.
      — Интересно, если не секрет, о чем ваша книга? — спросил он, вынув трубку изо рта. Он курил трубку.
      — Нет, не секрет. В основном это романизированный, разумеется, но мой собственный социальный и сексуальный опыт жизни в Соединенных Штатах, — сказал я, стараясь говорить серьезно и литературно и коротко. Я понятия не имел, кто он такой. На вид моему собеседнику было лет 50–60. Твидовый пиджак, трубка. Он мог быть кем угодно, меня даже не интересовало, кто он. Лицо достаточно простое. Бизнесмен, может быть.
      — А посылали ли Вы свою книгу в мое издательство? — спросил он.
      — А какое ваше? — спросил я его в свою очередь. — Простите, но нас не представили.
      — «Жерард энд Атлас», — сказал он, — вы слышали?
      — Да, разумеется, — сказал я. — Моя агентша посылала рукопись в «Жерард энд Атлас». Вернее, она посылала outline и три главы по-английски. Тогда у меня были переведены только три главы. Сейчас уже вся рукопись переведена на английский язык, — сказал я.
      — И какой ответ получила ваша агентша? — спросил он, улыбаясь.
      — Я не помню точно, — сказал писатель Лимонов, — но во всяком случае «они» книгу не взяли. — «Они» прозвучало очень дипломатично.
      — Вы говорите, у вас уже есть рукопись на английском? — спросил он, набивая трубку.
      — Да-да, — подтвердил я, — я получил ее от машинистки неделю назад.
      — Знаете что, — сказал он, — пошлите рукопись лично мне — я сам посмотрю вашу книгу.
      — А кто вы? — спросил я растерянно, и добавил: — Простите.
      — Я и есть Атлас. Ричард Атлас — издатель, — сказал он. — Пошлите, пошлите, мы иногда печатаем русских писателей. Вот сегодня, кстати, я встречался с Иосифом Хомским. У нас выходит его книга стихов осенью, великолепнейший поэт Хомский, и удивительно интересный человек. Вы его знаете?
      — Да-да, — сказал я поспешно, — знаю.
      — Можете прислать мне рукопись на мой домашний адрес, — добавил Атлас и свалил. Не то к нему кто-то подошел, не то ко мне кто-то подошел, но мы расстались.
      Володя, еще бы его там не было, он был, конечно, представил меня греческой миллиардерше, очень еще красивой женщине лет пятидесяти, выглядела же она куда моложе. Я еще некоторое время пил, возбудившись от миллиардерши и от издателя Атласа тоже, а часам к десяти все же ушел, Гликерманам же было не девятнадцать лет, они не могли разводить коктейли до утра. Энди Уорхол все еще белел в углу гостиной. Рядом с ним претендент на русский престол что-то доказывал советскому поэту. Я подошел и прислушался к разговору. Претендент защищал советскую власть, с восторгом говорил о своей поездке в Россию, а откормленный советский поэт ругал советскую власть. «Чего не бывает!» — подумал я и пожал плечами. И ушел.
      Я тотчас послал рукопись Атласу, в таких делах я необыкновенно быстр и педантичен. Послал и стал ждать. Я все время жду других людей. Все, что требуется от меня лично в этом мире, я делаю очень, я думаю, быстро и добросовестно, ночи буду сидеть, но, скажем, закончу рукопись, когда обещал и запланировал. Всю мою жизнь я жду других. Даже пятнадцатилетним сопляком я приходил на условленное место, на кладбище, где собиралась наша банда, чтобы оттуда отправиться на грабеж, самым первым, и всегда сидел и долго ждал остальных. В моем понимании другие — распиздяи, растяпы, вялые и ненадежные люди, тормозящие мою жизнь, мой темп, блокирующие мою энергию и, в конечном счете, этим меня убивающие. Как видите, взгляд этот сходен со взглядом Гэтсби на «других», так уж получилось, что хозяин и слуга имеют охуенный темперамент, а мир старается их slow dawn. Гэтсби, без сомнения, много счастливее меня, он может схватить «Конкорд» или автомобиль, или частный самолет. У него есть иллюзия скорости, движения и энергии — мне же остается только бессмысленное ожидание. Текут месяцы, годы, и выстоять в каждодневном ебаном сиропе без вкуса и запаха — в ежедневности, это и есть геройство. На «ура!» и под пули рвануться, встать в атаку, извините, вопреки распространенному мнению, куда легче, подвиг требует мгновенного волевого усилия. Я уверен, я могу, сунув в зубы сигару, руки в карманах брюк, улыбаясь, стать у кирпичной стены перед взводом. Я серьезно, я могу, меня на это хватит, на улыбку, на руки в карманах, сигару, и на открытые глаза. На ежедневность гадостную, иногда мне кажется, меня вот-вот не хватит, сорвусь и наделаю глупостей.
      Иной раз я думаю, что природа по ошибке сунула меня не в ту судьбу. Я сам вмешивался не раз, очевидно, не совсем умно, в свою судьбу, и в результате, потакая определенным чертам своей натуры, я совершенно пренебрег другими чертами, до такой степени пренебрег, что оказался вовсе не тем, кто я есть. Порой мне кажется, что настоящее мое призвание — это: я — полковник, командир парашютно-десантной дивизии. Посмотрев на свою, неизвестно откуда взявшуюся военную выправку, которая вдруг ожила во мне, когда я случайно надел недавно в доме у моего приятеля плотный военный мундир, я вдруг подумал: «Боже! Да ведь я и есть во всех своих проявлениях решительный мундирный военный, а не та поэтическая вялая душа, на которую я всегда претендовал. Хотел ведь когда-то поступить в военное училище, — думаю я тоскливо, — почему не пошел? С моей-то головой и честолюбием как раз и был бы полковником парашютистов сейчас. А там поглядели бы…»
      Может быть, ошибочка вышла? Ну ничего, во всяком случае, лучший читатель, которого я желаю своим книгам, уже сделанным, и тем, которые в будущем еще напишу, — это молодой полковник, впрочем, майорам и лейтенантам мои книги тоже не возбраняются. Национальность военного читателя мне безразлична, так же как и цвет кожи.
      Но вернемся к суровой моей борьбе. Через несколько дней я получил сахарное, атласное письмо, отмечающее получение моей рукописи, и что незамедлительно по прочтении рукописи я буду контактирован. «Наслаждались ли Вы еще долго, мистер Лимонов, после моего ухода, насладились ли вы в полной мере очаровательной атмосферой коктейль-парти в доме Гликерманов?» Подпись: «Ричард Атлас».
      «Насладился», — подумал я, — и так как не знал, нужно ли ему ответить, что получил его письмо, в котором он подтверждает получение моей рукописи, я обратился за советом к Линде. Линда сказала, что нет, не следует отвечать, следует ждать.
      Я сел ждать. Вернее лег, я все больше лежал тогда на все новых и новых телах. Начавшийся как простой комплекс неполноценности, привитый мне покинувшей меня любимой женщиной, мой блуд давно уже вышел за рамки комплекса неполноценности — он стал уже способом жизни. Я старательно затаскивал к себе в хаузкиперскую постель редкости: бразильская певица, польская актриса, панк-звезда (впрочем, не очень яркая, сознаюсь), амстердамский дизайнер, немецкая модель, уведенная мной у фотографа Эрика, французская молодая писательница, присланная мне приятелем из Парижа… Кунсткамера, а не ложе. Иной раз даже украшали мое ложе многодетные матери. Одной из них я позволил привести в миллионерский дом детей, и пока те играли возле постели, я, лежа на боку сзади их мамы, с наслаждением ебал маму. Сознавая, правда, что наношу детям непоправимую душевную травму, не мог удержаться все же. Дьявол торжествовал, вселившись в Эдварда и вытеснив из него Эдичку.
      Я проебался паузу до ответа Атласа, как другие, наверное, такие паузы пропивают, проводят в пьянстве, скорей бы время проскочило.
      Дней через двадцать я получил объемистый пакет. Я часто получаю объемистые пакеты, посему я не удивился и ничего плохого вначале не подумал, но когда прочитал адрес отправителя: Ричард Атлас Джуниор, понял все. Бюрократ выслал мне рукопись отдельно. Письмо же пришло на следующий день.
      — Как это могло случиться, Линда? — спросил я специалистку.
      — Очень просто, — сказала Линда, — секретарша забыла отправить письмо и вспомнила о нем только на следующий день.
      «Линда все знает о секретарской работе, — подумал я грустно, — что хочешь спроси — ответит». И я распечатал письмо:

      «Я очень сожалею, дорогой мистер Лимонов, что ничем не могу Вам помочь… К сожалению, Ваша рукопись не для нашего листа… Желаю Вам успеха… Я уверен что Вы…»

      «Эх ты, жопа! — подумал я скучно. — Ты издаешь Хомского, он для вашего листа, потому что он приличный буржуазный поэт. Кроткий. Он все больше о проблемах жизни и смерти размышляет. Ведет себя Хомский чрезвычайно прилично, лишнего не говорит, когда следует, осуждает Россию публично, новую свою Родину не критикует, не трогает, упаси Боже. Его любимый поэт — грек Кавафи, всю жизнь просидевший тихо, с Иосифом Хомским у них сходные темпераменты — оба глубокие домашние мыслители. За послушное поведение поэт Иосиф Хомский обязательно в свое время получит премию имени изобретателя динамита».
      А я! В сравнении с респектабельным Хомским хаузкипер Эдвард — литературная шпана. На столе у хаузкипера стоит потрясший еще Ефименкова портрет полковника Каддафи. Не то чтоб я так уж разделял исламский социализм, придуманный полковником, или некоторые его другие взгляды, но личность его мне нравится. Человек он, а не жопа, как большинство правителей. Сам к власти пришел, короля своего скинул, революцию произвел. Рожа мне его 38-летняя нравится. Мужская у него рожа. Гомосексуализмом я в свое время от отчаянья отхулиганил, мне свою мужскую рожу не запрятать в Эдичку, и там прорывалась…
      «Напиши я роман о страдающих в советской психбольнице интеллектуалах или роман из жизни угнетенных в Советском Союзе национальных меньшинств, — думаю я, — мне бы тотчас нашлось бы место в их издательском листе. Вне всякого сомнения. «Жерард энд Атлас» — издательство либерально-интеллектуального направления. Точно так же в московском издательстве «Советский писатель» можно свободно напечатать книгу из жизни американских безработных. Следует только избегать сексуальных сцен…»

* * *

      Я даже не напился. Я тогда только что выплатил Биллу деньги за перевод «Эдички» и, сцепив зубы, стал платить ему за перевод еще одной книги — «Дневник неудачника», — чтобы упрямо начать генеральное наступление по всему фронту, на всех нью-йоркских и вообще американских малколмов и атласов, от берега до берега. Я даже начал искать себе нового литературного агента. Коротко подружился ради этого с людьми, с которыми никогда не стал бы дружить. Я чувствовал, что или они меня, малколмы и атласы, или я их. Мое собственное терпение меня настораживало, уж лучше бы у меня случился нервный взрыв. Пошел четвертый год, как я пытался продать книгу, пробиться в литературу, я опасался, что сорвусь, взорвусь на хуй, придет мне конец.
      В этот момент пришло письмо от Анджелетти. «Есть Бог, — думал я на радостях. — Есть, есть Бог, Эдвард! Анджелетти имеет хоть и небольшое издательство, но все же напечатал определенное количество хороших книг в шестидесятые годы. И Жана Женэ книгу среди них, и французского поэта-сюрреалиста Анри Мишо…» Правда, Анджелетти напечатал и томик стихов советского поэта-эквилибриста, того самого, от которого наследник престола защищал советскую власть на парти у Гликерманов. Но я утешил себя тотчас тем, что решил: Анджелетти только отдал дань интернациональной литературной моде. «Кто же без греха», — подумал я.
      Анджелетти появился аккуратно в назначенный день — оповестил телефонным звонком, что он в Нью-Йорке, — и я пригласил его на ланч, предварительно спросив у Линды совета — нормально ли пригласить Анджелетти на ланч. Линда не помнила, кто такой Анджелетти, но сказала: «Отчего же нет, в такой дом можно пригласить и премьер-министра, Эдвард».
      Анджелетти пришел с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким еще мужиком. Женщину звали Луиз, из тех женщин, о которых мужчины говорят «приличная баба». Не сверх, не Бог знает что, но вполне приличная — крупная, ноги, руки, — все есть, все видать, все выпирает. Я не позавидовал Анджелетти, что у него такая баба, но при случае от такой бы бабы не отказался. Впрочем, Луиз отношения к делу не имела. Мое общение с ней ограничилось тем, что она спросила меня: «Гомосексуалист ли вы?»
      Свое любопытство она объяснила тем, что ей сказали, что я гомосексуалист, но ей кажется, что нет. Анджелетти в это время находился в сортире. Я сказал Луиз, что я байсекшуал. Так гордо, знаете, выдал, без кокетства, но с гордостью: «Я — байсекшуал!» А потом подумал, что уже долгое время ебусь только с девочками, какой же я байсекшуал, а?
      Перед приходом Анджелетти я раздобыл несколько книг о нем и его поколении — подчитал, поштудировал. Достал я и книгу об истории создания Анджелетти его издательства, чтобы блеснуть своими знаниями и продемонстрировать мой повышенный интерес к его издательству в разговоре с ним, издателям это всегда приятно. Моему боссу перед митингом с человеком, которого он в первый раз в жизни видел, всегда присылали откуда-то из недр его компаний досье на эту личность. Я подражал боссу и завел на Анджелетти досье.
      Вначале мы сидели в солнечной комнате. Все истории миллионерского домика начинаются с солнечной комнаты. Я открыл гостям бутылку «Корво», ориентируясь на итальянскую фамилию Анджелетти. Они вкушали холодное вино, и Анджелетти пожаловался мне на то, что они плохо спали прошлую ночь.
      — Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжает он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинэйджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы. Но у вас здесь очень спокойный район, как в старом Лондоне, тихо, — объявил вдруг Анджелетти и, встав с нашего зеленого диванчика, выглянул через стеклянную дверь в сад.
      — Слишком тихо, — сказал я.
      — Я не останавливался в Нью-Йорке надолго уже лет двадцать, — задумчиво продолжал Анджелетти. — Иногда останавливался на день или два, возвращаясь из Европы, но всегда бывал очень занят — заранее запланированные митинги, ни одной свободной минуты, поэтому я фактически не видел города. Наверное, многое изменилось?
      — Да, — сказал я, — даже за те пять лет, что я здесь живу, очень многое изменилось. Некоторые районы ожили, некоторые умерли.
      — Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — переводит вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга одна из лучших книг, написанных на русском языке за все время после Второй мировой войны.
      — Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
      — Я возьму вашу рукопись, и, если она мне понравится, я ее напечатаю. Мы издаем немного книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнес все это очень солидно.
      — Я буду счастлив, если вы сочтете возможным напечатать мою книгу, — сказал я. Искренне сказал. И, заметив, что вино кончилось, спросил: «Хотите еще вина?» — И отправился за вином на кухню.
      Ланч я уже заранее приготовил — sliced steak я научился готовить у Дженни, впрочем, никакого особого умения для этого и не требуется. Нарезанные чуть крупнее, чем бефстроганов, длинные кусочки мяса чуть обжариваются на сковородке и подаются горячими. Это все. Еще был салат. И вино, и пиво «Хайнекен», и сыр после этого. Мяса было много, салата было много — что еще человеку нужно. Мы сели на кухне, по-домашнему, Линду я тоже по-домашнему пригласил.
      Ели, разговаривали. Ничего особенного — застольная беседа. Ни Анджелетти не рассыпал перлы остроумия, ни я. И Линда не рассыпала, и Луиз прилежно кушала. У меня было странное ощущение заурядности и обыденности происходящего. Я знал Анджелетти по фотографиям и книгам еще когда жил в России. Мой приятель — поэт Димитрий переводил мне его стихи на русский язык. Теперь он сидит на моей кухне и мирно ест. Мирная мифологическая фигура. Вот с наслаждением глотанул здоровенный глоток пива.
      Но разве должен он быть сверхчеловеком? Его приятель Гинзберг, впервые сбрив бороду с год назад, оказался добрым и тихим бухгалтером из Нью-Джерси, старым, не очень опрятным гомосексуалистом в очках, мало похожим на автора рычащих, вопящих стихов, какими он прославился в 50-е годы. (Мне вообще не нравится, как писатели стареют. Некрасиво стареют.) Что, Анджелетти должен метать огненные взоры, что ли? Чего я от него хотел? Необычности? Так я размышлял, глядя на Анджелетти на моей кухне.
      Или я не избавился еще от романтизма, русского, провинциального, или же я ожидал взволнованной беседы, в которой он мне откроет какие-нибудь таинства? Но он же не гадалка.
      Вся «операция Анджелетти» продолжалась три часа. Взяв мою рукопись, они ушли. Анджелетти пообещал немедленно прислать мне письмо по прочтении. Я проводил их, закрыв за ними дверь, поднялся на второй этаж к Линде и спросил ее:
      — Что ты думаешь об этом человеке, Линда, твое мнение?
      Линда, оторвавшись от бумаг, подняла голову и сказала совсем равнодушно и не колеблясь:
      — Я думаю, что он не очень bright, Эдвард. — И Линда опять воткнулась в свои бумаги. В план кладовки — куда еще? — Гэтсби в доме не было.
      Я подумал, что, может быть, она не точно сформулировала свое мнение, мне, скорее, показалось, что Анджелетти не очень интересен. А может, неинтересен и «not very bright» — одно и то же? «Хуй с ним! — подумал я. — Печатал же он до этого хорошие книги каким-то образом. Может, и мою книгу напечатает. Сам к тому же приехал. Большая честь, когда известный издатель сам является к писателю».
      Я пошел в ТВ-комнату, сел в кресло и погрузился в мысли, пытаясь понять этот визит. Вспоминал, что сказал Анджелетти, что сказала Луиз. Гомосексуалист ли я? Нет. Но какая разница, подумал я. Хотя для нее, наверное, есть разница — она писательница-феминистка, как ее представил Анджелетти. «Линда! Как ты относишься к феминизму?!» — крикнул я в соседнюю комнату. «Shit! — сказала Линда, — не мешай мне, Эдвард!» Я не понял, относилось ли «говно» к феминизму или являлось просто эмоциональным восклицанием Линды по поводу того, что я ее отвлек.