История его слуги

      Жили мы тогда спокойно. Дженни сосала мой хуй и пыталась лечить свою вирджайну. История лечения вирджайны (ужасное слово, не правда ли?) интересна и поучительна, поэтому я позволю себе на ней остановиться.
      За все нужно платить, господа, это непреложная истина, так или иначе, но платить. Я не желал быть бездельным бой-френдом для Дженни, честный и трудолюбивый Лимонов сам вызвался шить ей тряпки и переделать ей кое-какие вещи из ее необозримого гардероба юбок, блузок, платьев и штанов.
      Как-то я таким образом копался в ее тряпках уже, может быть, несколько часов, и был в доме один, ни Стивена, ни гостей, слава Богу, и что-то напевал, перешивая, как появились Дженни и Дженнифер, они были у своего жулика Кришны, учились гомеопатии. Еще более прыщавая, чем обычно, Дженнифер слиняла звонить по телефону, а Дженни, присев на кровать в той комнате, где я восседал за швейной машиной и валялись разбросанные ее юбки, вдруг объявила мне: «Ты будешь очень сердиться, Эдвард, но и у меня, и у тебя гонорея. Доктор Кришна сегодня закончил анализировать меня».
      Я за последние годы стал очень хладнокровным мужчиной, очень cool. Потому я продолжал нажимать на педаль электрической машины и даже скорость не изменилась. Я себе шил, что я мог сказать на это идиотское утверждение.
      — Почему ты молчишь? — сказала Дженни раздраженно.
      Я, поморщившись и вынув ее юбку из-под лапки машины, сказал: «Я убью тебя в пять часов».
      — Почему в пять? — спросила она недоуменно.
      Я не сказал ничего, но сам подумал: «…Ну и что, гонорея — это даже справедливо, должен же я платить за то, что живу здесь, ебал Дженни, имею радость видеть детскую комнату, не мучаюсь от жары, так как сплю с кондишен… А дорогое французское вино, которое она берет для меня из винного погреба, а сад, а другие радости? Должен же платить…»
      — Ты должен пойти к доктору, — сказала Дженни.
      — Угу, — сказал я и, опять нажав на педаль, строчил следующий шов.
      — Ты не серьезен, Эдвард, — сказала она.
      — А что я должен делать? — спросил я, впервые за все время, разговора повернувшись к ней лицом. И действительно, что ей нужно, гонорея так гонорея, от гонореи не умирают, а если и умирают, так что?
      И я ушел от нее в туалет — ванные комнаты есть в миллионерском доме при каждой спальне. Пошел — пописал, после этого помыл хуй над раковиной, привстав на цыпочках, дотянулся и затем с удовольствием вытер хуй полотенцем для лица. «Заражайтесь!»
      По возвращении в комнату, Дженни мне ничего не сказала, и мы отправились на кухню есть. Пришла еще одна подруга Дженни — Марфа, тоже прыщавая, коренастая блондинка. Я знал от Дженни, что она беременна и собирается вскоре делать аборт. Я сидел среди них и ел мной же приготовленные пару дней назад щи, они тоже ели. Я сидел и злился. Щи были очень горячие, и даже картошка в щах оказалась переваренной, распадалась.
      «Если ты заражаешь меня гонореей, то хотя бы не перегревай щи. На хуя они кипели так долго! Забыла, пизда!» — думаю я.
      Я сижу с тремя дефективными девками за столом и мечтаю о том, как бы я разогнал сейчас всех их, прыщавых. Особенно противна Дженнифер — тупоносая, с розой в волосах. Сегодня она еще надела желтую юбку. Ноги она задрала на кондишен — все девушки по-простому ходят босиком. Пьют пиво. Жирные. «А потом жалуются в «Хайт-рипорт», что мужчины их плохо ебут, — думаю я со злостью, — каким нужно быть мужчиной, чтобы на такое прыщавое жирное животное хуй встал?»
      Закончив с едой, я молча удалился наверх в детскую комнату Генри, открыл дверь на крышу и сел на пороге. Через несколько минут появилась Дженни.
      — Если ты не пойдешь к моему доктору, я никогда не буду fuck you и не хочу видеть тебя совсем, — сказала она рассерженно.
      Я подумал: «Пошла на хуй! Она мне передала гонорею, и я еще и виноват. Остопиздел мне твой дом, служанка, и вся эта пыльная летняя история. Пизда крестьянская!» И я ушел, сказав: «Успокоишься, тогда приду».

* * *

      Долго ни она, ни я не продержались в гордом одиночестве. Всего два дня. За это время я успел проделать турне по Бродвейским темным дырам и побывать у двух проституток. В том, что у меня нет никакой гонореи, у меня и сомнения не было, да и проститутки бы, наверное, усмотрели, они, прежде чем начинать работу, всегда внимательно рассматривают член клиента. Вывалявшись немного в грязи, я моментально почувствовал себя лучше и свободнее и через две ночи опять спал «на другой кровати», а рядом постанывала во сне Дженни — работал аэркондишен, было холодно.
      Началась осень. Помню себя, глядящего через стекло на мокрую террасу, на мокрые стулья на террасе, глядящего с обычными осенними мыслями, как бы боязливо выглядывающего в Хаос из вырванного мной у жизни уюта — миллионерского домика. Иногда я открывал дверь на террасу и гордо стоял на пороге, а хаос свистел у моих ног. Он был мне не страшен из миллионерского домика — не страшен и победим, не то что из моего отеля. О, из отеля глядя, он был настоящим, былинным, древним, непобедимым ХАОСОМ. Здесь же я наливал себе рюмку коньяка, клал ломтик лимона и кусок камамбера на красную утреннюю тарелку и садился в солнечной комнате, включал тихую музыку, иногда читая книжку и в дождливый сад без испуга поглядывая.
      Видите ли, богатые люди имеют перед нами, бедняками, не только преимущества имущественные, но и хаос меньше свободен наваливаться на них. Он навалится, а богатый человек разожжет камин или прикажет разжечь (я разжигаю мистеру Грэю камин), и сидит, греет руки, и зажжет трубку, и пыхтит приятным табаком. Хаос и камин, и трубка отпугивают. И еще юные прекрасные женщины отпугивают хаос лучше всего. А бедный человек может только болтаться по улице, а как погода плохая, то и вся жизнь у него обрушивается.
      Так что была у меня сладкой жизнь. Единственной моей обязанностью было поддерживать добрые отношения с Дженни. Я и поддерживал, как видите, срывался только иногда, но несерьезно. Когда она заговаривала на свою любимую тему — о детях, которых она хочет от меня иметь, я кивал с энтузиазмом: «Да-да, Дженни, конечно, мы будем иметь детей». А сам в то же время думал, что даже слить мою сперму с ее (что там у них, яйцо?) было бы противоестественно.
      Как раз в это время доктор Кришна догадался наконец осмотреть Дженни, я не верю, что он сам догадался, очевидно, кто-нибудь подсказал, и обнаружилось, что у нее огромная опухоль во влагалище. Вот что такое мракобесие. Верить во что угодно, в анкеты с тремястами вопросами, в гонорею и не догадаться сделать простой врачебный осмотр, заглянуть в пизду. Во всяком случае теперь Дженни считала, что у нее рак (!), и была на лечении. Какие бы то ни было сексуальные отношения у меня с ней прекратились. Сосать мой хуй она уже ленилась. Во-первых, мы уже были свои, во-вторых, какое сосание, если у человека рак… Я не обижался.
      Ебаться я очень хотел, но всеми силами старался сублимироваться, перенести свою сексуальную энергию в другую область. Я развил бешеную деятельность и после нескольких неудач нашел-таки с помощью мадам Маргариты литературного агента, вернее агентшу, и она согласилась со мной работать. Увы, Лайза работает со мной до сих пор, книга, восхитившая Ефименкова, так и не продана…
      Еще я совершал все те поступки, которые должен совершать классический неудачник: писал длинные письма в газеты и журналы, в основном на темы политические, и даже написал одно письмо президенту Картеру, на которое мне, как и полагается, никто не ответил. Газеты и журналы не отвечали тоже. Для проверки своих собственных неуклюжих переводов на английский я использовал Дженни, которая порой смеялась, порой сердилась, но помогала мне все равно. За это я шил ей по выкройкам юбки, она все больше любила с оборками. Я не воображаю, что сшитые мной юбки были шедеврами портновского мастерства, но Дженни они нравились, она радовалась. Так что, видите, у нас наладилось прекрасное сотрудничество в жизни, если не в постели.
      Время от времени Дженни покупала мне подарки. Скажем, зная, что я люблю красивые сапоги, а мои уже изнашивались, она вдруг, улыбаясь, однажды подавала мне коробку — «Сюрприз!», и там оказывались сапоги в точности такие же, какие мне хотелось иметь взамен моих состарившихся. Как-то она купила мне сразу несколько пар джинсов и свитеров, что при моем ветхом гардеробе оказалось весьма кстати. В общем, заботилась обо мне, как мама.

* * *

      В тот период я еще ходил к мадам Маргарите лепить пирожки и пельмени, хотя все реже и реже. Очень хороший повар гэй-литератор Володя и энтузиастка мадам Маргарита, к сожалению, оказались плохими бизнесменами, вернее, может, они и не были плохими бизнесменами, но они не могли уделять пирожкам и пельменям все свое время. Володя писал книгу о балете, искал и отвергал любовников, по вечерам ходил или в гэй-бани или на парти в богатые дома. Мадам Маргарита занималась делами Лодыжникова… Нужно быть затравленным маленьким человеком и знать, что если ты не продашь сегодня столько-то пирожков и пельменей, то твоей семье нечего будет жрать. Тогда дело пойдет. Пошелестев бумажками, вновь и вновь считая и пересчитывая, умножая, складывая и деля, а главное — отнимая, решили они свое дело свернуть.
      Но, как бывает часто, на горизонте вдруг появилась новая возможность заработать деньги, а именно — приятельница мадам Маргариты — француженка Кристин, уже владевшая одним рестораном, который приносил ей ощутимую прибыль, решила открыть второй — на углу 57-й улицы и 3-й авеню, и при ресторане должен был быть русский ночной бар с закусками. Володя, уже промотавший аванс за свою балетную книгу, собирался пойти туда шеф-поваром, а меня взять просто поваром, на что я и согласился, честно говоря, не без раздумья, но потом-таки согласился, решив заодно уйти с вэлфера. Дело в том, что мне очень хотелось видимых знаков моего движения по жизни, и хотелось мне их скорее. Решающее же значение для меня сыграл тот факт, что там предполагалось работать вечером — с пяти до часу ночи, таким образом, утро у меня оставалось свободным, и я мог писать. Но ресторан еще не был открыт, идя к Дженни, я заглядывал в замазанные мелом стекла: там усиленно возились рабочие.

* * *

      В один из последних дней моего пельменеделания я, помимо своей воли, оказался вовлеченным в жаркий политический спор с мадам Маргаритой и Володей. Я очень не хотел спорить, но на свою голову не выдержал, как-то незаметно они меня втянули, их безмятежное обывательство все же меня раздражило до последнего предела, и я влез. Вкратце наши позиции были таковы: мадам Маргарита и Володя считали, что только Россия — говно, а весь остальной мир, и Соединенные Штаты в частности, прекрасен. Я же говорил, что весь мир — говно и что Соединенные Штаты не исключение, что наша цивилизация заслуживает уничтожения, ибо она поработила человека, лишила его себя, лишила свободного сознания. «Мы — весь мир, давно живем уже в оруэлловском 1984-м, но не отдаем себе в этом отчета», — сказал я.
      Володя ухмылялся, и меня это еще больше разозлило.
      — Благодаря воспитанию и образованию, которые тебе дала, кстати говоря, бесплатно, ненавидимая тобой советская власть, — сказал я Володе, — ты и находишься здесь в привилегированном положении. Как и там, впрочем. И там ты публиковал книги о балете, пишешь и публикуешь их и здесь.
      — А кто мешает тебе публиковать твои книги? — сказал ехидно Володя. — Не нашел еще издателя на свою порнографию?
      — Нет, не нашел, — сказал я, — ты отлично знаешь, как мне трудно найти издателя, и знаешь почему… Может быть, я его и вообще не найду.
      — Лимончик, — сказала мадам Маргарита с неподражаемым спокойствием. — Ну, что делать, Лимончик, вам не повезло, что вы родились в Советском Союзе и приехали в Америку слишком поздно. Сейчас все места уже заняты. Если бы вы приехали в Соединенные Штаты в тридцатые годы, все было бы по-другому. Может быть, ваши дети будут счастливее. Обязательно будут счастливее, — закончила она сочувственно.
      — Можете себе представить, а? — сказал я тогда. — Так что же мне теперь, лечь и умирать, да?
      Мадам Маргарита пожала плечами.
      — Может быть, мне подождать другого рождения? — спросил я ехидно. — Мне не повезло. Но я не верю во второе рождение. Я знаю, что все происходит сейчас. Впереди — темная яма. Там ничего нет. Яма! — Я замолчал. — …Благородно лепить пирожки, таскать чужую мебель, красить чужие стены, жить в «Дипломате», пить, стареть и не бунтовать, — продолжал я. — И это в то время, как вокруг пахнет деньгами, шныряют дорогие автомобили, а на страницах иллюстрированных журналов выставлены куски молодого девичьего мяса. Ну нет, у меня слишком горячая кровь и слишком большое честолюбие. Не знаю как, но я буду иметь здесь успех. Я, а не мои дети, которых я и не собираюсь иметь, — сказал я зло мадам Маргарите. — Надо будет убить — убью! — добавил я шутливо-спокойным тоном.
      — Вы типично советский человек, Лимончик, — сказала мадам Маргарита, — типично…

* * *

      Мадам Маргарита очень умная. В молодости она была очень хорошенькая, я видел фотографии. В свое время она побывала замужем за богатым бизнесменом, проще говоря, сделала обычный женский бизнес: продала доходно свою пизду. Даже не так давно у нее в любовниках был миллионер-издатель. Она себе живет одна, в прекрасной квартире на Парк-авеню, и на работу ей ходить не нужно, все уже давно заработано пиздой. Сегодняшняя ее работа — спуститься вниз в банк, а то, что она делает для Лодыжникова, или пельмени с пирожками — работа для удовольствия, не для хлеба. Я бы тоже согласился на такой обмен с миром. Опять же и пизде было приятно. Приятное с полезным.
      Я шел от мадам Маргариты по широкой Парк-авеню, мимо швейцаров в полной парадной форме, и ругался на двух языках. «Лимончик, ну что делать, вам не повезло…» — повторял я, копируя сочувственный голос мадам Маргариты… «Ах, бляди, — думал я, — все вы члены одной и той же банды — и Гэтсби, и Ефименков, и Стэлла Махмудова, и Володя, и Солженицын, и мадам Маргарита, и Лодыжников, и поэт Хомский, и Рокфеллер, и Энди Уорхол, и Норман Мейлер, и Джекки Онассис, и все ваши дизайнеры, хердрессеры, графы и партийные секретари — живущие ли в стране, пышно именующей себя «лидером свободного мира» или в стране, не менее вульгарно претендующей на монополию на «светлое будущее всего человечества»; они составляют жестокую и сплоченную мафию — союз силы и капитала с искусством и интеллектом. И мы, просто люди, мы — миллионы и миллиарды — вынуждены подчиняться их жестоким выдумкам, их играм ума и воображения, их капризам, которые нам дорого обходятся, ибо время от времени они сталкивают нас в войнах. Ебаные Старшие Братья!»
      Я пришел в миллионерский домик и пожаловался на Старших Братьев Дженни.
      — Эдвард, — сказала Дженни, — не обращай внимания на fucking politicians, они везде одинаковы, во всех странах, и, конечно, когда-нибудь они столкнут нас всех в пропасть!
      И Дженни стала готовить суп — самое мирное занятие, какое только возможно вообразить.

* * *

      Жизнь — невнятное мероприятие, полностью расплывчатое, безобразное, и только самим собой введенные (или другими для тебя введенные) правила придают жизни относительный порядок и как будто бы направление, и последовательность. Дженни, конечно же, была немаловажным этапом в мной же придуманном процессе «моей борьбы» — борьбы Эдуарда Лимонова против мира, против всех. Да я так и мыслю себе — один против всех, и в этой борьбе нет у меня союзников. Совсем недавно мне привелось услышать, как мой хозяин Гэтсби орал в офисе во время очередной истерики: «Вы все против меня! Я один против всего мира!» Я поразился тому, что он воспринимает жизнь именно так, как я.

* * *

      Никому невидим, кроме Дженни, я жил. И жил напряженно, и торопился. К сожалению, никто, кроме меня, не торопился. А мне безумно хотелось вперед. «Вперед!» — орал я внутри себя истошным голосом. Но мир держал меня крепко, никак не желая позволить мне так вдруг легко перескочить в следующую категорию жизни и, если хотите, подняться на одну социальную ступеньку вверх. С самого, увы, дна. Внизу не было ни одной ступеньки. Разве что тюрьма.
      Хотелось мне сбежать и из отеля, переместиться. Чувствовалось по всему, что из «Дипломата» нужно уебывать, время настало переместиться. Даже без причины, ради самого перемещения.
      Первый раз произошел фальш-старт. В одну из ссор с Дженни я решил жить самостоятельно и попытался найти себе квартиру. Балетный писатель Володя пошарил по своим необъятным знакомствам и представил меня однажды маленькой пиздюшке по имени Мари-Элен. Карликовый скелетик этот жил в двухкомнатной квартире возле Линкольн-центра и занимался балетом ради своего удовольствия. Мари-Элен имела богатого папу-гомосексуалиста, живущего в Вашингтоне Д.С., он-то и оплачивал и квартиру, и два двухчасовых урока в день. «Мари-Элен дорого платить за квартиру, она ищет руммэйта, — сказал мне Володя, — поговори с ней. Если ты ей подойдешь, она возьмет тебя, будешь ей платить сколько-нибудь. А то и ничего не будешь платить, — добавил циничный Володя, — если станешь ее ебать, будешь жить бесплатно. Ей, по-моему, не руммэйт, а хуй нужен», — и Володя брезгливо засмеялся.
      Мари-Элен, да, нуждалась в хуе. Очень уж она в нашу первую встречу пристально и со значением на меня глядела, так горячо сообщала мне о своем желании научиться русскому языку. Квартира у нее была просторная, в огромном современном доме с зеркальным вестибюлем, с несколькими дорменами, специальные телевизоры давали дорменам возможность постоянно наблюдать за тем, что происходит на всех этажах дома. Был даже газетный свой киоск в этом необъятном вестибюле.
      Дом мне понравился, и квартира понравилась, не очень устраивало меня то обстоятельство, что спать мне предстояло в гостиной на кушетке. Когда я спросил Мари-Элен, где я смогу работать, писать я тоже, оказывается, должен буду в гостиной, на единственном в доме столе. Выходило, что я буду снимать у нее «угол», как говорили у меня на родине, а не комнату. Естественно, подумал я, если я стану ее ебать, то спать я буду с ней в спальне, а работать там, где мне заблагорассудится. Но ебать мне ее, глядя на ее серо-загорелые костистые, со странно потрескавшейся грубой кожей ручки, не хотелось вовсе. Бабушка-девочка. То есть я не исключал возможности случайных спариваний, скажем, раз в месяц, напившись или выкурив пару джойнтов, но попадать от нее в зависимость я бы не хотел.
      Проведя у нее в доме около часа, выпив несколько чашек инстант-кофе без сахара, ничего другого Мари-Элен мне не предложила, я с ней распрощался, серьезно пообещав ей подумать о ее предложении и решить в течение недели. Ей я тоже порекомендовал подумать и решить. Спускаясь вместе с хорошо одетой пожилой дамой в элевейторе, источавшем из глубин потолка тихую музыку, я уговаривал себя переселиться к Мари-Элен, приводя себе в пример «настоящего авантюриста». «Настоящий авантюрист, Эдвард, — говорил я себе, — поселился бы к Мари-Элен не раздумывая и ебал бы ее, закрыв глаза. Надо!»
      Через несколько дней я дозвонился Мари-Элен и сказал, что я согласен к ней переехать, если она не передумала. «Как руммэйт», — дипломатично подчеркнул я.
      «Хорошо, — сказала она, — завтра с утра, если хочешь, можешь переезжать, или в любой другой день». Конечно, я сказал, что завтра, мне не терпелось, и тут же отправился в отель, стал собирать свое имущество, в основном это были книги. Чемодан у меня был только один, посему я сложил свои книги в бумажные shopping bags с ручками.
      Со своими shopping bags я, очевидно, выглядел как shopping bag lady, когда на следующее утро влез с двумя из них, и претяжелыми, в автобус, идущий вниз по Бродвею, но что было делать, денег на такси не было, и не было даже ни единого человека, чтобы помочь мне переехать, вот я и решил возить имущество частями на автобусе.
      Я со стыдливо-нахальным видом проперся со своими shopping bags мимо важных дорменов в галунах и возвысился на ее этаж. «На мой этаж», — подумал я горделиво и позвонил в квартиру. Мари-Элен долго не открывала, потом все же открыла. Лицо у нее было сонное и, как мне показалось, виноватое.
      — Что-нибудь случилось? — спросил я, уже почти зная, что случилось.
      — Ох, ты меня, пожалуйста, извини, Эдвард. Только сейчас позвонил мой отец из Вашингтона и сказал, что ты не можешь жить у меня, он против. Я позвонила тебе в отель, но тебя уже не было…
      Я стоял со своими шопингбэгами в дверях как идиот. Я даже не разозлился, так уж привык ожидать какого-нибудь подвоха от судьбы. Потому я занял у нее пять баксов, оставил свои шопингбэги, сказал, что потом как-нибудь заберу их, и прыгнул в элевейтор. Она кричала мне вслед, что она сожалеет и извиняется, и еще что-то, но я уже не слышал. На улице был ослепительно солнечный осенний день, и ветер трепал какие-то флаги, я не помню точно какие, декоративные или государств, ибо я торопился в бар.
      А из бара через несколько часов пришлось мне звонить Дженни, потому что я сидел там пьяный и мне нечем было заплатить. Дженни приехала на такси вместе с Бриджит, и они забрали меня оттуда. «Bad boy!» — повторяла Дженни, по-матерински улыбаясь; бармен был доволен, что обошлось без полиции, а я чувствовал себя так, как будто за мной приехали мои родственники. Хорошо все же иметь родственников и знать, что они не оставят тебя в беде, хотя ты и бэд бой. И когда мы ехали в такси в миллионерский домик, то все еще было солнце, и ветер трепал так и не опознанные мной флаги.
      В качестве самокомпенсации за неудачу с переселением я вскоре взял и отказался от вэлфера: я же говорю, что мне не терпелось увидеть мое собственное движение в этой жизни. Помню, с каким удивлением и восхищением, как на неожиданно воскресшего из мертвых, смотрела на меня служащая моего вэлфер-центра на 14-й улице, когда я сообщил ей, что отказываюсь от помощи по собственному желанию, так как нашел работу и могу теперь жить сам. Наверное, такое случается не часто. Черная служащая пожала мне руку, пожелала удачи в новой жизни, и я в последний раз поглядел на уже бывших товарищей по несчастью — необозримое море их, целый зал, сидело и ожидало приема. «Прощайте, товарищи!» — весело подумал я и выкатился на улицу.
      «О'кей, — подумал я, — теперь мы уже на следующем этапе». Никому, кроме меня, это, конечно, не было понятно, а люди на 14-й улице преспокойно все так же торговали башмаками из пластика, полиэстеровыми платьями и подозрительно большими томатами и не догадывались, что я уже на следующем этапе и приподнялся чуть-чуть со дна, на котором находился. Даже с Дженни я не мог поделиться своей радостью, я ведь скрыл от нее свое вэлферство.
      «Что бы такое сделать в следующем этапе?» — подумал я. И сделал — пошел и посмотрел порнофильм. И в новом этапе у меня остались старые нехорошие привычки. Порнофильм оказался говенным.

* * *

      Так всегда бывает: то ничего не случается, а уж если произойдет одно событие, то случается сразу и второе, и третье, они, очевидно, ходят стаями. Через пару недель я и Дженни отправились в Сауфхэмптон, на свадьбу Дженнифер и доктора Кришны, он был не только сумасшедший индиец, женился на девятнадцатилетней, но и богатый, посему свадьба была в обширном ресторане с видом на море.
      Разглядывая это знаменательное событие из сегодняшнего дня, вижу, что свадьба была скучнейшая, но тогда истосковавшемуся по многолюдным сборищам Лимонову событие это показалось грандиозным и значительным. Я даже умудрился попасть если не в центр внимания, то хотя бы на его периферию — оказалось, что я был едва ли не самым симпатичным мужчиной на этом сборище, и уж точно лучше всех других танцевал, за что мне и досталось внимание дам и, по-моему, тяжелая зависть мужчин. Помню себя, в белом костюме, в этот день, к счастью, было тепло и солнечно, ведь еще за неделю я начал следить за сводками погоды и волноваться, что не смогу надеть свой белый костюм, если будет холодно, единственный безукоризненный из моего гардероба. Оживленный улыбающийся Лимонов, окруженный некрасивыми девушками и женщинами, запыхавшийся от танца, как молоденькая девственница на первом балу, Наташа Ростова, знаете. «Вы, наверное, дизайнер?» — спросила меня пятидесятилетняя дама, попыхивая сигаретой, и была еще более счастлива и заинтересована, когда я сказал, что я писатель. Другая дама, столь же почтенного возраста, приняла меня за балетного танцора, — очевидно, такие дамы считают, что все русские, оказавшиеся в Соединенных Штатах, — балетные танцоры.
      Что говорить — мне льстило внимание, и хотя я бы с б'ольшим удовольствием оказался бы окруженным стайкой молоденьких актрис и моделей, а не смешанной кучкой подвыпивших мужних жен, за которыми ревниво следили из-за столиков, отпустив галстуки, их животастые и хмурые половины, и кучкой прыщавых, как на подбор, подруг Дженнифер — двадцатилетних девиц различного размера, но и эта группа меня как-то воодушевляла, хотя я и понимал, что это глупо. «Ну глупо и глупо, Эдвард!» — подумал я и, подхватив очередную партнершу, ринулся танцевать, в отчаянном порыве беря от жизни хотя бы то, что она сегодня способна была дать и давала. Оркестр, ну конечно, Кришна пригласил оркестр, — джазовый, а как же, с саксофонами, барабанами и пьяно, не мог же я ожидать, что он пригласит Ричарда Хэлла и его группу, a? — оркестр меня любил тоже, они даже, как я заметил, стали играть под меня, под мои движения.
      У меня была поляроидная фотография, сделанная в тот день родственником Кришны — Раджем, — я сижу за ресторанным столиком, в белом костюме, сзади море, и у меня счастливо-романтическое выражение лица. Фотографию эту я позже подарил Елене, она наверняка затеряла ее, а жаль. За мной можно разглядеть женскую голову, вернее, волосы, — это Андреа — девочка, с которой я танцевал в тот вечер больше всех и которой я и достался, — она переупрямила всех других претенденток. То есть я ее выебал, или, вернее, она меня, а еще вернее — мы поебались лишь через несколько дней, я ведь на свадьбе был с Дженни, и мы приехали в одной машине, которую вела она. Кроме того, я и не собирался бросить Дженни в этот вечер или сделать ей больно, еще чего, я Дженни ценил, достаточно было и того, что в тот день я почти не танцевал с ней. С Андреа мы только обменялись телефонами.
      Жених и невеста, или вернее уже муж и жена, против ожидания не выглядели так уж разительно, не как дедушка и внучка. Дженнифер хоть и было всего девятнадцать, но она была коренастая, здоровая и темноликая, с грубым тупым носом, и выглядела явно старше своих лет — я бы ей дал и тридцать. Кришна же, наоборот, выглядел значительно моложе своих лет, был высок и для его возраста строен, особых морщин на его загорелой роже тоже не было — лет 55 ему можно было дать, взамен его 72. Так что смотрелись они вполне нормально, без излишней шокирующей яркости.
      Среди гостей расхаживали своим собственным кланом индийцы — мужчины, женщины в сари и даже индийские дети, ни один из них пьян не был, и я заметил, что танцевали только индийцы мужчины, а женщины нет. Еще я подумал, глядя на индийских женщин, что Дженнифер вполне сходит за индийскую девушку, недаром я ее принял в первый вечер нашего знакомства за турчанку. Тип лица у нее был общевосточный, и напоминала она, наверное, если ее раздеть, тех приземистых женщин с жирными ляжками, которых держат, осклабясь, на хуях их индийские раджи или неиндийские султаны. Именно этих складных женщин, в разных, иногда очень неудобных, позициях находящихся на хую раджи, на цветных индийских, полных красного цвета и золота, миниатюрах. Это сходство, возможно, и соблазнило Кришну, кто знает, были бы они счастливы в своей постели.
      С Андреа мы встретились только через несколько дней после свадьбы, оба выждали чуть-чуть, как бы соблюдая приличия, хотя обоим было ясно, чего мы друг от друга хотим. Наконец после телефонного звонка я приехал к ней в даунтаун, на Чамберс-стрит, в недостроенный лофт, который она и еще несколько ее приятелей купили сообща, у них у всех были отдельные спальни и общая огромная кухня, и гигантский зал — пустой и свободный, — они предполагали устраивать в зале концерты и танцы — учить и учиться танцам. Дело в том, что Андреа занималась современным танцем, и я вскоре достаточно насмотрелся потных юношей и девушек в трико или шароварах и майках, изображающих змей, или китайский театр, или что там, катающихся по полу со значительным выражением лица, что всегда казалось мне пошлым. Но во все те несколько месяцев, которые я проебался с Андреа, я выдавал себя за горячего поклонника современного танца и даже порой ходил на ее выступления. Андреа была не то седьмая, не то пятая в «Молчаньях ночи», или это был «Крик дня», не помню точно, что-то претенциозно названное и напоминавшее нечто среднее между групповой лечебной гимнастикой и театром глухонемых.
      Я не стал себя утруждать особыми приемами с Андреа, мы просто пошли с ней в «Ocean club», на той же улице, на Чамберс-стрит, и выпили там, и я опять рассказал ей, как в свое время Дженни, о том, какой я несчастный. Я наврал ей, что якобы я — гомосексуалист, но не хочу им быть, и потому я стал дружить с Дженни, но я не могу иметь с ней секс, потому что Дженни очень больна. «Мы просто друзья с Дженни, я только играю роль ее бой-френда, — сказал я, — только ты, пожалуйста, никому об этом не говори, Андреа», — и Эдвард сделал благородное лицо. Теперь я уже не употребляю этот жалобный прием, мне кажется, что он недостоин мужчины. А я очень хочу быть «real man», да я и есть.
      От Андреа не требовалось верить в то, что я ей рассказываю — обыкновенная любовная песня самца, были бы звуки. Ей хотелось моих рук на ее небольшом теле, и моего хуя в ней, мне же спокойно и уверенно хотелось увидеть ее голой, наверняка у нее короткие ноги, и очень волосатая щель. «Двадцатилетняя пизда», — подумал я с некоторым отвращением.
      Андреа же в свою очередь рассказала мне, как несчастна она. Оказывается, у нее была любовь целых полтора года с парнем, который тоже танцевал современные танцы, иными словами, ползал по полу, и она иной раз чувствует, что до сих пор его любит. При слове «любит» лицо Андреа приняло нежно-коровье, мечтательное выражение.