Я был влюблен в него, я восхищался им ровно два месяца. Двадцать восьмого февраля 1979 года, я хорошо запомнил эту дату моего унижения, рано утром за ним приехал лимузин, везти его в аэропорт, он улетал в Калифорнию, и тогда, в последние несколько минут, он устроил мне грязную истеричную сцену. Он топал ногами, бегал по лестницам и кричал все одну и ту же фразу: «God damn you! God damn you!» Лицо его налилось кровью и стало багровым, борода топорщилась, глаза были готовы выпрыгнуть из глазниц. До этого, снизу из кухни, мне уже приходилось слышать, как он орал на Линду, нашу секретаршу, но я никогда его не видел в таком состоянии, я только слышал.
      Я стоял, прижавшись к дверной раме спиной, и пытался понять, в чем же я виноват. Я отослал в чистку его серые брюки, которые он сам же положил на сундук, стоящий у самой парадной двери нашего дома. Брюки были в пятнах и лежали среди других испачканных вещей, предназначавшихся для отправки в чистку. Сундук — наше специально условленное для этой цели место. Он же, оказывается, хотел взять серые брюки с собой, это были его особые самолетные брюки. Бедняга, он не имел больше брюк, в шкафах висело, может быть, с сотню костюмов.
      Так я стоял в дверном проеме, ведущем в обеденную комнату, — а он бегал по лестницам и орал все одно и то же: «God damn you! God damn you!» и «Ask! Just ask!» При этом он еще что-то бросал тяжелое и открывал двери. Первое «God damn you!» он проорал, нависая надо мной, он был куда выше и больше меня — слуги, мой хозяин, в сравнении со мной он был прямо головорез, все последующие проклятия он вылаивал уже в отдалении. Может быть, он сбежал, опасаясь, что не выдержит и ударит меня? Не знаю.
      Вот в те-то несколько минут я и начал его ненавидеть. Я был даже немного испуган, не то что я боялся, что он ударит меня, нет. Я бы его убил в ответ, одолел бы как-нибудь, прибежал бы из кухни с мясницким ножом, в конце концов. Я был испуган явной нездоровостью его истерики и незначительностью повода, которым она вызвана.
      «Ну и хуй с тобой! — подумал я. — Ори себе, я знаю, что я не виноват, ну не нравится тебе — увольняй! Большое дело!»
      Мысленно уже собирая вещи, я прошел через обеденную комнату в кухню, а оттуда спустился по лестнице в бейсмент, взял из ящика бутылку содовой воды, проследовав в самую дальнюю комнату бейсмента, заваленную сломанной мебелью, употребленными, истрепанными его детьми игрушками, сел на поломанный стул, открыл бутыль и стал пить зашипевшую воду.
      Тут я обнаружил, что руки у меня дрожат. Это наблюдение меня разозлило. Какого хуя должен я быть вовлечен в чьи-то истерики, в другого человека неспособность справиться с самим собой. Почему? Видения себя, удаляющегося с чемоданом в зияющую свободу, умилили и ободрили меня.
      Наверху грубо затопали. Может, он искал меня?
      «Пусть ищет, ебена мать, — подумал я. — Хуй я отсюда выйду, пока он не уедет. Не желаю я видеть его отечное лицо и вытаращенные глаза. Чего он так топает? — подумал я. — Может, у него плоскостопие? Набиваю же я ему особые резиновые набойки, от которых у него не трутся ноги, может, и плоскостопие».
      Набиваю, впрочем, не я, а грек из ремонта обуви, я только отношу обувь к греку. И еще я время от времени чищу ему туфли. В нашем доме их у него пар тридцать или сорок. Чистить его обувь — одна из моих обязанностей, я ведь служу ему, он платит мне за это деньги. Когда он живет здесь, в Нью-Йорке, я готовлю ему брекфесты и ланчи. Ему и его ебаным бизнесменам. Во время ланчей они часто ворошат свои бумаги.
      Топот и грохот продолжались. Дому уже, наверное, лет 50–60, потому нет ничего удивительного, что в бейсменте хорошо слышно, как бегает истеричный Гэтсби. Великий Гэтсби. Мой хозяин. Мой босс. Мой угнетатель.
      Великим Гэтсби называю я его, разумеется, за глаза. Стивен Грэй — мультимиллионер, Председатель Совета Директоров, Основной Держатель Акций и Президент Корпораций, конечно, не знает, что я его так называю. Если бы знал, наверное, гордился бы прозвищем, человек он начитанный, окончил Гарвард, одна его бабушка была писательница, прадедушка дружил с Уолтом Уитменом, в каждой комнате нашего дома полки с книгами — порой во всю стену. Мистер Грэй знает, кто такой Гэтсби, и был бы доволен.
      Впрочем, сейчас, сидя в бейсменте, скрываясь от его истерики, я уже вкладываю в образ Великого Гэтсби совсем иной смысл. Я уже подозреваю, а не был ли и тот Гэтсби только красивым фасадом, обращенным к женщинам и друзьям? Хорошо бы послужить у него хаузкипером, поглядеть на него из кухни, тут бы я и увидел, кто он на самом деле.
      Стивен Грэй, в последний раз прогрохотав каблуками у меня над головой, захлопнул входную дверь. Тут же раздалось фырканье лимузина. Посидев еще минут пять для верности, глотая воду и пытаясь подавить в себе возмущенные пылкие обвинительные речи в его адрес, я прошествовал на кухню. Было восемь пятнадцать утра. Вся эта история продолжалась пятнадцать минут. Я прошел через дайнинг-рум в холл нашего, его дома, вошел в элевейтор, поднялся на свой четвертый этаж его дома, вошел в свою, принадлежащую ему спальню, и стал собирать вещи. Возмущенные речи горячили голову, я произносил их и про себя, и вслух, обращаясь к вымышленному жюри, к арбитрам, называя их «ребята» (или «господа») и указывая им на мою правоту и на распущенность, истерию и хамство Гэтсби. Среди других мыслей вдруг неожиданно подумалось: «Вот придут советские ребята в вылинявших гимнастерках, придут братишки и отомстят всем, и Гэтсби-хозяину за обиды, которые мне пришлось вытерпеть. Ох, отомстят…»
      Я не собрал много вещей, все только разбросал, когда раздался звонок в дверь. Я прошествовал обратно в элевейтор, спустился на первый этаж, размышляя о том, кого черт принес в такую рань.
      Оказалось, что пришла Ольга. От волнения я совсем забыл, что сегодня среда. Ольга — единственная моя подчиненная, черная женщина пятидесяти лет, родом с острова Гаити. Она приходит к нам в мультимиллионерский домик четыре раза в неделю. Она перестилает белье (в том числе и мне на моей постели — моя привилегия), оперирует стиральными машинами и утюгами — в бейсменте у нас есть специальная лондри-рум, т. е. бельевая комната. Еще Ольга чистит ванны и туалеты нашего дома, чистит серебро, вытирает пыль с наших поверхностей и должна совершать всякие другие рабочие операции, о которых я — хаузкипер, и таким образом ее непосредственный начальник — ее попрошу. Я прошу ее очень редко, эксплуататор из меня хуевый, я стесняюсь.
      За годы, еще до меня, еще при жизни Дженни, в мультимиллионерском домике сложилась определенная утренняя рутина, сохранилась она и в мое время. Первым обычно в кухню спускаюсь я, подымаю штору на окне, ставлю на ресторанного размера огромную газовую плиту чайник и мою от остатков вчерашнего кофе кофеварку. В середине этого процесса обычно появляется Ольга. Затем, уже после девяти, приходит Линда — бессменная секретарша Великого Гэтсби уже в течение восьми лет. Чуть раньше или чуть позже появления Линды дом наводняют звонки всех наших четырех телефонных номеров.

* * *

      Я пожаловался Ольге на хозяина. В основном она мне поддакивает — я же ее начальник. Впрочем, особая реакция мне и не была нужна, просто хотелось мне с кем-то поделиться своим возмущением. Ольга — очень добрая женщина, честная и работящая, она досталась мне в наследство от той же Дженни, и я не думаю ее менять. Ольга поохала над моим рассказом, она тоже считала, что Гэтсби не прав, если он не хотел сдавать серые брюки в чистку, зачем он положил их вместе с другой одеждой на сундук?
      — Наплевать мне на него! Он думает — я держусь за его работу! Я найду себе другую работу, пойду в ресторан официантом, там никто не будет устраивать мне истерики, отработал свои восемь часов и ушел домой! — говорил я Ольге, расхаживая по нашей кухне. Она стояла, прислонясь к одному из наших длиннейших деревянных прилавков — бучар-блоков, они идут у нас вдоль двух стен. Я нервно расхаживал, а она стояла. Тут раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
      — Хай, это Стивен, — сказал глухой голос Великого Гэтсби. — Я звоню из аэропорта. Извини, Эдвард, логически рассуждая, ты был прав, что отправил брюки в чистку. Они ведь лежали на сундуке, куда мы всегда кладем одежду, предназначенную для отправки в чистку. Извини, я просто был расстроен своими делами, бизнесом, это не было направлено персонально на тебя.
      Не знаю зачем, но я дал ему поблажку. Потом Линда ругала меня за это. Я сказал: «Ничего, Стивен, я понимаю. У всех у нас бывают неприятности. Это нормально. Я тоже виноват, я мог бы и спросить еще раз».
      — So long. Увижу тебя через неделю, — сказал он. — Гуд бай.
      — Гуд бай, — сказал я.
      — Он извинился! Это был он! — торжествующе сказал я Ольге. — Он звонил из аэропорта.
      Ольга заулыбалась. Она была довольна, что дело так хорошо уладилось, что Эдвард, уже собиравшийся уходить с этой работы, помирился с мистером Грэем. Я ее понимал, ведь я явно был для нее хорошим начальником: часто я отпускал ее домой раньше времени и никогда не указывал, что ей делать, считая, что она и сама знает свою работу, и она действительно знала. Если она видела, что ковер в холле, или в солнечной комнате, или в ливинг-рум на третьем этаже был грязный, — она брала вакуум-клинер и чистила ковер.
      Потом пришла Линда, я и ей рассказал свою историю.
      — Это наконец случилось и со мной, Линда, — сказал я ей, волнуясь. — Стивен набросился сегодня утром на меня. Наконец-то! Я столько раз слышал, как он орет на тебя, что был уверен — и мое с ним столкновение неминуемо.
      — Не ожидай только, Эдвард, что он будет извиняться всегда, — сказала Линда. — Это он только потому, что ты еще новый человек здесь, он еще тебя как бы стесняется. Со мной он меньше церемонится, извиняется — хорошо если через раз. То, что ты тоже виноват, это ты зря, Эдвард, ему сказал. Нужно было дать ему почувствовать хоть чуть-чуть, что он виноват…
      Линда храбрая со мной на кухне, когда же Гэтсби с нами в Нью-Йорке, она дрожит и волнуется. Ей 31 год, и из них восемь она работает с Гэтсби. За эти годы он так ее натренировал и поработил, что и дома, в своем многоквартирном хорошем доме в не очень хорошем районе, Линда, я уверен, думает о делах Гэтсби. И в своей голубой викторианской спальне, и занимаясь любовью со своим вечным бой-френдом Дэйвидом, и разговаривая со своими тремя котами, она помнит о Гэтсби. Впрочем, Гэтсби никогда не стесняется звонить ей и домой — поглощать и ее личное время.
      Линда — лучшая возможная секретарша, иначе Гэтсби не держал бы ее восемь лет, да и другие бизнесмены, друзья и партнеры Гэтсби, бывающие в нашем доме, не раз говорили мне, что Линда очень быстрая, надежная и деловая.
      Она действительно, как гласит один из документов, пришпиленных Линдой к пробковой стене ее проходной комнаты, где она сидит в чистоте и сигаретном дыму: «Подымает здания и проходит под ними. Сшибает локомотивы с рельсов. Хватает летящие пули зубами и ест их. Замораживает воду с одного взгляда. ОНА — БОГ». Сбоку там и приписано — Линда.
      Линда и ее способности отмечены в самом конце списка. В начале списка, с боковой припиской от руки — Стивен Грэй, находится следующее определение:

      «Председатель Совета Директоров. Достает до крыш небоскребов с одного прыжка. Более силен, чем локомотив. Быстрее, чем летящая пуля. Ходит по воде. Дает указания Богу».

      Восемь лет Стивен дает указания Линде. И орет на нее. Однажды он от злости разорвал в клочья телефонную книгу. Линда обязана помнить и знать абсолютно все. Как-то он устроил ей скандал, оттого что Линда не смогла сразу найти телефон девушки, с которой Стивен познакомился в самолете, как он утверждал, месяц или полтора назад. «Месяц или полтора! — говорила мне, волнуясь, Линда. — На следующий день я нашла ему телефон, это случилось полгода назад, в ноябре!!!» Все, что не помнил Стивен, а он, оказывается, мало что помнил, должна была помнить Линда, в том числе и телефоны его герл-френдс. Она даже систематизирует и хранит в архиве письма его любовниц.

* * *

      Я был влюблен в него, я восхищался им, когда приходил в мультимиллионерский домик к Дженни, ее рашен бой-френд Эдвард. Хотя Дженни и жаловалась мне на его истеричность, я думал, она преувеличивает. Я был влюблен в него, он казался мне действительно Великим Гэтсби — деловым, изматывающим себя работой человеком, как бы символом американской деловитости и оперативности. Меня восхищали его чуть ли не каждодневные перелеты из города в город, от берега до берега по всей Америке, из страны в страну. Меня восхищало даже то, что он, летая в Европу, пользовался только сказочной формы самолетом «Конкорд», каким же еще, в самом деле! Мне казалось, что такому современному человеку только и подобает «Конкорд».
      Все его корпорации, Председателем или Президентом которых он состоял, были по-особенному элегантны, он был только в очень элегантном бизнесе. Необычайно дорогие современные автомобили, производимые его фирмой, казались мне автомобилями будущего. «Так они — автомобили — будут выглядеть в двадцать первом веке», — думал я. Компьютеры, которые выпускала другая его корпорация, соревновались успешно с самыми лучшими в мире, с японскими. Из-за компьютеров и маленькой детальки к ним, величиной с ноготь (деталька содержала в себе шестьдесят тысяч кусков информации), у Гэтсби и его фирмы шла с японцами настоящая война. Тайная, шпионская, с воровством технических секретов, подкупами и продажами. Совсем как в высокоиндустриальных фильмах о Джеймсе Бонде.
      Сам хозяин в непременно английских, строгих шерстяных костюмах, очень с виду простых рубашках фирмы «Астор», только фирмы «Астор», в туфлях на консервативном небольшом каблуке, бородатый, в очках, высоченный, энергичный, шумно смеющийся, неизменный предмет восхищения для всех, кто вился вокруг него, — друзей, женщин, партнеров по бизнесу, — был для меня символом, как бы киногероем, молодым миллионером, душой и надеждой Америки. Тогда я видел только фасад его жизни, но это был ослепительный фасад.
      Даже то, что он взял меня к себе на работу, оказал, так сказать, доверие, зная, что я поэт, писатель, а никакой не хаузкипер, даже это говорило в его пользу. Ведь он, беря меня на работу, тем самым отказывался от части удобств. Я ведь не имел опыта хаузкипера, и моя служба ему, думал я, непременно будет иметь свои изъяны и недостатки. Однако он все-таки брал, так что, по-моему, выходило, что Стивен Грэй покровительствует, так сказать, искусствам. Он покровительствовал. Он был однажды продюсером фильма с прекрасными европейскими актерами, очень высокого класса фильма, «куска настоящего искусства». Настоящее искусство не приносит денег, посему Стивен Грэй потерял на этом деле «один, точка, восемь» миллионов долларов. Я его за потерю «один, точка, восемь» миллионов безумно уважал.
      О том, до какой степени он мне нравился, свидетельствует даже то, что в тот период моей жизни я порой делал для него исключение из твердо усвоенной мной за первые тяжелые годы жизни в Америке теории классовой борьбы. «Нет, он не из этих capitalists pigs, — думал я. — Человек, который выбросил почти два миллиона, чтобы сделать интеллектуальный фильм, и теперь смеется, когда говорит о потере этих двух миллионов, просто не может быть включен мною в толпу безлицых pigs, он заслуживает выделения».
      Тогда я находил в Гэтсби множество привлекательных черт. Например, как блестяще смотрелся Стивен в истории о том, как он спас, действительно, практически спас, жизнь своему другу Энтони, послав за ним специальный самолет в Кению, где с Энтони случилось несчастье. От неправильно выписанной докторами дозы какого-то нового, плохо испытанного лекарства Энтони вдруг сделался невменяемым и в этом состоянии бросился в стеклянное окно современного отеля. Он был изранен, без сознания, в состоянии комы, когда его подобрал самолет, посланный Гэтсби, и доставил в Соединенные Штаты, в одну из лучших больниц, где ему и сделали несколько операций. Энтони остался жив, хотя он и калека. У него действует только одна рука, и вовсе не действуют ноги, он не может работать и навсегда оставил свою любимую архитектуру, по делам которой он и оказался в Кении, но он жив. Благодаря Стивену Грэю. Мало того, уже в течение многих лет Стивен оплачивает Энтони студию, в которой тот живет, его питание и даже парня-слугу. Энтони ведь не может приготовить еду или убрать в квартире. Я, который видит в своей будущей жизни еще немало несчастий и происшествий, думаю с завистью о возможности иметь такого друга, как Стивен Грэй. Я, который так тяжело искал в моей жизни друзей и редко их находил, был потрясен этой историей. Уже и позже, когда к образу очаровательного Гэтсби добавились кой-какие едкие детали, история с Энтони продолжала на меня действовать.
      Кстати сказать, фильм, о котором шла речь, Стивен финансировал тоже из дружеских соображений. Как-то, в один из немногих случаев наибольшего нашего сближения, сидя со мной на кухне, во время получасовой беседы, а для Гэтсби потерять полчаса, как для обычного человека потерять месяц, он — хозяин, рассказал мне — необычному своему слуге, как получилось, что он финансировал фильм.
      — Три года, Эдвард, я играл в шахматы с кино-директором, он хорошо играет, хороший партнер. И все три года он постоянно жаловался мне, что хочет снять этот фильм, но никто не желает такой серьезный фильм финансировать, и потому он, бедняга, снимает коммерческие вульгарности, которые ему совершенно не хочется снимать. Наконец, после трех лет мне эти разговоры до такой степени надоели, что я сказал, что дам ему деньги на фильм, только бы он больше не ныл.
      Мистер Грэй довольно усмехнулся. Я не уверен, что его версия истории с фильмом когда-либо соответствовала действительности. Скорее всего, это была уже легендарная версия случившегося, в которую верил и сам мистер Грэй. Но фильм существовал, и этот факт был неоспоримым. Дальше Гэтсби пустился в сложные финансовые рассуждения по поводу того, почему он потерял «один, точка, восемь» миллионов. По Гэтсби выходило, что только по причине отсутствия контроля за продажей билетов в большинстве кинотеатров.
      — В тех кинотеатрах, где мы поставили специальных guards, которые считали, сколько людей входит в зал, и потом сравнивали это число с количеством полученных денег, мы не потеряли деньги, — утверждал Гэтсби.
      Я не знаю, прав ли хозяин, у меня нет достаточных знаний в этой области. Все мои экономические познания сводятся к убеждению, что лучший в мире инвестмент (вложение денег) — это вложение денег в революцию. Хоть и очень рискованный инвестмент, но в случае выигрыша ты получаешь все. Язык мой так и просился сказать: «А не хотите ли, сэр, вложить свои миллионы в революцию, а?»

* * *

      Так мы живем. После того февральского скандала было еще немало моментов, когда я восхищался им, но тень того происшествия не исчезала. Дополненная другими тенями, она в конце концов неузнаваемо исказила облик моего хозяина-супермена, интеллектуального либерала, лучшего друга слуг, животных и детей, каковым он сам себя, наверное, считает. Подруга моя Дженни называла Стивена Грэя «лимузинным либералом», это прозвище мне в свое время очень понравилось. Вот я живу в самом дорогом районе Манхэттена, на берегу Ист-Ривер, в доме, который оценивается в полтора миллиона, и служу лимузинному либералу. Я, испорченный слуга мировой буржуазии, как я сам о себе иногда в шутку и не в шутку думаю.
      И это правда, что я уже испорченный. Нет, скажем так, испорченный в настоящее время. Завтра, может быть (на всякий случай я всегда к этому готов), мне придется покинуть миллионерский дом и отправиться снова в мир, полный нужды и борьбы за существование. Но сегодня я живу так, как редко кто живет в этом городе и в этом мире.
      Во-первых, я, как я уже сказал, единственный человек, кто обитает в миллионерском домике постоянно. Мистер Грэй и его семья живут в Коннектикуте, в «стране», в большом помещичьем доме, в усадьбе. Жена мистера Грэя — беловолосая Нэнси, и его четверо детей, их тамошние слуги, и его восемь автомобилей — все они там. Там у них овощи, лошади, цветы, бассейн и несколько фермеров-арендаторов, которым Гэтсби сдает в пользование свои фермы.
      Пейзажи Коннектикута, пейзажи земли, принадлежащей Гэтсби, висят у нас повсюду в городском миллионерском домике, начертанные жидко маслом, совершенно фотографически художником Гаррисом, которого, кажется, зовут Жакоб. Рамы для пейзажей выполнены из старого почерневшего дерева. Мне эти пейзажи напоминают Россию, из которой я уехал пять лет назад — такие же мелкие речки, полевые дороги, ели или снежные поля. Художник Гаррис написал по заказу Гэтсби бесчисленное количество колов, изгородей, осенних деревьев и красных кирпичных фермерских стен.
      Нэнси, а по уик-эндам и летучий Гэтсби, когда он не в Азиях-Европах, живут там в здоровой обстановке, с хорошим молоком (кое-где на пейзажах встречаются коровы). Предполагается, что и дети их вырастут там здоровыми, энергичными и настоящими американцами.
      Я же, Эдуард Лимонов, живу в городском доме. Моя спальня на четвертом этаже, выходит она в сад и на реку. По утрам в саду поют птицы, а по реке во всякое время дня и ночи проплывают баржи, пароходы и буксиры. В мою ванную комнату вливается через окно в крыше sky light, или небесный свет. Каждый понедельник Линда выдает мне деньги на покупку еды для дома, холодильник должен быть на всякий случай полон — это моя обязанность, а по четвергам та же Линда платит мне мое жалованье за неделю. Пройдя через бейсмент мультимиллионерского дома, можно попасть в винный погреб — предмет гордости моего хозяина, с тысячами бутылок старого французского вина и с более крепкими напитками. Все пять этажей дома полны удобств, излишеств, мягких постелей, диванов, книг и пластинок. И все было бы хорошо, рай, в окна которого заглядывает солнце и их оплетает плюш, все было бы хорошо, если бы время от времени в дом не приезжал хозяин, его настоящий хозяин.
      В первые пару месяцев моей службы Стивен приезжал довольно редко, скажем, раз в неделю он появлялся у дверей дома в такси, обычно часов в шесть-семь вечера, примчавшись прямо из аэропорта. Часто он бывал злым. На то, наверное, были его собственные внутренние причины, но выражалась злость в том, что он никак не мог найти деньги расплатиться за такси, бегал бестолково от меня к водителю, кашлял, вынимал беспрестанно из кармана трубку, не зажигал ее, опять клал трубку в карман и производил тому подобную суету и нервность. Нервность немедленно заливала весь наш дом, и я, до того принадлежащий только себе или моим обычным обязанностям в доме, вдруг оказывался принадлежащим ему. Его дурное настроение и тогда, и впоследствии всегда, и сейчас передавалось дому и мне, и Линде более всех, если он приезжал в ее рабочие часы. Линда сидит в своем проходном закоулке на втором этаже от девяти утра до пяти вечера.
      Я обычно поджидал его, сидел на кухне и глядел на улицу. Увидав его в такси, я бегом бежал открывать ему дверь, дабы избавить его от лишней раздражительности, которая у него непременно возникнет, пока он будет искать ключ, я, видите, тоже был эгоистичен и думал о себе. Покончив со входной суетой и внеся с моей помощью, или без оной, чемодан, или чемоданы, и неизменный ворох растрепанных газет, которые он читал в такси, он бежал наверх в свой деревянно-кожаный кабинет на второй этаж и садился к телефону. Телефонирование продолжалось обычно полчаса-час, но могло продолжаться иной раз и дольше — и два часа, и три…
      Отзвонившись, он спускался на кухню и забирал у меня «Нью-Йорк пост» — последний выпуск, всегда по-старомодному спрашивая, прочитал ли я газету и может ли он ее взять. Прочитал или не прочитал, но я всегда отдавал ему его газету. Попробовал бы я ему не дать, вот было бы смешно. Тут же я его спрашивал, хочет ли он дринк. Под дринком подразумевался его постоянный стакан двенадцатилетнего скотча «Гленливет» со множеством льда и сельтерской воды. Если он был в хорошем настроении, он делал себе дринк сам. Я всегда выставлял бутыль «Гленливет» на кухонный бучар-блок — прилавок, чтобы он не путался в бутылях, ища свой скотч в баре, им служил один из кухонных шкафов, и опять-таки не раздражался, не злился. Все эти традиции выставления бутылей и открывания дверей сложились давно, еще при Дженни, как необходимые препятствия на пути его дурного настроения. Не знаю, сознает ли он, что и я, и Линда — все мы зависим от его настроения, сознает ли?
      Быстро проглядев газету, он хватал стакан и отправлялся в хозяйскую свою спальню на третий этаж, наполнял широкую и глубокую ванну водой и специальной зеленой хвойной эссенцией и ложился туда. Теперь у него всегда в эти моменты играет радио, которое я недавно установил у изголовья его постели на столике, и вот он там лежал, а мы ждали.
      Мы ждали — это я и дом, когда он свалит, исчезнет, уедет обедать в ресторан, а потом куда-нибудь ебаться. Иногда, а теперь все чаще, поздно в ночи он возвращался спариваться в дом. Я и дом ждали его ухода, потому что у меня есть чувство, что дом любит меня, а не его. Почему меня? Потому что я живу здесь, и чищу дом, и слежу за ним. Чищу потому, что вместе с работой хаузкипера я сохранил за собой и свою старую работу — а именно «тяжелую чистку». Раз в неделю я совершал тяжелую чистку, еще когда Дженни жила и работала здесь, я чистил весь дом снизу доверху пылесосом, натирал полы ваксой. Дом наверняка любит меня, который чистит и убирает его и следит, чтоб было тепло в нем и сухо. Великий Гэтсби только разбрасывает полотенца, грязные рубашки, носки, трусы и выпачканные костюмы, наносит ногами мел и штукатурку с улицы, откуда он ее только достает, оставляет повсюду недопитые бокалы с вином и чашки из-под кофе, короче, он вносит в дом беспорядок и грязь, он тратит наш дом, я его поддерживаю.
      Я и дом ждем, когда он исчезнет. Приезд хозяина для нас как иноземное нашествие. Часто, в это самое время нашего ожидания, приходит его girl-friend Полли, очень милая, но, на мой взгляд, замученная женщина. Я и Линда соглашаемся, что Полли очень милая и действует на Гэтсби — нашего варварского барона — благотворно и усмиряюще, и мы молим Бога, чтобы они не поссорились.
      Сравнение же Стивена с варварским бароном пришло ко мне постепенно после многих ланчей, которые я ему приготовил. Чаще всего он ел мясо — куски баранины, или стейки, доставляемые мне по телефонному звонку из лучшего в городе мясного магазина, от братьев Оттоманелли. Насмотревшись на него, слегка одуревшего от мяса и французского красного винища, а за едой всегда выпивалось несколько бутылок вина, минимум две, насмотревшись на одутловатого, с нависающим на ремень брюшком, краснолицего, рыжебородого Гэтсби, я и набрел на это, как мне кажется, очень удачное определение — варварский барон. Только что сжевавший баранью ногу, такой барон — охотник, лошадник и собачник — выходил ко мне в высоких ботфортах откуда-то из средневековой Англии, и воняло от него псиной, алкоголем и конюшней. От Гэтсби несло каким-то странным запахом кожи — из его шкафов, где он хранил свои костюмы и многочисленную обувь, еще несло крепким одеколоном и табаком «Данхилл» — его неизменная табачная марка. Как все снобы, а ведь совсем нетрудно уже догадаться, что Стивен Грэй — сноб, он имел свой фирменный скотч — «Гленливет», свои фирменные рубашки — «Астор», свои фирменные трусы «Джокей» и свой фирменный табак «Данхилл». Кроме того, были и другие, более общие правила снобизма и хорошей жизни — носки покупались, например, только из стопроцентного хлопка и только в магазине Блумингдейл. Там же я покупал ему и галстуки бабочкой для его токсидо, и постельное белье для дома, для всех семи спален. Белье также должно было быть из чистого хлопка, никаких полиэстеров в доме не допускалось.
      Полли, обычно поприветствовав меня какой-нибудь сочувственной фразой, вроде «Как твоя книга, Эдвард?» (фразы менялись, но все они должны были, очевидно, свидетельствовать о ее внимании ко мне и заинтересованности в моей судьбе) подымалась к Стивену. Если же он вылезал к тому времени из ванной и был одет, он сбегал к ней навстречу по лестнице. Тогда я исчезал на кухню или в мою комнату, продолжая с нетерпением ждать, когда он уйдет в ресторан. В то же время я был настороже, на случай, если он спросит меня о чем-то, о предмете, вещи или человеке, которого или который срочно необходимо найти в доме или за его пределами. Владелец небольшой империи фирм и повелитель множества людей, на него работающих, он никогда не помнил, например, где находятся в кухне чашки или бокалы. Для того чтобы найти винные бокалы, он раскрывал настежь последовательно все двенадцать шкафов. Если я и уходил в свою комнату, чтобы у него возникло чувство privacy и его собственного дома — я всегда держал дверь моей комнаты открытой — на случай, если он меня вдруг потребует, если я ему понадоблюсь.
      Сцены, подобные истории с его брюками, отправленными в чистку, в таком отвратительно-обнаженном виде больше не повторялись, и тому есть причина, о которой я сейчас расскажу, но вспышки его истерии все равно время от времени сотрясают дом, доводят до нервного шока Линду и злят меня. «Тряпка, истеричная баба! Не можешь, баба, держать себя в руках!» — шепчу я себе под нос, моя посуду, или ее протирая, или убирая со стола.
      Однажды он должен был ехать к себе в Коннектикут, после того как провел три дня в моем, нашем с Линдой, доме. Мы несказанно за эти три дня от него устали и считали минуты. Он вел себя более или менее прилично и уже предварительно перенес с моей помощью и поместил в автомобиль ящик французского вина, чемодан, непонятного вида несколько электронных приборов и спутанные провода, но замешкался где-то в глубине дома. Я сидел на моем обычном месте, у окна в кухне, смотрел, чтоб на его машину не приклеили тикет, и ждал, когда он уебется, предвкушая, как сброшу с себя туфли и лягу спать немедленно, я был на ногах с шести утра, а приближалось к шести вечера… Как вдруг сверху — Линдин закуток и его кабинет соединяются с кухней лестницей так, что если дверь не закрыта, мне их разговоры хорошо слышны, — как вдруг сверху раздался грохот, плохо различимые волнующиеся ответы Линды и истеричный бас моего хозяина.
      — Это украдено, это украдено! — повторял бас.
      Что говорила Линда, не было слышно, они передвинулись в глубину офиса.
      Я съежился от недобрых предчувствий. После серии препирательств, криков, дополнительных шумов, похожих на шумы опрокидываемой мебели, все это происходило уже где-то в самом сердце его кабинета, мне не было слышно слов совсем, только шум речи, Линда выкатилась на кухню и спросила истерическим полушёпотом:
      — Эдвард, где черное маленькое портфолио Стивена, оно всегда лежит на подоконнике в его кабинете? Его нет, оно украдено, а в портфолио все кредитные карточки Стивена и его паспорт!
      Я сказал:
      — Линда! В доме никого не было уже неделю, только ты и я. Я не знаю, где портфолио, но раз оно находилось в кабинете на подоконнике, оно и должно быть там. Я ничего не убирал ни с подоконника, ни со стола, так как боюсь прикасаться к бумагам босса. Может быть, Стивен сам переложил портфолио на другое место?
      — Нет, — сказала Линда, — он не перекладывал.
      Не очень, впрочем, убежденно сказала. И добавила: «Мы должны перерыть весь дом, но скорее всего портфолио украдено». Линда трагически и укоризненно посмотрела на меня.
      Я пожал плечами. Кем оно может быть украдено? Гостями? Его гостями? Гупта взял портфолио или другой приятель Стивена — голливудский сценарист Джеф? Его жена, может быть?
      — Я взял портфолио, — добавил я раздраженно. — Конечно.
      Линда молчала испуганно, и молчал я, а наверху Гэтсби по-прежнему чем-то гремел, метался и потом вдруг затих. На телефонном аппарате, который есть у нас в кухне, как и во всякой другой комнате, — все четыре номера плюс один местный, по которому мы можем говорить друг с другом из комнаты в комнату, — зажглась лампочка.
      — Кому-то звонит, — прошептала Линда.
      Он отзвонился очень коротко, и наверху затопали его ноги. «Плоскостопые ноги», — подумал я с ненавистью. Плоскостопые ноги явно приближались к нам. Я понимал, что в этот момент рассуждаю, как слуга, боюсь и ненавижу, как слуга, и, как ни в чем не виновный слуга, я не хочу его видеть. Общество, цивилизация, культура и история, что еще? — книги, кино и телевидение сформировали наши роли — хозяина и его слуги. Хочешь не хочешь — играй слугу, живи слугой, пусть в тебе, Эдвард, и куда больше интеллекта, скажем, достаточно на поэта, но все равно, кого это интересует, — ты должен валять дурака и трагически ожидать его прихода. Слуга Лимонов, внутренне весь сжавшись, как креветка при приближении сачка рыбака, или как кто еще? — еж, до которого барышня дотронулась концом зонта, прислушивался, как шаги достучали до лестницы и стали спускаться к нам. Линда, как кролик, смотрела в открытую пасть двери.
      Он возник в дверях. Чем я обладаю после многих лет общения с себе подобными в этом мире, это умением не смотреть и смотреть в одно и то же время, или умением смотреть и не видеть. Я годами тренировал себя в нью-йоркском сабвее. Пригодилось. Я смотрел и не видел. От него ко мне шла только его окружавшая психопатия, я чувствовал его потную нервность, его накаленность, и было ощущение, что от него, как от чайника, свистя, исходит пар. И еще его окружало как бы красноватое облако. Может быть, опухшее красноватое лицо создавало эту иллюзию, может, рыжеватая борода его была повинна в том, что мне казалось, что его окружает истеричное красноватое облако, не знаю. Знаю, что я его ненавидел, и ненавидел вдвойне за то, что он заставлял меня играть в эту идиотскую социальную игру и ненавидеть его, за то, что он не мог подняться на уровень обычных человеческих отношений. Что он не мог даже, сволочь эдакая примитивная, остановиться на уровне работодателя и просто тех, кто на него работает, получая за работу деньги. Нет, он, ебанный в рот, насильственно этим своим опухшим облаком столкнул нас в слуг, и Линду, и меня. Он одним пинком своих нервов столкнул нас в историю, в средневековье из двадцатого века. Из поэта, любителя умных социальных книг, из анархиста и поклонника жестокой новой волны в музыке — Элвиса Костелло и Ричарда Хэлла, из… он в несколько минут, без употребления физической силы превратил меня в трепещущего слугу. Что толку, что я трепетал от ненависти к нему, ненависть ничего не изменяла, ненависть была личным делом слуги, хочешь — можешь ненавидеть, но слугой я уже был, я стоял, и он двигался к Линде мимо меня — слуги, слуги, слуги!
      Можно сказать, что это все Эдуард Лимонов сам себя накрутил, придумал все, и что он собственно может предъявить Стивену Грэю, какие претензии? Никаких. Кроме той, что Стивен Грэй подсознательно и сознательно и как угодно ощущал себя хозяином, а потому я и Линда автоматически становились его слугами. Парадоксально, но, защищенная от Стивена мной и Линдой, Ольга не была его слугой, а мы были. Ебаный варварский барон, сука опухшая, он играл в эту игру, и нам приходилось. Играл подсознательно, и я включался в игру подсознательно, то, что я понимал все, дела не меняло.
      И впоследствии я всегда понимал, что физически работать для него и с ним мне было легко. Я не противился тому, что приходилось вставать в семь, а то и в шесть часов утра, а в восемь порою уже приходили его друзья или нужные ему бизнесмены, меня даже возбуждала и взбадривала наша утренняя армейская активность. Не противился я и тому, что приходилось весь день проводить на ногах, и спать я мог уйти только к двенадцати ночи. В конце концов он бывал здесь два или три дня в неделю, по пальцам можно было сосчитать, когда он жил в своем нью-йоркском доме дольше.
      Но вот эта его необыкновенная способность одним своим присутствием превращать меня и Линду в слуг убивала наши отношения и превращала каждый его приезд в катастрофу для нас. Ей-богу, я вовсе не хотел, чтобы он сидел со мной на кухне и пил водку, я первый бы не согласился. Мне не нужна была его дружба, но мне хотелось, чтобы моя работа была моей работой, а не «служением» в рабском смысле этого слова.
      Короче говоря, он тогда подошел к Линде и выдавил из себя нечто неожиданное для него самого: «Я позвонил Нэнси, портфолио у нее в Коннектикуте».
      Боже, у него был такой несчастный вид, он был так разочарован, да что разочарован, он был убит. Почему? Потому что мы оказались невиноваты! А ведь он уже поверил, он всегда верил, что мы, мы виноваты. Что мы, мы… проще говоря, ему хотелось, чтобы мы, другие, а именно те, кому он мог об этом сказать, были плохи, виноваты, хуже его, неумные, недисциплинированные, хуже его. Я, разумеется, только пытаюсь понять, как он чувствовал. Может быть, он чувствовал чуть-чуть не так, но вид у него был несчастный.
      Раскрыв трясущимися руками несколько кухонных шкафов, и тут он, очевидно, винил меня, что несколько шкафов пришлось открыть и что не сразу в первом он увидал бокалы, трясущимися руками он нашел джин и налил себе, горлышко бутылки звякало о край бокала, честное слово, звякало. Дальше он стал плести нечто невнятное… Нет, не оправдания, а просто пытался о чем-нибудь с нами говорить, сказал фразу о машине своей, которая стояла, сияя, в окне кухни. Потом, поглядев на кухонные часы, вслух зачитал нам время и обрадованно забормотал о состоянии движения на дорогах, по которым ему предстояло ехать в Коннектикут. Все это в его варварском кодексе символизировало приблизительно извинение, отступление, а скорее всего, его собственное замешательство от того, что он, сука, оказался виноват.
      Мне так было противно на него смотреть, что я демонстративно скорчил презрительное лицо и поднялся наверх на второй этаж, прошел через Линдину проходнушку, зашел в ТВ-комнату и стал смотреть в окно и думать, какой же он все-таки сукин сын. Линда же сдалась ему на милость, как она всегда делает, и тоже, как и он, чтобы успокоиться, стала пить какую-то гадость, может, виски или джин, я не знаю. Я слышал только, как они там шелестели льдом и о чем-то глухо переговаривались — классическая пара — садист с мазохисткой, босс и его секретарша.
      Из окна ТВ-комнаты мне было видно, как девочка лет десяти, одетая в шортики, с длинными ножками, круглой попкой и маленькими грудками под зачаточным лифчиком, училась кататься на велосипеде. Ее измочаленная, наверное, многотысячными за ее жизнь, сеансами любви мама стояла неподалеку и смотрела. Мама была моего возраста, лицо ее, столько тысяч раз напрягавшееся при оргазмах, было все в мельчайших морщинках. «Морщинки развились у нее на лице в результате напряжения от оргазмов», — подумал я несколько механически, тоном учителя анатомии, и переключился на девочку, кожица и тельце которой были еще гладенькие, ровненькие, красный ротик капризно топорщился и произносил неслышимые слова. От зрелища невинного дитяти я растрогался настолько, что неосознанно стал потрагивать свои черные «служебные» брюки в области паха.

* * *

      Волею могущественной фантазии мой, униженный моим хозяином, член слуги оказался во рту дитяти из «хорошей» богатой семьи. Ясно что хорошей и богатой, раз они живут по соседству. В нашем районе не живут бедные люди. Бедные приходят сюда только работать. По утрам, около девяти, в кухонное окно я вижу вереницы их, в основном это черные женщины, вроде нашей Ольги, направляющиеся в дома и апартаменты соседских богачей. Около пяти или позже они совершают обратные путешествия в свои окраинные гетто.

* * *

      Я получил десятиминутное удовольствие от виляющей на велосипеде девочки. Я не кончил только потому, что внизу булькали Гэтсби и Линда, в любой момент эти неуравновешенные личности могли подняться наверх.
      Наблюдения за девочками вовсе не являются моим единственным хобби, типа тех хобби, что имеют одинокие пожилые джентльмены известного возраста, и каковые хобби приводят их иногда в тюрьму и даже на электрический стул.
      Нет, я никогда не напал бы на дитятю, смотреть из окна — это да, еще я, конечно, воспользовался бы моментом, живи я где-нибудь в деревне или в американской провинции и окажись я на расстоянии вытянутой руки от мне знакомой и не слишком невинно выглядящей девочки такого возраста.
      И то, я ни в коем случае не стал бы нападать, эти грубости для несдержанных идиотов, я же, несмотря ни на что, вполне интеллигентный человек. Слуга вполне может быть интеллигентным человеком, не так ли? Если бы девочка стала возражать, я не стал бы настаивать. Для меня подобные удовольствия — только одна из граней моей, теперь уже мной хорошо понятой сексуальности, и ничто другое. Я давно уже понял, как общество всех нас наебывает, лишая самых интересных в жизни ощущений и удовольствий, огораживая запретами и табу.
      «Не сметь». Смею.

* * *

      Вместо девочки, которая вместе со своим велосипедом вильнула влево, за раму моего зрения, за кулисы, так сказать, появился в окне Стивен, открыл дверцу своей машины, каковая была по-весеннему уже без крыши и роскошно желтела новой кожей, уселся в свой полированный ящик, мощной жопой придавив сиденье, и повернул ключ. В это время девочка опять выехала из-за кулис и завиляла мимо машины босса, с интересом на него кося и оглядываясь. Мне было видно, как Гэтсби самодовольно улыбнулся.
      Сука! И тут он одержал верх надо мной. Девочка не видела бледного лица слуги в высоком окне второго этажа, на крючок же автомобиля Гэтсби она клюнула охотно и со сладкой улыбкой. И женщины, и девочки, и дитяти, — все females, все они любят блестящее, сверкающее, горящее огнями — елки, машины, бриллианты, золото, — и вовсе не заботятся о настоящем, подлинном, скажем, о сокровищах души. Велосипедная девочка оказалась достойной представительницей своего пола и, выплюнув мой хуй изо рта, покатила с открытыми в восторге глазами к Гэтсби, сидящему в сверкающем ящике.

* * *

      В общем, как вы видите, истерики он все еще устраивает, но они или не направлены лично на меня, или, если направлены, — Гэтсби удается это скрыть. Тому, как я уже говорил, есть причина.
      В марте месяце, как-то после одного из своих обычно длинных телефонных разговоров, Гэтсби в хорошем настроении, подпрыгивая, выскочил ко мне в кухню.
      — Эдвард, — сказал он. — На этой неделе у нас будет очень необычный гость. Догадайся, кто?
      — Иранский шах, — сказал я наудачу. Дело тут не в том, что у меня такое прекрасное чувство юмора. Изгнанный тогда из своей страны, шах вполне мог оказаться нашим гостем, ибо мистер Грэй действительно был знаком с шахом и в свое время вложил большие деньги в подъем иранской агрикультуры, в какие-то фермы, кажется, куриные или кроликовые, не помню точно. Замечу, что он был достаточно умен и забрал свои деньги из Ирана задолго до того, как «это», я имею в виду революцию, началось.
      Мы связаны с Ираном. В нашем доме есть масса книг по культуре и истории Ирана, ирано-американские словари, в ливинг-рум на третьем этаже дома есть стол, поверхностью которого является привезенный из Ирана, выломанный, очевидно, прямо из стены круг, собранный из мельчайших кусочков зеркал. Прихотливый узор, который составляют зеркала, дополнен диковинными птицами по мраморному краю круга. Очень красивый стол. Мистер Грэй, наверное, разрушил ради этого стола мечеть или памятник архитектуры. Кроме того, на стенах лестниц нашего дома висят персидские миниатюры, на диванах наших лежат хвостатые персидские подушки и подушечки, в той же ливинг-рум — гостиной на третьем этаже на стене висит огромный кальян, который старший ребенок мистера Грэя — Генри в последний свой приезд бессчетное количество раз набивал гашишем и раскуривал «со товарищи» по колледжу. Есть у нас в доме и персидская бронзовая жаровня, и персидское серебро, и даже серебряные персидские пепельницы с коронованным львом, держащим в руке саблю. А может, это и не пепельницы, потому что на дне, на обороте дна пепельницы, находится рельеф, изображающий усатого человека в шляпе с плюмажем. Я подозреваю, что это отец шаха, а может, и нет, там что-то написано по-персидски, но персидского языка я не понимаю.
      — Нет, — сказал босс серьезно, — это не шах. Это твой соотечественник, русский, я ему уже сказал, что ты здесь работаешь. Это… и он назвал фамилию известнейшего советского писателя, с которым я коротко был знаком в бытность мою в Москве, однажды даже был у него дома, — Ефименков.
      Как все в этом мире перемешалось, подумал я. Вот уж не ожидал, что опять увижу Ефименкова на этой земле и к тому же в моем, простите, в Гэтсби принадлежащем доме. Впрочем, особого удивления известие во мне не вызвало, я давно забыл, что Ефименков существует, у меня хватало своих забот.
      Однако я чувствовал, что босс хотел бы, чтобы я удивился, даже был бы потрясен, поэтому, как хороший хаузкипер, я сказал волнующимся голосом:
      — Не может быть! Ефименков! Это так удивительно! Это так странно!
      Хозяина, по-видимому, удовлетворили мои восклицания, ему многого было не нужно от слуги.
      — Я знаком с Ефименковым уже много лет, — сказал Стивен. — Мы познакомились впервые на международном фестивале в Хельсинки.
      Я знал, что Гэтсби знает Ефименкова, фестиваль же в Хельсинки был для меня темным лесом, я в то время тихо и мирно грабил маленькие окраинные магазины в моем милом и провинциальном Харькове. Я даже и не знаю, в каком году случился этот фестиваль, где тогда ошивались Гэтсби и советские Ефименковы, собирались вместе и знакомились.
      — Он будет здесь месяц, — сказал мистер Грэй, мой хозяин. — Не все время он будет здесь, он будет ездить по Америке, но здесь будет как бы его основная база. Чувствовалось, что мультимиллионер Стивен Грэй гордился тем, что всемирно известный советский писатель Ефименков будет у него жить.
      Я начинал понимать, что для мистера Грэя весь мир — одна большая деревня, что для него селебрити есть селебрити, и советский селебрити даже, может быть, выше рангом для Гэтсби, который, как вы знаете уже, сноб, ибо коммунистический селебрити еще и экзотичен. В разговоре с кем-нибудь, например с англичанкой маркизой Хьюстон, к которой босс неравнодушен и которая, как утверждала моя Дженни, была его любовницей, Стивен будет иметь возможность с достоинством уронить: «Вчера Ефименков и я, мы так напились…» Как вы увидите сейчас, они действительно напились в тот единственный вечер, который они провели весь вдвоем, но не в этом цело. Принимая Ефименкова у себя, Стивен Грэй чувствовал себя интернациональной фигурой, человеком, принимающим участие в мировых событиях, не только в экономической, но и в культурной жизни мира, потому Ефименков явно был ему желанен как гость. Он был еще одним подтверждением значительности самого Стивена Грэя в мире.
      Да пошлет Бог Ефименкову долгих лет жизни, потому как он сумел сделать для меня жизнь в миллионерском доме более выносимой, сумел поднять меня в глазах босса до такой степени, что он больше не орет мне в лицо: «God damn you! God damn you!» — и если злится, то уж все-таки думает, перед тем как показаться в сумасшедшем виде с закушенной губой и сопя, как Циклоп, перед зеленые близорукие очкастые очи своего слуги Эдуарда Лимонова.
      Почему? Эдуард Лимонов написал книгу. Множество людей в мире пишет книги, множество русских людей пишет книги, сам Ефименков в его жизни написал и опубликовал, если не ошибаюсь, тридцать три книги, но Эдуард Лимонов, «мой новый батлер», как назвал его сам Стивен Грэй в разговоре все с той же маркизой Хьюстон, Линда слышала телефонный разговор и передала его мне, тот самый Лимонов написал пару лет назад книгу, которая потрясла Евгения Ефименкова и удивила его.
      Ефименков слышал о книге, он ее не читал. Слухи о книге этой ходили и в России, куда новый батлер передал ее через одну маленькую американскую девочку, рукопись, я имею в виду, а перед самым приездом Ефименкова в мою страну — Соединенные Штаты Америки — книга Лимонова была опубликована в сокращенном варианте в одном из русских парижских журналов и всколыхнула всех русских. Одни русские любили книгу, другие ее ненавидели.
      Едва ли не первое, о чем спросил Ефименков слугу господина Грэя, выбравшись из желтого нью-йоркского такси при помощи Джона Барта — седовласого профессора русской литературы и вполне безобидного осведомителя CIA, как я предполагаю, недаром он вечно трется со всеми приезжающими советскими литературными знаменитостями, не отходит от них ни на шаг; первое, о чем спросил Ефименков слугу, было: «Эдик! Я слышал, ты написал роман, дай мне его прочесть, а?»
      Если вы учтете, что Ефименков никогда не был приятелем Лимонова, что Ефименков — это советский человек, выходящий из такси, приехавший в Америку по поводу издания своей книги и остановившийся в доме мультимиллионера только благодаря ефименковской относительной независимости, его статусу одного из самых известных в мире писателей, а Лимонов — хаузкипер этого же мультимиллионера, эмигрант и, предполагается, антисоветчик, то только тогда вы поймете, какой интерес был у Ефименкова к книге, что он сразу же с порога так вот спросил. Для вас, может, и ничего особенного, а на советском языке это значит раскрытие объятий.
      Я дал ему прочесть. Я ему дал. И он охуел.
      Было от чего. Там говорилось и о гомосексуализме, и о других сексуальных приключениях героя, говорилось открыто, без оговорок, пизда называлась пиздой, а не прикрывалась шторками, и любовь приобретала ясные очертания, никаких сюсюканий и сластей. Кроме того, было ясно, что герой не был счастлив с советским строем, несчастлив он и с этим, в котором повелевают Гэтсби (Стивена самого, впрочем, я тогда еще не знал), в общем, было много острого и кровавого в той книге. Герой не разыгрывал из себя мачо, когда ему некого было ебать и он мастурбировал, то так и было написано, что мастурбировал. Герой не побоялся открыть самого себя, вот это-то и потрясло Ефименкова. И самое «ужасное» — у героя было мое имя. Его тоже звали Эдуард Лимонов.
      Я дал ему книгу не в первый же день, как он просил, а, кажется, на третий, в тот вечер он был дома, Стивен находился где-то в Европе, и Ефименков никуда не пошел в тот вечер и стал читать книгу. Наутро он улетал в Колорадо вместе с Бартом, потому, забирая у меня рукопись, он вежливо испросил разрешения взять ее с собой в Колорадо. Я разрешил ему взять рукопись, если б он ее утерял, у меня были еще копии — одна у переводчика и еще несколько в разных местах земного шара, так что я благородно разрешил.
      Когда он вернулся через несколько дней, Гэтсби был в доме, и Ефименков это знал. Тем не менее первое, что он проорал прямо от входа, задрав голову вверх и вначале заглянув было на кухню: «Эдик! Эдик!» Он знал, что если я не на кухне, то у себя на четвертом этаже. Тут на его крики из своего офиса на втором этаже появился босс и ринулся к Ефименкову, но тот отмахнулся от Гэтсби и устремился ко мне наверх. Это был мой полный триумф. Мой — над моим хозяином. Слуга победил. Искусство хоть на минутку вспрыгнуло выше его миллионов.
      Я вышел из своей комнаты на площадку лестницы.
      — Ну, убил ты меня своей книгой, — сказал Ефименков, шумно выдохнув воздух. — Я целую ночь не спал. Это крик! Книга написана в жанре крика.
      — Женя всю поездку только и говорил со мной о твоей книге, Эдвард, — сказал взобравшийся ко мне вслед за Ефименковым Джон Барт.
      Бедная наша деликатная лестница: Джон Барт был такой же здоровенный, как и советский писатель. Вдвоем они были похожи на переодетых в гражданскую одежду дюжих полковников парашютных войск, дослужившихся из рядовых. Кисти рук у обоих неловко торчали из рукавов, точно одежда у них была с чужого плеча. Иногда, глядя, как они вместе читают с эстрады, — Джон был переводчиком Ефименкова, кроме профессорства и работы на CIA он, как видите, еще и переводил, — мне казалось странным, что они вдруг не сбросят пиджаки и не поборются здесь же на сцене, на виду у собравшихся — всех этих специалистов по русскому вопросу — Харрисонов Солсбери, Апдайков, Гинзбергов, Воннегутов и старых русских дам, патриоток России без коммунистов. Они ни разу пиджаков не сняли и не поборолись, что меня огорчило очень. Если бы к ним присоединился Стивен, это было бы и вовсе потрясающее зрелище — босс был такой же дюжий, как эти двое. Здоровый лоб — как говорили на нашей харьковской окраине.
      В тот вечер позже Нэнси устроила ужин, она специально приехала из своей деревни увидеть Ефименкова, видите, каким важным гостем он был. Сервировал, естественно, я — копченый салмон, селедка, водка и всякие другие прелести из магазина «Забарс» были положены мною на стерлинговское серебро и выставлены на стол в дайнинг-рум. Пришли еще несколько приглашенных, некоторых я знал, они должны были все идти в балет смотреть на другую русскую суперзвезду — Рудольфа Нуриева, потому подкреплялись перед балетом. После балета они должны были все идти в ресторан, Линда, я знал, зарезервировала стол, она тоже была приглашена самим Гэтсби как «пара» Джону Барту, чтобы нейтрализовать его. Барта мистер Стивен Грэй терпеть не мог. Он так и сказал Линде с присущей ему баронской прямотой: «Ты будешь сидеть рядом с этим остолопом Бартом и отвлекать его разговором, чтобы он не говорил глупостей и не мешал общей беседе».
      Нэнси, по-моему, опасаясь, что ей будет скучно, пригласила еще незнакомую мне молодую женатую пару, а также присутствовала приятельница Ефименкова — уродливая верзила — женщина по имени Лидия, каковая также, как и Джон Барт, почему-то оказывалась непременной участницей всех визитов советских литераторов в Соединенные Штаты. Она русская по происхождению, но родилась в Америке и говорит по-русски с акцентом, я и Дженни в свое время смеялись и назвали Лидию лейтенантом, прикомандированным к майору Барту. Может, так и было, может, не так, кто знает, история же моей первой встречи с Дженни тоже связана с приездом в Америку другой советской литературной звезды — Стэллы Махмудовой. Тогда-то я впервые и увидел и Дженни, и лошадь Лидию, и борца Барта.
      Но об этом в другом месте, в тот же вечер они сидели в дайнинг-рум и пиздели обо всем понемногу, нецеленаправленно — светская беседа, знаете, что мне с моей кухни было противно слышать — Ефименков что-то говорил о внутренних советских литературных делах, а Гэтсби о своих бизнесменских, и время от времени хозяева что-нибудь меня просили принести — Гэтсби необычайно ласковым тоном, рассчитанным только на Ефименкова, Нэнси, та вполне обычным, нужно отдать ей должное, она в своем поведении не очень-то лгала.
      Вы, наверное, думаете, что я в своей кухне возмущался и мучился от оскорбленной гордости в этой ситуации, что вот я прислуживаю Гэтсби и моему соотечественнику Ефименкову, в то время как я писатель, да еще какой, раз литературная суперзвезда Ефименков только что в самых возбужденных выражениях выразил свой восторг моим творчеством? Нет. Ни хуя подобного, я, напротив, опасался, что они меня пригласят к столу и я вынужден буду выслушивать весь их вздор, деревянный акцент Ефименкова, его наивные попытки объяснить моему хозяину то, что его совсем не интересовало, все упоминаемые Ефименковым имена советских деятелей были скучны даже мне, местные знаменитости, кому они на хуй были нужны, но Ефименков же не знал этого. Если вы думаете, что я мучился самолюбием и мне было стыдно «прислуживать», стыдно перед Ефименковым, то это неправда. Я имел здоровое понятие о работе и о том, что за работу полагается вознаграждение, и то, что мне платил за мою работу Гэтсби вкупе с жильем моим и всеми привилегиями, которые я имел, проживая в его доме, меня вполне устраивало.
      Если я противился эксплуатации Гэтсби, то речь шла о его подсознательном желании заставить мою душу участвовать в его бизнесе и истериках, а такого подарка я ему не мог сделать. На эксплуатацию же части моего времени и физических сил я был согласен, и сам его о такой эксплуатации просил в обмен на его деньги. Мне нужны были его деньги, чтобы жить и писать другие книги, и заплатить за перевод уже написанных, и умудриться продать их, книги, и тогда уйти от Гэтсби и эксплуатировать себя самому.
      Когда они наконец ушли в балет, я чуть не задохнулся от радости и взялся убирать со стола. И, хотя они съели все копченые и соленые прелести магазина «Забарс», даже красной ниточки не осталось от копченого шотландского салмона на серебряном блюде, я с воодушевлением носился с грязной посудой — последняя операция дня. Конец.
      Убрав посуду в dishwasher — посудомоечную машину — и удостоверившись, что дети (Нэнси привезла двоих самых младших своих детей из деревни), вдоволь насмотревшись ТВ, ушли наконец спать, пошел спать и я.
      Разбудили меня колокола. То есть во сне были колокола, а, проснувшись, я тотчас с ужасом понял, что звонят в дверь. Я попытался быстро одеться, но это не так-то легко. Халата у меня нет, а пока я натянул брюки и рубашку и спустился в элевейторе вниз, у двери уже никого не было. Я подумал было, что звонок мне в самом деле только приснился, прошел в кухню, налил себе холодной сельтерской воды и совсем уж собрался опять подняться к себе и заснуть, как вдруг раздался телефонный звонок. Я взглянул на кухонные часы — время было 12 ночи. Старушечий голос, шамкая, сказал: «Там young lady у ваших дверей. Она никак не может попасть домой, мне ее очень жалко, на улице холодно, а она в одном платье».
      У меня сжалось сердце. Конечно, это Нэнси. И она, и Гэтсби имеют идиотскую привычку богатых людей выскакивать на улицу совсем раздетыми, даже иногда и зимой. Что им, они, конечно, хватают первое попавшееся такси и, таким образом, не успевают замерзнуть. В этот весенний вечер Нэнси, конечно же, выскочила в одном платье. Тут же раздался злой звонок в дверь, я еще не повесил трубку. Я помчался открывать.
      — Все спят как убитые, я звоню уже полчаса, — сказала она сердито и все же явно сдерживая себя. «Все» — это был я и, очевидно, ее дети.
      — Извините, Нэнси, — сказал я. — Дети легли спать, лег и я, я думал, что у вас есть ключ.
      — Я его не взяла с собой, — сказала она, чуть извинительно, как видно, оттаивая от холода и досады.
      У Гэтсби и Ефименкова были ключи от дома, не мог же я сидеть и ждать их всю ночь, а они будут являться поодиночке. Гэтсби мог бы отдать ей свой ключ.
      Я спросил ее, не нужно ли ей чего, и она ответила, что не нужно, что я могу идти спать. Было странно, что она явилась одна, но не мог же я допрашивать хозяйку, и, если она не сказала сама, значит, ограничимся тем, что спать позволено. И я ушел спать.
      Разбудил меня опять отвратительный звук — нечто вроде домашней полицейской сирены, им мы все вызываем друг друга в доме — звук внутреннего домашнего телефона. Я взглянул на часы — было три часа ночи. «Что на этот раз? — подумал я с испугом. — Опять что-то стряслось».
      — Ес! — сказал я как можно более бодрым и энергичным голосом в телефон. Неутомимый русский, готовый ко всему в любое время дня и ночи. Супермен.
      Ответил мне пьяный голос Ефименкова.
      — Эдик! — сказал он. — Спускайся вниз, мы сидим на кухне, и мы хотим с тобой выпить. Стивен хочет, — поправился он. — Я ему рассказал о твоей книге, он очень заинтересовался, спускайся.
      Я разозлился.
      — Если «босс» хочет, я спущусь, — сказал я. — Но если ты хочешь, Женя, мы можем выпить и завтра, и в любой другой день, сейчас, между прочим, три часа ночи.
      — И он хочет, и я хочу, — сказал упрямый Ефименков, спокойно проглотив мое неудовольствие.
      Тихо поругиваясь, я натянул на себя тишотку цвета хаки с орлом и надписью «U.S. Army», черные «служебные» брюки и спустился вниз. Они сидели на кухне вдвоем, Ефименков — положа локти на стол, и разговаривали.
      — Женя сказал мне, что ты написал Great book — отличную книгу, — обратился ко мне Стивен.
      Я только улыбнулся в ответ, что я мог сказать. Скромный Лимонов. Но Гэтсби и не ждал ответа. Он продолжал:
      — Я переспросил Женю, имеет ли он в виду, что ты написал «good book» — хорошую книгу, но он настаивает на своем знании английского языка и утверждает, что ты написал именно Great book.
      — Стивен, давай выпьем за его книгу, — перебил его Ефименков. — Давай выпьем очень хорошего вина.
      — Сейчас я угощу тебя чем-то особенным, — сказал Гэтсби обрадованно, встал и ушел вниз по лестнице, ведущей из кухни в бейсмент и в винный погреб.
      — Я ему все о твоей книге рассказал, — сказал Ефименков, устало-доверительно наклоняясь ко мне. — Я хотел, чтобы мы выпили все вместе, может быть, ты перестанешь его ненавидеть, а он лучше поймет тебя.
      Простое лицо Ефименкова горело от выпитого, но пьяным он не был, и никакой игры в нем в этот момент не было. Я решил ему поверить. Только я не помнил, чтобы я ему говорил о том, что я ненавижу Стивена. Я писал об этом в своем дневнике, он открыто валялся по всему дому, никто же не знал русского языка, может быть, любопытный Ефименков — советский писатель — заглянул в мой дневник, откуда я знаю.
      Вернулся Гэтсби с бутылью уникального немецкого белого вина, на бутыли была наклейка, удостоверяющая, что вино это не для продажи, а только для коллекции. Я встал, чтобы принести бокалы, и, хотя Гэтсби пытался сделать это сам, я удержал его сказав: «Извините, Стивен, я все-таки хаузкипер здесь». Получилась шутка.
      Гэтсби открыл бутыль, вино было восхитительное. Мы сидели и пили. После нескольких глотков Гэтсби радостно и простодушно вернулся к своей излюбленной теме — к самому себе. Он быстро и судорожно рассказывал, как он устает от своих бесчисленных должностей и обязанностей, как мало спит и как много путешествует. Ефименков слушал его внимательно и, как мне показалось, восторженно.
      Оказалось, что Гэтсби как будто нашел человека, который будет вместо него Председателем Совета одной из его самых больших корпораций, она находилась в Калифорнии, таким образом Гэтсби станет легче, и он сможет больше времени проводить в Нью-Йорке, который он, оказывается, очень любит. Это было как раз то, чего я и Линда боялись, что он будет бывать здесь чаще и чаще.
      Гэтсби уже увлеченно говорил о том, что на прошлой неделе ему предложили купить искусственный спутник, «свой сателайт» — восторженно говорил Гэтсби, и что стоит списанный государством сателайт не очень дорого, он назвал сумму, которую я тотчас забыл, так она была от меня далека и потому нереальна. Гэтсби, оказывается, раздумывал, покупать или не покупать. Увлеченный Гэтсби выглядел как ребенок. «Сателайт!» — звучало в его устах, как новая игрушка. Так, наверное, и было.
      Остановить Гэтсби трудно. С сателайта он перескочил на свою борьбу с японскими фирмами в области компьютеров и столь же быстро переключился на историю с тем самым «его» фильмом: очевидно, Ефименков этой истории не знал.
      Гэтсби вещал, а я думал, какого черта я здесь сижу, зачем они меня разбудили и вызвали среди ночи, если он не дает мне слова сказать. Ох, эти мне барские прихоти! Ефименков, тот был очень наглый, и потому, когда было что сказать, говорил, не стесняясь своего деревянного акцента, и говорил упрямо и громко, недаром он читал всю свою жизнь перед многотысячными аудиториями, перед массами.
      Перерыв образовался, когда Гэтсби вышел в туалет, отлить.
      — Он действительно заработался бедняга, плохо выглядит, нездоровая краснота на лице, ему нужно отдохнуть, он убивает себя работой, — сказал с восхищенным состраданием Ефименков. — И говорит, видишь как, захлебываясь, — продолжал Ефименков, — у него, видимо, нервное истощение.
      Ясно, восхищается энергичным капиталистом. На мой взгляд, толку от Гэтсби было не так много. При всех внешних, казалось бы, проявлениях энергии его, делалось куда меньше, чем Ефименков себе представлял. Больше времени тратилось на перелеты из Коннектикута в Колорадо и Техас, в Нью-Йорк и обратно, на Вест Коаст и в Европу, на ланчи и динеры, каждый часа по два-три и обязательно с французским вином, чем собственно на работу, на бизнес. Французским вином и ланчами и объяснялась нездоровая краснота лица Гэтсби, в его сорок лет у Гэтсби нависал животик над ремешком, небольшой, но живот, да и у самого Ефименкова был уже виден живот, хотя в предыдущие годы был он всегда тонок, как спичка. Я не мог объяснить это все Ефименкову за то короткое время, пока капиталист находился в туалете. Не мог объяснить, что Гэтсби не так эффективен, как Ефименкову кажется, что, может быть, производство автомобилей и другие принадлежащие ему бизнесы вполне могут обойтись и без него, без его суеты, ланчей и динеров, что, может быть, Гэтсби больше тешит свое «Я», чем работает. Я решил, что объясню это Ефименкову как-нибудь потом, но так и не объяснил, не успел, а потом он уехал обратно в Советский Союз.
      Я давно догадывался, но тогда, глядя на них, мне стало совсем ясно, что Гэтсби и Ефименков принадлежат к одному классу — к хозяевам этой жизни, хотя один — мультимиллионер, а другой — писатель-коммунист, или, если хотите, к одной интернациональной банде — к старшим братьям этого мира, к элите. Недавно в одном нью-йоркском журнале была заметка о моем хозяине со сногсшибательным заголовком «Сегодняшний рабочий класс», а под заголовком фотография Стивена Грэя в очках, со слегка отпущенным галстуком, с умным и проницательным взглядом — это так он сам себя представлял, и таким его представил Америке журнал. Но я-то таким его не видел. Для меня, из моей кухни глядя, он был капризным, избалованным богачом, который, не оставь ему отец и дед миллионов, не смог бы, пожалуй, и доллара заработать в этой жизни. Я знал, что при столкновении с простейшими жизненными проблемами он становится беспомощным, как дитя. Дженни когда-то впервые сказала мне об этом, я ей тогда не поверил, теперь я знал, что оторванная пуговица могла обезоружить его и лишить равновесия. Он мог взять в долг миллион, миллионы, это была его основная специальность — доставание денег, у него были друзья, ему мог занять денег банк, тот или иной, а пришить пуговицу он не умел. Все, что он умел, покоилось на наследстве, на том, что доставляло ему его положение в мире, а не он сам. Правда, он был иногда любопытен.
      Ефименков утверждал и утверждает в своих книгах, что он рабочей кости человек, простой сибиряк, и вообще щеголяет как бы своей простотой и открытостью. Это его наивная ложь, в которую он сам верит. И из Сибири он уехал, когда был еще мальчиком, и рабочим он едва ли был в его жизни с полгода, ведь уже с шестнадцати его стали печатать газеты и журналы, а в восемнадцать лет он уже был известным писателем. С тех самых пор он и удален был навсегда и навечно от простых людей и жил всю его жизнь как писатель, очень известный писатель, элитарной жизнью. Ему дарили картины Дали, Пикассо и Шагал, а рабочего в нем была только его, опереточного рабочего, кепка и кожаное тонкое пальто, которое стоит денег, господин товарищ Ефименков, хоть он в общем и вполне хороший мужик. Вся эта маскировка из той же категории, что и Мао Цзэдун, всю жизнь проходивший в синем рабочем хлопчатобумажном костюме, или Дэн Сяопин, а банкеты и резиденция у них все же в бывшем Императорском Дворце…
      Они прекрасно друг друга понимали и нуждались друг в друге, а я сидел и грустно думал, что хотел бы быть с ними, а вот не могу, увы. Мне тридцать пять лет, и с семнадцати лет я добываю себе пропитание физическим трудом, потому их псевдорабочие лозунги меня не наебут. Да, мы все работаем, но господин Гэтсби работает очень отлично от нашей черной Ольги или от меня. Ну, хорошо, Ольга, она, может быть, не может тягаться с Гэтсби, не то образование, скажем, но, если сравнить меня и Гэтсби, кто же лучше, талантливее, кто нужнее миру? Это мой роковой вопрос, я решаю его всякий день, я борюсь и соревнуюсь со своим хозяином, он хоть и зверь, черт, но обаятельный черт современной цивилизации, блестящий черт в блестящих автомобилях. Эдуард Лимонов и Гэтсби. Кто кого?

 

      Часто в уик-эндные дни, сидя на плетеном стуле на крыше нашего дома, загорая на солнышке, читая газету и потягивая кофе, я думаю, что произошло бы со мной, как бы повернулась моя жизнь, если бы я не встретил Дженни и не уцепился за нее всеми силами моими. Что было бы, если бы в тот весенний дождливый день 24 апреля 1977 года не поехал я вместе с русским пьяницей Толей на поэтическое чтение в Квинс-колледж, где и встретил Дженни, которая ни слова не понимала из того, что читала советская поэтесса Стэлла Махмудова, но была там по счастливому стечению обстоятельств. Что произошло бы? Выжил бы я или нет?
      Не знаю. Наверное, выжил бы я и без Дженни. Иногда мне кажется, что нет. Спасибо Толику-пьянице, он тогда зашел за мной и вытащил меня в буквальном смысле этого слова из моего отеля, помню, что очень не хотел я ехать к черту на рога в Квинс-колледж и ныл всю длинную дорогу.
      В конце концов, бесконечно меняя сабвей и автобусы, мы добрались все же до культурного очага. Купили билеты, прошли в зал. Разыскивая свободные места поближе к сцене, я вдруг услышал, что меня зовут: «Эдик! Эдик!»
      Оглянувшись, я увидел Вадимова, который по всем моим понятиям должен был находиться в России. Подошел. Сидели: Вадимов, суперзвезда балетный танцовщик Лодыжников и девушка. От Лодыжникова по правую руку. В вязаной кофте девушка. Крупная девушка. Вот почти все, что я заметил. Еще довольно крупные губы, в просторечии называемые чувственными, и большой смешной промежуток между передними зубами. Забавное что-то в ней было. «Наверное, ирландка», — подумал я почему-то. Я разговаривал с Вадимовым и Лодыжниковым, а сам прислушивался, когда девушка вдруг о чем-то спрашивала Лодыжникова. Я решил, что она очередная лодыжниковская девушка. Их у него было много, и ни одна сколько-нибудь долго не задерживалась.
      Оказалось, что Вадимов теперь ни более ни менее как муж Махмудовой. Вадимов был мужем многих известных или красивых женщин в Советском Союзе. Это его как бы вторая специальность, или первая, если хотите. Кроме этого, он театральный художник, потомственный, по-моему. Вот они приехали с визитом в Америку. Поэтессе должны были присудить академическое звание, ибо Американская Академия избрала ее своим почетным членом. Поэтессе было сорок лет, она начинала каждое свое утро с головной боли и похмелья. Позади у нее было великое множество любовных похождений, она, как и Вадимов, перебывала в женах или любовницах у многих известных мужчин России — писателей и поэтов… Теперь у нее был художник.
      Зал нестройно шевелился и галдел, ожидая выхода Махмудовой. Как-никак она считалась номер один женщина-поэт России. Пришли ее послушать русские старухи, русские растяпы, русские недотыкомки и неудачники, как я и Толя. Были во множестве и представители еврейско-русской культурной знати, уже так сказать интернациональная элита, не забывшие, как они считали, русского языка. Они, конечно, сидели в первых рядах. Я различил людей из двух-трех влиятельных нью-йоркских журналов, несколько богатых вдов, человека, родившегося в Одессе, которого великий поэт Володя Маяковский когда-то называл «Малая Антанта», чем «Малая Антанта» очень гордился. Хитрый и пронырливый, рыжий, энергичный коротышка «Малая Антанта» был богат в нэповской России и сделался еще более богат здесь. Говорили, что деньги он делает из воздуха. Вопрос, что он понимал в стихах, остается открытым, тем более что он еще и плохо слышал. Впрочем, все эти люди пришли не из любви к стихам, а чтобы продемонстрировать свою принадлежность к культуре. Неважно, что русской, пусть даже еще более далекой от них — китайской, но к культуре. Модно сейчас в Соединенных Штатах быть культурным — посещать концерты классической музыки, оперу, балет, они и посещают, они и культурны. Если вдруг станет модным какое-нибудь изуверство, скажем хлыстовские «радения», я уверен, они предадутся ему дружно вместе со всем многонаселенным буржуазным обществом.
      Только благодаря всем этим большим и малым антантам и существует, например, Лодыжников, думал я, косясь на Лодыжникова. Его искусство — балет — в моде сейчас у буржуазии, у жирных, потому он и суперзвезда, потому и гребет деньги лопатой. Еще двадцать лет назад он едва ли бы смог прокормиться на свои танцы в Америке. Двадцать лет назад не было модным посещать балетные спектакли. Что делала тогда буржуазия вечерами, не могу сказать. Наверное, ходила на Бродвейские мюзиклы. Не знаю. Я не люблю балет, я сошел с ума от современной жизни, все эти спящие красавицы, столь любезные сердцу правящих классов и там, в эсэсэсэре, и здесь, в юэсэе (а почему в самом деле так получается?) меня раздражают своей слащавостью. Посмотрите только на эти балетные ляжки! Балету, на мой взгляд, если и есть место сегодня, то так же, как и панораме, например, только в филиалах исторического музея.
      Наконец поэтесса вышла к народу. Вся в черном. Хоть не в черном платье, но в черных бархатных брюках, черных сапогах и черном же жакетике, который не скрывал ее довольно обширную грудь. Манера ее чтения всегда казалась мне пошлой и сладкой. Она принадлежала к поколению суровых и мужественных советских юношей и девушек (такими они сами себе казались), которые смело вышли на бой с неправдой в самом начале шестидесятых годов. Эти юноши — ее друзья, мужья и любовники — думали, что судьбу поэта можно сыграть между делом — между поездками в Париж и пьянками в Доме литераторов и писанием стихов и прозы, показывающих власти кукиш, но в кармане. Примером для них, они сами его избрали, был Пастернак — поэт талантливый, но человек робкий, путаный и угодливый, дачный философ, любитель свежего воздуха, старых книг и обеспеченной жизни. Я, которого от самого вида библиотек рвать тянет, презираю Пастернака, да.
      Но вернемся к поэтессе и суровым юношам. Суровые юноши, честняги, читающие суровые стихи о вреде карьеры, или вдруг пинающие в печати давно умершего кровожадного тирана Сталина, или возмущающиеся тем, что кто-то бьет женщину, были встречены на «ура» такими же читателями. Мужественно и резко оправляя пиджачки, куртки и вихры, поэты бросали в переполненные недотыкомками залы студенческих городков свои фразы, и залы разражались аплодисментами. Поэтов этого поколения ужасно преследовали. То вдруг долго не разрешали уехать в очередной Париж, а поэт, знаете, уже собрался за границу, или вдруг вместо тиража в миллион или полмиллиона выпускали книгу поэта тиражом всего в сто тысяч экземпляров. В таких тяжелых случаях за них тотчас же заступалась мировая общественность.
      Прошли годы, и вот она стоит передо мной — суровая девочка своего поколения. Читает стихотворение о поэтессе Цветаевой, покончившей с собой в провинциальном городке Елабуге, повесившейся. Ну и кумиры нынче у русской интеллигенции — робкий трус Пастернак; умерший у мусорного бака в лагере, где он собирал объедки, от страха ставший юродивым Мандельштам; повесившаяся Цветаева. Хоть бы один нашелся волк и умер, отстреливаясь, получив пулю в лоб, но прихватив с собой на тот свет хоть пару гадов. Стыдно мне за русскую литературу.
      Приехала Махмудова. Читает стихи пятнадцатилетней давности. Приехала. Избрали в Академию. Почему хотя бы не повесилась? Повесившуюся поэтессу невозможно избрать в Академию. Неприлично. «А почему ты не повесилась? — думаю я. — Что-то, но должно было с тобой случиться. Почему ничего не случилось?»
      Бунтовщики, суровые мальчики — «bad boys» русской литературы, как о них до сих пор пишут такие же «бунтовщики» — либеральные американские критики, по достоинствам наказаны советской властью — снабжены дачами, квартирами, деньгами, тиражами книг. Суровая девочка — возьми свою Академию. Суровые мальчики, которым сейчас уже под пятьдесят, истерли свои хуи, суя их во многочисленные ожидающие щелки молоденьких поклонниц. Суровая девочка тоже немало натрудила свою пизду. Юнцом и я когда-то с вожделением подумывал о Стэлле Махмудовой, поэтической пизде номер один.
      Боже, что она читает! Все неискренне, позерство, мертвечиной несет от давно умерших стихов. И конечно, есть и о Пастернаке. Пастернак явно произвел в свое время на молоденькую Махмудову сильное впечатление, этот услужливый человек, переведший со всевозможных языков целую книгу «Песни о Сталине». Трус, просчитавшийся только в том, что решил однажды — уже можно не трусить — написал и издал за границей свой сентиментальный шедевр — роман «Доктор Живаго» — гимн трусости русской интеллигенции, но обманулся Пастернак — еще нужно было трусить. Тогда он взял и умер с перепугу.
      Вадимов шепчет мне извиняющимся тоном, что переведены только старые стихи его жены. Сейчас она пишет очень хорошие стихи, очень необычные, говорит Вадимов, наклоняясь ко мне, хотя я ему ничего ни о старых, ни о новых стихах не сказал. Может быть, мои мысли отражаются у меня на лице.
      — Да-да, — говорю я, — для поэта новые стихи всегда милее.
      Эта фраза ничего в общем не значит, я не могу сказать Вадимову, что я думаю о его жене и ее стихах, я всегда, в конечном счете, жалел всех, и я не могу сказать суровой девочке, что она давно уже не суровая девочка, а толстогрудая, стареющая, грустная баба. И у нее, должно быть, мягкий живот, если снять ее тесно врезающиеся в нее брюки, то на животе будут красные шрамики от брюк, я знаю. Да, в чем-то огромном все их поколение просчиталось, кровавого следа из раны никто из них не оставил. Все оказалось поверхностно, не всерьез, «для понта».

* * *

      Девушка справа от Лодыжникова время от времени о чем-то спрашивала его. Лодыжников ей отвечал, но что, я не слышал. Только потом Дженни рассказала мне, о чем они говорили. Оказывается, при моем появлении Дженни спросила Лодыжникова о том, кто этот человек (ты показался мне смешным, Эдвард), и Лодыжников ответил: «Да так, еще один русский!» Сука! Он знал, что я далеко не еще один русский, он читал мой первый роман в рукописи и не мог оторваться, даже брал мой роман с собой на репетиции, чтобы читать в перерывах. Моим романом он был шокирован и потрясен так же, как и позднее Ефименков. Но Ефименков оказался честнее. «Один русский»! Ишь ты.
      Лодыжников — сноб. Деньги сделали его снобом. Общается он в основном с богатыми старухами с Парк-авеню и Мэдисон и с такими же селебрити, как и он сам. Убежал он из России безденежным юношей, какими мы все там были, а сейчас у него миллионы. Я его денег не считал, но, кажется, только за то, что он выходит на сцену, он получает от четырех до семи тысяч долларов. За один, представьте, выход. В этом факте есть что-то неестественно грандиозно несправедливое, даже если он танцует лучше всех в мире, то почему он должен получать такие деньги? Разве недостаточно славы, разве недостаточно его фотографий во всех газетах и журналах мира? Семь тысяч за вечер. Есть семьи, которые тяжелой работой не могут заработать такие деньги за год.
      Я знаю немало танцоров, которые танцуют иные танцы, не классический, но современный балет. Так как это искусство живое, то его не покупает буржуазия, она ведь любит только мертвое неопасное искусство, посему те танцоры не имеют ни гроша. Чтобы увидеть их, нужно ходить не в Метрополитен-опера, а в темные театрики, с покосившимися потолками и облупленными стенами, где-нибудь у черта на рогах — оф-оф-оф-оф Бродвей, или Лоуэр Ист-Сайд или где еще там.
      Лодыжников, наверное, неплохой парень. Я не верю в то, что он злой или он негодяй. Но ему глубоко начхать на весь остальной мир и его бедность. Лодыжников животно наслаждается своей славой, деньгами и с каждым днем в окружении богатых старушек становится все более и более снобом. Он перенимает и привычки богатых старух. Например, он имеет трех собак и двух кошек. Зачем ему, одинокому мужчине, в его «ранние тридцатые» выводок собак и кошек?
      «Отдай деньги бедным, сука!» — думаю я иронически, следя за Лодыжниковым.
      Я знаю, что я ему завидую. И я не отрицаю своей праведной зависти. Я более талантлив, чем он, это я тоже знаю, хотя мне и приходится чудовищно нелегко. Что я «еще один русский», это он сам себе врет. Он меня всегда отличает от других. В этом я уверен. Он даже боится общаться со мной, как мне говорили наши общие знакомые. «Еще напишет книгу потом, где таким выведет!» — сказал им обо мне Лодыжников. Выводить его «таким» я бы не стал, потому что на героя книги он не тянет, существо он обычное, хотя и суперстар. Всех этих селебрити ТВ и газеты такими важными делают, а в жизни они, как правило, шмакодявки боязливые и неинтересные. Редко кто человеком оказывается…
      Поэтесса кончила читать, и потом было парти, устроенное Квинс-колледжем в ее честь, где я много пил и от скуки раскуривал со страстно желающим быть современным и американским Вадимовым джойнты. Я извел немало джойнтов на Вадимова и еще каких-то жлобов, поэтесса курнула пару раз, а блюдущий себя Лодыжников от джойнтов отказался. Какая-то безумная старая пара приняла меня за Лодыжникова и попросила автограф. Я очень смеялся, Лодыжников же почему-то нет.
      Я знал по опыту, что если я хочу продолжать сладкую жизнь, а было еще очень рано, то нужно быть наглым. Посему мне следовало напроситься с этой компанией на ужин или куда там они собирались. Как бывалый деклассированный элемент, я прилип к Вадимову и решил не отлипать. Я ходил за ним везде, пока наконец поверил, что он не хочет избавиться от меня и возьмет меня с собой. Выяснилось, что девушка (Дженни), сидевшая с Лодыжниковым и Вадимовым, к тому времени исчезла, отправилась к себе домой, туда, где Махмудова и ее муж Вадимов остановились, и что там будет ужин. Я хотел ужинать, потому я сразу же, взяв быка за рога, сказал, что поеду с ними в одной машине и как оправдание моей настойчивости что-то пробормотал о моих чувствах к Вадимову и поэтессе. Соврал. Уж очень мне не хотелось ехать к себе в отель на Бродвее, в грязь, и вонь, и одиночество.
      Наконец, когда нам с трудом удалось отделить поэтессу от толпы ее русских и нерусских поклонников, мы втиснулись в машину, принадлежащую профессору Барту, тому самому, что позднее сопровождал Ефименкова; Джон Барт всегда оказывается в таких случаях в самых близких отношениях с советскими писателями — их гид и друг. Мы — это Лодыжников, я, Махмудова и Вадимов. Машина сдвинулась с места, а поклонники вдоль дороги все еще махали руками и открывали рты.
      Машина профессора весело пожирала мили; по прошествии приблизительно получаса мы остановились и вышли в темноту, вошли в открывшуюся из темноты дверь, и свершилось, возможно, одно из важнейших событий в моей жизни — я впервые оказался в мультимиллионерском домике, как я его в дальнейшем называл. Когда я входил в дом, я, конечно, совершенно не подозревал, что дальнейшая судьба моя будет несколько лет связана с этим домом и его обитателями, что я буду здесь жить, нет, ничего такого я не чувствовал. Было темно, и я был «stoned», то есть настолько накурился марихуаны, что стал частью природы, «как камень», и я был пьян, потому что надо же как-то веселить себя в этом мире, не то уснешь от тоски и скуки.
      Толика-пьяницу я жестоко оставил в этот вечер, а ведь он-то и втянул меня в эту поездку. В машине было только одно место, для меня. «Боливар не вынесет двоих». Сослужив свою службу в качестве орудия судьбы, персонаж исчез со сцены. Извини, Толик.
      Первое, что я увидел, была кухня. Просторная, как танцевальный зал. С огромной, как в хорошем ресторане, газовой плитой. С тысячью деталей, приспособлений, баночек, коробочек, прилавков и шкафов. Сейчас мне трудно сказать, заметил ли я тогда все это изобилие, или только кухонные размеры поразили меня, я ведь был stoned. А затем я увидел обеденную комнату, где молодая девушка Дженни, путаясь в длинной юбке, организовывала по-американски обед, по-нашему ужин, — расставляла тарелки и раскладывала вилки, ножи и еще множество предметов плохо известного мне назначения.
      Поэтесса, от русской щедрости, которая всегда вызывала во мне сомнения, хотя я и сам русский, скорее не от щедрости, а от бесхарактерности, пригласила на обед человек тридцать, чем Дженни, конечно, была потрясена, но воспитанно ничего не сказала. Несколько человек помогали Дженни раздвигать стол, он был большой, но недостаточно велик для всей этой братии.
      Над столом висела темной меди, витая, наверное, очень старая люстра — целое сооружение из труб и ламп, как прическа у светских женщин XVII века или шляпа на картине Пикассо. У одной стены находился высокий открытый буфет — и стояли стоймя тарелки и блюда с нарисованными на них рыбами, различными рыбами пресноводной Америки, очевидно. На самом большом блюде была изображена здоровенная щука. У другой стены дайнинг-рум (обеденной комнаты) стоял маленький старый комод, а над ним висела тоже старая, даже потрескавшаяся местами, картина, изображавшая кучу еды — от мяса до фруктов. Еще одна стена была сплошь перетянута деревянными рамами, окнами и дверью, а дверь выходила в миллионерского дома сад. Можете представить себе — сад!
      Тем более поразительно это было для меня, ведь в описываемое время я обитал в сверхдешевом отеле на Бродвее и 90-х улицах, где бушевали пожары, на моем 10-м этаже в том же апреле выгорели вчистую несколько комнат, помню, как я бегал по холлу с чемоданом, в котором лежали рукописи, а на другой руке у меня болтался белый костюм. Только подумайте, из отеля, где алкоголики мочились в элевейторе, где они же блевали, где вонь мочи и дерьма никогда не выветривалась из заразных ковров, где обитатели, казалось, никогда не спали и в четыре часа утра еще переругивались из окна в окно грязного двора, где мусор и пустые бутылки вышвыривали прямо в окна, где полиция бывала всякий день… Из такого отеля вы попадаете в дом, где есть сад. А сад, как вы узнаете позже, выходит к реке. Прямо так на реку и выходит, и что может быть естественнее этого факта. И в саду — деревья, птицы, будто и не Нью-Йорк даже. И в саду стоит среди других домов, которые в сад выходят, дом, который еще пару лет назад принадлежал Онассису, а соседний с ним принадлежит, вам говорят, женщине, которую все называют «миссис пятьсот миллионов». И дом Дженни среди них не худший, а один из лучших.
      Тогда, очевидно, только потому, что мы мешали ей накрывать на стол, Дженни отворила дверь в сад, и я вышел вместе с Лодыжниковым и Вадимовым в сад и едва не сошел с ума от запаха апрельской травы, обильно политой дождем, от свинцовой и мутной, с водоворотами, Ист-Ривер, от огромного судна, вероятно баржи, которое молча и грозно проплыло по реке, пока Вадимов рассказывал мне о наших общих московских знакомых, до которых мне, увы, уже не было никакого дела, а Лодыжников что-то заносчиво вставлял со скептицизмом, свойственным робким, но преуспевающим людям. Я уже ни хуя не слушал их. Неподалеку блистал огнями, как новогодняя елка, огромный мост, на другом берегу Ист-Ривер тихо и таинственно ехали по узким дорожкам автомобили, из очистившегося внезапно неба вышла полная луна. Высоченное дерево в центре сада еще роняло капли дождя, когда мы прошли обратно в дом. Это была такая иная жизнь, как иная планета. Я отрезвел.
      Из всего того вечера и «русского парти», как мы его потом, я и Дженни, называли, я помню только безумную толкотню, лица множества людей, которые так и остались для меня без фамилий. Помню, что я был очень возбужден. Прожив годы в воняющих дерьмом дерьмовых отелях, будешь возбужден и светом, и разговорами, и едой, которую я не мог есть также от возбуждения. Была еще другая причина возбуждения, кроме «дом Дженни» — тогда я их — ее и дом — объединял. А именно та, что я опять был хотя бы на вечер тем, кто я есть — поэт, писатель. И хотя я едва ценил среди этого собрания двух-трех человек, но я вновь был я, а не обитатель скамеек Централ-парка, молчаливый одинокий прохожий Бродвея с ножом в сапоге, посетитель порно-кинотеатров, неудачник, полунемой, едва понимающий английский язык. Так что я этой толпе был и благодарен.
      Помню, что я помогал Дженни убирать потом со стола, помню, что за обедом я сидел от нее по правую руку (она сидела во главе стола) и пытался с нею беседовать, на что она мне со смешливым любопытством охотно отвечала. Помню, ее два отдельных передних зуба, с большим промежутком между ними, вызывали во мне умиление. Я спросил сидящего рядом со мной Вадимова, где же родители Дженни, почему их здесь нет. «Она живет здесь одна», — коротко отвечал Вадимов. Он говорил в это время с красивой женщиной, его визави, я его отвлекал. Что-то о Дженни я узнал из разговора с ней, например, что ее бабушка — полька, но в основном все впечатление от нее, из-за моего зачаточно-неряшливого знания английского языка, алкоголя (я выпил и еще), джойнтов (их я имел в тот вечер предостаточно), было скорее импрессионистическое, интуитивное, да я и в нормальном состоянии скорее интуитивная персона, чем размышляющая. И интуитивно я чувствовал, что мне очень хорошо и что не уйду я сегодня из этого дома, от новой чужой жизни, не должен уходить, чего бы мне это ни стоило.
      Подруга Дженни — Дженнифер, тупоносая тяжеловатая брюнетка, сидела напротив меня — через стол. Одета она была в темные широкие шаровары и нечто вышитое, с кистями, и темное, вроде шали, из чего я заключил, что она турчанка. Дженнифер все время улыбалась мне, наверное, я был смешной, пьяный и stoned русский, но в тот же вечер я заметил, что они меня постепенно зауважали, может быть, за то, что я проявлял к ним интерес, разговаривал с ними, а не с русскими, а кроме того, помог им убрать со стола. Они — это Дженни и Дженнифер.
      В последней сцене этого вечера участвовали только два действующих лица — я и Дженни, и происходила она на кухне. Я обнаружил у себя в кармане последний джойнт, которому Дженни простодушно обрадовалась. Когда я сказал, что имел до этого с десяток джойнтов, и выкурил их с русскими, она даже слегка возмутилась. «Что же ты мне не дал покурить?» — спросила она. Я, извиняясь, сказал, что сам не понимаю, почему так получилось, что она не присутствовала, когда я курил и давал курить другим, что не жадный, но просто не знал, что она тоже курит траву.
      Дженни поучительно объявила мне, что она курит траву с одиннадцати лет. Мои оправдания она приняла с притворной строгостью, она, как я понимал, все равно со мной дурачилась, очень уж плохо я знал язык и от этого был смешной. Мы выкурили джойнт.
      Много во мне мужицкого, и когда я stoned — это мужицкое вылазит на свет божий обильно и часто грубо. Я стал хватать ее — от поглаживания волос я перешел к ее рукам и груди, стал целовать шею, и, хотя она со смехом отстранялась от меня, видно было и понятно, что игра наша любовная не неприятна ей, и игра продолжалась. Не давала она мне только залезть ей глубоко под платье — ноги крупные и красивые гладить позволяла, целовать себя позволяла. В дальнейшем я выяснил, что Дженни на один, может быть, инч даже выше меня, когда она надевала туфли на каблуках, то становилась совсем башней, но я любил потом, когда она была на каблуках — выглядела она внушительно и немножко смешно — мягкая круглая попка ее покачивалась, а длинные ноги и руки придавали ей вид женщины с картины художника-маньериста.
      Не знаю, как долго уже продолжалась наша любовная игра, но, смеясь и заглядывая мне в глаза, она вдруг сказала: «Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь остаться здесь и fuck меня».
      Подобного заявления я, признаюсь, не ожидал от едва знакомой мне девушки, но, восхищенный ее откровенностью, я нагло и храбро заявил, что, да, хочу и что откуда она знает, может, я люблю ее. Дженни сказала, что мало верит в то, что я люблю ее, так как я ее совсем не знаю, а в то, что я хочу ее выебать, да, она верит, но сейчас уже поздно, а завтра она должна рано вставать и ехать в аэропорт. Она улетает из Нью-Йорка на две недели.
      Я совсем не хотел уходить. И все хватал ее, как, если продолжить ряд сравнений из области живописи, на голландских картинах мужики хватают баб и как, в общем, наверное, и должно быть у мужчины с женщиной, если отвлечься от интеллигентских ужимок и прыжков, к которым обязывает нас цивилизация. За что я и люблю марихуану, она не прибавляет мне сексуальной потенции, она снимает все слои воспитания и образования с меня, и остается только голый русский парень.
      Так мы возились некоторое время, и особенно ей нравилось, когда я гладил ее по волосам, по головке, если хотите. Но все же она постоянно настаивала, чтобы я шел домой, было уже три часа ночи, поэтесса и Вадимов дрыхли где-то на верхних этажах. Я не хотел уходить, спокойно упирался и встревожился только тогда, когда она пригрозила, что вызовет полицию.
      — Я звоню в полицию, — сказала она и подошла к телефонному аппарату в углу кухни.
      — Я не боюсь полиции, — сказал я.
      — А я им скажу, что ты хотел меня изнасиловать, — с хихиканьем сообщила она и, крутя попкой, стала набирать какой-то номер.
      «Черт ее знает, еще действительно вызовет полицию», — подумал я.
      — О'кей, я уйду, ухожу, но дай мне твой телефон, и можно я тебе позвоню, и мы встретимся, когда ты вернешься?
      — Хорошо, хорошо, — сказала она, видимо, действительно устав и желая спать. И, написав на листке желтой бумаги номер телефона, дала листок мне.
      — А может, я останусь? — сказал я уже в дверях, вертя свой зонт.
      — Я иду звонить в полицию… — рассердилась она и пошла к телефону.
      — Ухожу, ухожу, — поспешно согласился я и, прибавив неуверенно: «Увидимся», — закрыл за собой дверь.
      В лифте моего отеля в ту ночь разодетый сутенер, по-местному pimp, убеждал меня обращаться к нему всякий раз, когда мне нужны будут девочки или драгс. «Если ты готов истратить двадцать долларов, приходи, у меня очень хорошие девочки — в любое время ночи. Мой номер 532». Хотя пимп был разодет, и я был в бархатном пиджаке, мы оба были на вэлфере, а в лифте только что свозили мусор с верхних этажей вниз — скверно пахло, и красноватая жижа затекла в углубления старого пола…
      А сейчас я сообщу вам то, за что вы меня наверняка запрезираете — связь моя с Дженни началась благодаря колоссальной моей ошибке — не разбираясь в лицах и типах страны Америки, я принял house keeper Дженни за хозяйку, владелицу. Я решил, что она хозяйка миллионерова дома, и я подумал, что она живет в доме одна — богатая наследница, в то время как родители ее где-то путешествуют или обитают в глубине американского континента, чудачески предпочитая техасские прерии или колорадские горы садику над Ист-Ривер. Хотел, признаюсь, втереться в дом, хотел, конечно, и жениться потом на богатой девочке, мысль мелькнула, до этого мы — униженные бедняки — доведены нашей жизнью. Именно с этим заблуждением я позвонил ей из телефона-автомата в дождливый, но уже майский день, и был очень удивлен, когда она пригласила меня к себе, я был уверен, что она не захочет меня видеть.
      Ах, Дженни, дорогая, может быть, ты имела свой собственный интерес, когда пригрела безработного иностранного поэта, на пятнадцать лет старше тебя, может быть, ты удовлетворяла свой комплекс неполноценности, комплекс хаузкипера, у которой в любовниках — поэт, пусть и русский.
      Даже если это так, какое все это имеет значение. Факт остается фактом — ты кормила меня, и поила, и давала свое тело в самое тяжелое для меня время, и этого было достаточно, чтобы моя независимая душа, независимая и злая, время от времени смущенно затихала, и я думал, даже как бы с досадой, что вот есть Дженни, которая почему-то не поступает как другие люди, не тащит к себе, а дает другим.

* * *

      Да, все началось с ошибки. Вадимов тогда, вначале, видимо, и сам не понял, кто такая Дженни, язык-то он знал не лучше моего, а когда понял, уже не мог мне этого сообщить — уехал в Россию. Я помню, что в первые дни нашего знакомства Дженни упоминала имя Стивен очень часто, но у меня в дневнике того времени я недавно обнаружил следующую запись:

      «Дженни, сучка, сегодня занята — гости приехали, — сестра Стивена, который учитель музыки, и еще хуй знает кто».

      Можете себе представить, до какой степени приблизительно я знал английский язык, если Стивен оказался для меня учителем музыки. На самом-то деле он был тем, кто музыку заказывает. О, теперь я догадываюсь, что Дженни, очевидно, употребляла слово «master» — хозяин, а я его перевел как «учитель». Идиот! Сучкой я назвал ее потому, что тогда я еще не верил ей. Я тогда никому не верил, как и сейчас. В моем неверии был только один перерыв — Дженни.

* * *

      Я явился к ней после работы, на несколько дней у меня появилась работа — я красил в отвратительно желтый цвет стены офиса на 42-й улице. Помню, что шел радостный, почти ликовал от сознания того, что иду к богатой девушке в дом, что она хочет меня видеть.
      Дженни сидела в «солнечной комнате» — впрочем, тогда я еще не знал, что эта комната называется «солнечной», чистая, умиротворенная, спокойная, и слушала музыку. Спокойную, сытую, старую музыку, может быть, Вивальди. Она посадила меня напротив — на другой зеленый диванчик, нас разделял только прозрачный пластиковый стол, и мы стали разговаривать. Вернее, она расспрашивала меня о моей жизни, а я, путаясь и стесняясь, пытался одновременно связно говорить по-английски и, кроме того, представить себя как-то поинтереснее. Я очень много наврал тогда о себе, часть лжи мне позже удалось исправить, ссылаясь на тогдашнее слабое знание языка, часть осталась жить и по сей день, но помню, что очень боялся, что она сочтет меня незаслуживающим внимания и не захочет со мной больше встречаться. В кармане у меня лежали специально взятые взаймы 75 долларов, кажется, я бессознательно ощупывал карман время от времени.
      О чем я ей говорил? Помимо моей собственной воли я вдруг понял, что хочу разжалобить ее — помню, что, рассказывая о своей жизни, я упоминал и сошедшую с ума жену Анну, и оставившую меня из-за того, что у меня здесь не было денег, мою последнюю жену Елену. «Из-за денег» произвело на Дженни впечатление, она даже быстро-быстро заморгала и резко сказала «Bitch!» Воодушевившись и кожей ощущая, что время идет и что если я не успею ее заинтересовать в ближайший час или около этого времени, то другого такого шанса в моей жизни может не подвернуться, я с роковой решимостью сообщил ей, что никогда никем в этой жизни не был любим, что мама моя со мной не жила, что она оставила нас с отцом, когда мне только исполнилось два года, что до пятнадцати лет я жил среди солдат, что меня воспитали солдаты. Я сидел и воодушевленно врал, поглядывая в сад, — там было зелено и пусто, и заманчиво покачивались едва-едва от ветра качели. Услышала бы меня моя сверхприличная мама, которая за сорок лет жизни с моим отцом, наверное, ни одной ночи не провела вне дома. Прости меня, мама, но ведь ты бы не хотела, чтобы твой сын погиб.
      Механически поглядывая в сад, я трудно и коряво произносил неудобопроизносимые английские слова, торопясь и захлебываясь, желая стакан вина, водки, джойнт, что угодно, лишь бы расслабиться и наврать еще больше, врать еще интереснее. Следя за ее лицом, я думал, что я заваливаюсь, что я ей скучен, так как она сделалась молчаливой и тихой и сидела не двигаясь, откинувшись на зеленом диванчике, одной рукой только слегка теребя пряди своих волос, зачесанных на одну сторону, хорошо вымытых русых волос. И еще она чуть-чуть покачивала ногой — была она босиком, чего же не ходить босиком по таким мягким коврам и блестящему натертому паркету. Я думал, что я заваливаюсь, но я говорил тогда именно на все сто процентов то, что нужно было ей — Дженни Джаксон — американской девочке с английско-ирландско-польской кровью. Дело в том, что она была невероятно жалостлива, господа. Но узнал я это только спустя некоторое время, тогда-то не знал, и потому те первые часы с нею остались у меня в памяти как мучительные.
      Я выпалил все эти признания и вдруг замолчал, физически ощущая, кожей чувствуя, как синеет небо над садом. Там было столько неба, над ее садом. Как синеет, сереет и темнеет.
      Она сидела ко мне вполоборота, на ней было в тот вечер платье, которое впоследствии я предпочитал всем другим ее платьям — с капюшончиком, в тоненькую-претоненькую полосочку — серо-черненькое, широкая юбка ниже колен и туго обтягивающий грудь лиф, очень миленькое. Дженни сидела вполоборота и молчала. Вдруг она прошептала: «Poor thing!» — и повернулась ко мне. По щеке ее скатилась слеза.
      Удалось! Во время паузы я уже успел молниеносно возненавидеть и ее особняк, и ее, «богатую и бездельную», и в бесконечных моих отчаянных мыслях в этот момент уже предавал дом и сад на поток и разграбление, уже заполнил место моими мифическими соратниками по бунту, уже слышал их голоса и поступь и звон оружия.
      «Бедненький». Все равно это относилось ко мне, пусть я частично и врал. Но разве реальный я не был poor thing? Был. Значит, поняла, значит, человек, как неожиданно, как странно…
      Но радоваться своей победе я уже не мог, обессилел от непосильного труда бедный Эдвард, помню, что только уронил руки на колени и уставился в зеленый ковер, вовсе не представляя, что в будущем не раз придется мне пылесосить этот ковер и ебать на нем иной раз существ противоположного пола, когда не хватало терпения добраться до своей спальни… И на этом же ковре привелось мне недавно найти всю одежду, часы, браслеты и кольца и нижнее белье некоей дамы и моего босса Стивена Грэя, но не их самих… но все это произошло уже гораздо позже. А в тот майский вечер мы сидели, по щеке ее еще катилась слеза, и раздался звонок в дверь, вернее, звук дверного колокола, и она, шмыгнув носом, как ребенок, и сказав: «Это моя сестра», пошла открывать.

* * *

      Сестра Дэби приехала с саксофоном, она, оказывается, играла на саксофоне — ее младшая сестра Дэби. Саксофон был тотчас же водружен на ножки и поставлен там же, в солнечной комнате, рядом с шарманкой и музыкальным ящиком — в музыкальный угол. Сестра Дэби была совсем не похожа на сестру Дженни — она была очень худенькая, с черными волосами, коротко остриженная, с оливковой кожей, и вид у нее был хулиганский — пышно накрашенные губы и накрашенные же глаза делали ее старше ее семнадцати лет. Сестра Дэби приехала из Вирджинии, где, оказывается, живет вся семья — первая достоверная информация, которую я тогда получил. Оказалось, что у Дженни, кроме Дэби, есть еще три сестры и пять братьев.
      — Боже, — сказал я, — вы как латиноамериканцы, это у них бывают такие огромные семьи…
      — Десять детей — это очень хорошо, — сказала Дженни. — Есть с кем играть в детстве, есть с кем поделиться неприятностями. Единственный ребенок в семье всегда несчастен и одинок. Вот ты уехал из России, Эдвард, и родители твои остались совсем одни. — При этом Дженни выразительно посмотрела на меня и продолжала. — Если бы у них были еще дети, им было бы не так одиноко.
      Она, оказывается, была очень рассудительной — Дженни.
      В тот вечер мы втроем отправились «out». «Пойдем куда-нибудь выпьем, — беззаботно сказала Дженни. — Дэби устала от Вирджинии; ей хочется «аут». «Конечно, пошли, — сказал я, а сам с ужасом подумал: — А вдруг у меня не хватит денег, а, что я буду делать?» Но и отказаться было невозможно, хотя я охотнее бы выпил дома, здесь, купив бутыль в магазине, — я всегда так делал.
      И мы пошли. Худая и нахально вульгарная Дэби надела серый плащ мешком, я был в клетчатом пиджачке, который мне отдал как-то бесплатно уже упоминавшийся мною алкоголик Толя, я его уменьшил, ушил, и в черной я был кепочке, ею я очень гордился — кепочка была парижская, с ярлыком «Очарованный охотник». Купил я ее за доллар и двадцать пять центов среди барахла на Лоуэр Ист-Сайде. Дженни же надела поверх своего миленького платьица длинную вязаную кофту со свисающими на шнурах вязаными шарами.
      Когда мы вышли, я взял Дженни за руку, и она послушно шла, не отнимая руки, хотя вела она, а не я. Житель Верхнего Вест-Сайда, я мало что знал на их богатом Исте. Заглянув в несколько ресторанчиков, я помню, мы остановили наше внимание на обшитой старым деревом тесной дыре, где, однако, играла прославленная старая арфистка. Разместились мы у самой эстрады, и арфистка с хорошей фигурой, по виду явная лесбиянка и садистка, любезно посматривала на сестер. Тогда я впервые узнал, что существует такой напиток — «текила санрайз», — сестры пили этот самый «солнечный восход», а я пил свое обычное Джей энд Би, от которого уже, наверное, не избавлюсь до конца жизни. Надо же на чем-то остановиться, когда говорят: «Что вы будете пить?», положено же иметь любимый напиток, ну я и пью Джей энд Би.
      Арфистка в перерыве, конечно, заговорила с сестрами, а ко мне обратился с незапомненными мной глупостями долговязый официант, подозрительно ласковый и интеллигентный. Мы изрядно в конце концов там выпили, и, когда я и Дженни достаточно погладили и потискали друг другу руки, потолкали под столом друг друга коленками и обменялись прочими нежностями, уместными в общественных местах, а арфистка принялась натягивать на свою арфу чехол, Дэби объявила, что нам нужно идти, и на самом деле было нужно, и мы вывалились на улицу. Денег мне хватило, сестры, слава Богу, не хотели есть, или, спасибо им, делали вид, что не хотели.
      По пути домой нам всем почему-то было очень смешно, и Дженни убегала от меня по улице, и ее кофта бежала за ней, а когда я ее поймал, то стремительно качнулись все ее шары на шнурах. Я пытался ее целовать, она отстранялась, крича что-то о русских, которые все очень нахальные, ей бабушка-полька говорила, но отстранялась не очень. Идущая же сзади Дэби взросло улыбалась нашей возне и суматохе.
      Мы вернулись в дом. Дэби сразу же ушла спать, я же просидел с Дженни еще около часу, и опять целовал Дженни, залазил руками ей под платье, хватал ее за ноги, живот и трусики…
      Не дала. Не оставила. Я не очень настаивал, я понимал, что с Дженни не нужно торопиться, все будет в свое время. Конечно, я предпочел бы ее выебать тогда же: ебаться мне очень хотелось, но я боялся на нее давить даже чуть-чуть, еще испугается и не захочет меня больше видеть. Ушел же я от нее в прекрасном, счастливом, упоенном состоянии — авантюрист после удачно проведенной операции.

* * *

      На следующий день я ей позвонил. Не слишком рано, хотя проснулся очень рано и хотел звонить сразу же. Ведь мне все равно нечего было делать. Все, чем я тогда занимался, — часов в восемь утра вставал, спал я плохо, собирал вещи — тетради и книги в целлофановую сумку и отправлялся в Централ-парк, — читать и загорать, благо парк был от меня всего в нескольких блоках ходьбы. Там, лежа в одних трусиках в траве, среди таких же обездоленных или сумасшедших, я истязал себя книгами, учил себя и тренировал — читал со словарем свои первые английские книги. Подбор книг был очень странный — «Философия Энди Уорхола» — она только что вышла в мягкой обложке, и книгу Че Гевары «Реминисценции Кубинской гражданской войны», в зеленой обложке, я ее у кого-то спер. Эти книги до сих пор есть у меня, и когда я время от времени перелистываю их, то непременно нахожу между страницами клочки высохшей травы — мне не лежалось спокойно — вертелся, подставляя солнцу то грудь, то спину, мечтал о будущем, своем боевом и славном будущем, и способах, какими его возможно приблизить.
      Лежал я в Централ-парке с марта месяца и несколько подохуел уже от одиночества Часам к пяти-шести я обычно отправлялся в свой отель и готовил на электроплитке обед — что-нибудь быстрое, макароны с сосисками или куриный суп, ел, иногда немного спал и к вечеру опять выкатывался на улицы.
      Жизнь сурово-солдатская, как видите, развлечения в основном сводились к траве, которую я тогда покупал по 35 долларов унция, аккуратно выкуривал одну порцию, тотчас покупал другую, и случайным связям, обычно таковые происходили в состоянии крайнего опьянения и накуренности.
      Особого значения я своим случайным связям не придавал, партнеров легко наделяло достоинствами мое пьяное воображение, но утренней проверки ни один из партнеров, как правило, не выдерживал, и для жизни при дневном свете оказывался не пригоден. В описываемый же период даже случайные связи почти прекратились. Дольше всех продержалась Рена — очень некрасивая, но потрясающе похотливая румынская еврейка среднего возраста, жившая возле музея Натуральной истории, она, кажется, преподавала балет. Я вспоминал о ней всегда неожиданно в середине ночи где-нибудь на улице, звонил, приезжал, входил и начинал ебать ее прямо в прихожей. Просто перешагивал через порог, задирал ей юбку, пизда у нее всегда была мокро-готовой, и грубо ебал.
      Преступную связь эту пришлось прекратить, потому что, к несчастью, она в меня влюбилась, я стал ловить на себе ее обожающие взгляды и понял, что, пока не поздно, нужно бежать. Гадкий эстет и самовлюбленное животное, претендующее на лучших в этом мире женщин, как же я мог себе позволить встречаться с некрасивой, маленькой и носатой румынской еврейкой. Даже вполне допуская, что она лучше, благороднее и духовнее, чем я, как это, наверное, на самом деле и было, — я даже в крайней нужде предпочитал теперь страдать без пизды, чем страдать от комплекса неполноценности, показываясь с Реной на улицах днем. Последней каплей послужило ее навязчивое желание познакомиться с Лодыжниковым, я неосторожно обмолвился, что знаком с ним.
      Так что можете себе представить, как мне нужна была Дженни. Она, конечно, и понятия не имела, какая роль ей уготована мной, что я ожидаю от нее быть моей женщиной, другом, учителем языка, содержать меня, я также решил со временем переселиться в ее дом, все еще не понимал, болван, кто она такая.
      Но, когда я ей позвонил наконец в то майское утро, предварительно провертевшись на траве Централ-парка часа с три, она неожиданно сказала, что она занята, увидеться мы не можем. Именно тогда приехала в миллионерский дом сестра Стивена — «учителя музыки» — погостить из Калифорнии. Представьте себе, как я был разочарован. Да и кто не был бы. Досадная помеха на пути наверх. Я торопился, мне нужно было всем доказать, кто я такой, кем они пренебрегают. Богатая Дженни и ее дом — это были веские доказательства.
      «У нее гости, — думал я со злостью. — Пизда. Как будто есть кто-нибудь важнее меня для нее. Гости. Я бы пошел и прибавил себя к ее гостям, но Дженни мне этого не предложила. Может быть, она боится оставаться со мной наедине. Хочет и боится, такое бывает», — размышлял я.
      В тот день я вернулся в свой отель раньше обычного. Не очень-то читалось. Черный сосед по коридору, его звали Кэн, сидел с группой приятелей-алкоголиков на каменной скамейке, на пыльном клочке зелени, разделяющем два встречных потока Бродвея, они там что-то пили, все черные. Сосед Кэн, увидев меня, радостно вскочил и заорал: «Бэби!» — подзывая. Я не пошел, только помахал ему издали приветственно и шагнул в вонючее жерло отеля.

* * *

      Не видел я Дженни, наверное, с неделю. На мои звонки она отвечала, что занята, а сестра Стивена еще не уехала, и что она себя плохо чувствует. Подозрительному, мне казалось, что она врет, я лежал в отеле, в парк было идти глупо, начались липкие весенние дожди, даже простыни противно увлажнились, я лежал голый на кровати и предавался отчаянью, как только я, психопат Эдуард Лимонов, способен предаваться отчаянью. Даже начинал вдруг плакать. К тому же от безделья мне во всякое время дня и ночи дико хотелось ебаться, голова была мутная. Однажды, помню, я даже целый вечер тонко и жалобно выл, вытягиваясь и сжимаясь в кровати, вспоминая крупные ноги Дженни, ее длинную шею, мягкую грудь и довольно жирный живот, который я уже держал в руках. Мастурбировать же я себе не мог позволить, не сознавая четко почему, но не мог. Как бы обязательство чувствовал перед Дженни, или перед самим собой. Хотел быть мужчиной, man, а не жалким мастурбатором.
      Наконец по прошествии недели Дженни позвонила мне сама. Мы беседовали уже минут десять, как вдруг она неожиданно сказала:
      — Эдвард, я хочу тебе сказать очень важную вещь.
      Насторожившись, я ответил:
      — Да, конечно, Дженни, я слушаю.
      — Я должна тебе сказать Эдвард, что ты очень хороший, очень интеллигентный и чувственный, но я «не упала в любовь с тобой». — Она помолчала, молчал и я. — Ты мне нравишься, — продолжала Дженни, — но я эгоистка. Очень эгоистичная. Очень. Хочешь быть моим другом? Пожалуйста. Но не любовь.
      У меня хватило ума согласиться с нею тогда. Я сказал:
      — Хорошо, будем друзьями. Можно я приду через полчаса? Выпьем.
      — Приходи, — согласилась она. — У меня гости — Дэби, ее мальчик и мои подруги, если они тебя не смущают.
      — Нет, — сказал я, — не смущают.
      Я выбрался из отеля и пошел через Централ-парк на Ист-Сайд, зло размышляя про себя о ней, о себе, о том, что мне, по-видимому, не везет в жизни и что как глупо, что она от меня отказывается. Центральный парк после недели дождей был пустой, пышный, совершенно райский, свежепахнущий и бесконечный, таким он бывает в мае. Дождь только что перестал, и я шел в этом растительном раю совершенно один, среди тел растений — не успели еще выехать из дому неутомимые нью-йоркские велосипедисты и занять свои обычные дежурные места драг-пушеры…
      Когда я вынырнул из парка на Ист-Сайде, я уже успокоился. «Ну ладно, ну что ж, — думал я бодро, — я найду другой выход, все равно вылезу из говна. Вылезу, ну не Дженни послужит трамплином, так будет другой случай. Бодрее, офицер Лимонов, — сказал я себе, и даже пошел энергичнее, крепко ударяя каблуками об асфальт. — Эх, дура, Дженни, такого уникального меня не хочет попробовать».
      Так я шел и рассуждал, а почти уже у ее дома подумал вдруг трезво: «Послушай, Лимонов, ей же всего 20 лет, не относись к тому, что она говорит, слишком серьезно. То, что она говорит, — она пускай говорит, а ты попытайся изменить все. Разве ты забыл Катулла? Помнишь, у него есть строчки:
 
«Слова, что нам дева шепнула,
Можно на ветре писать
Да на бегущей волне…»
 
      Вот она шепнула тебе по телефону, а ты уж и расклеился…»

* * *

      От Катулла я сразу повеселел, и, когда Дженни открыла мне дверь в костюме для танца живота — в нагрудничке, расшитом стеклярусом и блестящими нитками, как я потом узнал, нагрудник сделала ей сестра Дэби, и в широких мусульманского типа низкосидящих шароварах — я уже поцеловал ее вполне весело, сказав: «Здравствуй, Джи!» Она подозрительно посмотрела на меня и, принюхиваясь, спросила: «Ты что, уже выпил, Эдвард?» Я сказал, что нет.
      Сидели они, когда к ним явился офицер Лимонов, все на террасе, в саду. Кроме Дэби и ее японского мальчика, бой-френда Майкла, была еще длинная и худая ирландка Бриджит, рыжая, как и подобает ирландке, и, как и подобает ирландке, невероятно белокожая. Первое, что Бриджит у меня спросила, обменяв свое «Hi» на мое «Hi»: «Нет ли у тебя травы?» Травы у меня с собой не было, я знал, что Дженни курить марихуану только что бросила. У нее будто бы появились боли в спине, которые она объясняла курением марихуаны с одиннадцатилетнего возраста. Это была не ее идея, сказал Дженни об этом ее индийский доктор гомеопат Кришна. Может, доктор и был прав. В описываемый период Дженни увлекалась гомеопатией и посещала доктора Кришну регулярно не только как пациентка, но и как ученица.
      Я потом подсчитал, что увлечения у Дженни менялись приблизительно каждые полгода. За те полтора года, которые мы провели вместе, гомеопатия сменилась бегом трусцой «вперед к здоровью», а бег сменился health-food наваждением. Дженни, как и десятки миллионов американцев, увлекалась тем, что ей подсовывала массовая культура Америки и пропагандная машина ее, охотно меняла увлечения по требованию массовой культуры и, как каждая из жертв, охотно верила, что это ее собственное увлечение. Роликовая эпидемия охватила Соединенные Штаты, к счастью, уже после того, как мы расстались, а то не избежать бы ей разбитых коленей и сломанных рук.
      Я разочаровал Бриджит, травы у меня не было. Она, впрочем, не растерялась и очень быстро напилась.

* * *

      Заняты они были тем, что время от времени судорожно искали бронзовые тарелочки, которые надеваются на пальцы во время исполнения танца живота. Дженни называла их «зилц». Дженни уж и оделась — собралась танцевать, стерео уже распыляло по дому клубами арабскую музыку, а тарелочки исчезли, нечем было подчеркивать ритм. Дженни злилась, ныла, все мы дружно заглядывали в ящики, двигали на полках книги, наконец нашли, слава Богу.
      Дженни протанцевала несколько номеров, то закутываясь в кусок индийской ткани, который, я полагаю, подарил ей ее доктор Кришна, то раскутываясь. Тогда я заподозрил, что семидесятидвухлетний седой и красивый Кришна спит с ней, но он с Дженни не спал, нет. Однако я не был, оказывается, далек от истины — Кришна не спал с Дженни, но зато спал с другой своей пациенткой и ученицей, с той самой подругой Дженни, которую я встретил в свой первый вечер в миллионерском доме, с Дженнифер. Той и вовсе было девятнадцать лет.
      Знаем мы этих докторов, думал я. Они, овеянные не заслуженной ими славой отшельников и гуру старой Индии, приезжают в Соединенные Штаты и сколачивают, мошенники, целые состояния, пользуясь наивностью молодых американцев и их естественным тяготением ко всему удивительному и необычному. Не забывают они при этом и ебать хорошеньких и молоденьких поклонниц и учениц, ежели такие находятся под рукой.
      Дженни то закутывалась, то раскутывалась из ткани, я так и не узнал, подарил ли ей ткань Кришна. Танцевала она, как мне показалось, очень хорошо, у нее был как раз такой жирный живот, какой и необходим для этого арабско-турецко-персидского зрелища. Живот у нее двигался что надо — дергался отбойным молотком, я потом пробовал, не получалось, такая автоматическая резкость достигается годами тренировки, и то, если вы способны.
      Я только думаю, что Дженни была крупновата для танца живота. Те восточные женщины с жирными задами и животами, услаждавшие взор восточных мужчин после только что проглоченной горячей баранины, были маленькие, намеренно маленькие. Некоторым восточным мужчинам Дженни, наверное, показалась бы неуклюже-громоздкой. Второй ее недостаток — русые ее волосы. Волосы у танцовщицы живота должны быть жгуче-черные, и на пизде тоже. Я давно заметил, кстати говоря, что пизда с черными волосами всегда красная — то есть ярко окрашена. У блондинок же пизда более блеклая, пастельная, так сказать. Я думаю, восточным мужчинам должна больше нравиться черноволосая пизда — красная, как баранина, которую они только что проглотили.
      Но, может быть, я и не прав, очень может быть, ибо Дженни даже приглашали танцевать каждую ночь в «Оазисе», в богатом арабском ресторане, где, обедая, можно видеть вертящих жирными животами женщин. Значит, ее танцевальное искусство чего-то стоило. Часто впоследствии, когда Дженни злилась на «учителя музыки» Стивена, она грозилась, что бросит ему служить, уйдет в «Оазис» и будет там зарабатывать массу денег. «Много денег всякую ночь!» — зло говорила Дженни. «Я не пропаду!» — добавляла она убежденно. Я тоже считал, что она не пропадет. Она работала бэбиситером с десяти лет, а в шестнадцать уже жила отдельно от семьи.
      Вначале все было пристойно, но потом мы напились. Вина-то было сколько угодно, и «твердых напитков», как в лучшем винном магазине.
      О нашем телефонном разговоре Дженни, наверное, забыла, или высказанное ею желание остаться друзьями было мимолетным капризом, или, может быть, она таким образом кокетничала.
      Вся компания осталась спать у Дженни, я помню, как она усталым голосом сонно определяла каждому из них место в доме. К часу ночи они наконец разбрелись по этажам.
      Меня Дженни спать не оставила, но помню, что ушел я от нее во влажный Нью-Йорк улыбаясь, совершенно уверенный в своем будущем.

* * *

      Мы стали встречаться почти каждый день. Вечером я приходил в миллионерский дом, и мы сидели обычно на кухне или в солнечной комнате и тихо разговаривали — рассказывали друг другу истории из наших жизней, узнавали друг друга. Я иной раз даже покупал Дженни розы и как-то принес и подарил перевод одного моего очень красивого стихотворения на английский язык. Стихотворение начиналось словами
 
«Словно тихая ветвь прочертила
И в памяти нежно склонилась
Южноальпийская поляна с вросшим деревом
Как следы милого человека на воде…»
 
      Хотя я написал стихотворение за пять лет до моего появления в миллионерском саду, мне почему-то кажется, что я в поэтическом прозрении увидел и сад, действительно напоминающий южно-альпийскую поляну с огромным деревом в центре, с которого свешиваются качели, и кожаные кресла в кабинете Стивена, и многие другие детали.
      Дженни вроде бы не очень много внимания уделила тогда стихотворению, пробежала глазами и отложила, я уж решил, что она равнодушна к искусству, и чуть обиделся, однако в ту же ночь, очень поздно, она позвонила мне в мой отель, я уже лежал в постели, и попросила прочесть ей стихи. Я объяснил ей, что стихотворение, которое я ей подарил, — единственное, переведенное на английский, но она сказала невозмутимо:
      — Ничего, почитай мне, Эдвард, по-русски…
      Самое смешное, что ей нравилось. Она слушала, ни слова не понимая, по получасу бывало, впоследствии она очень часто звонила среди ночи с просьбой почитать ей стихи. Иногда совсем сонная.

* * *

      Мы так и не спали вместе, не делали любовь. Часто я и она лежали в темноте сада в траве по многу часов, почти не разговаривая и обмениваясь ласками влюбленных подростков. Я думаю, что тогда, в лето 1977 года, я был порой самым искренним образом в нее влюблен, мне не приходилось притворяться. А может, не в нее, может, больше в пустой зеленый сад, в проходящие пароходы, в серую воду Ист-Ривер, в большой, полный книг и изящных предметов дом, а, «комрад Лимонов»? — как называл меня менеджер отеля «Дипломат».
      Выебал же я ее вскоре после ее первого и последнего визита ко мне в отель. Совершенно неожиданно для меня посещение ею моего отеля сыграло важную роль в наших отношениях.

 

      Я уже упоминал, что Дженни оказалась очень жалостлива. Впоследствии я часто обнаруживал, что она старательно, хотя и против моей и, возможно, своей воли, играет роль моей мамы. Она была в этом не виновата, так ей велела природа, природа неумолима, и часто эффект получался комический — она, будучи на пятнадцать лет меня моложе, еще бы немного и в дочки бы мне годилась, мне покровительствовала. Может быть, Дженни и привязалась ко мне по большей части именно потому, что ей нужно было — природа ее обязывала — заботиться о ком-то, кормить, покупать одежду и запихивать в рот лекарства и витамины. В этом смысле я был для нее находкой — мамочка!
      Но я и с настоящей своей мамой никогда близок и откровенен не был, и из семьи своей удрал при первой попавшейся возможности, удрал туда, где интереснее. Помню, что никогда даже свою маму не целовал, считался угрюмым и неласковым, и мне всегда ставили в пример мальчика Валю Захарова, который был ласков не только со своей мамой, но и с моей, и всегда подходил целоваться к моей маме, когда она посещала их семью. Где ты, примерный мальчик Валя Захаров? Куда, ей-богу, деваются потом все эти примерные мальчики?
      Уже в возрасте трех лет я, по рассказам моей мамы, ей не доверял, и как-то, когда она несла меня из больницы, дело происходило в Харькове, у меня только что прошла корь, и нам пришлось пересечь железнодорожные пути, я диким голосом орал, умоляя ее не бросать меня под поезд, которому как раз случилось проскочить мимо. Истеричный мальчик был, скажете? Да, может быть, вцепился в мамину шею не с любовью, а как вцепляется утопающий в шею человека, который его топит. Недоверие к маме оправдалось полностью спустя пятнадцать лет после эпизода с поездом — мама моя предала меня.
      История очень короткая. Умолчим, по каким причинам, но осенью 1962 года я с тоской и ужасом обнаружил себя запертым в стенах психоневрологического института. Как юноша энергичный и живой, помучившись несколько недель в застенках «безумного» отделения, я решил бежать. Я вызвал к себе на свидание своих приятелей — шпану, и они принесли мне снаряжение, необходимое для побега, — ножовочное полотно и одежду. За пару вечеров я выпилил два прута в решетке — переоделся, прыгнул, и исчез в темноте. Еще с тех пор я знаю, я помню, какое это невероятное удовольствие — исчезать в темноте. Ни с чем не сравнимое удовольствие.
      Бежал я один, несколько «сумасшедших», собиравшихся бежать со мной, в последний момент струсили, слава Богу хоть не предали. Предала меня наутро моя мать. Как водится, из самых лучших побуждений, обо мне же и заботясь. «Я думала, ты действительно болен. Доктора сказали мне, что ты болен».
      Моя мамочка возила санитаров и милицию по всем моим друзьям, пока у одного из них, седьмого что ли, по счету, они и нашли меня спящего. Я еще и тогда мог уйти. Эта банда вела меня по лестнице вниз, и мать шла рядом и убеждала меня, что сейчас меня повезут в больницу, но чтобы только оформить документы на выписку. Я, поглядывая в пролет лестницы, думал, что, если я сейчас прыгну неожиданно через перила, милиция и санитары не успеют меня схватить, а уж там внизу (я знал все проходные дворы, тупики и пустыри) — не найдут они меня никогда. Но я поверил своей маме, за что и заплатил еще месяцами ужасов, инсулиновыми уколами, и был доведен до такого гневного и действительно безумного состояния, что убеждал гиганта — семнадцатилетнего параноика и красавца Гришу, он всегда ходил голым, обожал свое тело, — убить санитаров и убежать. Гриша соглашался.
      Если вы просыпаетесь всякое утро от хрипов соседа кататоника, которому вливают через кишку жидкую пищу в его утробу и от воплей рыжего голого татарина Булата: «Я главный советский кит! Я главная русская акула!», то доверие к маме и к кому бы то ни было быстро исчезает. Наверное, мое несчастье в том, что я умудрился попасть в психбольницу в очень нежном еще возрасте. Мама же моя в психбольнице никогда в своей жизни не лежала, так что я и не пытался ей объяснить, что я там увидел. Я просто замолчал. О чем говорить, каждый за себя, у каждого своя жизнь, — мама или не мама. Когда санитары, повалив человека, в ногах у тебя, на твоей кровати, избивают его, кровавого, то нужно делать, и ты делаешь, свои выводы о мире и человечестве. Я сделал.
      Так что, видя материнские замашки в Дженни, я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, и помощь, и забота, и компания Дженни были мне нужны, а с другой — я боялся и раздражался ее материнскими замашками, я не чувствовал себя удобно, когда сталкивался с ними. Вначале это случалось редко — мы ведь только сближались.
      Только через месяц после нашего знакомства узнал я наконец, что Дженни — house keeper, т. е. экономка — держит миллионерский дом в порядке, что живет она в доме уже четыре года и вначале была воспитательницей детей Стивена — «учителя музыки». «Учитель музыки» из своей изначальной безобидности вырос до размеров Бога-Отца, висящего над безоблачной нашей жизнью в миллионерском домике, могущего одним словом или движением-молнией всю эту жизнь прекратить. Берегись, Эдвард!
      И сейчас, сам будучи его экономом и слугой, я обнаруживаю, что моя жизнь делится как бы на две жизни. Одна жизнь, когда Стивена нет в доме, и другая, — когда папа Стивен в доме. Он всего на пять лет старше меня, но меня не покидает ощущение, что он мой отец. Когда его нет, я совершаю «противозаконные поступки», веду «разгульную и порочную жизнь», которую тщательно от него скрываю — остерегаюсь наказания. Когда же Стивен присутствует в доме, я хожу сложив губки, примерный слуга, ложусь спать рано, не напиваюсь, а встаю в семь часов утра, раньше его, чтобы успеть приготовить ему кофе.
      Король, граф, барон, «мастер» — он же и отец, как в средневековье. Не только царь, но и батюшка. Босс в офисе, куда вы являетесь каждое утро вместе с толпой таких же членов профсоюза, едва ли напоминает батюшку, но Стивен Грэй, с которым меня связывает сложная система особо близких отношений «хозяин — слуга», волей-неволей для меня и отец. Потому я и боюсь его приездов, и паникую, и дергаюсь. Страшен гнев отца Авраама.
      Я уже не помню точно, сказал ли мне кто, что Дженни экономка, служанка. Может быть, даже она сама сказала, ведь она от меня и не скрывала этого, ведь я сам выдумал, что она хозяйка. Внешне я виду не подал, в лице не изменился, но внутри разволновался. Эдвард — «любовник гувернантки». Даже вернее, поклонник. Помню, что слова «любовник хаузкипер», «любовник служанки» запали в меня глубоко, и я с тех пор о себе так и думал, иногда со злостью и отчаянием, иногда с бесшабашной гордостью отверженного. Вы знаете, гордость отверженного, на мой взгляд, может быть более пылкой, чем гордость аристократа и лорда черт знает в каком колене.
      В доме Стивена я потом встречал европейских аристократов. Иные из них исчисляли свою родословную со времен Людовика Святого и крестовых походов. Совсем недавно останавливался в доме лорд Чарли, симпатичный алкоголик, предок лорда отличился чем-то в битве при Гастингсе. За время его пребывания в доме я резко повысил уровень своих знаний в области производства шотландского виски и способах его употребления. Для начала лорд выругал меня за то, что я пью скотч со льдом, оказывается, в скотч следует добавлять разве что пару капель воды. Свою каплю лорд размешивал пальцем. Пить он начинал с утра.
      Так вот, насмотревшись вдоволь на аристократов, и с близкого расстояния, я думаю, что я куда более гордый, болезненно гордый человек. Но получалось так, что признавать унизительную правду «Эдвард — любовник экономки» было для меня — гордеца — как бы даже отличием своего рода. «Ну и хорошо, ну и экономка, ну и хуй с вами со всеми, да, экономка, и что». Все равно Дженни была нужна мне. И я не ушел.

* * *

      Уже в конце мая, мне, терпеливому пилигриму, удалось добраться до ее пизды. После очередного сборища в ее доме, под утро, все в той же солнечной комнате, и я и она были очень пьяные, я стащил с нее трусики и стал гладить пипку. Хорошая была пипка на ощупь. Вернее, в ее случае я буду называть ее орган пиздой. Дженни была крупная девушка, и у нее была пизда — деторождающий орган, пипка же может быть у женщин-девочек, плоскогрудых и развратных андрогинов, похожих, скажем, на Олимпию с известной картины Манэ, вы помните. Пипка была у моей бывшей жены Елены. У Дженни была пизда. Это уже как бы второй разряд для меня, увы. Между пипкой и пиздой огромная разница.
      Вначале Дженни противилась, вертелась и хныкала, а потом, улегшись на бок и подняв, отставив одну ногу, очень, нужно сказать, непристойно, сама стала мне помогать.
      Почти одновременно с появлением розовой полоски на небе в саду, у нее наступил оргазм, во время которого она тонко плакала, как заяц. В этот момент я самым искренним образом жалел ее, как ребенка, большого, с пухлой попкой и ляжками, с этим, как бы прорванным зачем-то в ней отверстием, рваной раной, больного и пьяного.
      Хуй же почему-то в тот рассвет я в нее не вставил, или мне не захотелось в пизду, а не в пипку, но скорее всего я был до такой степени пьян, что хуй у меня просто не стоял, во всяком случае я даже не попытался его в Дженни поместить. Когда совсем рассвело, мы встали без слов, как бы совершенно чужие, без поцелуя, и я пошел в свой отель, даже не размышляя, что бы все это значило. Супермаркет возле меня на Бродвее работал, я купил в пустоте утра колбасы и пива и, придя домой, ел все это, потом свалился.
      Разбудил меня телефонный звонок.
      — Ес! — сказал я привычно.
      — Ты звонил мне? — спросила Дженни в трубку.
      — Нет, — ответил я, — не звонил.
      — Линда сказала, что кто-то спрашивал меня, мужчина, с акцентом говорящий по-английски. Линда подумала, что это ты.
      — С акцентом? — насмешливо переспросил я. — У меня только и есть что акцент. Вот языка нет, а акцент есть, — сказал я.
      — Ты говоришь не так плохо, Эдвард, — возразила Дженни. И добавила: — Я и Дэби, мы стоим на Бродвее, недалеко от твоего отеля. Мы сейчас зайдем, хорошо?
      Она никогда раньше не приходила ко мне в отель. Я испугался. Уж очень у меня было бедно, грязно и зловеще в комнате. Окинув убогое свое жилище взглядом — красное в пятнах покрывало на кровати, облупленные стены, кое-как прикрытые плакатами и рисунками, электроплитку на подоконнике, я подумал: «А, будь что будет!» и попросил Дженни прийти через полчаса.
      — Почему через полчаса? — обиженно спросила Дженни. — Мы стоим совсем рядом.
      — У меня… мой переводчик Билл, — соврал я, — он здесь проездом из Массачусетса… Мы работаем над переводом, уже заканчиваем. Через полчаса он уйдет.
      — Хорошо, — сказала удовлетворенная Дженни, — мы будем через полчаса.

* * *

      Я бросился в магазин за вином. Еды у меня тоже не было, но на еду не было и денег. Хватило только на две бутылки вина, и то очень дешевого. К тому же, в те времена я еще мало что понимал в вине. Это сейчас, пожив в доме с лучшим, наверное, винным погребом на все восточное побережье Соединенных Штатов, я стал большим специалистом, а тогда нет, ничего не понимал.
      Я едва успел вернуться с алкоголем, бутылки только вынул из бумажного пакета, когда появились сестры. Я услышал, как по коридору приближается смех Дженни и почти мальчишеский голос Дэби, и заранее отворил им дверь. Они широко улыбались, и Дженни укоризненно покачивала головой.
      — В элевейторе нам предложили купить героин. Очень дешевый. Когда мы отказались, нам предложили энджэл-даст. «Очень хороший, мэээм, лучший в этом маленьком городке, мэээм», — сказал нам черный человек, голый по пояс. «И вообще, все, что хотите, мээээм!» — подхватила за ней Дэби. И вдруг, хулигански приблизив губы к уху Дженни, свистящим шепотом быстро произнесла: «Wanna hove a good fuck, mame?» Сестры расхохотались. Черный слэнг звучал в их исполнении очень натурально, они растягивали и распевали слова, я мог подражать черным, но до мастерства сестер мне было далеко.
      — Ну и живешь ты, Эдвард, — насмешливо-брезгливо оглядывая мою комнату, сказала Дженни. — Мы пятнадцать минут ждали элевейтор и за это время не видели в холле ни одного белого, ты, наверное, здесь один только белый?
      Дженни уселась на край моей постели, на красное покрывало. Над кроватью на стене висел огромный лозунг-изречение Бакунина, я сам его написал жирным фломастером на отдельных листках бумаги, потом склеил: «Destruction is Creation!»
      — Ну нет, — возразил я Дженни, — я не один здесь белый. На моем этаже есть еще китаец-старик, и несколько белых старух, живущих на сошиал-секюрити, и наш менеджер белый.
      Я даже застеснялся, что так мало у нас белых. Я предложил им вина.
      — Да, мы хотим вина, — сказала Дженни и вытянулась на моем ложе, сбросив туфли. — Давай нам, Эдвард, вина, мы к тебе в гости пришли.
      От вина Дженни морщилась, но пила. Все мы сидели на моей кровати, и, прикончив одну бутылку, на второй заспорили о революции. Семнадцатилетняя Дэби меня поддержала, когда я объявил Стивена эксплуататором и заявил о своем несогласии с законом наследования, по которому всякие идиоты и недоумки живут в роскоши и преуспевают в мире только потому, что их отцы, или деды, или прадеды были талантливыми людьми. Я не против, сказал я, и даже уважаю людей, которые сами себя сделали, добились денег, но их дети должны начинать с нуля, как все другие.
      Дженни сказала, что Стивен не идиот и не недоумок, а по-своему талантливый человек и даже либерал.
      Я сказал, что не имел в виду ее хозяина, говоря о недоумках, так как я Стивена не знаю, но я говорю обо всем этом порядке. «Нужно перестроить все общество, всю цивилизацию, нужна мировая революция, и новую историю человечества следует начать с нуля», — сказал я сестрам.
      — Революция — это убийства и кровь, — сказала Дженни убежденно.
      — Что? — сказал я. — Почитай, Дженни, внимательно историю любой революции. Они всегда начинаются с цветами и новыми надеждами, в атмосфере праздника, и только контрреволюция вынуждает революцию взяться за оружие!

* * *

      Тут мы все закричали, перебивая друг друга, и закурили, и в конце концов Дэби и я в чем-то смогли убедить Дженни. Она признала, что у ее босса очень специфические таланты, как, например, талант доставать деньги для вложения в его предприятия, но что сам, без наследства, он никогда бы не добился к своим сорока годам такого дома, и сада, и имения в Коннектикуте, и своих миллионов.
      — Уже его дед был миллионером, — горячо сказал я, — а вот я хотел бы на него посмотреть, заставь его жизнь начать с отеля «Дипломат», выжил бы он или нет?!
      Все мы засмеялись, и Дженни предложила отвлечься от отеля «Дипломат» — пойти выпить где-нибудь кофе.
      — Тогда тебе придется занять мне денег, потому что у меня — нет ни цента, — сказал я.
      — Не беспокойся, — сказала Дженни. — Мы тебя угощаем.
      Мы долго еще сидели на корточках у стены возле элевейтора, ждали его. Он, скрипучий и грязный, был единственным на двенадцать этажей и три крыла отеля «Дипломат».
      Пошли мы по Бродвею, и все им не нравилось, все эти заведения. Наконец, дойдя почти до самого Линкольн-центра, мы уселись в ресторанчике «Ла Крепи». Я захотел есть и пил вино, а сестры взяли что-то сладкое и пили кофе. Я ел, а Дженни сидела рядом и гладила меня по коленке, чего с ней раньше никогда не бывало. Что-то явно изменилось в ее отношении ко мне, какой-то лед между нами сломался. Может быть, вид моего номера и жуткого моего отеля-трущобы засвидетельствовали перед ней мою подлинность. Я был также честен, как мой отель. И открыт.
      Скорее всего именно так и было. Она увидела, что и о революции я пиздел недаром, и книги мои увидела, и пишущую машинку, и бумаги — было видно, что я боролся за жизнь и что ни хуя у меня в жизни не было.
      Шли мы из ресторана, обнявшись, все трое, очень близкие. Был теплый вечер, по Бродвею бродили ленивые, накурившиеся люди, всем ведь хочется сделать свою единственную, утекающую безостановочно меж пальцев жизнь более красивой и интересной, хотя бы и в марихуанных видениях только. Она-то ведь у нас одна, жизнь. И ее все меньше.
      Мы шли, я ощущал теплый живой бок Дженни и крупное бедро, хуй у меня встал, и я держал ее за грудь одной рукой, как деревенский парень, и не стеснялся ни Бродвея, ни Дэби. Дженни смеялась.
      На Колумбус-серкл Дэби отошла от нас, стала ловить такси, а я сказал Дженни:
      — Ты понимаешь, наверное, что я тебя очень хочу?
      — Да, — сказала Дженни, — и я тебя очень-очень хочу… И ты получишь меня, но в свое время.
      — Почему в свое время, Дженни? Когда? — спросил я.
      Она притворно рассердилась и сказала:
      — Десять раз нужно объяснять этому русскому, что я имею внутривагинальную инфекцию и мне больно.
      — Это опасно? — спросил я.
      — Для тебя нет, — ответила она, — но мне больно.
      Я не помнил, чтобы она говорила мне об инфекции. Может, в последнюю ночь, или я был пьян. Скорее всего, я был пьян.
      — Сколько уже у тебя инфекция, как много времени? — спросил я.
      — Восемь месяцев, — ответила она смущенно.
      — А когда она кончится? — растерянно спросил я.
      — Может, даже уже кончилась, — сказала Дженни, — завтра я узнаю, иду к доктору.
      Перед тем как влезть в такси, она погладила меня по щеке, и вдруг взяла мою руку и поцеловала. И они уехали, а я остался стоять на Колумбус-серкл. Потом пошел в отель, куда еще было идти. Настроение было загадочно-задумчивое. «Хорошая девка, — думал я. — Ферму бы купить, детей завести. Жить бы… Американцем стать…»

* * *

      В отеле обнаружилось, что у меня нет сигарет, а курить мне очень хотелось. Обычно в таких случаях я спускался на улицу и по краям тротуара на Бродвее без труда находил жирные окурки или даже целые, утерянные растяпой или алкоголиком сигареты. Почему-то спускаться и опять подниматься, ждать элевейтор в этот раз не захотелось. Окно у меня было открыто — благо оно выходило не во двор, а в открытое пространство, открытое до самого Централ-парка, ибо все дома в том направлении были ниже нашего «Дипломата». В номере надо мной топали и орали что-то, сопровождаемое неизменной музыкой, потому я подошел закрыть окно.
      В этот момент, отнесенный порывом ветра, с верхнего этажа на мой подоконник грузно шлепнулся тронутый губной помадой окурок. Даже не окурок, а едва начатая сигарета. Ох уж эти мне женщины. Я расхохотался, взял окурок, закурил и, расхаживая по комнате, запел:
 
На палубе матросы
Курили папиросы,
А бедный Чарли Чаплин
Окурки подбирал…
 
      В то время я подрабатывал к своему вэлферу тем, что лепил пирожки и пельмени для мадам Маргариты. Мадам Маргарита прекрасно говорила по-русски, жила на Парк-авеню и была менеджером, секретарем и мамочкой Сашеньки Лодыжникова. Бесплатно, учтите, он ей не платил.
      Дай ей Бог здоровья, мадам Маргарита платила мне три доллара в час, чуть больше, чем нелегальному эмигранту. Пироги и пельмени я и еще один литератор, заносчивый сноб, гомосексуалист Володя, готовили у нее на узкой, как пенал, кухне. Впрочем, Володя был партнером мадам, за три доллара в час работал только я. Продукцию нашу они продавали частным клиентам, обычно богатым старухам с Парк-авеню и Пятой авеню и в универсальный магазин Блумингдейл в буфет.
      Володя высоко оценил рукопись моего первого романа, того самого, которым я убил Ефименкова, и, хотя и называл меня «человеком из подполья» и, я думаю, чуть-чуть опасался, относился ко мне вполне дружелюбно. Пока мы лепили пироги и пельмени — занятие механическое и нудное, Володя, когда бывал в настроении, читал мне вслух стихи, порой часами.
      Иной раз туда приходил и Лодыжников, поесть чего-нибудь вкусненького. Ну, котлет с грибами, скажем, — он жил рядом. Для мадам Маргариты Лодыжников был дороже родного сына. Мне было непонятно только одно, почему мадам Маргарита выбрала в сыновья Лодыжникова, а не какого-нибудь безвестного юношу, скажем, меня? Действительно, а почему? Тем более что до Лодыжникова сыном мадам Маргариты был некоторое время Нуриев, а потом даже только что уехавший из России Ростропович, со всей семьей купно. Сашенька стал самым любимым и выдающимся сыном. Мало того, что мадам вела все его дела, Сашенька был балованным ребенком в семье. «Не ешьте вишни, ребята, это для Сашеньки. Сашенька любит вишни. И котлетки для него в холодильнике». В театр мадам Маргарита возила ему сладкий чай в термосе и вишни.
      «Сашенька хороший, — думал я, лепя эти ебаные пельмени. — Он танцует. А Лимонов плохой и злой. Ему не полагается вишен. Лимонов лепит пельмени за три доллара в час».
      Через пару дней после внезапного визита Дженни в мой отель я привез от мадам Маргариты в миллионерский домик множество пельменей, которые сам же и слепил — у Дженни должно было состояться парти, она пригласила всех своих друзей на парти с русской едой. Кроме пельменей я изготовил также огромную кастрюлю шей. Пытался я сделать и кисель по рецепту мадам Маргариты, но кисель я запорол, он у меня почему-то не застыл. Я до сих пор не умею делать кисель. А Дженни, очевидно, вознамерилась представить друзьям нового своего бой-френда. Приняла, значит, окончательно.
      Я приехал от мадам Маргариты с пельменями, а у Дженни, как всегда, были гости. На кухне, опустив на окне штору, сидели Бриджит и ее бой-френд Дуглас — барабанщик из очень известной нью-йоркской рок-группы, и Дженни (!) сворачивала им джойнт. Курить траву Дженни не собиралась, но не могла отказать себе в скромном удовольствии хотя бы свернуть джойнт.
      Дженни не очень жаловала Дугласа. «От того, что он уже столько лет стучит по своим барабанам, он и сделался такой «dummy», повытряс себе мозги», — смеясь, говорила она, но с Бриджит они дружили с хай-скул, и ради Бриджит она терпела Дугласа «на моей кухне», как Дженни с гордостью говорила.
      Бриджит была насмешливая и циничная. Дженни тоже была насмешливая, но до Бриджит ей было далеко. Та вообще считала, что весь мир говно, ни о ком хорошо не отзывалась и даже собиралась написать историю своей жизни, книгу под названием «Shit» — «Говно».
      Меня Бриджит за что-то уважала, я это чувствовал. Может, потому, что я тоже не очень жаловал людей и высмеивал их. Может, она в меня верила, пышно говоря. Не знаю, это всегда неуловимо. Одни тебя любят, другие — нет.
      Они закурили, и я тоже тянул, когда подходила моя очередь. Вскоре, после нескольких джойнтов, мы были уже хороши, начали громко смеяться и перешли на террасу в сад. Смеялись и там. Мимо от реки в свой дом прошел толстый господин Робинсон, с несколькими гостями, и с испугом поглядел на нас. Когда Робинсон скрылся в своем доме, Дженни со смехом сказала: «Господин Робинсон считает, что слуги не должны пользоваться садом». К чести нашего Стивена следует сказать, что он не контролировал и вообще ничего не запрещал ни Дженни, ни позже мне, может, из равнодушия, а может, из подлинного свободомыслия, не знаю.
      В сад вдруг выбежали двое детей в белых одеждах — мальчик и девочка, выбежали словно из кинохроники начала века, в широких штанишках до колен и белых же широких рубашечках, и стали кувыркаться в траве. Лет по десять им было, не более. Позже выбежал еще мальчик постарше — тоненький и красивый, с длинными темными волосами, в такой же белой одежде…
      «Дети Изабэл, — сказала мне Дженни, — она единственная моя подруга в этом соседстве, ей принадлежит вот этот дом», — и Дженни указала на таунхауз о четырех этажах, наполовину спрятавшийся за огромным магнолиевым деревом.
      Дети пробежали призраками прекрасной жизни обратно в дом и вернулись с пластиковыми оранжевыми колотушками, которыми стали лупить друг друга, как дубинками. Дженни и Дуглас тоже вмешались в потасовку, сад наполнился визгами и смехом.
      На шум из-за магнолиевого дерева вышла женщина в лиловом, с алыми цветами, платье, туго затянутом тоже цветным широким поясом, в сиреневого цвета шелковых шароварах и туфельках на остром каблучке, на голове едва ли не диадема: черные волосы забраны вверх и украшены блестящими камнями. «Прекрасная жидовка», — сказал бы наш Пушкин. Очень красивая еврейская женщина. Подошла к нам и стала, наверное, рассчитанно, возле куста цветущей у террасы азалии, очень эффектно стала.
      Дженни нас представила: «Изабэл — моя соседка и друг! — Эдвард — русский поэт!» «Русский поэт» Дженни произнесла, как мне показалось, с гордостью. Изабэл и я слегка пожали друг другу руки. Ее рука была вся в золоте и камнях. Маленькая рука.
      Подозвав детей, Изабэл, в свою очередь, представила их мне:
      — Эдвард, это моя дочь Хлоэ.
      Толстенькая, но ловкая Хлоэ подает мне руку, потом отходит в траву и вертит колесо — показывает, что умеет. Молча.
      — Это мой сын Руди, — говорит Изабэл, показывая на тоже толстенького мальчика с задорным хулиганским лицом, тот по-взрослому крепко пожимает мне руку.
      — А это мой старший сын Валентин.
      Старший мальчик нежнее, тоньше и деликатнее остальных. У него большие черные грустные глаза, может быть, такие, как у папы португальца. Валентин мне понравился больше всех, он был отдельный, как я, хотя вроде принимал участие во всех забавах. Я ему, как я позже узнал, понравился тоже.
      «Эдвард — очень хороший человек», — сказал о тебе Валентин, — сообщила мне позднее Дженни и добавила: — Он обо всех так не говорит, я очень ценю его мнение, он умный мальчик».
      Я думаю, я не очень хороший человек, или был хорошим, да быть им перестал, домучили меня-таки люди, заставили принять их закон. Или я и не был хорошим. Я способен на доброе, но и на очень злое способен тоже. Валентин же умер совсем недавно, не дожив один день до Рождества, ему было тринадцать лет, умер от рака, не помогли лучшие в мире доктора. «Те, кого любят боги, умирают молодыми».
      Уже через год после описываемой сцены в саду он внезапно захромал, и после анализов и медосмотра врачи нашли, что у него рак, и семья переехала в Калифорнию, в лучший, чем в Нью-Йорке, климат. Валентина лечили, и надежды сменяли одна другую, и казалось, есть еще несколько надежд, и тут он умер.
      Жаль мальчика? Да. Обычный ужас жизни. Не повезло Валентину.
      Я пока еще жив. Если существует «тот свет», мы встретимся с Валентином и будем там друзьями. У нас явно родственные души.

* * *

      Тогда же мы, ничего не подозревая, стояли и сидели в цветущем саду. Все деревья цвели, за исключением магнолиевого, оно уже облетело. Изабэл говорит, что вечером придет на парти с детьми и принесет русскую еду тоже — она купила икру и водку.
      — Я всегда одна, — говорит Изабэл не то Бриджит, не то Дугласу, а скорее всего мне. — Я никуда не хожу, вот только к Дженни по соседству, когда она устраивает парти.
      Говорит и грустно уходит по дорожке в свой дом.
      Бывают особые моменты в жизни, запечатлевающиеся в памяти куда сильнее всех прочих. Я запомнил Дженни именно в тот день, хотя сцен в саду было множество, мы ведь провели там вместе два лета, две весны и одну осень. Я сидел все еще одурманенный травой и чувствовал к Дженни необыкновенную нежность. Нежность к ее шейке, ручкам, этим испачканным в траве босым ногам. Нежность к ее друзьям, к близким людям, отбывающим со мной вместе срок на земле. К ней, одной из них.
      И оказывается, ее гребенки того же цвета, как и глазки. И вышивка на ее индейском платье, и туфли с длинными тесемками, завязывающимися вокруг лодыжки, были того же цвета. На платье были нашиты маленькие зеркальца, много-много зеркалец вшили индейцы, и, когда Дженни двигалась, от нее разбегались солнечные зайчики. «Какая же она совсем молоденькая!» — подумал я.
      Потом мы ели на террасе приготовленные Дженни стейки и пили красное вино. Над едой кружились осы, и ос боялись все, даже панк Дуглас, все, за исключением меня. Моей мужественностью и хладнокровием в обстановке осиной опасности Бриджит и Дуглас восхищались, а Дженни сказала ехидно, явно надо мной подшучивая, что я стоек, как настоящий революционер. Дальше она стала отпускать колкости о буржуазном обществе, и мол, как же мы будем сосуществовать, она ведь очень буржуазная девушка. Я не мог даже ответить, был все еще очень stoned и только смущенно улыбался.
      Бриджит и Дуглас стали собираться, они должны были еще прийти вечером на парти. Дженни пошла их проводить. «Я произнесу спич, когда вернусь, — сказала она пьяненьким голосом. — Мне нужно еще бокал красного вина».
      Когда она вернулась, мы откупорили новую бутылку и сели на кухне.
      — Вот ты, Эдвард, говоришь о неравенстве, о богатых и бедных, — начала она серьезно. — Но Бог, Эдвард, Бог любит всех. И я, если ты хочешь знать, я счастливее моего хозяина. Когда ко мне приходят сюда люди, на мою кухню, я счастлива, что могу накормить их. Бог мне велит помогать людям. Мой отец — небогатый человек, он был в войну офицером флота, а потом 28 лет прослужил специальным агентом эФБиАй. Он исполнял свой долг — работал, чтобы прокормить, вырастить и воспитать нас — десять его детей. И у нас все было. Если работать, то все можно иметь. А ты хочешь мирную жизнь разрушить! — неожиданно всхлипнула она.
      При этом мы поцеловались и обнялись, дотянувшись друг к другу со своих стульев. Впрочем, она тут же освободилась.
      — Сейчас, сейчас, я тебе что-то покажу! — внезапно вскрикнула она и ринулась прочь из кухни. Вернулась она с книгой большого формата. «Это моя любимая книга, — сказала она и стала быстро-быстро листать страницы. — Иди, посмотри!» — потребовала она. Я переместился на стул рядом с Дженни и заглянул.
      Там не было текста, только рисунки. Рисунок за рисунком художник изобразил последовательно, как война уничтожает все человечество, и остаются только мужчина, женщина и цветок. И жизнь начинается сначала, и появляются снова революционеры и солдаты, и война опять уничтожает весь мир, за исключением мужчины, женщины и цветка.
      — На! — сказала Дженни, захлопнув книгу и протягивая ее мне. — Дарю тебе! Чтобы ты помнил, чем все это кончается. Если я буду иметь ребенка, я хочу, чтоб он был счастлив, — опять всхлипнула Дженни. — А ты, Эдвард!.. — она вскочила и заколотила кулачками по моей спине.
      Так мы беседовали и обнимались, а после восьми стали приходить гости. Парти определенно удалось. Многие из более чем тридцати приглашенных никогда до этого не пробовали русской еды, для них это была экзотика. Со мною каждый из гостей выпил по рюмке водки. Я никому не отказал и в результате, очевидно, напился, так как потом так и не вспомнил, как же окончился вечер.

* * *

      Очнувшись, я не сразу сообразил, где я. Только оглядевшись, через несколько минут понял, что нахожусь в комнате Дженни. В богатых домах никогда не знаешь, сколько времени и какой сезон года. Аэркондиционер работал всю ночь и нагнал такого холоду, что и внутренние ощущения ассоциировались с зимой. Было полутемно, шторы были опущены на окнах, и только в щели пробивался свет непонятно какого времени года. Я кое-что вспомнил и брезгливо поморщился.
      «Я всегда был бедный, и некрасивый, и невысокий. Во всяком случае не из тех, к кому женщины бросаются сами. А теперь еще у меня не стоит хуй», — безжалостно подумал я. Пожалуй, слишком безжалостно и излишне определенно, но зато честно.
      Неудачное утро после неудачной ночи. «А теперь еще у меня не стоит хуй», — повторил я про себя, и опять поморщился. «Тебе нужно обратиться к доктору, я хочу показать тебя своему доктору», — вспомнились слова Дженни.
      Сегодня после урока танца, оттанцевав своим животом, она пойдет к доктору и скажет ему: «У меня есть бой-френд. Он мне нравится, но у него не стоит член». Это произойдет в 2:30 или в 3 часа дня. И тут же она расскажет доктору мою «историю болезни», то, что она знает обо мне: «У него было детство без матери. До 15 лет воспитывался и рос среди солдат. Первой его женщиной была проститутка. Последние два года он имел секс только с мужчинами. Он не говорит, сколько ему лет, но я думаю, что около 30».
      С ее кровати до меня донеслись звуки, приблизительно соответствующие облизыванию пересохших губ. Она уже не спала. И среди ночи она много раз не спала. Это делает ей честь, хотя она и не касалась меня и ничем стену, возникшую между нами после единственной моей малоудачной попытки выебать ее, разрушить не пыталась. Или если пыталась, то маловыразительно.
      Впрочем, какое-то количество минут я все-таки пробыл в ее, как это место пышно именуется, «лоне», или еще более идиотски «влагалище» (продолжите ряд, если хотите, — «чудовище», «страшилище»…). Я вложил, да, но долго продержаться там не пришлось. Ничего циничного, ничего особенно возбуждающего — двадцатилетняя девушка, с чистым, слегка тяжеловатым телом, приспособленная рожать детей, любить мужа. Свежая молодая грудь, длинная красивая шея, все свежее, гладкое. Пизда, пожалуй, несколько более обширна, чем это необходимо…
      И я, урод, вместе с ней проснулся на другой, но рядом стоящей кровати. Бессильный урод. Тело у меня не уродливое, напротив — темное и сухое, но внутри… Боже, внутри одна нервность, патология и ужас…
      Так я отчаивался, тихо лежа, и в то же время думал, а как же Рена — румынская танцовщица, как же объяснить тогда мои зверские многочасовые ебли с нею? Ведь прошло всего несколько месяцев, как я перестал ебаться с нею, что ж я вдруг за это время заболел? Я не верил, что я больной. Наверное, что-нибудь другое, скажем, временное отталкивание от Дженни. Привыкание? Да-да. Период привыкания.
      Я не успокоил себя, но очень неловко ушел в то утро в свой отель, отступил в дыру, стесняясь даже смотреть на Дженни. Мужская гордость, знаете. Нет ничего более мучительного, чем ущемленная мужская гордость. Хуй не стоит, или хуй маленький — испепеляющие открытия для мужчины, даже открытие ребенком в первый раз существования смерти не сравнится по своему ужасу с этими проблемами. Я был подавлен. «Хуй не стоит». И никакие, здравые, нужно сказать, ссылки на зверскую еблю с Реной и другими, чуть более отдаленными по времени существами женского пола, помню, меня не успокоили, хотя и пролили несколько капель бальзама на рану.
      В элевейторе со мной подымался старик, я случайно взглянул на него… Бррр! Ухо — кровавая язва в струпьях, тронута язвами и щека. Полноса сгнили. «И как только таким экземплярам позволяют свободно разгуливать по улицам и отелям», — подумал я. И тут же мелькнуло в голове ироническое: «Вот у него, наверное, стоит, как дубина, и всегда». Я даже рассмеялся своему собственному черному юмору.
      Я не звонил Дженни два дня. Позвонила она сама.
      — Приходи, у меня есть для тебя сюрприз, — сказала она своим обычным или даже, как мне показалось, несколько лукавым голосом.
      Я пошел. Другой бы не пошел, я же всегда иду, даже если впереди позор. Я смелый, или, может, я глупый, я иду.
      Сюрприз. Сюрпризом оказалась анкета доктора Кришны, в общей сложности вопросов, наверное, триста, можете себе представить, я не преувеличиваю. Индийский жулик хотел знать все о пациенте, чтобы потом легче было устраивать свои индийско-цыганские фокусы. Ты уж и забыл, что там в анкете писал, а он вдруг ласково объявляет, глядя тебе в душу своими проницательными глазами: «А вот у вас, господин, дядя по матери был алкоголик, или бабушка по отцу была сумасшедшая…» Несмотря на хуевые мои дела, я очень смеялся, читая анкету, смеялась и Дженни, однако строгим тоном заявила все же, что завтра с утра мы первым делом начнем заполнять анкету.
      В доме, с точки зрения Дженни, еды не было, и потому мы пошли в ресторан. С моей точки зрения, холодильник был полон и можно было просуществовать на имевшиеся в доме продукты добрых несколько недель. Но я с ней не спорил, у нее было сознание американской девушки, я же был писатель-иностранец, борющийся с нуждой.
      В ресторане Дженни вдруг расклеилась, стала жаловаться на боль в спине, и мы вернулись домой очень скоро. Чувствуя свою вину, я предложил своей неебаной подружке массаж, как бы в виде компенсации, и мы отправились в ее комнату, я, честно говоря, со страхом.

* * *

      Наутро об анкете она не вспомнила, я тоже, потому что я выебал ее тогда, и по меньшей мере три раза. «Что случилось с тобой, Эдвард?» — спрашивала она счастливо, отправляясь утром в душ. А ничего, думаю, просто прошел обычный сумбур чувств.
      Она счастливо распевала в душе, я прислушивался к голосу Дженни, лежа в постели таким себе ленивым мужчиной, одна нога свесилась вниз, и подводил итоги. Итоги были неутешительные. Я вдруг впервые четко и ясно понял, что я Дженни не люблю (я Дженни не люблю) и любить никогда не буду.
      Мне очень хочется влюбиться — я это понимал, — до смерти хочется. Дженни мне симпатична, но физически даже ее тип мне не подходил. Ебаться она не умела, во время ебли лежала огромным горячим бревном — мать-самка, ожидающая, когда в нее вольют сперму. Есть, наверное, мужчины, которым подобные экземпляры нравятся и их возбуждают, но не меня, увы. Она явно была мамой, и ебать ее мне даже было как бы стыдно, как маму родную ебать. Может, в прошлом рождении она была моей матерью?
      Хотя все три раза ебал я ее довольно долго, я не верю в то, что она имела хотя бы один оргазм. Мне ничего, конечно, не стоило, скажем, полизать ей пизду, и она бы, наверное, кончила, но для того, чтобы лизать пизду, нужно этого хотеть по меньшей мере, а с ней мне этого не хотелось. Хотя несколько раз в моей жизни я рисковал лизать пизду даже проституткам.
      В Дженни совершенно не было эротики. Она была здоровое животное, здоровое, несмотря на ее постоянные недомогания и жалобы, то на боль в спине, то в желудке, или «вирджайне», как она говорила; но Марфа должна рожать детей и печь хлебы, а блудить идут к Марии Магдалине…
      Так я лежал и размышлял в полудреме. Дженни вышла из душа. «Lazy boy! — сказала она слюнявым голосом, каким она, наверное, говорила с детьми, когда была гувернанткой и бэбиситером. — Пора вставать, хватит лениться. Сейчас я спущусь на кухню и приготовлю нам кофе и прекрасный завтрак. Любишь ли ты оладьи с кленовым сиропом и жареным беконом? Я приготовлю оладьи с кленовым сиропом и жареным беконом, а ты вставай и иди прими душ».
      Дженни была явно в хорошем настроении. Впоследствии я убедился, что ей скорее было важно сознание того, что она делает любовь, чем действительные удовольствия этого делания. «Как хорошо! Я это делаю, я, как все другие девушки, занимаюсь любовью», — наверное, думала она. Ее Бог, а она училась в католической школе, наверняка ее поощрял. «Ну ничего, что я не получаю удовольствия, Эдвард его получает».
      Я был уверен, что она потом обстоятельно расскажет подругам, как ее новый бой-френд выебал ее три раза и как потом «мы пили кофе и ели прекрасные оладьи из пшеничной муки с добавлением чашки ячменной, прекрасные получились оладьи. А кленовый сироп… сейчас трудно найти настоящий кленовый сироп, а этот сироп Нэнси Грэй привезла из Коннектикута. Нэнси сама его собирала — знаете, в клене проделывается отверстие…» Дженни любила все эти приятные мелочи.
      Я не смеюсь над ней, я до сих пор Дженни уважаю, а я не многих уважаю. Но Господь Бог, она была настолько Марфа, что регулярно пекла свой собственный хлеб! Разный: пресный, сладкий, с изюмом, даже с цукини, со всем, что можно было только вообразить. Невероятный домашний хлеб, которым Стивен, гордясь, порой даже угощал своих гостей. Муку она молола сама из зерен, это вам что-нибудь говорит, а? На настоящей мельнице, которую ей подарила ее подруга Изабэл.

* * *

      Завтракали мы на крыше, куда принесли раскладной столик, сидели друг против друга, пили кофе из красных керамических чашек, поливали сиропом оладьи. Потом Дженни притащила на крышу тейприкордер и бутылку холодного шампанского, мы разделись и сидели в креслах, пили шампанское, солнце уже палило нещадно, и слушали музыку.
      Кассета называлась по одной из песен «После бала». Песни были народные: «Моя маленькая ирландская роза», и «До свиданья, моя любимая леди, до свиданья», и «Если ты любишь меня в декабре, то что же ты будешь делать в мае?»…
      И тогда и сейчас эти мелодии вызывают во мне некую праздничную грусть. Может быть, потому, что в них поется впрямую о наших жизнях на этой земле — моей, Дженни и других людей, живших до нас, — о наших маленьких личных историях и трагических ошибках, о капризах и страстях. В «После бала» говорилось о том, как на балу «он» ошибочно принял ее брата за ее любовника и так вот глупо потерял свое счастье, а «она» вскоре простудилась и умерла. «После бала». Я тоже пишу это все «после бала».

 

      Мне очень стыдно в этом признаться, но постепенно я стал ее тихо, расслабленно ненавидеть. Может, это была ненависть авантюриста к авантюре, не оправдавшей надежд, к делу, которое не выгорело, неразрешимая подсознательная злость по поводу того, что она служанка, а не госпожа — не знаю. Одно несомненно: вперемежку с благодарностью к Дженни я вдруг обнаружил в себе первые приступы ненависти к ней. Она оживила труп, а труп, оклемавшись, как видите, тут же принялся за свои гадкие штучки и вместо благодарности затаил злое против девочки, нашедшей труп у себя под дверью.
      Помню, в первый раз я застыдился Дженни, когда однажды, сидя вместе с ней на кухне, был представлен неожиданно вошедшей в кухню молодой женщине — она тащила за руку белокурого мальчика лет пяти.
      — Маркиза Хьюстон!.. Эдвард Лимонов — мой бой-френд! — гордо сказала босоногая Дженни, знакомя нас.
      Хорошо пахнущая и прекрасно причесанная маркиза, явно не старше меня по возрасту, ласково улыбнулась и подала мне прохладную руку. Сказать, что «мы обменялись несколькими словами», было бы преувеличением, потому что я молчал, как идиот, и глупо таращил глаза на заокеанскую гостью. Не то, чтобы маркиза Хьюстон была так уж особенно красива, в конце концов, я был женат на очень красивой женщине — на Елене, но маркиза Хьюстон была леди — от прически до каблуков ее туфель. Я перевел взгляд на мою подругу — увы, она сидела на кухне босой, волосы ее были не уложены и не причесаны, под носом вскочил белый прыщ. Прыщи она упорно никогда не выдавливала, пока они не лопались сами, боялась заражения крови. На Дженни была синяя юбка, которую я сшил ей — не очень удачно, мой первый опыт, юбка обтягивала и подчеркивала жирный живот Дженни, оборки, неуместные на толстом материале, делали зад Дженни тяжеловесным, и вся она в этот момент, помню, показалась мне похожей на большую утку.
      Глядя на Дженни и сравнивая ее с маркизой Хьюстон, я вернулся из области мечтаний и мелких повседневностей моей борьбы к жестокой реальности сегодняшнего дня — я был любовником служанки. Вся мизерность моего положения предстала передо мной в облике нечесаной Дженни, и тогда же на кухне, отвечая на несложные вопросы маркизы Хьюстон — простая вежливость воспитанной маркизы, Дженни в это время поила молоком маленького лорда Джесси, — я дал себе слово, что уйду сегодня от Дженни и не вернусь никогда.
      Я, к счастью, не сдержал своего слова. Дело в том, что мне некуда было идти, путь был только назад, к тому, что я уже знал. Опять в Централ-парк — читать книги и мечтать — я просто не мог. Мадам Маргарита, гомосексуалист Володя, суперзвезда Сашенька Лодыжников не принимали меня в свою компанию. Может, приняли бы — на унизительных для меня условиях, — но я так не хотел, я хотел быть на равных и с почтением. Да и не интересовали они меня.
      Случайные мои сексуальные связи были моментальными, а продлевать мне их не хотелось. Что-то, какие-то знания я из них выносил, но главное, господа, все мои партнеры были бедными, неустроенными, как и я, созданиями, заброшенными в огромный город по своей или не своей воле, — слышите, бедными! У них, как и у меня, была своя борьба, на куда более низком уровне, но борьба. За хорошую работу, за успех в своей узкой области жизни, за возможно лучшего любовника. Часто для моих партнеров я был удачей, не они для меня. Я не хотел общаться с бедными, они меня удручали, мне нужна была психологически здоровая атмосфера — вот в чем был секрет.
      Мне нужен был скорее миллионерский дом, чем Дженни. Я любил дом, он делал меня здоровым — он, его ковры и картины, его паркет, много тысяч книг, кожаные огромные фолианты с рисунками Леонардо да Винчи, сад, детские комнаты — вот что мне было нужно. И природа, и инстинкт указали мне верный путь, ибо единственное средство попасть в дом, ключ к дому, была Дженни.
      Вы можете спросить прямо, я знаю, что вы думаете: «А чего же ты, Лимонов, так много пиздящий о мировой революции, о необходимости смести всю цивилизацию с лица земли, не сделал ни одного шага в этом направлении? Почему ты занимаешься, как мы видим, своим хуем, и всякими вокруг да около делами, и даже прямо противоположными вещами? Взял бы да и вступил, например, в какую-нибудь революционную партию, ведь они есть даже в Америке».
      Отвечу, потому я не вступил ни в какую революционную партию, что, во-первых, меня бы взяли в одну из этих хилых партий маленьким ее членом-комариком, и распространял бы я газетки и листовки на улице, ходил на мелкие собрания, и, может, лет после двадцати партийной дисциплины и демагогии я и стал бы, скажем, троцкистским окраинным боссом. А дальше что?
      А во-вторых, я хочу действия. Ни у одной американской левой партии нет сейчас шансов на успех, я же в заранее проигрышные игры не играю, у меня моя жизнь истекает, я это чувствую кожей.
      А потом, господа, вы меня явно с кем-то путаете, я ведь имею свои собственные идеи, и сытая рожа пролетария мне не менее неприятна и противна, чем сытая рожа капиталиста.
      Был еще выход — можно было психануть, взорваться — уехать куда-нибудь в Бейрут или Латинскую Америку, туда, где стреляют, получить, может быть, пулю в лоб за чужое дело, которое не разделяешь совсем или разделяешь частично, погулять с автоматом, почувствовать свободу и жизнь. Я не боялся и не боюсь быть убитым, но я боюсь умереть безвестным, это мое слабое место, ахиллесова пята. Что делать, у всех что-то, вы уж меня простите, честолюбив, даже до невероятности честолюбив. Славолюбив.
      Поэтому я бы и поехал, как лорд Байрон, сражаться за свободу греков, или, в моем случае, палестинцев, если бы у меня было уже имя, если б мир меня знал. Чтоб на случай, если меня скосят автоматным огнем где-нибудь среди мешков с песком и пальм Бейрута, быть уверенным, что жирная «Нью-Йорк таймс», после которой руки становятся черными и их нужно мыть с мылом, выйдет завтра с моей фотографией и четырьмя строчками на первой странице (остальное там, где обитуарии): «Умер Эдвард Лимонов — поэт и писатель, автор нескольких романов, включая «Это я — Эдичка». Убит в перестрелке вчера ночью в восточном секторе Бейрута».
      А я знал, что нигде не появятся такие строчки. Потому я и не психанул.

* * *

      Кажется, после той сцены с маркизой Хьюстон я написал стихи — смешные и горькие, все не помню, но были там строчки:
 
«Из служанки не сделаешь даму
Никогда, никогда, никогда…»
 
      Я, честно говоря, и не пытался, я понял, что мне следует стоически терпеть Дженни и использовать миллионерский дом. Типичные рассуждения авантюриста, признаю, а что, нельзя, что ли? Кто сказал, что нельзя?
      Маркиза Хьюстон жила у себя в Англии, как оказалось, в замке XIII века, и замок ее обслуживали триста (!) слуг. Ни хуя себе. Я не подозревал даже, что такие замки существуют. В замке у них был даже свой зоопарк — медведи, тигры, — все это я узнал из иллюстрированного туристского путеводителя по их замку, маркиза привезла с собой в Америку какое-то количество путеводителей и раздавала их знакомым. Один путеводитель маркиза подарила Дженни. Кроме этого, она дала Дженни, если не ошибаюсь, двести долларов за то, что Дженни ухаживала за маленьким лордом Джесси и готовила ему завтраки.

* * *

      Я тоже поработал для маркизы, а именно: укоротил ей три пары брюк, которые она купила себе в Америке, одни были желтые. От ее брюк ни я, ни Дженни не остались в восторге, одна пара оказалась даже полиэстеровая, а не шерсть или хлопок. Ткань должна быть натуральной: шерсть, хлопок или шелк, — знала экономка богатого американского передового дома, и знал я — ее бой-френд. Когда пришла Бриджит, все мы, сидя на кухне в различных позах, осудили маркизу за ее полиэстеровые брюки и решили, что англичане все же очень провинциальны, даже лорды.
      Я поддержал их, хотя сам с тоской думал о том, как хорошо вымытая маркиза с довольно внушительной попкой лежит сейчас на третьем этаже в постели, очевидно, в одной из тех красивых ночных рубашек, которые ей стирала наша черная Ольга.
      Я заглянул в бельевую комнату, не удержался-таки, посмотрел на рубашки маркизы. Маркиза лежит в постели, мечтал я, полузакрыв глаза, под монотонную болтовню Дженни и Бриджит, и от нее тихо пахнет ее модными духами — похожий запах был когда-то у очень простого советского одеколона «Белая сирень», — смешанными с теплотой ее тела, может быть, она потягивается и подминает под себя подушку…
      Я сижу на кухне с моей служанкой и ее подругой, грустно думал я, а ведь мое место там, в постели маркизы. А где еще место авантюристу — ну уж во всяком случае не на кухне…
      Дженни, конечно, не могла знать моих предательских мыслей, но, видя, что я внезапно погрустнел, она встала из-за стола, подошла ко мне и, наклонившись, сказала сюсюкающим шепотом, этот ее гувернанткин шепот, рассчитанный на детей, раздражал меня неимоверно: «Глупый мужчина. Потерпи, завтра у меня кончится период, и ты сможешь go inside of me (пойти внутрь меня)». Ох, она, конечно, подумала, что я мучаюсь желанием, что я хочу ее. Ее пресные прелести.
      Как бы не так, я хотел маркизу! Маркизу — жену лорда, маркизу, живущую в замке с тремя сотнями слуг, в замке, куда несколько дней в неделю с десяти до трех впускаются экскурсанты, где висят картины Гойи, Веласкеса и Тициана. Ибо чего же я на свете стою, если я не ебу маркизу!
      Я думаю, что я нравился маркизе Хьюстон. Ну как нравился, она отметила несколько раз мои красивые руки и красивые сапоги. Очевидно, и по моей роже было видно все же, что я не родился любовником служанки, может, маркиза Хьюстон даже жалела меня, оказавшегося в чужой стране и вне своей среды. Вряд ли она думала, что хорошо бы поебаться с Эдвардом, но я, сталкиваясь с маркизой на лестницах, на кухне, я пылко желал ее. Не совсем, впрочем, сексуально, я думаю, я хотел ее больше социально, у меня был комплекс социальной неполноценности, вот в чем дело. Предоставь мне судьба тогда возможность выебать ее, какое, наверное, лечебное действие это бы на меня оказало! Как бы я гордился собой! Но возможности не было никакой. Когда в доме останавливались такие важные гости, как маркиза и ее муж, я бывал в доме сравнительно редко, потому что Стивен Грэй бывал тогда в своем доме часто. В такие периоды гости и Стивен оттесняли меня и Дженни на кухню, как бы в людскую. Я стеснялся.

* * *

      После отъезда маркизы Хьюстон и лорда на несколько дней приехали в дом из Вирджинии родители Дженни: худой, высокий, с острым носом, обстоятельный, незлобивого нрава отец и худенькая черненькая, как галка, мать. Дженни устроила для родителей обед, на который была приглашена еще одна пара — бывший сослуживец отца по эФБиАй, ныне нью-йоркский полицейский чин с женой — и я. Смотрины.
      Я явился на обед попозже, дабы придать себе некоторый вес в глазах ее родителей, как будто после работы, хотя никакой работы у меня тогда не было: я просто, чтобы убить время, сходил в кино.
      Высокая, как неуклюжая башня, теплая, пьяная Дженни, открыв мне дверь, сразу же стала меня тискать и целовать, сказала, что очень меня любит и потащила в обеденную комнату. Была она в цветном крепдешиновом платье, в новых черных туфлях от Шарля Журдена, волосы завиты, едва ли не единственный случай, когда она что-то делала со своими волосами.
      Они уже отобедали и пили шампанское. Дженни принимала своих родителей не хуже, чем Стивен принимал своих лордов и бизнесменов. Шампанское и свечи.
      Съев оставленные мне баранину и артишоки, я присоединился к шампанскому и к их беседе. К шампанскому — со страстью, к беседе — осторожно.
      Мы много выпили тогда втроем, и я утерял многие детали нашей беседы, но одно неколебимое мнение у меня в тот вечер создалось, и позже, встречаясь с отцом Дженни еще и еще, я все более убеждался в верности этого первого наблюдения. Оба эфбиайщика в отставке были ужасно похожи на моего, тоже отставного, отца, офицера советской армии — бывшего работника НКВД, МВД и прочая… Те же воспоминания о прошлом, о приятелях по службе, обсуждение их дальнейших судеб, то же воззрение на жизнь, как на нечто исключительно им доверенное охранять и защищать.
      — А где же сейчас Джон? — восклицал отец Генри.
      — Какой Джон, маленький или Длинный? — уточнял нью-йоркский полицейский.
      — Длинный, помнишь, тот, что работал в отделе бриллиантов.
      — О, Длинный Джон теперь большой человек, он начальник всей охраны в IBTA.
      — Ишь ты, куда взлетел, — пришел в восторг отец Генри, — это же гигантская интернациональная компания…
      У одного несчастливца жена заболела раком и медленно умирала дома. У некоего Ника, по кличке «Кид», дочка родила внука, и тому подобная информация изливалась из обоих рекой…
      «Нормальные люди», — удивлялся я. Я еще выпил с ними шампанского, а потом стал пить виски. Нью-йоркский коп был ирландец — пил крепко, и когда они наконец прониклись уважением к моей мужской питейной доблести, я им и сказал, что они напоминают мне моего отца — коммуниста и чекиста — и его друзей. Я думал, они уж так удивятся, это их шокирует.
      — Наверное, — сказал спокойно и рассудительно отец Генри, — люди одной профессии в чем-то похожи. Тебе виднее, Эдвард, ты жил там, теперь живешь здесь.
      — Мой отец был и есть хороший человек, несмотря на всю дурную славу организаций, для которых он работал, — сказал я.
      — А что же, — сказал нью-йоркский коп, — ты хороший парень, как я вижу, и Дженни тебя любит, почему же твой отец должен быть плохим человеком?..
      Дальше нью-йоркский коп стал меня расспрашивать, что я пишу за книги и сколько платят писателям, когда они еще не знаменитые. Мы все пили и пили с полицейским, папа Генри остановился, и я стал жаловаться нью-йоркскому копу, как тяжело сделать имя в литературе.
      — Ты держись, — говорил мне полицейский, — Дженни сказала, что ты очень талантливый. Сейчас тебе трудно, но ты перетерпи, будь упрям. Вначале всегда трудно в любой профессии, зато потом, возможно, твои книги будут бестселлерами, станешь как Питер Бенчлей, и фильм в Голливуде сделают…
      От фильма меня и тогда, и сейчас отделяют тысячи миль пути по раскаленной пустыне литературного бизнеса, а быть Питером Бенчлей я бы не хотел. Вот его литературного агента я хотел бы иметь — знаменитый Скотт Мэрэдит, вот агент его — сокровище, а Питер Бенчлей — специалист по акулам и водным ужасам, нет уж, увольте…
      С нью-йоркским полицейским я бы с удовольствием поговорил подольше, но, вспомнив наш уговор с Дженни, что я уйду не поздно, я заторопился домой. Было уже около часу ночи.
      В дверях, провожая меня, Дженни облегченно вздохнула: «Я боялась, что ты напьешься, — сказала она. — Очень хорошо, что ты не напился, ты был очень «cute» сегодня. Я тебя очень люблю, — и Дженни поцеловала меня. — Завтра я тебе сообщу, что сказали о тебе мои родители».
      Ее мама тоже сказала, что я «cute» — миленький; а вот ее бабушка-полька, впервые увидев меня позднее, сказала, что какой же я русский, русские всегда большие, даже огромные, и с бородами, но все равно Дженни должна меня остерегаться, русским нельзя доверять. К тому же они бьют своих жен.

* * *

      Дженни хотела мужа. Ей уж и не столько ебаться было необходимо, как вы видите сами, ей больше мужик в ее жизни был нужен. Она все восхищалась, какое у меня тело сильное. Я думаю, что, несмотря на сильное тело, я не был идеальным объектом для ее цели. У меня не было денег, а главное, желания для строительства счастливого будущего в виде семьи из десяти человек, какую она, наверное, проектировала иметь по примеру своих родителей, но я ей нравился, она потворствовала своему сердцу в случае со мной, идя даже против своего инстинкта материнства. Спасибо.
      Я ебал ее, когда мне этого хотелось, ебал грубо, неласково, предпочитая дог-позицию, чтобы не видеть ее лица. Я вовсе не заботился о ее удовольствии, предоставляя ей удовлетворять себя самой, мастурбировать, если она хотела получить оргазм. Порой я ебал ее даже раз пять, если на меня находило вдохновение, но все чаще и чаще, не находя в ее теле ответа на мой хуй, я охладевал к этому занятию, и, поебав ее некоторое время, хую моему это мизерное развлечение надоедало, он уходил. Дженни в таких случаях начинала причитать: «Я люблю тебя, Эдвард! Ты болен. Какие мы несчастные!»
      Эдвард был здоров, как бык, и оглядывался на тощих блядей на улицах, а вот с ней стало происходить что-то странное, и, когда я как-то попытался своей рукой погладить ее пизду, доставить ей хоть какое-то удовольствие, она внезапно вздернулась от боли. Это случилось в начале августа, затем она жаловалась на боль на протяжении пары недель, но жаловалась тихо, и наконец, во время очередного исполнения танца живота, она вдруг согнулась вдвое и с криком ринулась в элевейтор. Когда я и Бриджит прибежали к ней в комнату, она, скрючившись, валялась на кровати и причитала: «My vagina! My vagina!»
      Я и тогда ничего не понимал в женских болезнях и сейчас в них не понимаю, но что-то с Дженни было не так. От секса с ней я на некоторое время избавился, она обратилась к доктору Кришне, и тот с ней начал возиться, выяснять, что же у нее. Теперь мы с ней спали уже прочно на разных кроватях, и она немного изменила свою песню. «Я люблю тебя, Эдвард, мы оба больные, какие мы несчастные!» — ныла она и просила меня о невинных удовольствиях, которые нам только и остались — сделать ей массаж спины или поиграть с ее волосами.
      В то время как я нехотя одной рукой поглаживал ее волосы, а в другой держал бокал с вином, она безостановочно пиздела. «Тебя послал мне Бог, — говорила она. — Я люблю тебя, потому что ты nice to me». Могу себе представить, думал я, как же обычные мужчины с ней обращались, если мое почти безучастное отношение к ней видится ей как что-то необыкновенное.
      — Играй, играй с моими волосами, что ты перестал, я люблю это, — говорит она опять своим сюсюкающим тоном, и я играю, отхлебывая вино — прекрасное бордо 1966 года. Она продолжает свой треп: «Вот я выздоровею, Эдвард, и мы сможем это делать опять, но мы должны будем предохраняться, мы ведь не имеем денег, чтобы сейчас иметь ребенка, можешь ты представить меня, себя и бэби у тебя в отеле?» Дженни произносит последнюю фразу очень серьезно. «Нет», — говорю я. А сам очень даже представляю эту картину — себя, ее и бэби, — мы все в дерьме идем по Бродвею, из кармана рваного пиджака у меня торчит бутылка дешевого вина — мне становится дико смешно, и я чуть не захлебываюсь дорогим вином.
      — Нужно будет предохраняться, — повторяет она.
      — Угу, — говорю я, — я думал, ты предохраняешься, принимаешь таблетки.
      — Нет, это против моих принципов (аборт был тоже против ее принципов), я признаю только механические способы, — строго говорит Дженни.
      Какие механические способы, думаю я, оживившись, что она имеет в виду, может, презерватив? «Фу, какая гадость, — думаю я. Один или два раза в своей жизни я пытался ебаться с презервативом — ничего у меня не получилось».
      — Хорошо, — вслух говорю я, — будем предохраняться механически.
      — Мы будем иметь деньги, Эдвард! — говорит Дженни патетически. — Мы обязательно будем иметь деньги!
      «Как же, — думает негодяй Эдвард, — деньги-то иметь, может, я и буду, но жить с тобой, бедный мой кухонный ангелочек, я не стану, мне уж и сейчас с тобой скучно, а перспектива прожить всю жизнь с женщиной, которой таких усилий стоит кончить, мне не улыбается. Я дорогих блядей люблю, похотливых кошек, чтоб душу терзали, чтоб возбуждали. А ты — деревенская девка, глупая девочка с большой жирной попкой и толстыми ляжками, девочка двадцати лет. Но не дергаешь ты душу мою, и духами от тебя не пахнет».
      — Я очень люблю тебя, Эдвард! — опять проныла она.
      Меня это начало раздражать. Нужно было ей врезать. Указать ей ее место. Я выключил свет и лег на спину.
      — Дженни, — сказал я, — я хочу спросить тебя что-то очень важное для меня.
      — Что, Эдвард? — спросила Дженни в темноте настороженным тоном.
      — Видишь ли, Дженни, я хочу в этом мире такой любви, чтоб моя женщина, если меня посадят в тюрьму, дадут мне, скажем, пожизненное заключение, судьба у меня впереди очень неопределенная, взяла бы автомат и пошла освободить меня. Можешь ли ты любить меня так?
      Помолчав в темноте, она сказала:
      — Ты говоришь глупости, Эдвард. Если ты попадешь в несчастье, то почему и я должна пропадать… Я буду любить тебя, как прежде, не откажусь, но… — и она произнесла роковое: — Это твоя проблема…
      Дальше Дженни пустилась в объяснения, но я уже не слушал. Я мгновенно завоевал моральное право думать о ней все, что мне захочется, завоевал, потому что я жил всерьез, и спросил ее всерьез, зная, впрочем, что она не выдержит испытания. Я прикидывал и планировал свое будущее, и мне нужны были настоящие люди. Она не годилась.

* * *

      В то время, как я от нее все больше отодвигался внутренне, внешне мы жили почти как муж и жена. Я появлялся в миллионерском домике в пятницу вечером, а субботнее утро я уже начинал на крыше, загорал и пил кофе, или делал вид, что загораю и пью кофе, а на самом деле копался в комнатах. Любовник экономки Эдвард, когда не было гостей, становился полным хозяином в доме и любил быть один — чтобы его не трогали, и из всего дома решительно предпочитал детские комнаты.
      Мне было завидно. В детстве у меня не было своей комнаты, не было и в юности, но, когда я был мальчиком, ее, похожую на пароходную каюту, видел я в своих лучших снах, видел белое, счастливое детство с белыми же, шевелящимися от ветра занавесками, со сверкающей рекой во всех окнах, с цветной кроватью, со своим шкафом для одежды, с полками, полными книг, с круглым зеркалом и белым умывальником.
      Вся наша семья (я, отец и мать) имела одну комнату на всех, шли пятидесятые годы, в стране, разрушенной войной, был жилищный кризис. У меня был разве что «свой угол», где хранились мои вещи: старая отцовская полевая сумка, старый же учебник топографии, мои несколько книг о чужих землях и растениях и карты. Мне до такой степени мешали взрослые, до такой степени хотелось иметь свое, отдельное от других помещение, что, будучи мальчиком энергичным, я решил вырыть для себя комнату. Со свойственной мне практичностью я сразу же приступил к делу: начал рыть яму в общем коммунальном подвале под домом, там у нас и у наших соседей хранились уголь и картошка. Рыл я вечером, при керосиновой лампе, землю выносил на улицу в мешках и сбрасывал под огромные кусты бузины, росшие вокруг дома. На другой день я закладывал вырытую яму досками и забрасывал углем. Землянка моя мечталась мне с автоматами по стенам (кажется, в моем воображении автоматы свисали с крюков) и нарами для «ребят», я, впрочем, не совсем ясно представлял себе, что это будут за ребята. Я бы, может, и дорыл яму, и насладился бы наконец одиночеством своей несколько странной детской комнаты (назовем ее «русская модель» детской комнаты), но семья наша переехала в другой дом, и я не знаю ничего о дальнейшей судьбе этого вакуума в тяжелой украинской глине, надеюсь, в мою яму никто не провалился.
      Исследуя комнату Генри — старшего сына Стивена Грэя, мне становится ужасно жалко себя и свою недорытую землянку.
      «Бля, — думаю я, — дожил до тридцати четырех лет и ни разу не жил по-человечески».
      Я заглядываю в ящики, разглядываю пристально цветные любительские фотографии счастливых детей, нюхаю клешню краба, щупаю статуэтку китайца, листаю каникулярную книжку о Банни-кролике, обозреваю с завистью чужую детскую ковбойскую шляпу, огромную стиральную резинку, пластилин, рапиру, все те мелочи, без которых ребенку никак не обойтись. Кусок старого дерева стоит на сундуке, чучело совы таращится с верхней полки. Желтый пол, синий мохнатый ковер, пробковая стена, к которой приколота алюминиевой кнопкой еще одна солнечная фотография: зеленое и голубое, четверо детей в траве, один высунул язык, и сквозь проход в скалах — голубое море. Уже несколько лет как Стивен Грэй с семьей обосновались навсегда в Коннектикуте, а дом сохраняется таким, каким он был тогда, когда они жили здесь. И детские комнаты.
      На одной из стен в старой раме висит копия газеты с несчастливой «Лузитании». На «Лузитании», оказывается, даже выпускали газету. Последний номер от 7 мая 1915 года. Заголовки: «Дарданеллы», «Итальянский кризис», «Важная операция Японии», «Обильное употребление врагом газов против британцев». Объявление о предстоящем концерте в салоне: «Концерт в салоне!» А вот рапорт сэра Джея Френча с европейского фронта. Написан он во всегдашней манере, общей для военных сводок всего мира: попытка прикрыть и смягчить хуевое положение дел.

      «Также утром три отделения совершили комбинированную атаку на позицию, недавно взятую нами в Буа де Палли. Эта атака достигла цели в приобретении врагом опоры на нашей передовой линии, но контратака позволила нам отбить почти немедленно половину холма…»

      Хуй-то, думаю я, сэр Джей Френч, ночью они перебросят туда еще людей, главное ведь — зацепиться, и утром ваша передовая линия будет их тылом.
      Рядом с лузитанской реликвией висит портрет: старый джентльмен в пенсне, с зеленым галстуком, наверное, дед или прадед. Дальше, на той же стене, но в общей раме — портреты джентльменов, получивших премии Эдисона, и сам Эдисон в центре. Главные двигатели прогресса, так сказать. В значительной степени благодаря этим благообразным джентльменам и их не имевшей границ любознательности, само существование нашего вида «homo sapiens» поставлено под угрозу исчезновения.
      На противоположной стене — плакат в стиле «арт нуво», изображающий рыжеволосую женщину с обнаженным плечом, всю в цветах, задрапированную в цветы. Дама, в отличие от Фаустов в воротничках, вполне безобидна и даже не имеет имени.
      За дверью, я открываю ее, — сюрприз: копия совершенно желтой газеты за 1919 год, тоже в раме, с портретом все того же старого джентльмена в пенсне и, по-видимому, его изречение, напечатанное огромными буквами под портретом:

      «Люди хотят от нас эффективной работы и сервиса очень высокого качества. Они не смогут иметь этого, если капитал не будет вложен. Тут должна быть справедливая взаимосвязь. Если расходы идут вверх, цены также должны идти вверх!»

      Золотые слова сказал старый джентльмен, думаю я. Правильно. Цены до сих пор идут вверх и будут идти, пока все это не обрушится. А если обрушится, то все сразу — и цены, и расходы, и портрет джентльмена в зеленом галстуке, и миллионерский дом, и, может быть, весь мир.
      У самой двери на крыше стояла тогда белая детская кровать, теперь на ее месте стоит большая взрослая кровать, привезенная Нэнси из Коннектикута. Я теперь приспособился ебать на взрослой кровати своих женщин, при открытой двери, так что на пизду жертвы и мой член падает голое живое солнце — это потрясающе возбуждает, и накаляет и хуй, и пизду. Но тогда там стояла детская кровать, а рядом стояла (и стоит) расшитая едва ли не золотом, наверное, индийская детская качалка, конь с гривой.
      Я сажусь на коня, покачиваюсь и тихо думаю: «А почему не я здесь живу? Хорошо бы остаться и всю жизнь прожить в этом домике, в детской кровати спать, бросать детские книги на синий мохнатый ковер. Спасибо, Дженни, — думаю я, покачиваясь на детской лошади, обхватив ее загорелыми ногами, — я нахожусь здесь не по праву, не по праву, спасибо, Дженни, — нужно будет поцеловать ее, спустившись вниз». Больная, кроме вагины у нее еще болит и спина, она спит на другой кровати, но рядом, очевидно, создает себе иллюзию нормальной жизни с мужем. Голубые простыни с бабочками были на наших кроватях в прошлую ночь. Она исполняет все, что ей кажется необходимым, чтобы Эдвард получил удовольствие в сексе: сосет послушно мой член. «Что ж делать, — наверное, думает она, — Эдвард должен иметь оргазм, а у меня сейчас болит вирджайна». Она старается для меня, а сама не получает удовольствия, ангел.
      «Я перестал мечтать о полном счастье, — думаю я, продолжая качаться и наблюдая через открытую дверь, как ветер, вдруг рванув, унес часть моей воскресной «Нью-Йорк таймс» прочь с крыши и, наверное, бросил ее в реку. — Я стал расчетлив и совсем не забочусь о Дженни, и утром всегда оставляю ее спать без сожаления, даже не гляжу в ее сторону, оставляю ее и бабочек на простынях и подымаюсь в детскую корабельную каюту. Женщина спит внизу, чужая, тяготящая меня своими планами, женщина 20 лет, ее тяжелый зад, грудь и прочие сомнительные прелести там, а я здесь — мальчик, задумавшийся над старой географической картой, вставший поутру. Я был, я буду, — думаю я, безгранично веря в это утро в свое необычное предназначение, как всегда. — И я убегу из этого дома, когда пробьет мой час, к другим женщинам, другим странам, к своей судьбе. Здесь, в детской комнате миллионерского дома, я неожиданно получил передышку в моей борьбе, короткий солдатский привал. «Отдохнули и хватит», — говорю я себе, слезаю с арабского скакуна и спускаюсь вниз, откуда уже слышна арабская музыка, голос Дженни и кого-то еще.
      Кем-то еще оказалась Дженнифер, которую я принял в первый свой приход в миллионерский домик за турчанку, на самом деле она еврейка. Я не очень жаловал Дженнифер, из всех подруг Дженни мне больше всех нравилась Бриджит, но Дженни почему-то любила Дженнифер. Я думаю, потому, что обе они были коровы, бредили младенцами, и в свое время обе и получили по младенцу. Дженнифер раньше, Дженни чуть позже.
      В то утро, когда я спустился вниз, Дженнифер поведала мне и Дженни, что она «упала в любовь» с 72-летним доктором Кришной.
      — Поздравляю! — сказал я.
      — Я так счастлива! — воскликнула она и, вскочив со стула, обняла Дженни.
      Потом она обняла меня (при этом от нее резко пахнуло п'отом) и сказала, что она и доктор планируют осенью пожениться.
      Я ее даже зауважал за «оригинальность» и смелость, и дурь. «Пятьдесят два года разницы — ни хуя себе! — подумал я. — Ну и народ эти индийцы. Он ни разу не был женат до этого. Только начал. Первая жена».
      Было очень жарко, около ста градусов. Счастливая идиотка Дженнифер, едва ли не при мне сняв с себя лифчик и еще что-то, похожее на трусы, — нью-йоркские девушки в этом смысле обладают необычайной простотой нравов, иной раз даже противно, — убежала в сад и стала кружиться там уже в индийских блузке и юбке. Она подскакивала, тянула руки вверх, бестолково махала руками, исполняла что-то среднее между танцем живота и гимнастическими упражнениями. «Еврейская курица», — подумал я насмешливо. Прыщавая, счастливая, довольная своим Кришной, который — «прекрасный мужчина», — сказала она Дженни. Было видно мне, что она действительно счастлива, только все это глупо выглядело.
      Вторая счастливица — Дженни — в это время пиздела на кухне по телефону. Я только что вручил ей подарок — Божью матерь на бересте, работу моего друга Борьки Чурилова, единственную оставшуюся у меня русскую вещь.
      — Спасибо за Дженни, — вдруг отвлекает меня от моих мыслей потная Дженнифер, вернувшаяся из сада. Она целует меня.
      Дженни уходит с Дженнифер — им нужно поговорить на свободе. Обе довольны жизнью. Одна «упала в любовь» с семидесятидвухлетним индийским доктором, другая — с честолюбивым русским парнем, который писатель, да только кто его книги читал, до хуя таких писателей вокруг. Я же иду и углубляюсь в книгу Вирджинии Вульф, которую только что обнаружил на полке в обеденной комнате.

* * *

      В конце августа Дженни и я поехали к ее родителям в Вирджинию. Помню ее, энергично шагающую впереди, пробираясь через толпу в Порт-Ауторити, в длинной юбке, как бы мать семейства, и себя в белых брюках и черной кепочке, с отсутствующим взглядом плетущегося за ней, нагруженного сумками. Среди прочего в сумках лежали буханки свежеиспеченного Дженни хлеба. Было и без того жарко, а тут еще и от сумок несло хлебной духотой.
      По дороге в автобусе Дженни счастливо дремала у меня на плече, я же читал книгу об анархизме, время от времени поглядывая на сидящих справа от меня двух симпатичных и разбитных девочек-тинейджеров — обе блондинки, обе пили из жестяных банок будвайзер, и обе одновременно вместе с пивом жевали чуингам.
      Я начал читать главу об анархизме в Испании, когда автобус остановился, мы, оказывается, уже были в Вашингтон Д.С. Я неохотно распрощался с испанскими анархистами, крепкие ребята, улыбнулся на прощанье нахальным тинейджерам, я бы с большим удовольствием ушел с ними, и взял свои сумки, хлеб, слава Богу, остыл.
      На заплеванном автовокзале слонялись в ожидании чуда безработные черные. В зале ожидания на красных пластиковых стульях, как во всех залах ожидания во всем мире, кем-то была приведена и рассажена группа идиотов, некто бил ногой автомат, обязанный продавать людям жвачку, а он не продавал, в общем был обычный автовокзал. Ее отца, который должен был нас встречать, не было, конечно, и она стала звонить в штат Вирджиния, за реку Потомак.
      Потом они приехали в огромном, рассчитанном на большую семью, болотного цвета автомобиле, ее отец и мать. Они что-то там напутали с расписанием автобусов. Я до этого никогда не был в Вашингтоне, поэтому они показали немного будущему мужу их дочери столицу империи. В первую очередь, ее отец, конечно, провез меня мимо здания FBI, a как же, ведь половина его жизни была связана с этой организацией. Дженни же прокомментировала, что мистер Герберт Гувер всегда присылал ее матери официальное поздравление с рождением каждого нового ребенка, и чтоб я напомнил ей, когда мы приедем в дом, она мне эти поздравления найдет и покажет.
      — А денег не присылал? — осведомился практический Лимонов.
      — Нет, — сказала с сожалением ее мать.
      — Если бы вы жили в России, — сказал я, — вы бы были мать-героиня, имели бы медаль, и государство платило бы вам деньги за детей.
      — Хорошо бы, — сказала мать.
      Про себя я подумал свое обычное, что на хуя все эти дети нужны, жрать на планете нечего, да и вообще столько людей ползает и бегает по поверхности земного шара, в гигантских городах и сельских местностях, что даже психологически эту толпу вынести невозможно. Кроме того, если быть объективным, я уже знал двоих их детей — Дженни и Дэби, и эти двое ничем особенным пока в мире не отличились, да и надежд, что когда-нибудь отличатся, почти не было. «Еще с полстолетия каждый из твоих десятерых детей, мама, — думал я, — будет топтать землю, пожирать мясо и зерно, поддерживать свое существование, но и только, мама, и только. Единственное, чем может похвастаться человечество — это своей историей, а к истории твои дети, мама, никогда не будут иметь никакого отношения. Они вне истории, мама…» — думал я, а машина наша, ведомая бывшим специальным агентом FBI, в это время переезжала через Потомак, и семья радостно показывала Лимонову Пентагон и Арлингтонское кладбище.
      «Вот даже и Кеннеди для истории мелковат, — думал я — Местный герой-бюрократ, ничего особенно бравого, родиться в такой семье и не стать президентом — нужно быть слабоумным… А уж твои дети — и вовсе кролики, увы, мама, кролики», — думал я с сожалением. Я был не злой человек, и мне самому стоило гигантских усилий не быть кроликом, и моя судьба была неясна, но я хотя бы понимал, это уже полдела. Я хотя бы смутно понимал всегда, потому и в туалетах всего мира простаивал, подозрительно вглядываясь в свое лицо, удалившись от их человеческого шума, от их кроличьей возни. Я хотел мое лицо, а не разгоряченное лицо кролика. Мое, пусть хуевое, злое, заплаканное, но отдайте мне мое лицо!
      Дом их стоял на холме, в доме было как бы полтора этажа: внизу, там, где холм срезал часть дома, было меньше комнат, чем на основном этаже. Дом торчал посередине сада, нет, простите, не сада — деревья-то, в основном, были не фруктовые, а сосны и еще другие деревья, названия которых я, житель асфальтовых джунглей, не знал ни по-русски, ни по-английски, потому назовем их просто деревья. Воздержимся от старомодных пейзажей-описаний — короче, был дом, деревья, сколько там, акр или больше, зелени, гамаки, небольшой огород, возделываемый детьми скорее для забавы, собака Ахилл, доставшаяся семье от Изабэл в подарок, была ударная установка в комнате Роберта, еще одного из сыновей; фотографии звезд рок-н-ролла, детей и родителей в комнате Дэби, а вечером светящиеся жуки на участке.
      Нас ждал обильный американский обед — непременные стейки, салат… Вино в доме пили, не напивались, но пили, кончик носа у матери был подозрительно красноватого цвета, но, может, это от простуды. Во время обеда все дети и отец дружно набросились на Дженни за ее безграничное преклонение перед доктором Кришной. Даже Дэби ее высмеивала. Я осторожно детей поддержал, боялся, что Дженни обидится. Мать заняла позицию посередине.
      Вскоре Дженни сама стала смеяться над доктором Кришной и его медицинскими познаниями, но не тогда. Тогда она сделалась злая-презлая и вдруг заорала: «Cut it out! Cut it out, люди!» Выражение это, переводимое как — «отрежьте это!» — перестаньте, отьебитесь, мне очень понравилось, и я приобщил его к своему словарю.
      Ну, мы и отрезали, и заговорили о чем-то другом… После обеда дети взялись показывать мне семейные фотографии — альбом за альбомом. Вначале двое — молодые мать и отец. Отец в военной форме — война была. Свадьба: мужчины в пиджаках с гигантскими плечами и в брюках клеш, дамы в шляпах на один бок — все тогда выглядели очень старыми, отметил я про себя. Особенность эпохи, а? Потом пошли младенцы, — лежавшие на боку или на спине, — в белом или розовом… Почти все фотографии нового времени были сделаны поляроидом. Постепенно, от альбома к альбому, дети росли, пока, наконец, не приняли их настоящий вид. Я посмотрел на них, столпившихся вокруг меня, и сказал: «Молодцы, быстро выросли, ловко это у вас получилось». Они захохотали.
      Спать меня положили отдельно: соблюдались приличия, ведь я был бой-френд Дженни, а не ее муж, посему приличия соблюдались. Место мне отвели внизу, в огромной комнате, она как бы являлась второй гостиной, дверь из нее вела прямо в сад. Перед сном, когда родители уже удалились в свою комнату, мы все пошли в комнату Дэби и закурили джойнт. Трава у Дэби и Роберта — брат и сестра дружили — оказалась очень крепкой, мы лениво сидели и лежали в разных углах комнаты среди кукол, портретов рок-звезд и фотографий бывших бой-френдов Дэби. Фотографий бой-френдов было неожиданно много, несмотря на ее семнадцать лет.
      На следующее утро я проснулся едва ли не раньше всех в доме, вышел в сад и произвел тщательную разведку всей территории. Рассмотрел внимательно овощи в огороде, лег в гамак, откуда меня изгнали комары, вернулся в дом, и заметив в том же зале, где я спал, в углу, сплетение велосипедов, сел на один из них и поехал, но, сделав круг рядом с домом, вернулся, так как не знал, куда ехать. В этот момент из дома, позевывая, вышла Дэби. Мне почему-то приятно было увидеть именно ее, я подошел к ней и любознательным туристом задал ей несколько вопросов об огороде. Оказалось, что помидоры выращивает она, а тыквы — тринадцатилетний Рональд. Проявив восторг по поводу ее помидоров, я вспомнил опять о существовании велосипедов и предложил Дэби совершить велосипедную прогулку.
      — О'кей! — сказала Дэби, она была очень easy going — легкая на подъем.
      Мы пошли в дом, выпили по чашке кофе. Родители еще не появлялись, я даже не знал, где находится их комната, там было много дверей. Мы уже садились на велосипеды, в последний момент к нам присоединился уже оказывается съездивший к автомеханику Роберт. Мы покатили: Роберт впереди, потом я, а за нами Дэби на маленьком велосипеде, очевидно, принадлежащем самому младшему из детей — одиннадцатилетнему Кэвину. Я услышал озабоченное: «Эдвард!» — уже когда мы, упирая в педали, взбирались по асфальтовой дороге высоко над домом. Оглянувшись на голос, я увидел Дженни в ночной рубашке, стоящую в открытой фронт дор — входной двери. Дженни стояла на одной ноге, а другой эту стоящую ногу почесывала. Сумасшедший Эдвард только улыбнулся и помахал Дженни рукой…
      Прогулка не обошлась без мелких происшествий. От затерянного в зелени дома с окрашенным синей краской цементным бассейном, находящимся глубоко в ложбине, к нам с дичайшим лаем бросились мохнатые собаки. Роберт поднял ноги вверх — положил их на руль, поднял и я свои на раму, и мы быстро покатили вниз к зеленому мосту через небольшой ручей. Собаки разочарованно удалились. В конце концов мы добрались до школы, где все Джаксоны в свое время учились. Как достопримечательность, Дэби и Роберт показали мне, смеясь, особый корпус, где учились дефективные дети. Я тоже посмеялся, что дети дефективные. Жаль — была суббота, дефективных, наверное, разобрали по домам родители, и поэтому нельзя было увидеть их дефекты.
      Было очень жарко, посему мы решили дальше не ехать, а расположились на территории школы и провели там некоторое время. Радуясь каждый про себя, что мы не дефективные, мы катались на качелях, а завидев знакомого парня, одиноко забрасывающего мяч в кольцо, Роберт предложил мне поиграть. Мы попрыгали некоторое время вместе с парнем, в конце концов перешли с баскетбола на футбол, к которому у меня куда больше пристрастия. Дэби играла в футбол не хуже Роберта. Когда исчерпал себя и футбол, мы поехали обратно к дому. Мне уже начинала надоедать американская провинция, хотя я и старался занять себя ее «изучением». Раз уж ты тут, Лимонов, расспрашивай обо всем, суй нос во все детали…
      Я совал нос во все детали. На полке в гостиной я нашел «Пиплс альманах» и вышел в сад, сел на солнце и начал изучать альманах. В альманахе было больше тысячи страниц разнообразных сведений из всех областей человеческой деятельности. Меня, конечно, более всего заинтересовали списки «наиболее желаемых FBI» преступников, списки за многие годы. Преступники, которых более всего желало поймать FBI, начиная с 1969 года, оказались политическими, в основном, представители нескольких организаций: «ведермены», «черные пантеры», а еще раньше — «студенты за демократическое общество». Очевидно, две страны-гиганта, и Америка, и Советский Союз, переживали некий не совсем понятный мне еще, но одинаковый процесс: ведь и в СССР с конца шестидесятых годов наиболее важными преступниками для КГБ стали диссиденты… Меня кусали комары и нещадно обжигало солнце, но я читал и читал, читал до обеда, — охота пуще неволи. Папа Генри даже подошел ко мне и сказал, что подарят мне «Пиплс альманах» и я смогу читать его в Нью-Йорке. Очевидно, папа Генри намекал, что я необщителен.
      После обеда я решил во имя Дженни стать общительным. И потому, когда мне предложили поехать посмотреть бейсбольную игру двух детских команд, за одну из них играл одиннадцатилетний Кэвин, я сказал, что я мечтаю посмотреть настоящую бейсбольную игру, умираю, как хочу.
      Мы загрузились в две машины — большую отцовскую и маленькую синюю — Роберта, и покатили. На переднее сиденье рядом с отцом по праву сел серьезный, жующий жвачку маленький Кэвин. Он нервничал, но по-взрослому жевал свой чуингам, делал вид, что он tough man — крутой мужик.
      На месте будущего происшествия было уже немало запаркованных автомобилей и немало деревянных скамей уже было занято. Мы уселись все — весь клан Джаксонов, живущий в Вирджинии, более десяти человек, и я — повыше и поудобней, как бы в центре четвертькругового амфитеатра, оцепляющего главный действующий кусок бейсбольного поля, от поля нас отделяла высокая решетка, и приготовились болеть за нашего Кэвина. И началось…
      Я думал, что буду страдать от скуки, и уже приготовился к жертве. Не тут-то было — страдать было некогда. Уже через несколько минут отдельная личность Эдуард Лимонов обнаружил себя втянутым в водоворот местных страстей. «Наши», команда Кэвина называлась «Желтые носки», играли с «Тиграми», и это был финал, господа! Потому явились все родственники «Желтых носков» и все родственники «Тигров», и еще плюс все их друзья и знакомые, плюс те, кому была дорога честь городка и честь школы, и кому было просто любопытно, и все местные жители, только потому, что развлечений у них не так много в их местности, и местные хулиганы, и местные интеллигенты, и… Все взгромоздились на лавки — с банками пива, кока-колы и содовой, с сигаретами в зубах — и приготовились к действу. Внизу, под лавками, бродили совсем маленькие дети, приготовившиеся собирать перелетевшие через ограду мячи, если они будут.
      Дети в одиннадцать, двенадцать и тринадцать лет необычайно разнятся друг от друга в размерах и формах. В одной и той же команде были гиганты и карлики, мужчины и бэби. Все они по очереди выходили с палкой и отбивали мяч, брошенный лучшим вражеским налетчиком, и, когда они промахивались и не отбивали мяч, толпа возмущенно ревела и свистела, когда отбивали, и удачно, и отбивший счастливец бросал свою палку и мчался вокруг поля, толпа тоже ревела и свистела. Я же всю игру боялся за вратаря, которому, я ожидал, обязательно кто-нибудь из этих детишек врежет палкой в глаз или вышибет мозги — палка была крепкая, — но детки оказались на высоте и не повредили своего вратаря.
      Толстая блондинка с оголенными загорелыми плечами, лямки лифчика и розовой нижней рубашки врезались в пышную плоть, орала своему сыну — маленькому блондинчику, остриженному в скобку под Иванушку-дурачка из русских сказок: «Бобби, би агрессив! Бобби, би агрессив!» И Бобби был, насколько ему позволял рост и физическая сила, свой мяч он отбил удачно и помчался по полю, а мамаша его упоенно вцепилась в сетку изгороди: «Бобби-и-и-и!»
      Я посмотрел на клан Джаксонов: папа Генри на дальнем конце скамейки что-то орал и ударял себя руками по коленям, Дэби, засунув два пальца в рот, свистела, даже обычно меланхоличная Бэтси тоже кричала, но слов за общим шумом было не разобрать. Когда же вышел наш Кэвин, мы все бешено зааплодировали, я тоже, и заорали: «Кэвин!», как бы ободряя нашего человека на поле, и я вдруг к удивлению своему обнаружил, что ору «Кэвин!» вместе со всеми. Наш человек был не хуже Бобби, лучше, недаром Роберт бросал ему мячи до обеда несколько часов подряд, тренировал его — он был в хорошей форме — наш человек на поле, и он отбил свой мяч блестяще, и все мы опять заорали, не помню что, и засвистели, и я в восторге хлопнул Дженни рукой по плечу, и еще что-то орал вместе со всеми, и мы аплодировали нашему Кэвину, пока он бежал по периметру поля.
      Очнулся я от этого коллективного припадка вдруг и услышал, как Дженни, захлебываясь счастливым смехом, кричала, показывая на меня: «Посмотрите на Эдварда! Посмотрите на Эдварда, как он кричит и машет руками. Ха-ха-ха!»
      Дженни явно была очень счастлива моему внезапному проявлению нормальных человеческих чувств. Может, она подумала, вот Эдвард тоже, как все нормальные мужчины, как наши американские мужчины, болеет и кричит, и ему нравится бейсбол, и, в конце концов, несмотря на все его чудачества и обособленность, он будет мне неплохим мужем. И у нас будут дети, и мы станем ездить на машине всей семьей смотреть бейсбол, как папа и мама, и Эдвард будет писать книги и получать за эти книги деньги, ну пусть вначале немного, лишь бы он занимался делом, которое ему нравится. А бредни об уничтожении цивилизации он скоро позабудет. Я буду ему хорошая жена, на уик-энд буду печь хлеб, дети будут играть в саду, и у нас будет много цветов, Эдвард любит цветы.
      Так она, наверное, думала, и я ее понимал, и здесь, в американской деревне, я ее не ненавидел, она куда более подходила мне здесь, где не было маркизы Хьюстон или наряженных и разрисованных благоухающих блядей, таких как моя бывшая жена, чтобы сравнить. Здесь Дженни играла на своем поле, и то, что включили над бейсбольным полем электрический свет, работало на нее, и запах травы и деревьев вокруг работали в ее пользу, и даже трубка рядом со мной сидящего толстого джентльмена работала на нее, и сигареты Дэби и Роберта пахли в ее пользу.
      И тогда там, на поле, я внезапно подумал, что не ненавижу ее, что я ненавижу нечто большее — может быть, мировой порядок, может быть, природу, за то, что она дала мне от рождения, с кровью, вечно неудовлетворенное гигантское честолюбие, не позволяющее мне остановиться наконец в задыхающемся моем беге. Остановиться, жить с Дженни на ферме и быть счастливым, и, может быть, косить сено, или даже пусть писать книги, но другие книги — книги покоя и счастья, а не книги тревоги и бегства. Она подходила для этого — Дженни, — чтоб я с ней был счастлив, может, именно поэтому я ее и ненавидел, а?
      Я так долго искал любви, бродил в хаосе, пытаясь найти ее — Дженни. И вот я ее нашел, вот я ее всеми правдами и неправдами в себя влюбил, добился, и теперь я ее отвергаю, не хочу, отворачиваюсь, не нужна. Даже чудовищнее — я ее ненавижу. Потому что она — идеал, правда, двухлетней уже давности, девушка, о которой я мечтал, лежа в грязных отелях, одиноко захлебываясь истеричным плачем или ебясь с проститутками…
      …Это я ее искал во всех телах, думая: «А вдруг — она, или — она, или даже — он?..» И вот нашел.
      «Желтые носки» проиграли в тот вечер «Тиграм» со счетом 6:8, но какое уже это все имело значение. Дженни проиграла мне и на своей территории, да, но ведь я-то играл без правил.

 

      Тогда еще не поймали Сына Сэма, и где-то в начале августа он в три часа утра опять ранил двух жертв, девушка впоследствии умерла в больнице, а парень выжил. На город навалился ужас, не так на Манхэттен, как на Квинс и Бронкс, где Сын Сэма «работал», но и улицы Манхэттена пустели раньше обычного, и, бывало, идя ночью от Дженни или к Дженни, я вдруг замечал, что я на улице совершенно один. Даже количество обычных преступлений уменьшилось — наверное, воры и грабители боялись, что «по ошибке» безумный убийца может пристрелить и их, он ведь всегда возникал бесшумно из темноты, не успеешь даже защититься или прокричать, что ты грабитель, к тому же неизвестно было, есть ли у него чувство солидарности.
      Я ходил в те былинные времена по призрачному липкому городу, вначале тоже немного побаиваясь, но потом, видя, что ничего со мной не случается, обнаглел и даже проложил свой обычный маршрут через Централ-парк. Там было свежо, не так жарко и куда было приятнее идти, чем по вонючему Вест-Сайду, а главное, ближе. Я даже не входил, а впрыгивал через забор в зеленую темноту и шел среди деревьев к Исту. Выходил я из парка в районе Метрополитен-музея и часто еще приносил Дженни душистые ветки или цветы, как доказательства своей храбрости. Правда, я все же снимал очки, дабы не выглядеть интеллигентом, если встречусь просто со шпаной, а кроме того, имел при себе нож, а то и два — один в сапоге и один в кармане.
      Жили мы тогда спокойно. Дженни сосала мой хуй и пыталась лечить свою вирджайну. История лечения вирджайны (ужасное слово, не правда ли?) интересна и поучительна, поэтому я позволю себе на ней остановиться.
      За все нужно платить, господа, это непреложная истина, так или иначе, но платить. Я не желал быть бездельным бой-френдом для Дженни, честный и трудолюбивый Лимонов сам вызвался шить ей тряпки и переделать ей кое-какие вещи из ее необозримого гардероба юбок, блузок, платьев и штанов.
      Как-то я таким образом копался в ее тряпках уже, может быть, несколько часов, и был в доме один, ни Стивена, ни гостей, слава Богу, и что-то напевал, перешивая, как появились Дженни и Дженнифер, они были у своего жулика Кришны, учились гомеопатии. Еще более прыщавая, чем обычно, Дженнифер слиняла звонить по телефону, а Дженни, присев на кровать в той комнате, где я восседал за швейной машиной и валялись разбросанные ее юбки, вдруг объявила мне: «Ты будешь очень сердиться, Эдвард, но и у меня, и у тебя гонорея. Доктор Кришна сегодня закончил анализировать меня».
      Я за последние годы стал очень хладнокровным мужчиной, очень cool. Потому я продолжал нажимать на педаль электрической машины и даже скорость не изменилась. Я себе шил, что я мог сказать на это идиотское утверждение.
      — Почему ты молчишь? — сказала Дженни раздраженно.
      Я, поморщившись и вынув ее юбку из-под лапки машины, сказал: «Я убью тебя в пять часов».
      — Почему в пять? — спросила она недоуменно.
      Я не сказал ничего, но сам подумал: «…Ну и что, гонорея — это даже справедливо, должен же я платить за то, что живу здесь, ебал Дженни, имею радость видеть детскую комнату, не мучаюсь от жары, так как сплю с кондишен… А дорогое французское вино, которое она берет для меня из винного погреба, а сад, а другие радости? Должен же платить…»
      — Ты должен пойти к доктору, — сказала Дженни.
      — Угу, — сказал я и, опять нажав на педаль, строчил следующий шов.
      — Ты не серьезен, Эдвард, — сказала она.
      — А что я должен делать? — спросил я, впервые за все время, разговора повернувшись к ней лицом. И действительно, что ей нужно, гонорея так гонорея, от гонореи не умирают, а если и умирают, так что?
      И я ушел от нее в туалет — ванные комнаты есть в миллионерском доме при каждой спальне. Пошел — пописал, после этого помыл хуй над раковиной, привстав на цыпочках, дотянулся и затем с удовольствием вытер хуй полотенцем для лица. «Заражайтесь!»
      По возвращении в комнату, Дженни мне ничего не сказала, и мы отправились на кухню есть. Пришла еще одна подруга Дженни — Марфа, тоже прыщавая, коренастая блондинка. Я знал от Дженни, что она беременна и собирается вскоре делать аборт. Я сидел среди них и ел мной же приготовленные пару дней назад щи, они тоже ели. Я сидел и злился. Щи были очень горячие, и даже картошка в щах оказалась переваренной, распадалась.
      «Если ты заражаешь меня гонореей, то хотя бы не перегревай щи. На хуя они кипели так долго! Забыла, пизда!» — думаю я.
      Я сижу с тремя дефективными девками за столом и мечтаю о том, как бы я разогнал сейчас всех их, прыщавых. Особенно противна Дженнифер — тупоносая, с розой в волосах. Сегодня она еще надела желтую юбку. Ноги она задрала на кондишен — все девушки по-простому ходят босиком. Пьют пиво. Жирные. «А потом жалуются в «Хайт-рипорт», что мужчины их плохо ебут, — думаю я со злостью, — каким нужно быть мужчиной, чтобы на такое прыщавое жирное животное хуй встал?»
      Закончив с едой, я молча удалился наверх в детскую комнату Генри, открыл дверь на крышу и сел на пороге. Через несколько минут появилась Дженни.
      — Если ты не пойдешь к моему доктору, я никогда не буду fuck you и не хочу видеть тебя совсем, — сказала она рассерженно.
      Я подумал: «Пошла на хуй! Она мне передала гонорею, и я еще и виноват. Остопиздел мне твой дом, служанка, и вся эта пыльная летняя история. Пизда крестьянская!» И я ушел, сказав: «Успокоишься, тогда приду».

* * *

      Долго ни она, ни я не продержались в гордом одиночестве. Всего два дня. За это время я успел проделать турне по Бродвейским темным дырам и побывать у двух проституток. В том, что у меня нет никакой гонореи, у меня и сомнения не было, да и проститутки бы, наверное, усмотрели, они, прежде чем начинать работу, всегда внимательно рассматривают член клиента. Вывалявшись немного в грязи, я моментально почувствовал себя лучше и свободнее и через две ночи опять спал «на другой кровати», а рядом постанывала во сне Дженни — работал аэркондишен, было холодно.
      Началась осень. Помню себя, глядящего через стекло на мокрую террасу, на мокрые стулья на террасе, глядящего с обычными осенними мыслями, как бы боязливо выглядывающего в Хаос из вырванного мной у жизни уюта — миллионерского домика. Иногда я открывал дверь на террасу и гордо стоял на пороге, а хаос свистел у моих ног. Он был мне не страшен из миллионерского домика — не страшен и победим, не то что из моего отеля. О, из отеля глядя, он был настоящим, былинным, древним, непобедимым ХАОСОМ. Здесь же я наливал себе рюмку коньяка, клал ломтик лимона и кусок камамбера на красную утреннюю тарелку и садился в солнечной комнате, включал тихую музыку, иногда читая книжку и в дождливый сад без испуга поглядывая.
      Видите ли, богатые люди имеют перед нами, бедняками, не только преимущества имущественные, но и хаос меньше свободен наваливаться на них. Он навалится, а богатый человек разожжет камин или прикажет разжечь (я разжигаю мистеру Грэю камин), и сидит, греет руки, и зажжет трубку, и пыхтит приятным табаком. Хаос и камин, и трубка отпугивают. И еще юные прекрасные женщины отпугивают хаос лучше всего. А бедный человек может только болтаться по улице, а как погода плохая, то и вся жизнь у него обрушивается.
      Так что была у меня сладкой жизнь. Единственной моей обязанностью было поддерживать добрые отношения с Дженни. Я и поддерживал, как видите, срывался только иногда, но несерьезно. Когда она заговаривала на свою любимую тему — о детях, которых она хочет от меня иметь, я кивал с энтузиазмом: «Да-да, Дженни, конечно, мы будем иметь детей». А сам в то же время думал, что даже слить мою сперму с ее (что там у них, яйцо?) было бы противоестественно.
      Как раз в это время доктор Кришна догадался наконец осмотреть Дженни, я не верю, что он сам догадался, очевидно, кто-нибудь подсказал, и обнаружилось, что у нее огромная опухоль во влагалище. Вот что такое мракобесие. Верить во что угодно, в анкеты с тремястами вопросами, в гонорею и не догадаться сделать простой врачебный осмотр, заглянуть в пизду. Во всяком случае теперь Дженни считала, что у нее рак (!), и была на лечении. Какие бы то ни было сексуальные отношения у меня с ней прекратились. Сосать мой хуй она уже ленилась. Во-первых, мы уже были свои, во-вторых, какое сосание, если у человека рак… Я не обижался.
      Ебаться я очень хотел, но всеми силами старался сублимироваться, перенести свою сексуальную энергию в другую область. Я развил бешеную деятельность и после нескольких неудач нашел-таки с помощью мадам Маргариты литературного агента, вернее агентшу, и она согласилась со мной работать. Увы, Лайза работает со мной до сих пор, книга, восхитившая Ефименкова, так и не продана…
      Еще я совершал все те поступки, которые должен совершать классический неудачник: писал длинные письма в газеты и журналы, в основном на темы политические, и даже написал одно письмо президенту Картеру, на которое мне, как и полагается, никто не ответил. Газеты и журналы не отвечали тоже. Для проверки своих собственных неуклюжих переводов на английский я использовал Дженни, которая порой смеялась, порой сердилась, но помогала мне все равно. За это я шил ей по выкройкам юбки, она все больше любила с оборками. Я не воображаю, что сшитые мной юбки были шедеврами портновского мастерства, но Дженни они нравились, она радовалась. Так что, видите, у нас наладилось прекрасное сотрудничество в жизни, если не в постели.
      Время от времени Дженни покупала мне подарки. Скажем, зная, что я люблю красивые сапоги, а мои уже изнашивались, она вдруг, улыбаясь, однажды подавала мне коробку — «Сюрприз!», и там оказывались сапоги в точности такие же, какие мне хотелось иметь взамен моих состарившихся. Как-то она купила мне сразу несколько пар джинсов и свитеров, что при моем ветхом гардеробе оказалось весьма кстати. В общем, заботилась обо мне, как мама.

* * *

      В тот период я еще ходил к мадам Маргарите лепить пирожки и пельмени, хотя все реже и реже. Очень хороший повар гэй-литератор Володя и энтузиастка мадам Маргарита, к сожалению, оказались плохими бизнесменами, вернее, может, они и не были плохими бизнесменами, но они не могли уделять пирожкам и пельменям все свое время. Володя писал книгу о балете, искал и отвергал любовников, по вечерам ходил или в гэй-бани или на парти в богатые дома. Мадам Маргарита занималась делами Лодыжникова… Нужно быть затравленным маленьким человеком и знать, что если ты не продашь сегодня столько-то пирожков и пельменей, то твоей семье нечего будет жрать. Тогда дело пойдет. Пошелестев бумажками, вновь и вновь считая и пересчитывая, умножая, складывая и деля, а главное — отнимая, решили они свое дело свернуть.
      Но, как бывает часто, на горизонте вдруг появилась новая возможность заработать деньги, а именно — приятельница мадам Маргариты — француженка Кристин, уже владевшая одним рестораном, который приносил ей ощутимую прибыль, решила открыть второй — на углу 57-й улицы и 3-й авеню, и при ресторане должен был быть русский ночной бар с закусками. Володя, уже промотавший аванс за свою балетную книгу, собирался пойти туда шеф-поваром, а меня взять просто поваром, на что я и согласился, честно говоря, не без раздумья, но потом-таки согласился, решив заодно уйти с вэлфера. Дело в том, что мне очень хотелось видимых знаков моего движения по жизни, и хотелось мне их скорее. Решающее же значение для меня сыграл тот факт, что там предполагалось работать вечером — с пяти до часу ночи, таким образом, утро у меня оставалось свободным, и я мог писать. Но ресторан еще не был открыт, идя к Дженни, я заглядывал в замазанные мелом стекла: там усиленно возились рабочие.

* * *

      В один из последних дней моего пельменеделания я, помимо своей воли, оказался вовлеченным в жаркий политический спор с мадам Маргаритой и Володей. Я очень не хотел спорить, но на свою голову не выдержал, как-то незаметно они меня втянули, их безмятежное обывательство все же меня раздражило до последнего предела, и я влез. Вкратце наши позиции были таковы: мадам Маргарита и Володя считали, что только Россия — говно, а весь остальной мир, и Соединенные Штаты в частности, прекрасен. Я же говорил, что весь мир — говно и что Соединенные Штаты не исключение, что наша цивилизация заслуживает уничтожения, ибо она поработила человека, лишила его себя, лишила свободного сознания. «Мы — весь мир, давно живем уже в оруэлловском 1984-м, но не отдаем себе в этом отчета», — сказал я.
      Володя ухмылялся, и меня это еще больше разозлило.
      — Благодаря воспитанию и образованию, которые тебе дала, кстати говоря, бесплатно, ненавидимая тобой советская власть, — сказал я Володе, — ты и находишься здесь в привилегированном положении. Как и там, впрочем. И там ты публиковал книги о балете, пишешь и публикуешь их и здесь.
      — А кто мешает тебе публиковать твои книги? — сказал ехидно Володя. — Не нашел еще издателя на свою порнографию?
      — Нет, не нашел, — сказал я, — ты отлично знаешь, как мне трудно найти издателя, и знаешь почему… Может быть, я его и вообще не найду.
      — Лимончик, — сказала мадам Маргарита с неподражаемым спокойствием. — Ну, что делать, Лимончик, вам не повезло, что вы родились в Советском Союзе и приехали в Америку слишком поздно. Сейчас все места уже заняты. Если бы вы приехали в Соединенные Штаты в тридцатые годы, все было бы по-другому. Может быть, ваши дети будут счастливее. Обязательно будут счастливее, — закончила она сочувственно.
      — Можете себе представить, а? — сказал я тогда. — Так что же мне теперь, лечь и умирать, да?
      Мадам Маргарита пожала плечами.
      — Может быть, мне подождать другого рождения? — спросил я ехидно. — Мне не повезло. Но я не верю во второе рождение. Я знаю, что все происходит сейчас. Впереди — темная яма. Там ничего нет. Яма! — Я замолчал. — …Благородно лепить пирожки, таскать чужую мебель, красить чужие стены, жить в «Дипломате», пить, стареть и не бунтовать, — продолжал я. — И это в то время, как вокруг пахнет деньгами, шныряют дорогие автомобили, а на страницах иллюстрированных журналов выставлены куски молодого девичьего мяса. Ну нет, у меня слишком горячая кровь и слишком большое честолюбие. Не знаю как, но я буду иметь здесь успех. Я, а не мои дети, которых я и не собираюсь иметь, — сказал я зло мадам Маргарите. — Надо будет убить — убью! — добавил я шутливо-спокойным тоном.
      — Вы типично советский человек, Лимончик, — сказала мадам Маргарита, — типично…

* * *

      Мадам Маргарита очень умная. В молодости она была очень хорошенькая, я видел фотографии. В свое время она побывала замужем за богатым бизнесменом, проще говоря, сделала обычный женский бизнес: продала доходно свою пизду. Даже не так давно у нее в любовниках был миллионер-издатель. Она себе живет одна, в прекрасной квартире на Парк-авеню, и на работу ей ходить не нужно, все уже давно заработано пиздой. Сегодняшняя ее работа — спуститься вниз в банк, а то, что она делает для Лодыжникова, или пельмени с пирожками — работа для удовольствия, не для хлеба. Я бы тоже согласился на такой обмен с миром. Опять же и пизде было приятно. Приятное с полезным.
      Я шел от мадам Маргариты по широкой Парк-авеню, мимо швейцаров в полной парадной форме, и ругался на двух языках. «Лимончик, ну что делать, вам не повезло…» — повторял я, копируя сочувственный голос мадам Маргариты… «Ах, бляди, — думал я, — все вы члены одной и той же банды — и Гэтсби, и Ефименков, и Стэлла Махмудова, и Володя, и Солженицын, и мадам Маргарита, и Лодыжников, и поэт Хомский, и Рокфеллер, и Энди Уорхол, и Норман Мейлер, и Джекки Онассис, и все ваши дизайнеры, хердрессеры, графы и партийные секретари — живущие ли в стране, пышно именующей себя «лидером свободного мира» или в стране, не менее вульгарно претендующей на монополию на «светлое будущее всего человечества»; они составляют жестокую и сплоченную мафию — союз силы и капитала с искусством и интеллектом. И мы, просто люди, мы — миллионы и миллиарды — вынуждены подчиняться их жестоким выдумкам, их играм ума и воображения, их капризам, которые нам дорого обходятся, ибо время от времени они сталкивают нас в войнах. Ебаные Старшие Братья!»
      Я пришел в миллионерский домик и пожаловался на Старших Братьев Дженни.
      — Эдвард, — сказала Дженни, — не обращай внимания на fucking politicians, они везде одинаковы, во всех странах, и, конечно, когда-нибудь они столкнут нас всех в пропасть!
      И Дженни стала готовить суп — самое мирное занятие, какое только возможно вообразить.

* * *

      Жизнь — невнятное мероприятие, полностью расплывчатое, безобразное, и только самим собой введенные (или другими для тебя введенные) правила придают жизни относительный порядок и как будто бы направление, и последовательность. Дженни, конечно же, была немаловажным этапом в мной же придуманном процессе «моей борьбы» — борьбы Эдуарда Лимонова против мира, против всех. Да я так и мыслю себе — один против всех, и в этой борьбе нет у меня союзников. Совсем недавно мне привелось услышать, как мой хозяин Гэтсби орал в офисе во время очередной истерики: «Вы все против меня! Я один против всего мира!» Я поразился тому, что он воспринимает жизнь именно так, как я.

* * *

      Никому невидим, кроме Дженни, я жил. И жил напряженно, и торопился. К сожалению, никто, кроме меня, не торопился. А мне безумно хотелось вперед. «Вперед!» — орал я внутри себя истошным голосом. Но мир держал меня крепко, никак не желая позволить мне так вдруг легко перескочить в следующую категорию жизни и, если хотите, подняться на одну социальную ступеньку вверх. С самого, увы, дна. Внизу не было ни одной ступеньки. Разве что тюрьма.
      Хотелось мне сбежать и из отеля, переместиться. Чувствовалось по всему, что из «Дипломата» нужно уебывать, время настало переместиться. Даже без причины, ради самого перемещения.
      Первый раз произошел фальш-старт. В одну из ссор с Дженни я решил жить самостоятельно и попытался найти себе квартиру. Балетный писатель Володя пошарил по своим необъятным знакомствам и представил меня однажды маленькой пиздюшке по имени Мари-Элен. Карликовый скелетик этот жил в двухкомнатной квартире возле Линкольн-центра и занимался балетом ради своего удовольствия. Мари-Элен имела богатого папу-гомосексуалиста, живущего в Вашингтоне Д.С., он-то и оплачивал и квартиру, и два двухчасовых урока в день. «Мари-Элен дорого платить за квартиру, она ищет руммэйта, — сказал мне Володя, — поговори с ней. Если ты ей подойдешь, она возьмет тебя, будешь ей платить сколько-нибудь. А то и ничего не будешь платить, — добавил циничный Володя, — если станешь ее ебать, будешь жить бесплатно. Ей, по-моему, не руммэйт, а хуй нужен», — и Володя брезгливо засмеялся.
      Мари-Элен, да, нуждалась в хуе. Очень уж она в нашу первую встречу пристально и со значением на меня глядела, так горячо сообщала мне о своем желании научиться русскому языку. Квартира у нее была просторная, в огромном современном доме с зеркальным вестибюлем, с несколькими дорменами, специальные телевизоры давали дорменам возможность постоянно наблюдать за тем, что происходит на всех этажах дома. Был даже газетный свой киоск в этом необъятном вестибюле.
      Дом мне понравился, и квартира понравилась, не очень устраивало меня то обстоятельство, что спать мне предстояло в гостиной на кушетке. Когда я спросил Мари-Элен, где я смогу работать, писать я тоже, оказывается, должен буду в гостиной, на единственном в доме столе. Выходило, что я буду снимать у нее «угол», как говорили у меня на родине, а не комнату. Естественно, подумал я, если я стану ее ебать, то спать я буду с ней в спальне, а работать там, где мне заблагорассудится. Но ебать мне ее, глядя на ее серо-загорелые костистые, со странно потрескавшейся грубой кожей ручки, не хотелось вовсе. Бабушка-девочка. То есть я не исключал возможности случайных спариваний, скажем, раз в месяц, напившись или выкурив пару джойнтов, но попадать от нее в зависимость я бы не хотел.
      Проведя у нее в доме около часа, выпив несколько чашек инстант-кофе без сахара, ничего другого Мари-Элен мне не предложила, я с ней распрощался, серьезно пообещав ей подумать о ее предложении и решить в течение недели. Ей я тоже порекомендовал подумать и решить. Спускаясь вместе с хорошо одетой пожилой дамой в элевейторе, источавшем из глубин потолка тихую музыку, я уговаривал себя переселиться к Мари-Элен, приводя себе в пример «настоящего авантюриста». «Настоящий авантюрист, Эдвард, — говорил я себе, — поселился бы к Мари-Элен не раздумывая и ебал бы ее, закрыв глаза. Надо!»
      Через несколько дней я дозвонился Мари-Элен и сказал, что я согласен к ней переехать, если она не передумала. «Как руммэйт», — дипломатично подчеркнул я.
      «Хорошо, — сказала она, — завтра с утра, если хочешь, можешь переезжать, или в любой другой день». Конечно, я сказал, что завтра, мне не терпелось, и тут же отправился в отель, стал собирать свое имущество, в основном это были книги. Чемодан у меня был только один, посему я сложил свои книги в бумажные shopping bags с ручками.
      Со своими shopping bags я, очевидно, выглядел как shopping bag lady, когда на следующее утро влез с двумя из них, и претяжелыми, в автобус, идущий вниз по Бродвею, но что было делать, денег на такси не было, и не было даже ни единого человека, чтобы помочь мне переехать, вот я и решил возить имущество частями на автобусе.
      Я со стыдливо-нахальным видом проперся со своими shopping bags мимо важных дорменов в галунах и возвысился на ее этаж. «На мой этаж», — подумал я горделиво и позвонил в квартиру. Мари-Элен долго не открывала, потом все же открыла. Лицо у нее было сонное и, как мне показалось, виноватое.
      — Что-нибудь случилось? — спросил я, уже почти зная, что случилось.
      — Ох, ты меня, пожалуйста, извини, Эдвард. Только сейчас позвонил мой отец из Вашингтона и сказал, что ты не можешь жить у меня, он против. Я позвонила тебе в отель, но тебя уже не было…
      Я стоял со своими шопингбэгами в дверях как идиот. Я даже не разозлился, так уж привык ожидать какого-нибудь подвоха от судьбы. Потому я занял у нее пять баксов, оставил свои шопингбэги, сказал, что потом как-нибудь заберу их, и прыгнул в элевейтор. Она кричала мне вслед, что она сожалеет и извиняется, и еще что-то, но я уже не слышал. На улице был ослепительно солнечный осенний день, и ветер трепал какие-то флаги, я не помню точно какие, декоративные или государств, ибо я торопился в бар.
      А из бара через несколько часов пришлось мне звонить Дженни, потому что я сидел там пьяный и мне нечем было заплатить. Дженни приехала на такси вместе с Бриджит, и они забрали меня оттуда. «Bad boy!» — повторяла Дженни, по-матерински улыбаясь; бармен был доволен, что обошлось без полиции, а я чувствовал себя так, как будто за мной приехали мои родственники. Хорошо все же иметь родственников и знать, что они не оставят тебя в беде, хотя ты и бэд бой. И когда мы ехали в такси в миллионерский домик, то все еще было солнце, и ветер трепал так и не опознанные мной флаги.
      В качестве самокомпенсации за неудачу с переселением я вскоре взял и отказался от вэлфера: я же говорю, что мне не терпелось увидеть мое собственное движение в этой жизни. Помню, с каким удивлением и восхищением, как на неожиданно воскресшего из мертвых, смотрела на меня служащая моего вэлфер-центра на 14-й улице, когда я сообщил ей, что отказываюсь от помощи по собственному желанию, так как нашел работу и могу теперь жить сам. Наверное, такое случается не часто. Черная служащая пожала мне руку, пожелала удачи в новой жизни, и я в последний раз поглядел на уже бывших товарищей по несчастью — необозримое море их, целый зал, сидело и ожидало приема. «Прощайте, товарищи!» — весело подумал я и выкатился на улицу.
      «О'кей, — подумал я, — теперь мы уже на следующем этапе». Никому, кроме меня, это, конечно, не было понятно, а люди на 14-й улице преспокойно все так же торговали башмаками из пластика, полиэстеровыми платьями и подозрительно большими томатами и не догадывались, что я уже на следующем этапе и приподнялся чуть-чуть со дна, на котором находился. Даже с Дженни я не мог поделиться своей радостью, я ведь скрыл от нее свое вэлферство.
      «Что бы такое сделать в следующем этапе?» — подумал я. И сделал — пошел и посмотрел порнофильм. И в новом этапе у меня остались старые нехорошие привычки. Порнофильм оказался говенным.

* * *

      Так всегда бывает: то ничего не случается, а уж если произойдет одно событие, то случается сразу и второе, и третье, они, очевидно, ходят стаями. Через пару недель я и Дженни отправились в Сауфхэмптон, на свадьбу Дженнифер и доктора Кришны, он был не только сумасшедший индиец, женился на девятнадцатилетней, но и богатый, посему свадьба была в обширном ресторане с видом на море.
      Разглядывая это знаменательное событие из сегодняшнего дня, вижу, что свадьба была скучнейшая, но тогда истосковавшемуся по многолюдным сборищам Лимонову событие это показалось грандиозным и значительным. Я даже умудрился попасть если не в центр внимания, то хотя бы на его периферию — оказалось, что я был едва ли не самым симпатичным мужчиной на этом сборище, и уж точно лучше всех других танцевал, за что мне и досталось внимание дам и, по-моему, тяжелая зависть мужчин. Помню себя, в белом костюме, в этот день, к счастью, было тепло и солнечно, ведь еще за неделю я начал следить за сводками погоды и волноваться, что не смогу надеть свой белый костюм, если будет холодно, единственный безукоризненный из моего гардероба. Оживленный улыбающийся Лимонов, окруженный некрасивыми девушками и женщинами, запыхавшийся от танца, как молоденькая девственница на первом балу, Наташа Ростова, знаете. «Вы, наверное, дизайнер?» — спросила меня пятидесятилетняя дама, попыхивая сигаретой, и была еще более счастлива и заинтересована, когда я сказал, что я писатель. Другая дама, столь же почтенного возраста, приняла меня за балетного танцора, — очевидно, такие дамы считают, что все русские, оказавшиеся в Соединенных Штатах, — балетные танцоры.
      Что говорить — мне льстило внимание, и хотя я бы с б'ольшим удовольствием оказался бы окруженным стайкой молоденьких актрис и моделей, а не смешанной кучкой подвыпивших мужних жен, за которыми ревниво следили из-за столиков, отпустив галстуки, их животастые и хмурые половины, и кучкой прыщавых, как на подбор, подруг Дженнифер — двадцатилетних девиц различного размера, но и эта группа меня как-то воодушевляла, хотя я и понимал, что это глупо. «Ну глупо и глупо, Эдвард!» — подумал я и, подхватив очередную партнершу, ринулся танцевать, в отчаянном порыве беря от жизни хотя бы то, что она сегодня способна была дать и давала. Оркестр, ну конечно, Кришна пригласил оркестр, — джазовый, а как же, с саксофонами, барабанами и пьяно, не мог же я ожидать, что он пригласит Ричарда Хэлла и его группу, a? — оркестр меня любил тоже, они даже, как я заметил, стали играть под меня, под мои движения.
      У меня была поляроидная фотография, сделанная в тот день родственником Кришны — Раджем, — я сижу за ресторанным столиком, в белом костюме, сзади море, и у меня счастливо-романтическое выражение лица. Фотографию эту я позже подарил Елене, она наверняка затеряла ее, а жаль. За мной можно разглядеть женскую голову, вернее, волосы, — это Андреа — девочка, с которой я танцевал в тот вечер больше всех и которой я и достался, — она переупрямила всех других претенденток. То есть я ее выебал, или, вернее, она меня, а еще вернее — мы поебались лишь через несколько дней, я ведь на свадьбе был с Дженни, и мы приехали в одной машине, которую вела она. Кроме того, я и не собирался бросить Дженни в этот вечер или сделать ей больно, еще чего, я Дженни ценил, достаточно было и того, что в тот день я почти не танцевал с ней. С Андреа мы только обменялись телефонами.
      Жених и невеста, или вернее уже муж и жена, против ожидания не выглядели так уж разительно, не как дедушка и внучка. Дженнифер хоть и было всего девятнадцать, но она была коренастая, здоровая и темноликая, с грубым тупым носом, и выглядела явно старше своих лет — я бы ей дал и тридцать. Кришна же, наоборот, выглядел значительно моложе своих лет, был высок и для его возраста строен, особых морщин на его загорелой роже тоже не было — лет 55 ему можно было дать, взамен его 72. Так что смотрелись они вполне нормально, без излишней шокирующей яркости.
      Среди гостей расхаживали своим собственным кланом индийцы — мужчины, женщины в сари и даже индийские дети, ни один из них пьян не был, и я заметил, что танцевали только индийцы мужчины, а женщины нет. Еще я подумал, глядя на индийских женщин, что Дженнифер вполне сходит за индийскую девушку, недаром я ее принял в первый вечер нашего знакомства за турчанку. Тип лица у нее был общевосточный, и напоминала она, наверное, если ее раздеть, тех приземистых женщин с жирными ляжками, которых держат, осклабясь, на хуях их индийские раджи или неиндийские султаны. Именно этих складных женщин, в разных, иногда очень неудобных, позициях находящихся на хую раджи, на цветных индийских, полных красного цвета и золота, миниатюрах. Это сходство, возможно, и соблазнило Кришну, кто знает, были бы они счастливы в своей постели.
      С Андреа мы встретились только через несколько дней после свадьбы, оба выждали чуть-чуть, как бы соблюдая приличия, хотя обоим было ясно, чего мы друг от друга хотим. Наконец после телефонного звонка я приехал к ней в даунтаун, на Чамберс-стрит, в недостроенный лофт, который она и еще несколько ее приятелей купили сообща, у них у всех были отдельные спальни и общая огромная кухня, и гигантский зал — пустой и свободный, — они предполагали устраивать в зале концерты и танцы — учить и учиться танцам. Дело в том, что Андреа занималась современным танцем, и я вскоре достаточно насмотрелся потных юношей и девушек в трико или шароварах и майках, изображающих змей, или китайский театр, или что там, катающихся по полу со значительным выражением лица, что всегда казалось мне пошлым. Но во все те несколько месяцев, которые я проебался с Андреа, я выдавал себя за горячего поклонника современного танца и даже порой ходил на ее выступления. Андреа была не то седьмая, не то пятая в «Молчаньях ночи», или это был «Крик дня», не помню точно, что-то претенциозно названное и напоминавшее нечто среднее между групповой лечебной гимнастикой и театром глухонемых.
      Я не стал себя утруждать особыми приемами с Андреа, мы просто пошли с ней в «Ocean club», на той же улице, на Чамберс-стрит, и выпили там, и я опять рассказал ей, как в свое время Дженни, о том, какой я несчастный. Я наврал ей, что якобы я — гомосексуалист, но не хочу им быть, и потому я стал дружить с Дженни, но я не могу иметь с ней секс, потому что Дженни очень больна. «Мы просто друзья с Дженни, я только играю роль ее бой-френда, — сказал я, — только ты, пожалуйста, никому об этом не говори, Андреа», — и Эдвард сделал благородное лицо. Теперь я уже не употребляю этот жалобный прием, мне кажется, что он недостоин мужчины. А я очень хочу быть «real man», да я и есть.
      От Андреа не требовалось верить в то, что я ей рассказываю — обыкновенная любовная песня самца, были бы звуки. Ей хотелось моих рук на ее небольшом теле, и моего хуя в ней, мне же спокойно и уверенно хотелось увидеть ее голой, наверняка у нее короткие ноги, и очень волосатая щель. «Двадцатилетняя пизда», — подумал я с некоторым отвращением.
      Андреа же в свою очередь рассказала мне, как несчастна она. Оказывается, у нее была любовь целых полтора года с парнем, который тоже танцевал современные танцы, иными словами, ползал по полу, и она иной раз чувствует, что до сих пор его любит. При слове «любит» лицо Андреа приняло нежно-коровье, мечтательное выражение.
      Поняв, что мы оба несчастны, мы выпили еще, и она предложила пойти к ней покурить, у нее дома есть трава. Мы вернулись в недостроенный лофт, пришли в ее спальню и закурили. Уже через несколько минут я обнаружил, что ебу ее, даже не сняв, а лишь чуть сдвинув в сторону ее трусики, мои спутанные брюки свалились мне на щиколотки, ебу ее и мне дико приятно, и я как бы вернулся домой, не кажется ли вам, господа, что пизда — это дом, теплый и уютный. Липкая ее пизда тащилась за моим членом, куда я хотел, я в сторону, и пизда в сторону, я нажимал вниз, и пизда, благодатно и мягко обволакивая мой хуй, склонялась вниз. Я отбросил ей платье как можно выше, платье закрыло ей лицо, взял ее за большие, для такой в общем маленькой девочки, груди, лег на нее как мог тяжелее и плотнее, и поплыл. Она была послушна, только посапывала, а потом тихо стонала. Мне понравилась ее манера ебаться, я не люблю излишне энергичных, особенно то ощущение домашнего покоя, которое от нее исходило. Пизда — дом, уютный и жарко натопленный. Кончила она вместе со мной, потом призналась, что подождала меня.
      Мы лежали, и я осмотрел поле боя. На полу и на кровати валялись долларовые и десятидолларовые бумажки — ее, мои очки и еще всякая женская дребедень, высыпавшаяся из ее сумки, сумка тоже валялась рядом. Мы оба рассмеялись. На цыпочках, стараясь не шуметь, мы по очереди сходили в холодный туалет, находящийся в противоположном конце лофта, потом разделись и легли, и я взял ее за пышные ее волосы и притянул ее голову к моему хую…
      Утром я проснулся от сладкого запаха гнилья в комнате, как бы внизу под окном на рассвете что-то делали с трупами. Выглянув в окно, увидел задний двор большого мясного магазина…

* * *

      Я сделался полноправным членом американского общества неожиданно скоро. Открылся наконец французский ресторан, и я стал работать там с Володей и Кириллом, молодым парнем из Ленинграда, одним из героев моего первого романа. Но мы с Кириллом уже не были друзьями, я, как вы знаете, вовсе ушел от русских своей одинокой тропой.
      Я ушел, но они пришли. Два интеллигента, делая тесто или лепя кулебяки, пельмени или пироги — эти деликатесы были основой нашего меню, — без умолку пиздели — читали в два голоса русские стихи или вдруг начинали даже читать из «Цветов зла» по-французски. Ведь воспитание у них было старосветски классическое. Они были ужасно, бесстыдно интеллигентны, и своей брезгливой интеллигентностью создали тотчас же дистанцию между собой и остальной кухней, благо мы трудились в подвале, кроме нас в подвале работал только ресторанный мясник, еще мыли посуду в особом крыле и варили бульоны, большая же кухня была наверху, а то бы не избежать им резких столкновений с народом.
      Я слушал русские стихи дюжину лет без перерыва, в баснословных количествах, всякий день, меня тошнило от пышных и пошлых, искусственных русских стихов, поэтому я им мешал, ругался матом, гремел кастрюлями или читал вслух свои последние стихотворные произведения, часто ими не выносимые. В любом случае наши мелкие стычки носили скорее незлой, почти дружеский характер, ни они, ни я не обижались. Но что меня действительно раздражало — это их неуместное барственное высокомерие по отношению к нашим сотоварищам по работе. Иначе как «быдлом» ни Кирилл, ни Володя их не называли. Я не считаю и не считал себя идеальным примером человеколюбца, но слушать всякий день произносимые прямо в лицо ничего не подозревающим нашим коллегам обидные русские клички мне было почему-то противно. Из-за этого я ругался с ними серьезно.
      Как-то, улучив удобный момент, я стащил у барменов наверху несколько галлоновых бутылей дешевого вина и пару бутылок виски — воровство или экспроприация? «Безусловно, экспроприация», — сказал я себе, и, как Робин Гуд, время от времени делился награбленным с народом, в том числе и с зазнавшимися интеллигентами, которые, конечно же, назвали меня вором, но от вина и виски не отказались ни в первый раз, ни впоследствии. Угостил я как-то и черного парня из верхней кухни, звали его Виктор. Вид у него был, признаю, хулиганистый: сломанный нос, хриплый голос; он спустился к нам из верхней кухни делать фарш — огромная мясорубка тоже помещалась на нашей территории. Я налил Виктору полстакана виски, я знал, как делать друзей, и мы потрепались о его Антильских островах, откуда он был родом. Когда Виктор ушел, Володя и Кирилл запротестовали.
      — Не приваживай сюда своих черных друзей, Лимонов, — сказал Володя, — мы знаем, что ты их очень любишь, ты об этом написал в своей книге, но нам они здесь ни к чему.
      — Да, Лимонов, — поддержал его Кирилл, горячась, он даже покраснел, — ходи к ним наверх, если ты хочешь с ними общаться. У нас тут спокойно, мы не хотим, чтобы они сюда ходили. Нам не нужна тут черная толпа, у нас тут не Гарлем.
      — Мерзкие интеллигенты! — сказал я им. — Мое дело, с кем хочу, с тем и дружу. Чистоплюи!
      — Если ты не перестанешь его приваживать, мы расскажем менеджеру, что он тут отирается и что вы пьете, — сказали зло интеллектуалы-доносчики.

* * *

      Вышло по-моему. Виктор приходил ко мне после этого часто, он называл меня brother, громко смеялся, и мы хорошо проводили время. Интеллигенты бурчали, бурчали, наконец привыкли к Виктору и даже нашли, что он по-своему остроумен. Удалось мне услышать позднее и вовсе небывалую вещь: Кирилл хвалился при мне одной из своих девушек, что в ресторане у него есть черный друг Виктор!
      Не к сожалению, но и не к счастью, ресторанно-подвальная жизнь не продлилась долго. Несмотря на пышные открытия — несколько парти, организованных владелицей Кристин для рекламных целей, во время этих парти наряженные красивые бляди с молодыми людьми плейбойского типа ходили экскурсиями по кухне, и оба моих соотечественника краснели и старались сохранить достоинство, облаченные в поварские униформы, я же представлял себе, как заваливаю одну из длинноногих душистых пезд на огромные мешки с картошкой, — наш ресторан посещался плохо. Несмотря на рекламу во всех крупных нью-йоркских газетах и журналах и похвальные статьи в ресторанных секциях в «Нью-йоркере» и в «Кю», которые устроила мадам Маргарита, ресторан шел ко дну, Кристин теряла деньги, всякий вечер зал был на три четверти пустой, красивым официантам было нечего делать, и они больше причесывались и лениво переругивались в раздевалке, чем обслуживали клиентов. Наши стали поговаривать, что скоро нас закроют.
      Не то, что я так уж любил работу, нет, но я стал уже с помощью Дженни искать себе квартиру, я хотел стать нормальным человеком, членом их общества, а там поглядим, судьба что-нибудь подбросит. Может, какой издатель купит книгу: наконец моя агентша Лайза, получив от моего переводчика Билла еще и первую главу романа по-английски в дополнение к двум уже существующим, с воодушевлением взялась за дело, и тут н'а тебе — помеха на пути вперед.
      Ебать я хотел таких бизнесменов! Мне нужны были их 210 долларов в неделю, еще как. Хотите верьте, хотите нет, но именно в тот ноябрьский холодный день, когда Дженни нашла мне квартиру на 1-й авеню и 83-й улице, русскую секцию ресторана закрыли. «Мы не можем иметь такое огромное меню. К сожалению, это оказалось нерентабельно», — сказала нам Кристин. Я надел свое кожаное пальто: еще старое, купленное когда-то в Италии, взял старый зонт и, попрощавшись с Виктором с Антильских островов, покинул очередное в моей жизни подземелье. Пошел я, конечно, к Дженни.
      Дженни сказала, чтоб я снял квартиру.
      — Эдвард, сколько можно жить в «Дипломате», там очень депрессивная обстановка. Уйдя оттуда, ты сразу почувствуешь себя куда лучше. Я тебе помогу, — сказала Дженни. — Я уже говорила с Линдой — мы очень устали от наших китайцев, знаешь — семья Чу, муж и жена, — они пылесосят и ваксят весь дом раз в неделю. Они молча возятся целый день в доме, с ними невозможно коммюникировать, — продолжала Дженни. — Если ты хочешь, мы их уволим и ты будешь убирать дом вместо них. Линда будет тебе платить 40 долларов, китайцам она платила 30, вот тебе и будет как раз твоя квартирная плата — 160 долларов в месяц. Хочешь?
      Я сказал: «Хочу», и тем лишил китайскую семью ее риса. Борьба за жизнь. Не первая подлость и не последняя.
      Вы скажете, что-то слишком дешево, да, 160 долларов? Дело в том, что Дженни нашла мне две маленькие комнатки, а третью, большую, занимал Джо Адлер, еврейский американский мальчик 23 лет, пытающийся жить отдельно от мамы и стать художником, у Джо была даже борода. Всего квартира стоила 320 долларов. И мы решились. «В случае, если тебе нечем будет платить за квартиру, я тебе всегда помогу, Эдвард», — заверила меня Дженни ободряюще.
      Дженни взяла у одного из приятелей машину, и в холодный бесснежный день первого декабря я стащил вниз из моей дыры в отеле все свои шопингбэги, и чемодан, и картинки, попрощался с менеджером, который сказал мне: «Good Luck, comrade Limonov». Дженни, в черном бабушкином пальто до пят, с каракулевым воротником, и в черном же почему-то платке, нажала на педаль газа, и мы поехали в новую жизнь, Плакат «Destruction is Creation!» я оставил висеть в отеле. Я оглянулся: на ветру у отеля стояла кучка наших черных ребят, по-моему, среди них был сосед Кэн. В одну из моих последних ночей в отеле он с кем-то долго и пылко беседовал в коридоре. Когда я полюбопытствовал, приоткрыв дверь, с кем он разговаривает, и что там происходит, Кэн был один. Бедный мужик, у него, видимо, уже начиналась горячка.
      «Ура!» — заорал я, оставшись один, когда уехала Дженни и ушел мальчик Джо на заседание совета соседей. Удалось мне все же вылезти из говна. «Поздравляю тебя, Лимонов!» — сказал я сам себе серьезно и торжественно.

* * *

      Жизнь стала нравиться мне теперь куда больше, ведь это был новый период. Я занялся оборудованием «моей» квартиры, как я ее любовно называл, со рвением необыкновенным. Уже к Новому году я полностью обставил свои две комнаты, у меня появился даже большой письменный стол, который мне подарила Дженни, кто же еще, и я впервые насладился удовольствием от своего письменного стола со множеством ящиков, куда я тотчас рассовал свои бумаги. Был у меня и шкаф для книг, старый, подгнивший слегка, скорее полка, а не шкаф, но был он мне приятен необыкновенно — и я стал покупать и воровать книги, пытаясь его скорее заполнить, а когда заполнил, книги расползлись у меня по подоконникам и другим удобным местам.
      С Дженни я больше не ссорился, моя квартира сплотила нас, с появлением квартиры в ее жизни появился новый объект для материнских забот и практических действий. Каждый раз, являясь ко мне, Дженни что-то привозила в дом: то кухонные полотенца, то кастрюлю, то купленные ею очень дешево: «Угадай, сколько, Эдвард?», тарелки.
      Однажды она явилась с Бриджит, Марфой и Дугласом. Дуглас втащил, запыхавшись, ящик французского вина, а девушки бутылок с двадцать различного, весьма необходимого в приличном доме алкоголя. Небольшой заем у мистера Гэтсби, он, впрочем, вряд ли был способен заметить эту каплю в море среди его бутылей. Я не в силах перечислить все вещи, которые Дженни притащила ко мне в квартиру, включая белье, и даже огромное количество различных «Мистер Клинов» и «Спикэн Спэйн» и других ядовитых жидкостей и порошков, которыми так богата моя новая родина.
      Но кровать я достал себе сам. У меня тоже были кое-какие практические таланты и знакомый супер в громадной каменной коробке на Вест-Энд авеню.
      Я дошел даже до того, что поставил себе на Новый год елку. На елке у меня ничего, кроме лампочек, не было, не хватило денег, увы, но разве это было важно, главное, у меня была своя большая елка до потолка, как в детстве. Как будто прошла война, и вот опять все красиво, и жизнь наладилась, я поставил елку в углу моего кабинета, или офиса, как я его еще называл, и часто включал лампочки и ложился под свою елку, и лежал, наслаждался. У меня был дом. Не дыра, куда измученное животное приходит только спать, а дом. Впервые за несколько тяжелых лет. ДОМ.
      Естественно, что, когда у вас появляется квартира, появляются и расходы, потому я брался за любую работу, лишь бы не соскользнуть в прошлое, в тот образ жизни. И когда мой знакомый фотограф Сева предложил мне перестраивать вместе с ним только что арендованное им пустующее производственное помещение на Мэдисон в двадцатых улицах в лофт, работать за четыре доллара в час, я с радостью согласился, и мы начали ломать перегородки. Дженни была очень рада, что я нашел себе работу. Она ведь была точным слепком с моей мамы, та тоже всегда радовалась, когда я влипал в говно, находил себе очередную работу. Даже если это была тяжелая и грязная, и бессмысленная работа.
      Сломав перегородки, мы стали ставить новые стены, а впереди еще была окраска и штукатурка. Как следствие наладившейся у нас с Севой производственной дружбы, он однажды предложил мне пойти с ним и его женой на парти к его знакомой, она тоже была фотограф и преподавала в школе Визуальных искусств. Я пошел с Севой, я не отказываюсь от парти, ни тогда, ни сейчас, и мы там крепко выпили.
      Сэра была студенткой дамы-фотографа, и помню, что она первая со мной заговорила, стала меня задирать и надо мной подсмеиваться… В результате мы вышли вместе, над Нью-Йорком был зимний дождь, и я сказал ей, что она поедет со мной. Она поехала…
      Отличительной особенностью моей новой девочки был ее парик. В процессе ебли, или, если хотите, полового акта, я вдруг с удивлением увидел, что парик съехал ей на глаза. Вернее, я с изумлением увидел, что ее скальп съехал ей на глаза, и тут же понял, что это парик. Сэра, не смущаясь, поправила парик одной рукой, другая рука у нее была занята, другой она держала меня за яйца. Мы проебались всю ночь, лежа у меня под елкой на принесенном из спальни матрасе, пизда у Сэры оказалась небольшая, кожа белая, и еблива евреечка оказалась, как коза. Двадцати двух лет от роду, чуть ниже меня ростом, горбоносенькая, худенькая, с большими темными глазами — настоящая дочь еврейского народа, искательница приключений и накопительница самого различного опыта, включая и лесбийский, она всякую минуту готова была отправиться куда угодно. Только и всего собраться ей нужно было — прихватить ее небольшую, но объемистую сумку на ремне.
      К середине дня мы вылезли с ней из постели и отправились в Вилледж, решили там пообедать. Падал снег, пушистый и легкий, как в Москве, падал и таял на черных нью-йоркских тротуарах, плохо одетые нью-йоркцы натянули на головы капюшоны, навернули шарфы или открыли зонты. Наглые наши нью-йоркские дети сгребали мокрый снег и бросались жидкими снежками. Скелет Великого Города резко проступал сквозь метель.
      Мы шли с Сэрой держась за руки, и она все время любовно поглядывала на меня, знаете, тем удовлетворенным сытым взглядом, которым хорошо, невероятно хорошо, до конца отьебанная вами женщина смотрит на вас. Я был ее мужик, ее самец, знаете, в прямом и нагло открытом смысле этого слова, ее хуй, который взял и развязал узел ее страстей и нервностей, и они вытекали из нее все, не осталось ничего в ней, и ей было хорошо со мной и покойно, и легко, и тело ее не беспокоило. Откуда я знаю? Я видел все это в ее влюбленном взгляде. Я знаю этот заискивающий женский взгляд.
      Мы пришли в часто посещаемый мной ресторанчик «Джоннис дэй», в отличие от пытливых нью-йоркцев я консервативен, — мы ели стейки и пили «Божоле Вилляж», и оживленно разговаривали — мы ведь совсем еще не знали друг друга, — было о чем поговорить, но и посреди разговора я время от времени опять ловил на себе этот ее заискивающий, сдавшийся взгляд. Признаюсь, что мне было приятно — мы выпили две бутылки «божоле», и я сидел и что-то хвастливо завирал, помню, и она понимала, что я сочиняю, но какое это имело значение для нас — «мы имели хорошее время» — я люблю это прелестное выражение, смеялись, а за окном, за стеклянной боковой стеной «Джоннис дэй» шел снег.
      После обеда мы выкатились из ресторана на снег. Женщины тоже хвастливы, она потащила меня срочно показать своему другу — фотографу и садисту. Сэра, конечно, хотела погордиться мной перед садистом, а им — передо мной. Я не отказал ей в удовольствии, тем более что садист жил недалеко — мы пошли пешком.
      — У него черные стены в студии, ты не пугайся, а по стенам висят цепи и плетки, — говорила Сэра, торопливо забегая вперед по снегу и глядя мне в лицо.
      — Разве я похож на человека, который боится цепей и плеток? — смеясь, спросил я ее.
      — Нет, — сказала Сэра, — но я чувствовала себя не очень-то храбро, когда впервые попала туда, а я тоже ничего не боюсь, — сказала она.

* * *

      Действительно, были и цепи и плетки. Садист был коренастый черный мужик среднего возраста, очень усталый.
      — Ты фотограф? — спросил он меня едва ли не с порога.
      — Нет, извините, — сказал я, — писатель.
      — Писатель, — повторил садист с видимым удовольствием и предложил мне сесть. — Счастливый человек, — продолжал он, — пиши свои книги и помни, что ты очень счастлив. Ты не в этом говенном бизнесе, я имею в виду фотографию, я ее ненавижу.
      В это время из незаметной, черной же, двери вышла полуодетая блондинистая модель с нарисованными на щеках бабочками и сказала:
      — Рафаэль, я не могу делать то, что он от меня хочет. За эти деньги пусть он найдет кого другого, я ухожу! И она нырнула в другую дверь.
      — Успокойся, бэби, — сказал Рафаэль ей вслед. — Ты думаешь, я хочу что-нибудь делать за деньги, которые я имею?
      — Как я понимаю, этот парень твой новый бой-френд? — обратился он к Сэре.
      И не дожидаясь ее ответа, он повернулся ко мне.
      — Ты не американец, кто ты? — спросил он меня, — нет, подожди, дай мне догадаться. Француз? — сказал он неуверенно, явно не доверяя самому себе.
      — Нет, — сказал я, — русский.
      — А, русски… русски… Тебе повезло, Сэра, говорят, русские — очень хорошие любовники. — Хорошо ли он тебя выеб? — спросил Рафаэль, поворачиваясь к Сэре на своем вертящемся кресле. Я забыл сказать, что он сидел как бы за конторкой, на вертящемся металлическом кресле.
      — Фуй, Рафаэль, — сказала Сэра, — до чего же ты непристойный.
      — Я усталый и старый профессиональный садист, который зарабатывает деньги говенным бизнесом — фотографией. Самым говенным, какой можно только придумать. Ты же молоденькая пизда, кант, — сказал он, — тебе сколько — двадцать три?
      — Двадцать два, — сказала Сэра.
      — Ага, двадцать два, а мне пятьдесят четыре. Хотел бы я посмотреть на тебя в моем возрасте.
      — Ну уж я никогда не стану такой циничной, — сказала Сэра.
      — Тебя, русский, как зовут? — спросил Рафаэль, опять не удостоив Сэру ответом.
      — Эдвард, — сказал я.
      — Слушай, Эдвард, держись этой джуиш принцесс, она очень талантливый фотограф, хотя и молоденькая еще пиздюшка, кант. Через несколько лет она будет зарабатывать большие деньги фотографией, если выбросит из головы все свои бредни о фотографии как искусстве, и сможет тебя прекрасно содержать. Тебе нужно будет только хорошо ебать ее за это, вот и вся обязанность. Основываясь на том, что я слышал о русских, тебе это будет нетрудно.
      — Я никогда не буду зарабатывать деньги фешен-фотографией, я хочу делать то, что мне нравится, — горячо запротестовала Сэра.
      — А, дура, — отмахнулся от нее Рафаэль и встал, — не болтай, хотите чего-нибудь — кофе или алкоголь — пейте, если нет, я, к сожалению, должен вас выставить. Факен бизнес!

* * *

      Мы отказались от кофе и выкатились на улицу.
      — Ты не думай, он не такой плохой, каким представляется, он дает мне работу, помогает мне зарабатывать, — торопливо заговорила Сэра. — Я хорошо печатаю, он часто просит меня печатать для него фотографии, и он хорошо мне платит. Первое время, когда мы познакомились, он предлагал мне присоединиться к его гарему, у него свой гарем, несколько девочек-моделей, но я отказалась. — Сэра опять забежала вперед и заглянула в мое лицо обеспокоенно. — Я с ним не спала, — добавила она нерешительно.
      — Можешь не оправдываться, Сэра, — сказал я, — по-моему, хороший мужик Рафаэль, я люблю сумасшедших. А то, что он говорит вслух обо всем, о чем обычные люди не говорят, так даже весело. Я терпеть не могу светских разговоров о погоде. Хороший, хороший мужик Рафаэль.
      — Да, — сказала Сэра облегченно, — я рада, что он тебе понравился. Он очень добрый, хотя и делает вид, что злой.
      Мы поехали к ней — она жила в Бруклине, в обычное время я бы в Бруклин ни за что не поехал, а тут поехал за пиздой, предводительствуемый пиздой, скрытой под коричневой шерстяной юбкой.
      В ее апартменте мы сразу же улеглись на огромную кровать — металлическую, с бронзовыми шишечками и несколькими ярусами разнообразных решеток и опять стали ебаться… К середине ночи я весь дрожал даже от простого прикосновения ее пальцев к моей коже и мы все были перепачканы спермой и потом. Хуй мой, я его обозрел, когда мы вместе пошли принять душ, оказался изодран в кровь, вернее, истерт.
      Вы думаете, она сняла парик в душе? Нет, ни хуя подобного, она только старалась не мочить голову.
      — Что у тебя с волосами, Сэра? — спросил я, стараясь задать вопрос как можно более незначительным тоном, между прочим. Откуда я знаю, может, у нее комплекс, может, парик — ее ахиллесова пята.
      — Я крейзи, — сказала она чуть смущаясь, чуть в сторону, с немного извинительной улыбкой, — я выдергиваю волосы иногда, когда у меня депрессии. Сейчас уже отрастают.
      «Ни хуя себе, — подумал я, — как же это нужно выдергивать волосы, сколько же их нужно выдернуть, чтобы возникла необходимость носить парик. Очень ты видно крейзи, Сэра». Я знал девушку, которая имела нервную привычку выдирать ресницы и иной раз разгуливала по миру без ресниц, но выдирать волосы на голове. Все?
      Может быть, они у Сэры выпали в результате болезни, скажем, неправильного обмена веществ, я о таких случаях слышал. Впрочем, отсутствие волос на голове у Сэры меня не смутило, я всегда отирался среди сумасшедших и уродов, сам себя образцом душевного здоровья тоже не считаю. Ну нет волос и нет…
      Новый год я все-таки провел рядом с Дженни, я был справедлив и не без чувства благодарности, хотя на всякий случай взял адреса и телефоны, по которым мог найти в новогоднюю ночь и Сэру, и Андреа. Я говорю «провел рядом с Дженни», потому что бедняжка заболела и лежала очень простуженная, с гриппом, в постели. Так как мне не хотелось в свет и шум, я остался с нею, она заслуживала счастливый Новый год.
      Я выпил вместе с больной ровно в двенадцать часов шампанского, купленного, разумеется, на ее деньги, мы чокнулись самыми лучшими шампанскими бокалами Гэтсби, немецким хрусталем.
      — Загадай желание! — сказала гнусаво больная Дженни, и я загадал: «Хочу быть очень известным и хочу весь мир!»
      Что загадала она — не знаю, возможно, десять детей, и меня — мужа в пижаме. После тоста мы еще немного с ней поболтали, и она позволила мне пойти в ТВ-комнату — смотреть новогоднюю программу. — Тебе, наверное, скучно, Эдвард, — сказала благородная Дженни и отпустила меня.
      Я спустился с бокалом в ТВ-комнату, посмотрел «Йеллоу Субмарин», выпил еще несколько мартини и потом, уже около трех утра, спокойный и величественный, поднялся наверх в спальню. Дженни, посапывая, спала, окруженная вздымающимся водяным паром из двух электрических круглых увлажнителей воздуха. Это было ее последнее увлечение, где-то она услышала, что в нашем воздухе зимой не хватает влажности и спать потому полезно с увлажнителями. Я, хулигански посмеиваясь, выдернул увлажнители из розетки и улегся спать.

* * *

      И побежало время, громыхая январем и февралем — уже 1978-й год. Я строил лофт с фотографом Севой и работал каждый день, а потом мчался к своим девочкам.

* * *

      Весной Джо Адлер, мой руммэйт, все же оставил мечты о самостоятельной жизни и карьере свободного художника. Мама победила. Она нашла Джо хорошо оплачиваемую службу в Янкерсе, и он решил отказаться от своей части квартиры, а я, безумный, возгорелся вдруг желанием взять себе всю квартиру.
      Дженни поначалу этого желания не одобряла.
      — Как ты будешь платить, Эдвард? — резонно заметила она, когда я впервые поведал ей о своем желании. У тебя же нет постоянной работы?
      Дженни не знала, что вторую половину квартирной платы — 160 долларов — будет платить она, Дженни. Я же был уверен, что мне легко будет поймать ее на удочку как бы совместной нашей общей квартиры, квартиры как пролога, который введет меня и ее в общую семейную жизнь, квартиры, в которой, может быть, станут когда-нибудь играть наши дети. «Нашей квартиры».
      Нашей-то нашей, но ключ от нее я не собирался давать Дженни. Нет уж, хуя!
      Конечно, материнское сердце мамы Дженни не устояло перед соблазном иметь гнездо. Через несколько дней в дополнение к кабинету и спальне у меня была своя собственная гостиная — ливинг-рум о четырех окнах.
      С Сэрой, увы, наши отношения развивались по тому же шаблону, что и с другими девочками — то есть постепенно она стала меня раздражать. Надоела. Ебясь с ней, я даже сквозь марихуанную дурь или через алкоголь чувствовал, что она мне покоряется и мной умиляется, а ведь я этого, ох, как не люблю. Не люблю, когда меня любят, а я — нет. Поглядев на нее без предубеждения (насколько возможно было трезвыми глазами), я вдруг понял, что она недостаточно хороша для меня. Может, я понимал это и раньше, но то лихорадочное состояние, когда я хватал любую пизду, какая попадется, лишь бы не быть одному, не мастурбировать, не тосковать от того, что не в кого сунуть хуй, не у кого отобрать просто порцию звериного тепла, то состояние прошло.
      Сэра казалась мне теперь просто грубой девкой из Бруклина, грубой и неинтеллигентной, суетливой и шумной.
      Она вваливалась в мою квартиру и разбрасывала повсюду грубые свои сапоги, трусы, чулки, еще какие-то ужасные предметы, от которых я стыдливо и брезгливо отворачивался, как отворачивался когда-то от матери и ее женских таинств, когда мы жили в одной комнате.
      Однажды Сэра явилась ко мне в особенно возбужденном состоянии. Влетев в дверь, она сразу потребовала бурбон и объявила, что она очень истеричная сегодня. Она и всякий день бывала достаточно истерична. Глотая бурбон, сумасшедше поблескивая глазами, надвигая на лоб свой парик, она рассказала мне, что ходила устраиваться на работу и что наниматель заставлял ее поднимать юбку и еще демонстрировать грудь.
      Я сказал:
      — Надеюсь, наниматель остался доволен, грудь у тебя хорошая. — У нее и вправду была хорошая грудь — небольшая и аккуратная.
      — Правда, Эдвард, — возбудилась она, — ты думаешь, у меня хорошая грудь?
      — Да, — сказал я, — правда.
      Я не добавил, что, на мой взгляд, у нее слишком шумный и бестолковый темперамент, я сказал только: — Сэра, я хочу есть! — Это была чистейшая правда тоже, я сидел без денег и мечтал с утра о том, как бы съесть кусок мяса. Я мог пойти к Дженни, но я не мог взять с собой эту сумасшедшую.
      У нее тоже не было денег, о чем она радостно мне заявила.
      — Тогда давай ебаться, — сказал я, и мы пошли в спальню. Но у нас ничего не получилось, от Сэры прямо-таки несло в этот день сумасшествием, к тому же она глупо хихикала. Я оставил ебальные попытки и пошел в мою ливинг-рум сделать себе дринк. Когда я вернулся, она голая, изогнувшись, как обезьяна, стригла ногти на ногах.
      — Сэра, это неинтеллигентно, выставив пизду, стричь ногти в присутствии любимого человека.
      — Эдвард, ты мелкий буржуа! — бросила она мне, продолжая стричь ногти.
      — Хорошо, пусть я буржуа, но выглядишь ты некрасиво, — сказал я.
      Она все равно достригла ногти, что-то болтая, я уже не слушал, и развалилась, чуть прикрывшись, на моей кровати, и грязные ступни свои она положила на мою подушку. Я не очень брезглив, но я подумал с недоумением: «Какого хуя эта девка здесь валяется, а? Что она здесь делает?» Вслух же я сказал, что я должен идти к своим друзьям, обедать, а ее с собой взять не могу.
      Сэра погрустнела и сказала, что она тоже уходит, но ей еще нужно позвонить.
      — Можно? — спросила она.
      Я сказал:
      — Конечно, можно, — и сел за стол, стал будто бы писать.

* * *

      Несмотря на мое пренебрежение, Сэра продержалась в моей жизни еще очень долго. Уже давно ушла Дженни, след простыл многих других, не столь значительных в моей жизни девушек, а Сэра время от времени все еще появлялась в моей постели. Может быть, надежда достичь меня время от времени вспыхивала в ней опять. Она очень меня добивалась. Даже когда я, вконец обнаглев, послал ее в качестве живого подарка моему только что приехавшему из Европы приятелю, он одиноко жил на Мэдисон, и никого в Нью-Йорке не знал, и ебать ему было некого. Сэра послушно пошла. Я же говорю, что Сэра была открыта любому эксперименту.
      Расстались мы совсем недавно. После ужина в ресторане «Пи Джей Кларкс» мы пришли в миллионерский домик и забрались в постель, чтобы ебаться или спать. Но Сэра была настолько пьяная и stoned, что ее бруклинское воспитание в ней взыграло. Она стала обвинять меня в жадности (!), буржуазности (!) и еще каких-то страшных грехах, орать «Shit!», «Fuck!» и истерически смеяться. Она так меня разъярила этой сумасшедшей сценой, что я выгнал ее, не выебав. Я был всего-навсего миллионеров слуга, у меня жили рядом богатые бляди-соседи в других домах, которые порой позволяли себе звонить по телефону даже во время парти, устраиваемых моим хозяином, и жаловаться на шум. Да я и сам не люблю шума, поэтому я в гневе побил ее голую и выгнал в три часа ночи на улицу. Заставил взять все ее тряпки и, не выебав, выставил. Сказал: — Уебывай немедленно!
      Сэра глядела на меня укоризненными отрезвевшими глазами и повторяла:
      — Эдвард, а не стыдно тебе? А тебе не стыдно?
      Мне было стыдно, но я решил ее наказать.
      Через несколько дней после этой истории я получил письмо в официальном конверте Метрополитен-музея, она работает теперь там фотографом. Письмо очень примечательное, и, очевидно, Сэра действительно меня любила, таким злым было ее прощальное ко мне письмо:

      «Ты большой, зияющий, пустой нуль. Ты — синоним постоянного неудачника. Ты неудачник в дружбе, неудачник в любви, и ничто иное, как обманывающийся дурак, в том, что касается твоей карьеры. Ты несчастен во всем, что ты делаешь, потому что ты сконцентрированная на себе, поверхностная, нечувствительная личность.
      Настоящая причина, почему твоя книга не идет в Соединенных Штатах, не имеет ничего общего с ее будто бы контровершиал темой. Причина, по которой никто не коснется твоей книги здесь, та, что Соединенные Штаты имеют куда более высокие стандарты для литературы, и твоя книга просто недостаточно хороша. Кэрол (ее страшная, как смерть, серого цвета подруга, работающая шестеркой в издательстве) на самом деле сказала мне, что твоя книга самоснисходительная и скучная и что она даже не могла и подумать о том, чтобы показать книгу издателю.
      В конце концов твои идеи лежат только на поверхности и значат очень немного. Ты ничто иное, как претенциозный идиот.
      Я сомневаюсь, что ты имеешь даже одного друга в этом мире, которому ты можешь показать это письмо. Ни одного, чтобы посмеяться, как глупо все это.
      Живи и путешествуй с одной работы слуги на другую работу слуги, разглагольствуя свои клише.
      Никто не будет как-либо затронут тем, что ты делаешь.
      Ты ребенок с огромным «Я». Ты мастурбируешь свою дорогу через жизнь».

      Подписи не было.

 

      Я расстался с Дженни очень неожиданно для меня, хотя именно в такой ситуации, в которой хотел всегда расстаться, — она вдруг нашла себе парня, почти сразу же забеременела от него и уехала к нему в другой город, в Лос-Анджелес. Ее Бог дал ей бэби и поместил ее на приличествующее ей место в жизни, со мной она явно нарушала Божий и земной порядок.
      После того как теперь Линда познакомилась с моей бывшей женой Еленой, она сказала мне: «Эдвард, я никак не могу понять, что общего между Дженни и Еленой. Елена — шикарная женщина, а Дженни была почти крестьянка. Пейзант». Я объяснил Линде, что Елена была женой русского поэта Эдуарда Лимонова, а Дженни полтора года была герл-френд другого человека — бедного вэлферщика и безработного, обитателя синглрум окупейшан отелей — нью-йоркца Эдварда.
      Дженни поступила правильно, что ушла, или природа поступила правильно. Наши с ней отношения ничего нового ей не приносили, и хотя мы опять стали делать любовь, иной раз она была безразлична к моему члену, иногда очень редко счастлива, сексуально мы были несовместимы никак. Время от времени Дженни заговаривала о женитьбе, но я говорил, стараясь выглядеть грустным, что у нас нет пока денег для создания семьи, и она на время затихала, соглашалась.
      Я не знаю, подозревала ли она, что у меня есть любовные отношения с другими женщинами, или считала, что я довольствуюсь ее скромной диетой, не знаю. Несколько раз, я помню, Дженни находила у меня в ванной женские вещи — часики, ожерелье, кольцо, и много раз обнаруживала женские шпильки на полу моей спальни. Но она предпочитала верить моим объяснениям, когда я говорил, что у меня оставался ночевать тот или иной из моих приятелей с девушкой, или другую, не всегда ловкую, ложь сочинял, а может быть, Дженни разумно не желала поднимать шума. Я все же думаю, что она не подозревала, какую бурную сексуальную жизнь я вел, а ведь у меня даже была зеленая книжка, в которую я записывал, чтобы не перепугать, свои любовные свидания. Порой у меня бывало две, а то и три разных девушки в день, и я своим донжуанством гордился, как подросток.
      Как бы там ни было, к тому времени, когда Дженни вдруг меня оставила, я уже привык к бесконечному чередованию моей дружелюбности и признательности к ней с ненавистью к ней же, и раздражением. За что я был ей признателен — вы уже знаете, а раздражало меня ее плебейство. Например, как она сидит, растопырив жирные ноги (она начинала полнеть, господа), так что пизду было видать, ну не пизду саму, так ее трусы, а пизда была под ними, она ленилась натянуть или расправить свою длинную юбку. Длинные юбки она носила в подражание Нэнси, ее хозяйке, та всегда облечена в униформу — в волочащиеся даже в снег и грязь по земле платья.
      Я бывало говорил ей: «Дженни, почему ты одеваешься, как старуха, тебе же 22 года? (Ей уже 23 года! Время текло.) И почему ты сидишь в такой вульгарной позе? Ты что, ленишься сдвинуть ноги?»
      Она смеялась, а если я продолжал настаивать, она раздражалась и кричала свое неизменное: «Cut it out, Эдвард! Cut it out! He критикуй меня, я сижу очень естественно, как мне удобно, а другие пусть не смотрят, если им неприятно!»
      Однажды я довел ее таким образом до слез. В тот день мне было особенно противно на нее смотреть: от вырванных зубов мудрости рожа у нее опухла, под носом опять был прыщ, она оскорбляла чувство эстетизма во мне. Я был та еще штучка, господа, но, ей-богу, можно было же за собой следить! Ведь она была рослая и симпатичная девочка, могла бы выглядеть куда лучше, могла бы чуть краситься, скажем. Я ей все это и сказал тогда, и она заплакала.
      — Что ты меня все критикуешь и критикуешь! Ты как мой учитель! — всхлипывала она. — Вместо того, чтобы меня поощрять, ты заставляешь меня чувствовать себя ничтожеством…
      Я сказал Дженни, что я тоже не всегда слушаю людей, но прислушиваюсь и думаю над их замечаниями, и если могу почерпнуть что полезное из их критики, то исправляюсь, учитываю. И ее я критикую, сказал я, не для того, чтобы ее унизить или доказать, что я лучше, а чтобы сделать ее лучше, ведь она мне не безразлична. Хитрый врун Лимонов.
      — И вообще, — сказал я, совсем уже войдя в роль воспитателя, — долго ты будешь, Дженни, убивать свое время в компании Марфы, Дженнифер, даже Бриджит, в конце концов? Тебе нужно встречаться с интеллигентными людьми, больше читать, может быть, даже пойти учиться. Я и то подумываю, в мои-то годы, о том, чтобы пойти учиться в Колумбийский университет. Ты же умненькая девочка, Дженни, не собираешься же ты оставаться всю свою жизнь хаузкипером Стивена Грэя. Твои теперешние приятели и приятельницы куда меньше тебя, ты, безусловно, ярче их всех и талантливей.
      Дженни оживилась, стала строить планы и перестала плакать.
      — Да, Эдвард, мне нужно учиться, — с воодушевлением согласилась она.
      И мы стали обсуждать, куда именно Дженни пойдет учиться. Но настроив планов, Дженни не имела сил воплотить их в жизнь, была ленива и инертна. Она была природно умна, street wise, как это бывает с простыми людьми, очень насмешлива, но Боже, чего я от нее хотел в конце концов, чтобы она стала Марией Склодовской-Кюри, ради меня сделав из себя нечто противоположное тому существу, каким она была? Никто не может прыгнуть выше своего потолка, и из служанки не сделаешь даму. Не сделал и я. Из Дженни могла выйти только мама-корова. Если б еще у нее было честолюбие, но нет, увы, ни капли честолюбия я в ней не обнаружил, за исключением некоторой гордости мной — ее бой-френдом, может, эту гордость следует считать честолюбием? Один раз Дженни сказала мне:
      — Ты, Эдвард, — типичный поэт, каким ему положено быть: вьющиеся волосы. Она потрогала мои волосы. — Как лорд Байрон был.
      Сказала она эту фразу с удовольствием и уважением. Да, может, я и был ее честолюбием, и она старалась, боролась за меня, да не смогла, потерпела поражение.
      На следующий день она опять сидела босиком и растрепанная на кухне миллионерского дома и пиздела с очередной Дженнифер, Марфой или Бонни, жившей по соседству, и пила пиво, и ступни ног у нее были такие грязные, что Линда до сих пор вспоминает об этом с ужасом.

* * *

      Шли дни, месяцы, как всегда, на крыше миллионерского дома уик-энд сменялся уик-эндом, кончалось лето. В августе 1978 года Дженни повезла меня в Калифорнию — это был ее отпуск, мой вроде тоже — первый за три года жизни в Америке. До этого мы старались копить деньги.
      — Эдвард, копи деньги, — сказала мне Дженни. В моем случае «копить деньги» звучало смешно — я выбелил и оштукатурил две квартиры — это был весь мой заработок за лето, посему Дженни платила за поездку, отчего мне было тошно, хотя и она моя герл-френд, и я — авантюрист, но тошно, лучше иметь свои деньги и ни от кого не зависеть, ни в какой форме.
      Полетели мы в Калифорнию с подругой Марфой, у нее тоже был отпуск. Там-то в Калифорнии, при соучастии Марфы и моего приятеля Алешки Славкова — поэта, он в это время жил в штате Мичиган, подрабатывал в издательстве русских книг, и разыгрался последний акт моей и Дженни любовной истории, начавшейся с ошибки.

* * *

      Я, иногда воспринимающий свою жизнь как подвиги Геракла или путешествия Одиссея, был доволен, когда после нескольких дней жизни в гигантском Лос-Анджелесе, в депрессивной обстановке огромного и красивого дома Изабэл, которая тогда едва переселилась в Лос-Анджелес, вместе с собаками, больным раком Валентином, Хлоэ и Руди, мы наконец уехали жить в секвойевый лес, на сцену, более подходящую для геракловых подвигов. Отцу и матери Дженни принадлежал замечательный в своем роде кусок теплой калифорнийской земли — секвойевая чаща, и настоящий салун, сто пятьдесят лет тому назад его построили первые калифорнийские лесорубы. В один прекрасный августовский день мы вчетвером ввалились в салун и разместились наверху, в комнатах проституток. Дело в том, что салун все сто пятьдесят лет простоял почти нетронутым, никто его не перестраивал, родители Дженни приезжали сюда раз в пару лет. На первом этаже, так же как и во всех салунах, виденных мной в кино, помещался бар и огромный камин, слева деревянная лестница вела на второй этаж — в комнаты проституток. Очень символично, что в последний раз в моей жизни я выебал крестьянского ангела именно в одной из этих комнат.
      Алешку Славкова мы подобрали в Лос-Анджелесе, тотчас после того как взяли в рент идиотски неуклюжую бежевую «тойоту»-обрубок, похожую на кусок мыла и цветом, и формой, воняла она внутри туалетом, и тоже взяли его в лес.
      Если вы никогда в своей жизни не были в секвойевом лесу, вам трудно себе представить секвойевый лес. Там царила тьма. Только на небольшую полянку, на которой, собственно, и стоял салун, падало немного солнца; весь остальной участок, осеняемый гигантскими деревьями, находился постоянно в зеленой темноте. По ночам к костру, у которого мы с Алешкой сидели, — там же была и плита, грубо сложенная из камней, — выходили стаями рослые ракуны, в надежде что-нибудь спиздить, и попрошайничали. Если я направлял луч фонаря под ближайшее к костру огромное дерево, — они, вся эта банда, иногда пять или шесть, застывали на месте в своих мехах и лишь сверкали глазами. Если мы не закрывали дверь в кухню, они входили и в ярко освещенную электричеством кухню и, схватив предложенную им еду, грузно убегали. Ночами они топали по крыше. Ракуны мне нравились. Еще жила в секвойевом лесу синяя птица, которую я кормил хлебом и прозвал «джинсовой птицей» — такого невероятно искусственного цвета она была.
      В салуне жил ко времени нашего прибытия только Роберт — брат Дженни, вы помните, я впервые встретил его в родительском доме в Вирджинии. Молодой человек этот жил легко и неряшливо и скопил необъятное количество мусора в пластиковых черных мешках. Крысы у него не завелись только потому, наверное, что их бы тотчас пожрали ракуны. Ракуны разгрызали мешки, сваленные горой под деревом вблизи кухни, окрестности салуна напоминали свалку.
      Утро для Роберта начиналось в шесть часов. Во всяком случае я, просыпавшийся тоже очень рано, заставал молодого человека сидящим на кухне, возле растопленной уже железной плиты, в зубах у него весело потрескивал утренний джойнт. По мере того как разворачивался день, он курил еще и еще, а к вечеру он варил себе на той же плите вонючий клейстер из галлюцинаторных мексиканских грибов. Иной раз к нему приезжали из близлежащего университетского городка в старых автомобилях его товарищи, и все они, сидя на террасе, выскребывали по очереди свои грибы из котелка алюминиевой ложкой. Чем Роберт питался, остается для меня загадкой. Единственной пищей, которую он употреблял на моих глазах, была морковь, Роберт был вегетарианец. В рефриджерейторе были всегда неистощимые запасы моркови, и из нее Роберт, его друзья, и Дженни, и Марфа выжимали сок, и этот сок пили. Я думаю, десятки килограммов моркови потребили эти безумцы.
      Дженни утверждала, что Роберт поедал и наши овощи. «Своих денег у него нет», — сказала Дженни. «Овощи и хлеб», — сказала Дженни, но, может, Дженни и преувеличивала.
      Худенький, симпатичный Роберт, с совершенно отсутствующим небесным взглядом, был смирнейшим существом. Правда, что-либо соображать он, по-моему, был способен только по утрам. Когда я открывал рефриджерейтор, чтобы достать оттуда мою утреннюю банку, так начинался мой день, мы с Алешкой пили сильно, Роберт удивленно спрашивал меня: «Пиво, в восемь утра, Эдвард?», и улыбался, и качал головой. Я же, кивая на его неизменный джойнт, говорил: «Джойнт, в восемь утра, Роберт?» и тоже качал головой. Он был очень cool man — этот Роберт, и впоследствии, когда между мной и Дженни начались ссоры и разногласия, он никак не мог понять, почему мы не живем мирно.
      — Из-за чего вы все ссоритесь, — сказал он мне как-то утром, — Дженни, ты, Эдвард, волнуетесь. Жили бы спокойно — ведь вам не из-за чего ссориться! Вот я поем грибов, и мне так все хорошо, — знаешь, какой красивый мир… Хочешь грибов, Эдвард? Они дешевые — пять долларов пакетик. Их можно даже выписать по почте…
      Роберт был вроде представителем Бога у нас в секвойевом лесу. Он действовал на всех нас примиряюще, но и он не мог, конечно, оградить нас от разделения на два лагеря.
      Иногда мне кажется, что, если бы не Алешка, я, может быть, еще не тогда остался бы без Дженни, но, возможно, мне это только кажется. Еще в Лос-Анджелесе, когда мы все четверо оказались в одном автомобиле, я понял, что путешествие будет нелегким. Ни на что у нас не сходились мнения — если я и Алешка хотели провести день у океана, девицы желали ехать в ресторан, а потом пойти в кино… и так далее. Если вы еще добавите к постоянным несогласиям то обстоятельство, что для Алешки Марфа была совсем чужим человеком, и никакого желания ее выебать я у него за все путешествие не замечал, а наши с Дженни сексуальные отношения тоже не приносили нам никакой радости, то можете себе представить, как мы, раздраженные друг другом, чужие, все себя в консервной банке автомобиля чувствовали. К тому же Дженни всегда вела наш кар. Алешка тогда еще не умел водить автомобиль, я сам себе машину бы не доверил, Марфа тоже почему-то машину не водила — посему я и Алешка оказались всецело в руках их коалиции.
      Находясь в замкнутом пространстве, мы обнаружили, что у нас все разное. И не потому, что мы с Алешкой были из России, а девки — американки. Нет. В конце концов Алешка говорил по-английски прекрасно, учился себе в тот момент уже в аспирантуре в университете, да я тоже уж и забыл о России больше, чем помнил. Но у девок были свои интересы, у нас — свои.
      Например, хэлффуд. Над их пристрастием и верой в хэлффуд мы с Алешкой хохотали и при всяком удобном случае эту их веру высмеивали. Когда мы останавливались у очередного хэлффуд магазина, их в Калифорнии оказалось огромное количество, я пытался выяснить у Дженни, откуда она знает, выращена ли пища — хуевые помидоры, знаменитая морковь и гнилой лук без применения химических удобрений? А если с применением? Я злил Дженни тем, что, смеясь, утверждал, что хозяева хэлффуд магазинов — жулики и что они покупают испорченные продукты в супермаркете за углом, а ей продают их как здоровую пищу. Я бы еще молчал, если бы эта хуевая хэлффуд-еда не стоила нам вдвое дороже, чем куда более здоровая с виду «нормальная» пища.
      Еще девки возили с собой огромные банки с витаминами, самыми разными, они постоянно помнили о витаминах и угощали друг друга витаминами в пути. «Не хочешь ли отведать Би-два, Дженни?» — «Дай-ка мне Си с витамином А-шесть, Марфа!» — такие между ними велись разговорчики.
      Один я бы, наверное, перенес девок легче, куда легче, — не обращал бы внимания, но с Алешкой мы подстрекали друг друга снова и снова, говоря по-русски, к несчастью, мы имели роковую возможность в присутствии наших оппоненток обсуждать их, как мы хотели. Будь у нас один только общий язык, мы бы поневоле сдерживались и говорили бы реже, и не соткали бы вдвоем паутину истеричности.
      Беседы наших девушек сводились к сплетням. Они пиздели без умолку о Стивене и его любовницах, о Нэнси и ее любовных делах, об их — Дженни и Марфы общих знакомых и о любовных делах этих знакомых, никогда о книгах или о политике.
      С Алешкой мы говорили о литературе, русской и английской, и мировой, пока не надоело, первые, может, три дня. Я не утверждаю, что наши разговоры были интереснее, о литературе тоже пиздеть скучно, сейчас, например, я вообще мало разговариваю, говорю все меньше и меньше, но наши разговоры были неинтересны им, их разговоры были примитивная болтовня служанок для нас с Алешкой. А факт оставался фактом — мы разделились на две враждующие группировки, и я был в худшем, чем любой из них положении, ибо со своими неудовольствиями по всем поводам и Дженни обращалась ко мне, и Алешка обращался ко мне. И уж на непонятном им языке он говорил все, что думал, сталкивая и меня в истеричность.
      Он говорил, что они деревенские глупые девки, но я и сам знал, что они простые, и немудреные, и скучные. Но я не мог сказать Алешке впрямую, что эти девки — именно те, которых мы сейчас заслуживаем, кто заслуживает лучших, путешествует с лучшими девками. Вот уж что я всегда хорошо понимал — это объективную реальность и силу. В самом деле, я путешествовал на деньги Дженни — это была объективная реальность.
      Короче говоря, я несколько раз поругался с Дженни из-за Алешки, во время наших стычек она кричала, что это ее первый отпуск едва ли не в четыре года и имеет ли она наконец право отдохнуть, как она хочет, хотя бы без того, чтобы ее каждую минуту критиковали. «Мне неинтересна ваша литература! I fuck вашу литературу и политику!» — кричала Дженни. И первый раз в жизни я услышал от нее: «Я плачу!»
      Я ей сказал, что она, безусловно, имеет право отдохнуть так, как она хочет, и она да, платит за меня, но раз она взяла меня, я с нею ехать не набивался, раз она взяла меня, то я тоже имею какие-то права…
      Ни к чему мы не пришли, и расходились все дальше и дальше. Вечерами мы сидели с Алешкой у костра, я готовил уху, мы пили водку из огромной бутыли, а Дженни и Марфа демонстративно ездили в город в рестораны, то в японский, то еще в какой. Мы уже почти были врагами.
      Видя такое дело, Алешка решил ехать в Лос-Анджелес и пожить некоторое время там у приятеля, к тому же наше хэлффуд-питание было ему дорогим, он, не забывайте, был студент. Опять я попал между двух огней: я понимал и Алешку, который жаловался, что его деньги слишком быстро тают, я сам годами жил на мизерные деньги, многие мои неимущие друзья питались на очень небольшие деньги, это было возможно. Уровень жизни миллионерской хаузкипер был куда выше уровня жизни студента Алешки. Но понимал я и Дженни, когда она зло жаловались мне на то, что Алешка дал ей так мало денег и что он ожидает, очевидно, что она и Марфа будут кормить его за свой счет. Если бы я не знал Дженни, я бы подумал, что она жадная, но Дженни не была жадная, просто мы все друг друга довели до истеричности, катаясь в консервной банке по калифорнийским дорогам. Нам не следовало объединяться в одну компанию или хотя бы нужно было путешествовать без Алешки, мы бы не стали врагами, сам бы я был способен отнестись к девкам иронически…
      Я вздохнул с облегчением, когда на одной из зеленых улочек Лос-Анджелеса мы ссадили Алешку, я его обнял, и он заковылял в сторону. Да и девки, когда я вернулся в «тойоту», смотрелись много веселее, я надеялся, что остаток путешествия будет более приятным.

* * *

      Так и было некоторое время. Часть наших вещей осталась в салуне, в секвойевом лесу, а нос нашей «тойоты» смотрел теперь на север — мы отправились в городок Кармел, где должна была состояться «выставка красоты автомобилей». Стивен Грэй со всей своей семьей находился там, он был, конечно, одним из спонсоров выставки.
      Боже мой, как некоторые люди живут в Соединенных Штатах! Приближаясь к Кармелу, мы мчались по «семнадцатимильной дороге» — я видел зеленые гольфовые лужайки и мужчин и женщин в полотняных костюмах для гольфа, нацеливающихся клюшкой на шар или пересекающих лужайки на маленьких белых электрических автомобильчиках… Я видел обнесенные едва ли не крепостной стеной здания — одно из них было действительно размером с мавританскую крепость или Новодевичий монастырь в Москве, из окон этого разместившегося на скале домика можно было спокойно прыгать в шумящий внизу Тихий океан. Везде были стены цветов, пальмы, виноград, и опять вдоль дороги тянулись, необыкновенные, жилища богачей.

* * *

      Выставка была организована на территории очень дорогого отеля, на неестественно зеленом гольфовом поле, неожиданно обрывающемся одним своим краем прямо в океан. Нарядная толпа людей окружала автомобили, радостно шумела, кипела и мгновенно меняла очертания, сочетания и цвета, как стекляшки калейдоскопа, повернутые ловкой рукой ребенка. Белые, розовые, голубые легкие платья дам, белые брюки мужчин, почтенные красивые джентльмены за белой скатертью застеленным столом жюри, среди них мелькнула и борода Стивена Грэя, — диковинные автомобили, проезжающие перед столом, чтобы, сделав круг, опять занять отведенное им на выставке место — все предметы и люди, вся палитра вдруг резанула мне по глазам. Я охуел, как, наверное, охуевал Роберт от его галлюцинаторных грибов. Я знал, что принадлежу к этому миру, а не к миру нашей вульгарной «тойоты», Дженни и Марфы, и даже не к миру студента Алешки.
      К нам подошел старший сын Стивена — Генри — высокий, в белых полотняных брюках и белой рубашке, в синем «клубном» пиджаке, с синим же галстуком, в тонких очках, со значком выставки и словом «спонсор» на значке, высокий, интеллигентный и счастливый. Я быстренько притерся к нему и пошел за ним, бросив где-то сзади моих, вдруг ставших здесь нерешительными, девиц.
      Я ходил между автомобилями и любовался. Вокруг дрожал жаркий калифорнийский полдень. В белом «Роллс-Ройсе» 1906 года, так гласила надпись на «Роллс-Ройсе», сидела, к моему величайшему удивлению, высокая, прямая, в старинном белом платье, в шляпе с кружевами и перчатках до локтя — совершенно седая женщина. «Роллс-Ройс» выглядел как карета, в которой Золушка ездила на бал к королю, — на каретных колесах с редкими золотыми спицами и как бы велосипедными узкими шинами. Корпус «Роллс-Ройса» был сделан из дерева, окрашен белым и обведен в дверях и по ребрам золотом.
      Вслед за моим Вергилием-Генри я проходил по территории выставки, мимо невероятных сооружений, напоминавших скорее мавзолеи и парфеноны, чем современные автомобили — они блестели позолотой и лаком и были порой размером с небольшую ливинг-рум в викторианском доме. Некоторые диковинные машины как бы включали в себя части церквей или общественных зданий, одно чудо начала века было даже с колоннами!
      У похожего на трубу гоночного авто 30-х годов, рядом с пустым белым столом — только два вспотевшие бокала с чем-то розовым, недопитым на дне и кусочками льда — под пышным деревом, неизвестной мне породы, стояла пара. Холеный мужчина в белом полотняном костюме, похожий на избалованного писателя или актера, и девушка. Я увидел существо, как бы вышедшее ко мне из моих снов — белая шляпка с черной вуалеткой, сквозь вуалетку — юное, красивое, пылающее, обеспокоенное чем-то лицо. Розовые чулки, черная нижняя юбка под прозрачной белой, и какие-то смешные меха — несколько зверьков, может быть, шиншилл, свисающих с верхней части ее тела, я даже не успел понять, свисали ли зверьки с платья, к накидке ли были пришиты — не помню, дурак. Наряд был явно 20-х годов, и девушка — встревоженная, юная и смелая, принадлежала к тому немногочисленному отряду юных девушек, которые мне безоговорочно нравились и снились мне — одинокому бедняку во всех моих отелях и убогих квартирах. Она мне снилась, а не Дженни…
      Тут меня тронула за рукав именно Дженни. Я сделал вид, что гляжу в искрящийся в этот солнечный день океан. Девки все же нашли меня. Они, оказывается, уже успели сказать «Хэлло!» Стивену — цель путешествия в Кармел для Дженни. И повели меня девки как пленного, обреченного, прочь от выставки, к нашей пошлой «тойоте», и повезли меня дальше, а я бы не ехал, я бы лучше остался навсегда здесь.
      Сидя в машине, я время от времени закрывал глаза и пытался увидеть опять «девушку в шиншиллах», как я ее назвал. Я, впрочем, не был уверен, что зверьки на ее груди были шиншиллами, у меня не было возможности в моей жизни научиться разбираться в мехах, как большинство населения Индии наверняка не может отличить разные сорта мяса — баранину, скажем, от свинины. Как, если они не пробовали никогда ни того, ни другого, бедные?
      «Девушка в шиншиллах». «Боже мой, — думал я, — как же так, мне уже тридцать пять лет, и еще лет двадцать жизни, и будет все, и в эти двадцать лет я должен вместить все удовольствия, наслаждения, все книги, которые мне следует написать, и всех моих женщин. И у меня нет девушки в шиншиллах! Даже если она зла, даже если отвратительно неумна — пусть, она ведь красива, она ведь из сказки, а у меня ее нет — чего же я ст'ою — ничтожество!»
      Я преклонялся перед красотой, господа, перед красотой я готов был упасть на колени, где я подцепил эту заразную любовь к красоте, я — мальчик со скучной и безобразной харьковской окраины, любовь, с которой в сотни раз труднее жить в мире. С любовью к красоте, думаете, легко ли было мне жить в отеле «Дипломат», где самыми красивыми были лица пимпов, здоровыми, во всяком случае? Думаете, легко ли, преклоняясь перед красотой, было мне ебать румынскую танцовщицу Рену с обезьяньим ликом и сейчас ехать в «тойоте» с грубыми девками?!
      Я знаю, что сейчас все вы, господа, начнете наперебой говорить мне о красоте души и объяснять мне, что та же Дженни, ведущая «тойоту», обладала красотой души, а я, мол, убогий честолюбец, этого не понимаю. Понимаю, да ничего, решительно ничего не могу с собой поделать — перед красотой физической действительно упаду в грязь, и пусть идет по мне, ножки бы не запачкала. От красоты у меня слезы на глаза наворачиваются. Ужасно! Красоту я даже ставлю выше таланта, ибо талант дается ради мира что ли, талант как бы вещь прикладная, а красота так дается, от рождения, чтобы мир восхищался и освещался.

* * *

      Потом начался последний акт. В Лос-Анджелесе, куда я вовсе не хотел ехать, но, кто платит, тот, естественно, и музыку заказывает, а Дженни платила, мы остановились у некоего Марка, он был другом детства старшего брата Дженни — Дональда. Марк был здоровый, полный парень — всегда ходил в клетчатых рубашках и джинсах, на мой взгляд, вид у него был даже не калифорнийский — скорее вид парня из глубокой американской провинции, из серединных штатов, консервативных и не имеющих выхода к морю. Марк был владельцем принтинг-шопа — то есть в какой-то мере принадлежал к культуре и мечтал когда-нибудь открыть свое издательство, дай ему Бог издательство открыть.
      Марфа в то время была одержима идеей перебраться в Лос-Анджелес и искала себе работу — я вынужденно тоже участвовал в этом. С утра Марфа, Дженни и я отправлялись в поход по городским отелям, пытаясь куда-нибудь Марфу пристроить. Так продолжалось три дня, стояла дикая жара, и эти прогулки по потному раскаленному городу, в толпах народа, дико меня раздражили, как и то, что мы остановились у Марка — спали мы на полу в спальных мешках. Более трех дней я не выдержал и, вопреки своему желанию сохранить мирные отношения с Дженни, все же сказал ей, что я предлагаю им вернуться в секвойевый лес. Если же они хотят оставаться в Лос-Анджелесе, то я возвращаюсь в Нью-Йорк, мне надоело валяться на полу у Марка, я не вижу в этом никакого смысла для себя, мне скучно здесь и неудобно.
      На мое удивление, Дженни согласилась уехать в секвойевый лес опять, но, чтобы отблагодарить Марка за гостеприимство, девки решили устроить парти. Девки были такие медлительные и скучные, что сам вид их уже погружал меня в глубокое уныние, но последнее озарение, оставившее меня безо всяких сомнений по поводу дистанции, нас разделяющей, случилось со мной в калифорнийском супермаркете, куда мы приехали покупать еду и алкоголь для парти. Только в Калифорнии можно увидеть такие необъятные супермаркеты, в которых ваш приятель на другом конце зала кажется маленькой точкой. Там, в супермаркете, я внезапно увидел себя и их в огромнейшем зеркале и поразился тому, как отчужденно и странно отдельно выгляжу я рядом с ними.
      Жопастые, с крупными икрами, обе в сшитых мною юбках с оборками — Дженни дала Марфе поносить одну из своих юбок, — девки грубо смеялись и жестикулировали, и шли по проходу, переваливаясь как утки, и накладывали на тележку кур и целые полотна бараньих ребер в жиру. «Булочницы, жены мясников?» — подумалось мне. Я же — в летнем в клетку пиджачке и кепочке, все той же, марки «Зачарованный охотник», в очках, с удивленно-недоумевающим выражением лица, в белых брюках и тонких сапогах — совершенно с ними не ассоциировался, был как бы существом из какого-то иного фильма что ли, если вы представите себе это супермаркетовское огромное зеркало как киноэкран. Именно так, как будто монтажер, скажем, в том же Голливуде, второпях по ошибке вклеил в реалистический солидный семейный фильм об американском среднем Западе кадры из экзистенциалистского европейского фильма об аутсайдере. Пьяный был монтажер.
      Вечером состоялось парти. Гости собирались постепенно. Первым явился самый старший брат Дженни — Дональд, ему, очевидно, не терпелось, похоже было, что у них с Марфой начинается роман. Вторым был Джон — тоже родственник — брат Марка, младший брат. Очевидно, фантазию их родители черпали исключительно из Библии, назвав детей именами знаменитых евангелистов. Я не спросил, почему не явились Матвей и Лука, а хотелось спросить. Последним гостем был некто Питер — старый неудачник, вся жизнь которого расцвечивалась только воспоминаниями о студенческих волнениях в Беркли в 1969 году. О чем бы он ни говорил, в конце концов наступал момент для очередного прыжка в прошлое: «а вот когда я был в Беркли…» или «а у нас в Беркли…» Питер напоминал мне нашего Солженицына с его постоянным лагерем. «Ну и хуй с твоим Беркли, — думал я зло, — нельзя же жить все время воспоминаниями, я же не доебываю всех каждые пять минут — Россия… а вот когда я жил в России…»
      У них у всех были свои Беркли. У брата Дональда — уже лет тридцать пытавшегося стать рок-стар — мир музыкального бизнеса, несправедливый, коварный, зловещий Беркли музыки. Брат Джон — маленький, коренастенький, с темной бородкой — заторчал на реинкарнейшен. После того как мы покурили травы — брат Марк имел ее предостаточно, в этом собрании он был самый преуспевающий — владелец принтинг-шопа, — меньшой брат Джон подсел ко мне и стал методично доебывать меня своим реинкарнейшен. «Если он хочет переселить свою душу, чтобы опять коптить небо рассуждениями о грошовых идеях, вынесенных двумястами миллионами американцев из популярных книжонок в мягких глянцевых обложках, то не нужно лучше реинкарнировать его», — обратился я к природе и к Богу. Надеюсь, они меня услышали.
      Позже начались танцы в ливинг-рум. Я из кухни отправился взглянуть. Марфа влюбленно сплелась с долговязым Дональдом. Моя Дженни танцевала с Марком в его неизменной клетчатой рубашке, оба были без туфель, в носках. Я выглянул из кухни только на минутку, Дженни меня, я уверен, не видела, однако я успел увидеть, что они друг другу очень подходят — Дженни и приятель ее брата. У нее даже было совершенно иное выражение лица, чем, скажем, в моем присутствии, совсем спокойное и уверенное, и веселое. Они дружно топали, когда было нужно, и дружно же шагали в сторону или вперед, как этого требовала от них музыка. Я почему-то перенес их тогда на картину Брейгеля — танцующие крестьяне, подумалось. И хотя Марк гляделся совершеннейшим мужланом для меня, несмотря на его принтинг-шоп, все же я позавидовал чуть-чуть их слаженности.
      Я вернулся в кухню, где на меня тотчас опять навалились Питер и Джон со своей Беркли — реинкарнейшен окрошкой, и так как я давно уже не знаю, что делать на парти, а на той я и вовсе потерялся, единственный выход в таком случае для меня — напиться, что я и сделал, и, добавив изрядное количество травы, кое-как пережил этот вечер.

* * *

      Наутро, страдая от тяжелого похмелья и от медлительности девок, не очень торопящихся сматывать свой скарб, я, уже по-солдатски быстро собравшийся, тупо сидел в ливинг-рум и рассматривал книги, принадлежащие Марку, — единственное, что хоть сколько-нибудь меня интересовало, и тихо переругивался с Дженни и Марфой. С горем пополам мы влезли часам к двенадцати дня в «тойоту» и отбыли.
      По дороге, все несколько часов, они пиздели о Марке, Джоне и Дональде, и даже о Питере, о котором на мой взгляд и вовсе нечего было сказать, кроме того, что он был старый неудачник. «А вот Дональд сказал… Ха-ха-ха… А Джон-то, Джон подошел ко мне и говорит… Ха-ха-ха…» — доносилось ко мне на заднее сиденье.
      «Бог тебя привел, Лимонов, к простым людям, хотя ты от них всю жизнь и бежал», — думал я, забившись в угол и переживая свое похмелье. «Бог! Ты видишь, — обращался я к Богу, — я пытался спасти Дженни от ее друзей, от привычного ей теплого болота, но она решительно отказывается понимать, что происходит, и смело и решительно идет в жопу вместе со своими крестьянскими приятелями. Хотя она повыше их, среда ее поглотит», — говорил я Богу. На что Бог отвечал, что любое человеческое существо равно другому и он не понимает этих моих снобистских штучек, что жизнь Дженни, проведенная в обществе Марфы и Дженнифер в качестве хаузкипер или коровы-матери, для него, Бога, ничуть не разнится от жизни Дженни, ставшей ужасно интеллектуальной, прочитавшей всевозможные книги, и говорящей с Алешкой Славковым о литературе шесть часов подряд, и загнавшей его в угол в конце концов; интеллигентная Дженни гладит насмешливо на Алешку сквозь свежеприобретенные очки: — Что, Алешечка?»
      «Нет-нет, — сказал я Богу, — я не это имел в виду, это примитивное представление, все же, я думаю, человек в этом мире появляется на короткий срок, он, как сказал один философ, — мертвец в отпуске, посему нужно, наверное, стараться сделать максимум того, что ты можешь, — быть необыкновенно энергичным».
      «Слушай! — сказал Бог. — Будь энергичным, ты честолюбив, у нее другие дела. Если они неинтересны тебе, они интересны Дженни. К тому же она пыталась быть энергичной — вот уже почти полтора года она живет с тобой, но ты сам знаешь, какой ты тяжелый человек, не мне тебе объяснять, и я не думаю, что ей следует стараться дольше. Все ясно теперь, да, впрочем, было ясно мне и с самого начала, но не тебе, конечно, — вы друг другу не пара. Ты отдохнул, набрался сил, пора дать Дженни свободу, она ее заслужила».

* * *

      Я не дал Дженни свободу, она взяла ее сама. Я же говорю, что она была крепкая девушка. Мы пожили еще некоторое время в лесу, выезжая через день к океану, и, хотя девки меня раздражали, мы как-то ладили, вспоминая разговор с Богом в «тойоте», я был снисходителен. В салуне еще поселилась в дополнение ко всему целая семья фермеров, на сей раз уже настоящих крестьян — подруга Дженни по хай-скул с мужем и двумя детьми. Муж хотя бы не отказывался сидеть со мной вечерами у костра и выпивать, он пил пиво, я — водку и пиво, говорили мы о посевах, мелиорации, о покупке зерна Советским Союзом, о рыбной ловле и лошадях…
      Я вынес все и дождался дня, когда нам нужно было наконец уезжать, у нас заранее были куплены билеты раунд-трип, и в них была указана дата отъезда. Дешевые билеты. Но рано утром Дженни, позевывая, объявила мне, что она и Марфа, посоветовавшись, решили остаться еще на неделю, и она, оказывается, звонила вчера Линде в Нью-Йорк и предупредила, что она задерживается, и не хочу ли я остаться с ними тоже?
      Честная good old Дженни. По ее лицу, по глазам я видел, что она от меня устала, что она хочет остаться здесь, без меня, и свободно, без моего иронического интеллигентского взгляда, оценивающего и критикующего, смущающего ее шпионского взгляда, провести эту неделю в ее собственных простых крестьянских развлечениях — в беседах о чепухе, в сплетнях, в сидении, расставив ноги так широко, как ей заблагорассудится, в танцах-шманцах, в пожирании хэлффуд, запивая ее галлонами морковного сока и заедая сок пригоршнями витаминов А, В, С, D… и тому подобных.
      И я сказал: «Нет, спасибо, Дженни, я поеду, у меня в доме неполитые растения, и мне следует дописать мой «Дневник неудачника», — книгу, над которой я тогда работал, и Леня Косогор обещал меня взять подручным — он чинил рентгеновские машины для компании Би энд Би, нужны были деньги, приближался срок уплаты за квартиру.
      Дженни и Марфа отвезли меня в аэропорт. Получилось так, что дешевых мест в моем самолете не было и меня определили за те же деньги в первый класс, к моим любимым и мною ненавидимым старшим братьям. «Lucky man!» — сказала Дженни. Я поцеловал ее и решительно вкатился еще одной икринкой в общую темную массу пассажиров.
      Рядом со мной дюжий холеный детина, похожий на Стивена, отпустив узел галстука, весь полет ворошил, очевидно, очень важные бумаги, вшитые в папки темной кожи с золотым тиснением, дама через проход ласково кормила завтраком огромного серого кота, а я читал все пять часов полета жирный журнал «Интервью» и зло думал, что когда-нибудь они будут вынуждены взять интервью и у меня — этот их Боб Колачелло, или даже Трумен Капоти, куда они, на хуй, денутся, все равно я интереснее всех их интервьюированных.
      Дженни появилась в Нью-Йорке не через неделю, но дней через десять. Она не позвонила, я позвонил, хотел спросить у Линды, не звонила ли ей Дженни из Калифорнии, и наткнулся на Дженни. Мне показалось подозрительным, что она сразу же не дала мне знать, что приехала, и я даже расстроился. Почему, спросите вы, господа, почему, Эдвард? Ты же авантюрист, тебе ли расстраиваться от того, что служанка твоя не отрапортовала, что явилась из отпуска? Я живой человек, господа, а не пример авантюриста из учебника психиатрии, а кроме того, мы, авантюристы и честолюбцы, чувствительны и эгоистичны, и переживаем жизнь куда острее нормальных людей, и нервничаем и депрессируем, но только находим все же силы на поступок, действие, когда нужно.
      На следующий день была суббота — мой день чистки миллионерского дома. Я пылесосил, ваксил и натирал полы, тогда я еще не жульничал, как сейчас, и занимался своим делом честно — работал в поте лица своего около восьми часов, и все восемь подавлял в себе смутную тревогу. Наконец, закончив работу — последним я всегда мыл кухонный пол, — я сел с Дженни на кухне и стал пить. Ее я тоже уговорил выпить — она долго не соглашалась, потом заставил — у меня было настороженное состояние, по всему я чувствовал — с ней что-то произошло.
      Когда мы достаточно выпили, пили мы ром с горячей водой и лимоном, сверху на испаряющийся напиток насыпалась корица, нет ничего лучше, чем эта жуткая смесь, если хотите напиться, я сказал ей: «Ну, Дженни, выкладывай, что случилось?»
      — Ничего особенного, — сказала робко, явно пытаясь сохранить спокойствие, Дженни. — Я и Марфа решили переехать жить в Лос-Анджелес, Марфа нашла себе работу в отеле, а я буду делать «батик». Помнишь, Эдвард, я подарила Изабэл платье, хорошо ведь получилось, да? Вот я буду делать такие платья или блузки и сдавать их в магазин. У Изабэл есть знакомая — у нее магазин женской одежды, Изабэл обещала меня ей представить.
      — Когда же ты решила ехать? — спросил я, прихлебывая горячее зелье, пары рома шибали в нос, пить было тяжело.
      — В январе, — сказала Дженни и замолчала. — Сразу после Нового года, — и опять замолчала, ничего не добавила, не спросила, хочу ли я ехать с ней и как я к ее решению отношусь. Я тоже молчал и пил свой ром, и допив, встал и подошел к огромной нашей кухонной плите, налил себе еще кипятку и рому, взял ее пустой стакан, налил и ей кипятку, потом рому, добавил по кружку лимона и сел. Молча. Мы выпили и эти два стакана зелья, и тогда я сказал ей:
      — Ну и что, и кого ты там имеешь, если хочешь ехать?
      — Ну и кого, ты думаешь? — спросила Дженни, затрудняясь и не глядя на меня, в окно глядела.
      — Марк, кто еще, — сказал я, не глядя на нее.
      Тут она грохнулась в слезы и упала передо мной на колени, и стала просить прощенья, и говорить, что она делает мне больно, и многое другое, что в таких случаях полагается. На что я совершенно спокойно, а на деле радуясь гадкой природе человеческой, успокаивал ее, гладя по головке, говоря, что ничего не произошло, что это нормально, что пусть она не чувствует себя плохо. Благородный Лимонов.
      Мы налили себе еще рому, уже не затрудняя себя смешиванием, просто крутого и дико крепкого коричневого «Мейерс-рома» с Ямайки, и она, свистящим шепотом, прежде чем мы выпили ром, произнесла тост:
      — За самого great человека в мире!
      Я подумал, за кого бы это, уж не настолько она бестактна, чтобы пить сейчас со мной за Марка.
      Слава Богу, нет, мы пили за меня. «За тебя, Эдвард!» — добавила Дженни горячо. И тут же спросила, что я о нем, о Марке, думаю. Я что-то ответил, может быть, что они будут хорошая пара, я и вправду так думал, помните, когда они танцевали там в Лос-Анджелесе, я подумал, что они друг другу подходят. Она еще поплакала, мы договорились, что будем друзьями, лучшими в мире, конечно, друзьями, и я поцеловал Дженни и пошел домой.
      Я шел и думал. Трагедии, конечно, не произошло, но было очень неприятно мне и больно даже, господа. Я уныло думал, что и эта меня предала, Дженни, которую иной раз называл про себя святой, которой в конце концов стал доверять, вот уж никогда бы не подумал, что Дженни меня предаст, Дженни, Дженни… Я шел по Йорк-авеню вверх, а в голове у меня звучали строчки из Аполлинера:
 
«Даже та, что совсем некрасива,
Любовнику горе несет.
Она дочь полисмена,
На острове Джерзи он служит…»
 
      Еще я почему-то вспомнил, как предала меня когда-то мать, и как вели меня, словно на казнь, санитары, и как восемнадцатилетним, совсем уже другим человеком, шел я, качаясь от вколотого в меня инсулина, с военным отцом из психбольницы домой…
      Пока я прошел тридцать блоков до моей 83-й улицы, я вспомнил и ту жестокую бесснежную нью-йоркскую зиму, когда меня предала Елена, я вспомнил все мои обиды на людей, я вспоминал их, пересчитывал и делал выводы.
      — Будь один, — говорил я себе, — не верь никому. Люди — дерьмо, они не то что плохи, но они слабые, вялые и жалкие, предают они от слабости, а не от зла. Будь один. Сильные звери охотятся в одиночку. Ты не шакал — тебе не нужна стая.
      И уже подходя к дому, сквозь боль я вдруг обнаружил в себе радость от того, что меня предают — в конце концов это доказательство моей отдельности, особенности и какой-то, если хотите, удачи. Раньше я чувствовал, что Дженни в чем-то выше меня, теперь, после случившегося, она была как все другие бабы и девушки. Сам по себе тот факт, что ее выебал Марк, для меня мало что значил. Но только святой Дженни уже нет. И это хорошо. В мире моем опять воцарился порядок. Со святыми жить страшно. Лучше жить с проститутками, они честнее. Лучше жить с бандитами, от них помогает нож в сапоге, а лучше — пистолет за поясом под тишоткой. Труднее всего защитить себя от хороших людей.
      Вы скажете, что я необъективен, ведь я же изменял Дженни со множеством женщин, и даже ненавидел ее, и собирался от нее сбежать при первой возможности. Собирался-то собирался, а вдруг не сбежал бы? Вдруг только болтал и храбрился, а?
      Так предала меня и служанка — мой крестьянский ангел.
      На следующий день я сделал то, чего от себя никак не ожидал. И вы, наверное, не ожидаете такого поворота событий. Я пошел в миллионерский домик и сделал ей предложение, предложил ей, Дженни Джаксон, выйти за меня замуж. И она мне отказала, заплакав, и, дико меня за это зауважав, сказала: «Спасибо тебе, Эдвард!» — и поцеловала мне руку. И я ушел, вздохнув с облегчением.
      Я опять шел по Йорк-авеню к своим растениям и шкафам, столам и стульям, которые мне натащила Дженни, строя несостоявшееся гнездо, шел и опять думал: «Будь один, Эдвард. Сильные звери охотятся в одиночку. Тебе не нужна стая, Эди-бэби, не нужна».

* * *

      Последующие две недели я провел в почти беспрерывной ебле и курении хаша с поэтессой по имени Даян, у нее в многокомнатном сыром лабиринте на 3-й улице, заставленном идиотской мебелью и завешанном картинами, принадлежащими кисти самой Даян; до того, как сделаться поэтессой, она была художницей. Просыпались мы всякое утро от ужасающего треска и грохота за окном — улица была нью-йоркской штаб-квартирой Ангелов Ада, нью-йоркского, так сказать, их отделения. Десятки мотоциклов были выстроены шеренгами в любое время дня и ночи на улице, сами Ангелы Ада сидели на порогах домов с банками пива в руках. По утрам ангелы прогревали свои байки, что ли, не знаю.
      Только один раз, в сопровождении качающейся, как сомнамбула, Даян с накрашенными черным лаком ногтями, в черном же коротком пальто, из-под которого щепками торчали ее худые ноги, я ездил в сабвее полить мои растения. Почему-то мы предпочитали ебаться у нее, под грохот мотоциклов Ангелов Ада, лежа под огромным портретом полуженщины-полумужчины без головы. Даян была долгое время герл-френд какого-то сумасшедшего или притворявшегося сумасшедшим punk-rock star, и в свои 25 лет годилась на свалку.

* * *

      Через две недели, достаточно самоутвердившись, я все же собрался с силами и, оставив Даян наедине с безголовым портретом, вернулся к нормальной жизни. Я позвонил Дженни и справился о положении дел в миллионерском домике, и узнал, не потерял ли я свою работу как клинингмэн, оттого, что пропустил два рабочих дня.
      — Конечно, нет, Эдвард, не волнуйся, все в порядке, — сказала порядочная Дженни в телефон. — Работу ты не потерял. Ты можешь получить свои 80 долларов за эти две субботы. Я сказала Линде, что ты убирал, все равно она замечает только ковер в ее офисе, а его пропылесосила Ольга.
      Дженни же сообщила, что меня искала мадам Маргарита. Где я был эти две недели, Дженни меня не спросила, не хотела лезть в мою частную жизнь.
      Я позвонил мадам Маргарите и услышал ее вечно бодрый голос:
      — Лимончик! Очень хорошо, что вы мне позвонили. У меня для вас есть масса работы. Только заранее предупреждаю вас, что работа очень тяжелая — нужно копать землю, и еще множество всякой строительной работы. Я только что приступила к ремонту моего загородного дома, я наняла форемэна, у него есть местные рабочие, но я помню о вас, я же вам обещала работу, — сказала гордая собой мадам Маргарита. — Поэтому форемен согласен вас взять. Если вы согласны, я завтра туда еду, это в Upstate штата Нью-Йорк, вы можете поехать со мной.
      Потом оказалось, что ни хуя она обо мне не помнила, просто один из нанятых рабочих спиздил у нее старинные часы, и теперь меня взяли на его место. Но люди любят казаться благодетелями. Когда сейчас, после пяти лет жизни в Америке, я получил наконец грин-карту, сразу четыре человека сообщили мне, что это их стараниями я ее получил.
      Я собрал свою сумку и поехал — они обещали мне сорок часов в неделю по четыре доллара в час. 160. Я поехал — другой работы у меня не было.

* * *

      Я провел в деревне у Хадсон-ривер два месяца, работая землекопом и каменщиком, и в конце ноября вернулся в Нью-Йорк, работы для меня в деревне больше не было.
      Весь декабрь я перешивал одежду богатым леди с Пятой и Парк-авеню — юбки и брюки. Я брал с богатых дам по пять долларов в час за шитье, и еще немного жульничал со временем — деньги у меня стали появляться — по крайней мере, я оплачивал квартиру и как-то жил, но мне было скучно. Я опять остался один.
      Однажды я сидел, отшившись, после целого дня работы, ел, механически смотрел ТВ — пробовал все программы и досадливо думал: «Как долго я еще буду перешивать им старое говно?» Тот день я весь истратил на починку такого рваного пальто на меховой подкладке, какое и не всякий бродяга наденет, а оно принадлежало даме, которая жила рядом с музеем Гугенхайма. «Кто бы мог поверить, что эти богатые дамы так жадны и перешивают старые пальто и просят меня залатать старые брюки их мужей», — думал я, как вдруг по одной из ТВ-программ я увидел вначале сладкое личико Лодыжникова, оно остановило мою руку, хотевшую было переключить программу, а затем я получил возможность лицезреть самого Дроссельмейера — Лешку Кранца. Рослый и важный Лешка расхаживал по сцене в огромном черном летуче-мышачьем плаще. Главный. Лешка был пьяница и золотой души человек. Он был даже некоторое время в меня влюблен, пока не убедился, что я из другой оперы, точнее, балета. Даже на протяжении нашего короткого романа он успел подарить мне золотые запонки и несколько раз присылал мне деньги в красивых конвертиках со всевозможными нежными надписями, предупреждениями и извинениями, чтобы я не обижался на деньги, что это подарок. Но меня хуй несет к тем, кто меня не любит. Конечно же, потому я не остался ни с Дженни, ни с Лешкой, ни с Сэрой и ни с кем из тех, в общем очень неплохих людей, с кем меня сталкивала щедрая судьба.
      На ТВ Лешка как раз повязывал на шею щелкунчика шарф. Помните эпизод с оторванной головой? Я усмехнулся, потом расхохотался.
      Лешка всегда был лечителем-врачевателем… всегда с кем-нибудь возился. Убедившись, что я не пэдэ, он помню, не разобиделся, но благородно пытался пристроить меня к юной бразильский миллионерше, она называла меня «Троцкий»…
      «Кто будет лечить меня дальше?» — подумал я. Дженни уезжала пятого января, у нее уже был билет, меня очень лечил миллионерский домик, но теперь мне его больше не видать… И тут я внезапно подумал: «А почему, собственно, не видать? Почему бы мне не предложить себя на место Дженни, она старалась, но никого не смогла найти взамен себя. Таким образом, у меня опять будут и мной любимый сад, и дом с детской комнатой, куда я смогу убегать от несчастий, и постоянные деньги — каждую неделю. А там — поглядим». Сейчас я еще не был готов к самостоятельной жизни.
      Я убрал Лешку с экрана — выключил ТВ — и позвонил Дженни.

 

      Стивена Гэтсби можно упрекнуть, пожалуй, в чем угодно, и даже в отсутствии чувства юмора, но выебнуться он любит, его снобизма у него не отнимешь. Поэтому, когда за три дня до своего отъезда Дженни устроила мне интервью с Гэтсби, все в той же многострадальной солнечной комнате, она была уверена; что Гэтсби не возьмет меня, но я лучше понимал ее хозяина. Мы посмотрели друг на друга, поговорили десять минут, и я понял, что буду работать у него до тех пор, пока сам не захочу от него уйти. Хаузкипер-писатель был нужен ему, как хлеб, я думаю, мое присутствие в доме в свое время будет непременно запечатлено в семейной хронике.
      Пятого января 1979 года выкатилась наконец из дома Дженни, с кучей картонных ящиков и всякого говна, провожаемая почти всей семьей Джаксонов, так и не уехавшей в Лос-Анджелес трусливой Марфой, Бриджит, плачущей Линдой и большим количеством вовсе третьестепенных персонажей — друзей и знакомых, — визгом детей и неописуемой суетой. Под шумок этой суеты знакомые ее, по-моему, успели напиздить немало всяких абсолютно необходимых им вещей, в том числе, мне кажется, и немало алкоголя, который они, я видел, перли из бейсмента, воткнув в тряпье и мебель, принадлежавшие лично Дженни и которые она позволила взять им. Я не заступился за «наш» алкоголь тогда, не хотел портить ей отъезд.
      Я был искренне счастлив, что она уезжала. Собственно, перемещалось только ее тело — все ее мысли и душа уже давно были там — в Лос-Анджелесе, вместе с владельцем принтинг-шопа. Смотреть на нее последние дни было совсем противно, став беременной, она очень оживотнилась, оскотинилась. Как истинно американская девушка, воспитанная массовой культурой, Дженни, как вы уже знаете, твердо верила, что все естественное — здорово, и посему вела себя соответствующим образом — рыгала, издавала скотообразные звуки и воняла тоже, увы. Мне даже стыдно произносить это слово, но она да, это делала, правда иногда предупреждала — «я хочу пукнуть», но предупреждение дела не меняло. В общем с беременностью она очень опустилась.
      «Как ее будет выносить Марк», — думал я.
      — Good bye, Дженни Джаксон, — сказал я ей на пороге.
      — Good bye, Эдвард Лимонов, — сказала она и улыбнулась.
      В аэропорт меня никто не просил ехать, ну я и не поехал. За ней закрылась дверь.
      Только тогда, читатель, я понял, как мне повезло, что Дженни ушла из моей жизни. Хорошо, подумал я, когда будущее вот, так вот открыто, опять настежь открыто, и могу я сделать хуй знает что. Для начала я пошел и вымыл всю ее, а теперь мою, комнату и выбросил все, что я считал нужным выбросить, и твердой рукой выгреб оттуда ее мусор и пыль. Этим я занимался следующие два дня — субботу и воскресенье. Я же говорю, что последние месяцы она ничего не делала, только читала книги о бэби и как их следует растить.
      В понедельник пришла Линда и началась моя рабочая жизнь.
      — Эдвард, — сказала Линда, — основное, что ты должен знать о Стивене — что он не человек деталей, за осуществление деталей он платит другим людям, таким как мы с тобой. Он дает только основные директивы, он любит, чтоб его мысли предупреждали.
      — О'кей, — сказал я, — я буду предупреждать его мысли.
      Как я буду это делать, я не имел понятия, и сейчас не имею, но я был уже далеко не тот Эдвард, наивный русский, я уже на все говорил «Да!», а уж там как получалось. Сказать «да» легко, от меня не убудет, вот я и говорил «да», «конечно», «будет сделано».
      — То, что тебя взял Стивен, это больше чем полдела, но знаешь ли ты о том, что Нэнси хотела определить в дом Мэрилин, — сказала Линда, закуривая сигарету, — девочку, которая работала у нее на ферме в Коннектикуте? Нэнси покровительствует Мэрилин, и Стивен взял тебя против желания Нэнси.
      — Между нами говоря, — продолжала Линда, — это и есть основная причина, почему он взял тебя. Нэнси хотела иметь в доме своего шпиона, а Стивен терпеть не может Мэрилин (она очень некрасивая, прыщавая и толстая) и не хочет иметь шпиона в доме, он хочет иметь свою личную жизнь.
      — Да, я знаю о существовании Мэрилин, Дженни мне говорила, — отвечал я, — но я и не подозревал, что за моим вступлением в должность хаузкипера таятся такие сложные закулисные махинации, интриги и борьба. Я думал, что Стивен взял меня из снобизма, дабы прихвастнуть приятелям при случае, что его батлер — писатель, — сказал я.
      — И это тоже, — кивнула Линда, — но все равно ты должен постараться понравиться Нэнси, тогда она не будет под тебя подкапываться. По-моему, она не оставила мысли определить в дом Мэрилин. Будь осторожен!
      — Что же я должен делать? — спросил я.
      — Ты должен стараться, и тогда они увидят, что ты незаменим, — сказала Линда, — и они тебя оставят. Ты должен привести в порядок дом — очистить бейсмент, рассортировать инструменты, проверить комнату за комнатой — исправить все неполадки… — Господи, она назвала длиннейший список, в том числе скребка и окраска наружной двери.
      — А когда я вывезу все это дерьмо, — сказал я, — они возьмут Мэрилин.
      — А что ты хочешь? — спросила Линда раздраженно.
      И действительно, чего я хотел. Я пошел в бейсмент и работал там до шести вечера, потому что я хотел остаться здесь и быть на неопределенное время слугой мировой буржуазии, пока мне это не надоест или не подвернется что-нибудь другое. Что еще остается авантюристу? Мы всегда любим определяться поближе к богатым и известным. «Может, я найду себе здесь богатую женщину, — мелькнула слабая мысль, — там посмотрим», — думал я, вычищая эти авгиевы конюшни. Подвиг Геракла, вы помните, — очищение авгиевых конюшен. Дженни была хуевейшая хаузкипер — это я понял только сейчас. Бейсмент не убирался, видимо, годами, а она спокойно грела жопу на кухне и отращивала свой «томми» — так она называла свой живот, холя его и лелея для танце-животной работы.
      Я, бля, прилежный Лимонов, вылизал все, даже нашел в бейсменте остатки апельсинового цвета ковра, которым у нас был обит весь холл и все лестницы, и набил эти куски на совершенно истертые и рваные три первых ступеньки. Я знал, как служить — в первую очередь следует заделать бросающиеся в глаза дыры, возиться на глазах у начальства — чтоб работа была видна. Еще я таки рассортировал все наши инструменты — электрические отдельно, механические в другой ящик, рассортировал даже все наши болты и гайки и наклеил на ящики белые этикетки с надписями, чтоб было известно, что где лежит.
      Но наибольший эффект, конечно, имели три ступеньки. Когда дней через десять, впервые за мою службу в доме, появился Стивен, он эти три ступеньки увидел, они ему тоже докучали, в конечном счете это было лицо его дома, и, хотя он очень не хотел тратиться на дом, в котором он так мало жил, ему было стыдно за ступеньки перед его гостями, такими же снобами, как и он. И Линда, которой я в первые месяцы моей службы совсем не доверял, считал ее шпионкой хозяев, что, наверное, в какой-то степени так и было, и, наверное, не только тогда — я подслушал, как она докладывала Нэнси по телефону: «…он починил ступеньки в холле»… — слышал я, — «он все хорошо делает».
      Я до хуя чему научился у них — у Линды и Гэтсби тоже. И хорошему, и плохому, смотря, впрочем, с какой стороны поглядеть. «Не доверяй никому, — учила меня Линда, — всех проверяй, всех! — исходи из положения, что все работающие с тобой — жопы и ленивцы, только тогда у тебя не будет неудач».
      Она учила меня не доверять всем, и я не доверял — мясникам, владельцу рамочной лавки, которая оформляла для нас картины и фотографии, агентству «Modern Age», часовому мастеру, куда мы сдавали ремонтировать золотые часы Нэнси и сверхсовременные кварцевые и электронные часы Стивена, меховщику Каплану, оптикам из необычайно дорогого оптического магазина Клермон-Ферран, куда я носил стивеновские, опять-таки сверхсовременные, очки, я не доверял бартендерам и официанткам, приходившим обслуживать наши парти, я не доверял электрику Джону и многим другим. Сама Линда назвала меня параноидным в связи с бартендерами, которых я едва не обыскивал при выходе, и спас-таки однажды, упрямец, ящик шампанского. В результате я и Линде ни хуя не доверял и никогда не сказал ей ничего, чтобы она могла использовать против меня. Я очень способный и прилежный ученик, не доверять — так не доверять, дорогая Линда.
      Однажды в субботу пришел почтальон. Линды в субботу нет, среди множества мусорных писем было одно заказное, за которое почтальон попросил Лимонова расписаться. Я расписался, был январь, на улице мело мокрым снегом, потому от человеколюбия и скуки я пригласил почтальона выпить чашку кофе. Он прошел к кухонному столу, оставляя грязные следы, выпил кофе, и мы чуть-чуть попиздели. В окне рывками шел снег. Postman был как все почтальоны, ничего интересного — усатый человек лет пятидесяти, — жаловался на погоду и зарплату, они все жалуются на погоду и зарплату. Когда он ушел, мне пришлось спуститься в бейсмент за тряпкой и минут пять я потратил на вытирание наслеженного пола. Вот и будь человеколюбивым, подумал я, и от скуки и любопытства вскрыл заказное письмо, оттуда выпал чек.
      Я поднял чек с пола, взглянул на цифру и не поверил сам себе — жирно, красным шрифтом было в чек впечатано 400.000 — четыреста тысяч долларов. Линда просила меня всегда звонить ей в экстренных случаях. Я подумал, что случай достаточно экстренный, чтобы побеспокоить Линду в ее субботу, и набрал ее номер.
      — Что случилось? — спросил меня Линдин ленивый домашний голос.
      — Мне только что принесли срочное письмо, — сказал я бодро, — а в нем чек на… тут я остановился, мне ей-богу нелегко было даже эти цифры выговорить, — на четыреста тысяч долларов.
      Линда меня поняла, она засмеялась и сказала:
      — Я понимаю, Эдвард, что ты никогда в жизни не видел чек на такую сумму. Расслабься, это нормально, поработаешь у нас дольше, привыкнешь. Я тоже вначале дергалась и делала большие глаза, когда восемь лет назад начала работать для Стивена. Положи чек на мой стол, — закончила она.
      — Может, лучше в ящик стола? — неуверенно спросил я.
      — Ну положи в ящик стола, если уж тебе так хочется, — согласилась Линда, теряя ко мне интерес.
      Я положил чек в ящик ее стола в офисе, потом посидел некоторое время на ее кожаном стуле с колесиками, между машинкой TBM и телефоном, и опять вынул чек из ящика и поглядел на него. Неправдоподобные цифры 400.000 кроваво краснели на фоне бледно-салатного чека, как советское знамя над зеленым чехословацким городком. Я попытался подсчитать, сколько же мне нужно лет, чтобы заработать такую сумму. В год я зарабатывал чистыми деньгами 9 тысяч долларов, получалось, что мне требуется проработать у Стивена сорок пять лет, дабы заработать такие деньги. Я подумал, что вряд ли я доживу до восьмидесяти лет, посему придется мне что-то придумать, дабы ускорить процесс. Я спрятал чек, потом застыдился все же, вынул и положил чек на стол. В конце концов, я не ждал в этот уик-энд никаких гостей.
      Стивен приехал в середине января в лимузине, вечером, — катался на лыжах в Колорадо, — похвалил слугу за ступеньки, мельком взглянул на книгу, которую читал слуга, сидя в кухне, — «Женская комната» — спросил слугу, нравится ли книга. Я сказал, что книга ужасная. Гэтсби сказал, что он книгу не читал, но тоже думал, что книга должна оказаться ужасной — ни хозяин, ни слуга не феминисты, как вы уже, наверное, смогли догадаться, господа. Тогда в любом жизненном проявлении жители Соединенных Штатов усиленно искали или феминизм или антифеминизм, эпидемия феминизма вспыхнула еще до роллер-скэйтинг эпидемии. Даже и казавшиеся мне в свое время неглупыми люди вдруг оказывались идиотами, когда дело касалось феминизма, все хотели быть прогрессивными и присоединиться как можно быстрее к очередному прогрессивному предрассудку.
      Я не сказал всего этого Стивену, хотя поговорил бы с ним с удовольствием. И тогда, и сейчас, кроме Линды, мне не очень-то есть с кем поговорить в миллионерском домике, посему я больше упражняюсь во внутренних монологах. Гэтсби пробыл на кухне всего пару минут, выпил стакан молока и ушел спать. У него никогда нет времени, а если есть, он любит говорить, но не слушать, я думаю, от этого он очень много теряет. Когда я замечу, что я полюбил пиздеть и что мне внимают, я постараюсь оглядеться и попытаться увидеть, а нет ли среди моих слушателей одного, а то и пары скептических, но тихих Лимоновых.

* * *

      Когда я спустился на следующее утро в 6:50 утра на кухню, там никого не было. Я просидел до полдевятого, глядя в окно и прислушиваясь к каждому звуку в доме, пока не понял, что Летучий Васп уже давно уебался.
      Впоследствии я научился очень легко определять, присутствует ли Гэтсби в доме, по некоторым очень несложным приметам — каждый слуга знает их. Например, если я рано утром не обнаруживаю «Нью-Йорк таймс» возле фронт дор, значит, хозяин уже встал раньше меня, или он не ночевал в доме, ебался на стороне и, приехав домой в такси рано утром, уже взял газету. Еще у него есть привычка пить с женщинами перед тем, как пойти в постель, белое вино — итальянское «Корво», как я уже упоминал, я всегда держу для него в холодильнике две-три бутылки, и ящик «Корво» всегда стоит в винном погребе. Так вот: если бутылки «Корво» недостает в холодильнике, можно с уверенностью сказать, что у Гэтсби дама. Пустую бутыль и два бокала, с регулярностью, меня умиляющей, Ольга тащит из его спальни вниз около 11 часов утра.
      Теперь я стараюсь вставать раньше, чем он, обычно я уже дочитываю «Нью-Йорк таймс» сидя на кухне, когда Стивен входит в кухню, взлохмаченный и в халате, из-под короткого халата торчат его босые здоровые ноги. У меня всегда уже готов кофе или кипяток, чтобы кофе немедленно сделать. Пока Его Величество усаживается читать газету, я уже подаю ему его кофе в огромной домашней чашке — они у нас двух цветов — красные и синие. Если у Гэтсби наверху женщина, он на кухне долго не задерживается, берет свой кофе, газету, еще чашку кофе и отправляется наверх, попросив меня приготовить завтрак или отказавшись от завтрака — завтрак зависит от его настроения или настроения его дамы. Гэтсби уходит с кофе, можно с уверенностью сказать, что у него наверху все та же Полли, интеллигентная и чуть-чуть стеснительная. Но если Гэтсби утром просит заварить чай, значит, ночь он провел с tea-lady, как зовем ее мы — я и Линда. Tea-lady тоже более или менее постоянная герл-френд Стивена, по-моему, восточно-азиатского происхождения.
      В случае завтрака я обычно сооружаю Гэтсби поднос с чем-нибудь несложным — он много ест в ланч и в обед, завтрак же его, обычно, English muffins, подрумяненные в тостере, масло, сыр, если он есть, и джем. Лишь иногда Гэтсби просит меня приготовить омлет. Апельсиновый сок он, конечно же, пьет, да, как почти все американцы; еще бы вам не хотелось утром апельсинового сока, если вы каждый вечер надираетесь, а он, я думаю, бывает в хорошеньком состоянии всякий вечер, ибо пьют Их Величество, начиная с ланча, весь день, пьют и в обед, и после обеда — заканчивается день поздно ночью бутылкой, а то и двумя, «Корво». Что меня потрясает — Гэтсби никогда не похмеляется — только апельсиновый сок и холодная вода, сельтерская. Мы всегда имеем десять или двенадцать баллонов сельтерской воды, ее привозит нам каждый четверг смешной бруклинский житель мистер Шуман, похожий на комара. Пару-тройку баллонов сельтерской воды я всегда держу в нашем гигантском рефриджерейтере, куда можно втиснуть свободненько и парочку трупов.
      Чаще всего Гэтсби приходит за подносом с завтраком сам. Он мог бы заставить меня тащить поднос, но он для этого слишком прогрессивен, это привилегия плохих боссов заставлять слуг таскать подносы, наших соседей например; мне другие слуги рассказывают, что им приходится претерпевать, мой же босс хороший, он лучше всех. Если ему не хочется тащить поднос, мы пользуемся dumb-waiter(ом) — это маленький элевейтор, двигающийся у нас сквозь весь дом на канатах в специальной шахте — я ставлю поднос туда, но случается это довольно редко.
      Когда Стивен в Нью-Йорке, Линда появляется в доме ровно в девять часов утра, а то и раньше. Она всегда стучит в кухонную дверь совершенно одинаковым стуком. Лишь недавно я упросил ее переменить манеру для разнообразия. Продержалась Линда недолго, теперь она опять стучит по-старому. Первый вопрос Линды: где он? Если он в ванной, Линда расслабляется и некоторое время сидит со мною на кухне.
      Гэтсби принимает ванну каждое утро — ванна для него одно из основных удовольствий в этой жизни, как сказал мне его старший сынок Генри. Ванна у него особая — большая и глубокая, сделанная по заказу. Я тоже иной раз не отказываю себе в удовольствии и нежусь в его ванне с девушкой, а то и двумя. И всегда, сидя в его ванне, я думаю, а что если Стивен вдруг сейчас неожиданно войдет и увидит меня и моих голых девушек? Но этого не происходит — мы слишком хорошо организованы, у нас есть подробнейшее расписание активности Гэтсби, и я знаю наперед, когда его ожидать. Неожиданность произошла только единожды, и тогда у меня таки, да, бегали по дому голые люди, но не я.
      Второй Линдин вопрос обычно: еще более односложный: «Один?» На нашем языке это приблизительно означает: «Один ли Стивен провел ночь?» Если я говорю, что нет, не один, Линда спрашивает: «Кто?» Естественно, она хочет знать, кто с ним был, мы, как и подобает настоящим слугам, обожаем шпионить за хозяином и копаться в его грязном белье.
      Мне, его батлеру, и в самом прямом смысле приходится разбирать его грязное белье, вынимать белье из чемоданов, с которыми он является из своих путешествий вокруг глобуса, вытаскивать грязное белье из причудливой смеси его бумаг, новых книг, лекарств, записных книжек, фотоаппаратов, магнитных кассет, брюк, пиджаков, телефонных мэсиджей на бланках всех отелей мира и иностранной валюты всех возможных форм, размеров и цветов — каковой смесью его чемоданы набиты.
      Теперь я беру себе львиную долю валюты, которую я у него нахожу. Раньше не то что стеснялся, а просто не знал, как он будет к подобной экспроприации относиться. Убедившись, что Гэтсби, судя по всему, не помнит обо всех этих жалких франках и фунтах (Господи, да он тратит сотни тысяч в год!), я стал сам себе помогать. Нет-нет, речь не идет даже о сотнях долларов, так, чепуха — там пятерка, там двадцатка, батлер должен немножко подворовывать, иначе какой же он слуга. Хозяева справедливо считают, что все слуги воруют, но одни в разумных пределах — это хорошие слуги, а другие нагло — это плохие слуги. Я никому не позволю расхищать вещи Гэтсби, и сам никогда не возьму ни единой. Когда недавно в нашем доме пропали две небольшие серебряные вазочки из стерлинговского сервиза, у меня началась депрессия от жалости к себе и отчаянья — теперь Гэтсби может подумать, что я украл его серебро, а я — нет, но забытые валютные знаки по справедливости принадлежат мне, господа, и не спорьте. В конце концов, я получаю только 165 долларов в неделю.
      На вопрос «Кто?», я отвечаю Линде — tea-lady, или Полли, или «по-моему, кто-то новый». Еще Линду очень интересует, какое настроение у Стивена сегодня. Medium бывает редко, чаще всего или excellent, или же very low.
      Вооруженная этими знаниями, Линда, налив себе чашку кофе и как всегда перелив в кофе молока, отправляется, прихватив пепельницу, к себе наверх. Уже второй год она каждый день разливает молоко на кухонный стол, и второй год я укоризненно смотрю на нее, а она злится.
      Я же брожу по дому или сижу у кухонного окна, глядя на улицу, — мое любимое место, размышляю, мучаюсь бездельем, поджидая Стивена. По расписанию мне уже известно, что в 12:30 у нас ланч на три персоны. Стол я уже накрыл в дайнинг-рум. поставил и серебряные тарелочки для хлеба и масла, не забыл, все готово, выставлено наружу все наше великолепие, новые свечи вставлены в подсвечники, но вот что Гэтсби хочет съесть в ланч, я еще не знаю. Я жду, пока он выведет свою женщину из дому и посадит ее в такси, и они пройдут мимо окна — она в шубе, он всегда без пальто, и вот, когда Стивен вернется в дом, до того, как он засядет в своем офисе, до первого телефонного звонка, я должен его ловко перехватить и успеть спросить: «Извините, сэр (или Стивен), что вы желаете съесть в ланч?»
      Он скажет: «Бараньи отбивные, давно я не ел lamb chops». Если же он ел много мяса в последние дни, он скажет: «Приготовь чего-нибудь полегче, Эдвард, рыбу приготовь, salmon-steaks, может быть, или, скажем, моллюсков приготовь, Эдвард, с длинным названием, по-русски моллюски, название их звучит приблизительно как «лонг-айлендовского залива моллюски». Они белые и похожи на коротко нарезанную сердцевину молодой пальмы». Или Стивен может сказать, раздражаясь: «Я не знаю. Что угодно приготовь, Эдвард, мне надоело все решать и обо всем думать». В последнем случае я всегда решаю в пользу мяса.
      Получив заказ, я побыстрее уебываю в магазины, предварительно позвонив мясникам братьям Оттоманелли, если Гэтсби решил остановиться на мясе:
      — Доброе утро! Как жизнь? Это Эдвард вас беспокоит, хаузкипер мистера Стивена Грэя.
      И один из братьев мясников, отирая руку о белый халат, скажет: «Здорово, Эдвард, что слышно от Дженни, она уже родила?»
      Я скажу, что нет, еще не родила Дженни, позже я говорил, что да, родила Дженни.
      — Что ты хочешь сегодня? — спросит брат Оттоманелли, у них нет времени на долгие телефонные разговоры, наверняка в магазине стоит около дюжины старых богатых пезд, пришедших выбирать лучшее мясо, и столько же служанок, пришедших за тем же.
      — Пришлите мне, пожалуйста, десяток бараньих отбивных к ланчу, — говорю я, — только побыстрее, а то в прошлый раз ваш delivery-boy опоздал, из-за этого я подал ланч на десять минут позже.
      — Конечно, Эдвард, не волнуйся, сегодня он будет вовремя, — скажет мясник. — Good bye!
      Вначале этот ритуал меня забавлял. Теперь мне уже тошно от налаженной стройности моей жизни, от огромного расписания на год вперед, висящего у Линды на пробковой стене, от месячного расписания, висящего у нее перед носом, такое же расписание висит у Стивена над столом, прикрепленное к лампе. От того, что я знаю, что произойдет со Стивеном через полгода, а значит, и со мной, мне противно. Я ведь живу по-настоящему в те моменты, когда Стивена нет в доме, и, зная, что, скажем, он будет здесь на следующей неделе пять дней подряд, я уже заранее предчувствую, как я устану. Я ныряю в его приезды с ужасом, закрыв глаза, а выныриваю из них с наслаждением. Может, потому только, что я не настоящий хаузкипер, а поддельный, а может, так чувствует всякий слуга. «А может быть, даже я и есть настоящий слуга, а писателя я придумал сам для себя, — думаю я. — Все мое писательство — я немножко черкаю в дешевых вулвортовских тетрадях и время от времени звоню своей агентше Лайзе — справляюсь, из какого еще издательства она получила отказ, сейчас их уже больше дюжины, отказов. Вот и вся моя принадлежность к писательству — к миру же слуг я принадлежу все время. Наверное, я все-таки слуга. Слуга я, слуга, а в писательство я играюсь», — заключаю я горько.
      Закупив продукты, обвешанный пакетами и кульками, я тащусь домой, доверяю Ольге разгружать пакеты, а сам методично приступаю к приготовлению ланча. Я научился быть точным — знаю, когда поставить брюссельскую капусту на пар и когда начинать чистить брокколи; единственное, что может выбить меня из расписания — это неумеренная активность Стивена и его бизнесменов. Время от времени приходит очередной бизнесмен и требуется подать ему кофе. Мне приходится тащить стерлинговский поднос с кофе и чашками, сахаром и молоком к Стивену в офис. Я тащу и злюсь. Стивен говорит мне спасибо, и я опять спускаюсь в свою просторную кухню, иной раз открываю дверь на улицу и стою, очищая овощи, и думаю, что хорошо бы они все оставили меня в покое: и Стивен, и бизнесмены, и Линда. Линда всегда претендует на часть ланча. «Эдвард, всегда заказывай и нам с тобой то, что ты заказываешь для Стивена», — напоминает мне она. «О, хоть бы вы все нажрались скорее! — бурчу я. — И опять погрузились в свои бумаги и ссоры, а я займусь собой и своими мыслями, буду неторопливо убирать со стола».
      Мясо я готовлю на раскаленной решетке пять минут одну сторону, три или четыре вторую. У итальянских братьев, без сомнения, лучшее мясо в мире, оно тает во рту, как масло. «Стивен любит, чтобы все вокруг него было очень classy», — не устает повторять Линда, и я стараюсь, чтобы было «класси» — овощи и мясо подаются тоже на стерлинговском серебре. Выглядит стол внушительно и красиво; если Гэтсби в хорошем настроении, он может поблагодарить, сказать: «Спасибо, Эдвард!», если он в плохом настроении, то ему хоть мясо ангела зажарь на ланч — он хуй что выдавит из себя. Впрочем, его похвалы меня мало трогают, самое лучшее, что он может сделать для меня, — это съесть свой ланч за сорок минут и съебать из-за стола. Но Стивен просиживает в среднем по два часа за столом со своими очень важными гостями, а то и три. А я с отвращением жду на кухне.
      Когда наконец гости уходят и Гэтсби возвращается в свой офис, я, радостно убрав со стола, подымаюсь к себе в комнату и, бросившись на кровать, иной раз позволяю себе вздремнуть, не раздеваясь, минут пятнадцать-двадцать. Часто меня сбрасывает с постели звонок в дверь, и тогда я мчусь в элевейторе вниз. Гэтсби дверь никогда не откроет, еще чего, Линда чаще всего в любой момент дня на телефоне, и сколько бы в доме ни находилось бизнесменов, они не рыпнутся даже открыть дверь, — это моя обязанность или Ольги, но Ольга уходит в час дня. На телефонные звонки во время короткого дневного сна я не реагирую — я себе дремлю, и все. Человек — высокоорганизованное животное, — я спокойно выношу все 250–300 телефонных звонков, звучащих в один день в нашем доме, и не схожу от этого с ума, как, наверное, сходили крысы академика Павлова, или кого там еще.
      В шесть или в семь уходит Линда. Стивен иной раз еще пьет со своими бизнесменами скотч, но, если не попадаться ему на глаза, он способен сам приготовить себе скотч. В восемь или девять часов вечера Гэтсби уже где-то обедает. Или в «Четырех сезонах», или в других classy ресторанах, редко когда он остается дома, разве что заболеет или грянут Олимпийские игры, то ли зимние, то ли летние, — он любит спорт. На мой взгляд, у него слишком много интересов в жизни, если б их было меньше — у меня, его слуги, было бы меньше работы. Если бы Стивен, скажем, не занимался фотографией и не снимал подводные фильмы, я бы не должен был бегать на 47-ю улицу — отдавать его фотокамеры в ремонт или в Модэрнэйдж.
      Впрочем, в моих путешествиях по Нью-Йорку виновата больше Линда. Стивен часто ругает Линду за то, что она тратит его деньги, как воду, — она ведь выписывает чеки и ведет финансовые дела Гэтсби с банками. Так вот, верноподданная Линда экономит на мелочах — она стала использовать меня как посыльного, не всегда, но использовать. Расценки в деливери-агентствах опять подскочили вверх, Линда считает, что ей выгодней оплатить мне в таких случаях такси туда и обратно, чем платить за человека, присланного из деливери-агентства. Между тем, Стивен купил Нэнси в подарок ожерелье за 22 тысячи долларов. Между тем, только переправка его гоночного автомобиля из Англии в Калифорнию, Его Высочество пожелали принять участие в гонках, стоила больше 10 тысяч долларов. Мы экономим.
      Я и сам виноват тоже, я позволил Линде немного, не во всем, но позволил ей сесть мне на голову. Я сам вызывался вначале на всевозможные поручения, — говорил, что люблю ходить по Нью-Йорку, и предпочитаю двигаться. Иной раз и вправду приятно прошляться пару часов в районе Пятой авеню и не сидеть со Стивеном и Линдой и всей этой шоблой аррогантных бизнесменов, воображающих себя благодетелями человечества, самыми главными людьми в мире, самыми важными. Бизнесмены твердо верят, что это они дают нам всем, простым смертным, работу, наши jobs, что, не существуй на свете бизнесменов, человечество бы вымерло. Научила их заносчивости американская пресса, и литература, и кино, и ТВ, — одно из заблуждений, один из американских мифов. Они горды собой, как поэты, господа бизнесмены. Раньше я считал, что поэты наиболее аррогантные и горделивые существа в мире, но теперь вижу, что я ошибался, поэтам далеко до бизнесменов.
      Я разбаловал Линду и ланчами. И когда Стивена нет в доме, я все равно готовлю что-нибудь, и около часу дня мы с Линдой сидим друг против друга за кухонным столом и жуем. Часто мне не хочется есть, и еще более не хочется готовить, но приходится. Я завел этот порядок сам, желая расположить к себе Линду, и расположил, но теперь она очень обижается, если я отказываюсь приготовить ланч. Она даже привередничает, господа, виданное ли дело! Если я делаю tuna-fish с луком, ее просто приготавливать, всего десять минут я жертвую на эту операцию, Линда жалуется на однообразие пищи — опять tuna, Эдвард! С большим энтузиазмом несколько месяцев тому назад мы открыли для себя поджаренную на решетке польскую колбасу. Теперь Линда не хочет больше есть польскую колбасу, потому что ей, видите ли, колбаса надоела и колбаса будто бы ее толстит.
      Я думаю, что Линду толстит не колбаса, а то, что она уже восемь лет работает здесь со Стивеном, нервничая, злясь, переживая всяческие настроения Стивена ближе, чем свои собственные, гордясь Стивеном и его ненавидя. Я даже всерьез подозреваю, что Линда влюблена в него. Но Линда засиделась на одном месте, Линде нужен свежий новый воздух, новые люди. Это вижу я, видела даже Дженни. Линде нужно бросить на хуй миллионерский дом и прыгнуть в жизнь, тогда она перестанет толстеть. И оставить своего привычного еврейского Дэйвида пятидесяти лет, жалующегося на недомогания, завести молодого любовника и начать новую жизнь.
      Порой, после очередной ссоры с Гэтсби, Линда бормочет, что будет искать себе новую работу, что с нее хватит, что восемь лет в рабстве достаточно, но от пылких речей до попытки разбить хорошо оплачиваемую клетку очень еще далеко, господа. Никогда она этого не сделает, дай Бог, чтоб я ошибался.
      Я живо могу себе представить старого Стивена Грэя, когда-нибудь его непременно разобьет паралич во время одного из его гневных припадков, в инвалидном кресле (конечно, в кресле самой современной конструкции, с компьютерным управлением) и старушку Линду, переругивающихся здесь же, в миллионерском домике. С ними все ясно, они никогда не изменятся. Гэтсби никогда не остановится и не бросит этот, по его собственному выражению, «fucking business», как он грозился мне однажды, в припадке сорокапятиминутной откровенности, и не пойдет преподавать, не станет профессором. Нет. Со Стивеном и Линдой все ясно, единственное, с кем еще ничего не ясно — с батлером Эдвардом, что будет с ним, и где и как он встретит свой конец, и в каком качестве. Так что я, может быть, напрасно жалуюсь. Я свободнее их, без сомнения, хотя и несчастнее. Но за свободу нужно платить, поэтому заткнись, не жалуйся на рабство, Эдвард-батлер.
      Но вернемся к ланчам. Другая причина, почему Линда настаивает на них — она не хочет тратить свои собственные деньги. Она несколько прижимиста, еще Дженни мне об этом говорила. Не то что жадна до патологии, нет, она сама не раз звала меня и Дженни в рестораны, и она и Дэйвид платили свою долю без всяких выкрутасов, Линда устраивает парти у себя в доме, но Линда бережлива. С Дженни у нее не было такой сладкой жизни, как со мной — как у детей в школах — бесплатный ланч. Дженни пекла хлеб и готовила, но не каждый день.
      Но я продолжаю кормить Линду, не бунтую. К тому же Линда тоже иной раз что-нибудь делает для меня, чего я сам или не могу сделать, или могу, но это сложная история. Так, например, она время от времени просматривает мои деловые письма, написанные мной по-английски, и исправляет ошибки, или даже перепечатывает их, что мне очень важно. В начале моей карьеры в доме Гэтсби Линда помогала мне готовить ланчи, в основном я не умел парить овощи — все эти аспарагусы, артишоки, брокколи и брюссельскую капусту, — она помогала, вносила в процесс, правда, до хуя суеты и нервности, но помощь была ценная, признаю. Кроме того, когда Стивена не было в доме, Линда даже пыталась учить меня правильному английскому произношению. Мне это занятие, правда, быстро надоело, но я некоторое время читал ей статьи из «Нью-Йорк таймс», которые мне были интересны, а она корректировала мое произношение и объясняла мне правила.
      Но главное достоинство Линды заключается в том, что она со мной разговаривает. По нескольку раз в день я прихожу к ней в офис, сажусь в кресло рядом с ее рабочим столом, и, если она не занята, мы сплетничаем или говорим о политике. Основной же наш дискуссионный клуб находится в кухне, где во время ланча мы обсуждаем свежие газетные новости. Я прочитываю все без исключения интернациональные новости в «Нью-Йорк таймс», постоянно читаю «Ньюсуик» и «Тайм», посему новости я, конечно, знаю куда лучше Линды, я газетный freak, и Линда уважает мою осведомленность.
      Дженни, после моей частной полуторагодичной пропаганды за равное и единое человечество, уехала в Лос-Анджелес вовсе не такой Дженни, как я ее встретил. Она не стала прорусской или любительницей коммунистов, но, пообщавшись со мной, она поняла, что там, на другой стороне земного шара, тоже живут люди, а не монстры. Слабые, бедные, умные и глупые — всякие, но люди… Понять, что русские не 260-миллионная банда злоумышленников и преступников, для сознания девушки, воспитанной в стране, в которой еще совсем недавно словом «коммунист» пугали детей, это не так мало, господа. Достижение, можно сказать.
      Линда — очень скептический человек. К тому же она находится под сильным влиянием Дэйвида, который очень не любит русских. Человек он интеллигентный — художник-оформитель, предположить, что он расист, трудно, тем более, что русские не самый подходящий объект для расизма. Скорее всего, он просто неудачник, и нашел себе достаточно удаленную мишень для вымещения злобы, потому что он, как мне кажется, трус, отсюда и каратэ.
      Дэйвид, хотя и относится ко мне лично неплохо, полувсерьез считает, что я русский шпион. Линда так, безусловно, не считает, она столько раз видела меня, на коленях драящего щеткой кухонный пол, что, очевидно, этот мой образ вытеснил из ее сознания образ Эдварда в чекистской фуражке, сфотографировавшегося с товарищами-выпускниками шпионской школы — на фоне Кремля. Но Линда скептик по натуре своей, миру она не верит. Она осторожно выглядывает из своего скептического панциря и, чуть что, прячется опять.
      Мы обсуждаем международные проблемы до хрипоты, особенно отношения между Америкой и Россией, но всякий раз приходим к одному и тому же выводу, а именно — что народы у нас хорошие и работящие, a fucking politicians пытаются нас перессорить. «Suckers!» — говорю я. «Suckers!» — говорит Линда.
      Так мы разговариваем, если у Линды есть время, а оно у нее есть не всегда, увы, потому она и садится в кухне на одно и то же место — ближе к телефону, потому что ей звонят и в ланч, что дико злит и ее и меня, мешает нам разговаривать. Злит не злит, но, когда она снимает трубку, она моментально становится вежливой. «Хэлло, офис Стивена Грэя слушает! Чем я могу вам помочь, сэр?» Хотя до этого Линда только что орала: «Fucking shit! Почему они звонят мне в мой ланч!»
      Линда всегда сидит спиной к окну, я же — лицом, я люблю разглядывать улицу. Кухня наша на метр ниже уровня тротуара, потому подошвы пешеходов приходятся как раз на уровень нашего стола. Впрочем, «пешеходы» — не пешеходы, а прогуливающиеся, они не прохожие, не проходят, а приходят, так как улица наша никуда не ведет — она упирается в Ист-Ривер. Это почти всегда одни и те же люди — богатые дамы и господа из соседних очень дорогих, самых дорогих в городе многоквартирных домов, или их слуги, выгуливающие собак, или их дети. Только иногда забредают случайные романтические пары, посидеть у Ист-Ривер, покурить и потискать друг друга. Персонажи на улице одни и те же — по некоторым из них можно проверять часы. Так, например, завидя слегка, наверное, сумасшедшую пожилую женщину, идущую строевым упругим шагом мимо окна по противоположной стороне улицы, можно с уверенностью сказать, что сейчас ровно девять часов и четыре минуты. И что, пройдя в сторону реки, она через пару минут пройдет опять мимо окна, но уже по нашей стороне и в обратном направлении. Меняются в течение года только ее одежды — летом у нее над глазами пластиковый оранжевый козырек, зимой на ней нейлоновая синяя куртка. Я думаю, что она старая дева и, очевидно, живет где-то поблизости. За год она никогда не выбилась из расписания — 9:04 — более чем на пару минут.
      По утрам наша улица принадлежит шоферам лимузинов, поджидающим наших боссов, чтобы везти их вершить их важные дела в их офисы. Многие из соседушек имеют по хорошенькому пакету stakes в компаниях с громкими, всемирно известными именами типа «Авон», «Амоко», «Тексако» и т. д. Откройте «Уолл-стрит джорнэл», ткните пальцем и не ошибетесь — это именно те компании, названия которых, развернув «Уолл-стрит джорнэл», с удовольствием каждое утро лижут взглядом мои соседи. Шоферы лимузинов чистят свои лимузины тряпками или стоят группками, осторожно разговаривая, все в костюмах, при галстуках и в фуражках. Гэтсби — один из немногих в нашем блоке, кто редко пользуется лимузином — предпочитает такси. Причина тому не его либерализм — просто он ведь не живет здесь постоянно, но, чтобы летать в свое имение в Коннектикуте, он не задумываясь использует частный самолет.
      Кроме шоферов, ранними утрами оживляют нашу улицу и красивые женщины — это любимое место коммерческих фотографов Нью-Йорка, у нас необыкновенно респектабельные фасады домов и вид на реку, наш блок — как старая Англия. Посему едва ли не каждый день на нашей улице стоит автобус, и в нем можно разглядеть полуголых девочек, которых брезгливо накрашивают гомосексуалисты мейкапщики. А женщины в штанах садистко-лесбийского типа, с сигаретой в зубах, хрипло указывают изящным молодым людям, куда тащить очередной ящик с аппаратурой, а фотограф — чаще еврей, а сейчас все больше и больше появляется японцев — возится со своей камерой, евреи — озабоченно, японцы — как новенькие автоматы.
      Я, слуга, когда босса нет, охотно вылезаю наружу и с удовольствием разглядываю девочек, которых десятки раз заставляют повторять ту же самую сцену, — скажем, случайную встречу на улице. Модели проходят перед аппаратом со счастливыми лицами, охуев от тоски, но, хочешь — не хочешь, они должны изображать на лицах, одна — удивление и зависть от нового платья подруги, другая — гордость за свое платье, — творческая находка фотографа или хриплой лесбиянки. Мужчины-модели меня раздражают — они всегда очень быкообразные и мужланистые, производят впечатление туповатых, несколько деревенских. Впрочем, близко я с ними не сталкивался, может быть, я ошибаюсь.
      Кроме лимузинов и фэшэн-автобусов, на нашей улице всегда стоит по крайней мере пара автомобилей-фургонов. Нас постоянно чинят и подновляют и перекрашивают — во всяком случае, редкий день улица свободна от каких-нибудь «Royal plumbers» или «Green air airconditioners» или «Sherlock Holmes security installations» и т. п. очень важных представителей более мелкого бизнеса. Нас обслуживает черный мужик Энди, его бизнес называется «Kings airconditioners», как видите, в том же стиле, что и у других представителей частного предпринимательства. Энди часто выручает меня из драматических ситуаций. Я звоню ему, когда вдруг разрывается, скажем, труба в бейсменте или в одной из комнат обнаруживается водяное пятно на потолке; обычно подобные неприятности случаются ранней весной. Энди меня уважает, и я его уважаю, хотя мы совсем разные. Энди не курит и не пьет, и у него есть жена и двое детей. Я — пью и курю, и семьи у меня нет. Энди хочет выучить своих детей и поехать надолго в Африку, он очень интересуется своей прародиной. Я с прародины своей свалил, и вряд ли когда туда поеду. Однако при всей нашей различности мы друг другу симпатичны, и, когда у него и у меня есть время, мы пьем кофе и разговариваем у меня на кухне. Как я ни стараюсь переносить свою жизнь и во все другие комнаты — большую часть моей жизни я все равно провожу на кухне, как и подобает слуге.

* * *

      Иногда в Линду вселяется психопатия. Обычно приступы психопатии совпадают с визитами Гэтсби, который орет ей обидные вещи, вроде обвинений в том, что она тратит его деньги как воду или что он сыт ей, Линдой, по горло — Fed up! с ней, и чтоб она убиралась с его дороги — Get out of my way! В такое время Линда начинает, неосознанно для себя, доебывать меня, хотя я не ее подчиненный, у меня свои дела. Линда всегда находит повод придраться ко мне, сделать это ей нетрудно, ведь она торчит в миллионерском доме восемь, а то и девять часов.
      С месяц назад, к примеру, как-то вечером в дом явились два огромного роста бизнесмена, я был предупрежден об их визите и ждал их. Я дружелюбно показал детинам их комнаты. Они же в свою очередь спросили у меня, что я пишу в тетради, я всегда слоняюсь по дому с тетрадью, если Стивена нет в доме. Гэтсби, конечно, сообщил им, что я писатель; я — один из его аттракционов для гостей. Мы с полчаса дружески поиграли в сумасшедшую компьютерную игру на экране ТВ, они — представители самой передовой в мире технической мысли, — конечно же, обыграли меня, потом они съебали куда-то обедать.
      На следующее утро (джентльмены пришли, очевидно, с обеда поздно и еще спали) Линда сказала мне деловито:
      — Эдвард, опиши мне, который из них мистер Бурдел и как он выглядит, так как я должна передать Бурделу в руки личное письмо от Стивена.
      — Один из них с бородой, а другой без бороды. Оба они преогромного роста дюжие ребята, едва ли не больше нашего босса. Они одного возраста, по-моему, но, кто из них Бурдел, я понятия не имею, — сказал я Линде.
      — Эдвард, пожалуйста, относись серьезно к своим обязанностям, пожалуйста, впредь запоминай, кто есть кто! — сказала Линда нервно, поправляя кофточку, которую она, может быть, надела для этих двух бизнесменов специально, откуда я знаю. — Пожалуйста, Эдвард, ты поставил меня в неудобное положение, я должна вручить письмо мистеру Бурделу, а второй джентльмен — всего лишь его подчиненный, — продолжала Линда. — Всегда спрашивай имя, переспроси, если не понял, мы можем оказаться в большой беде из-за твоей невнимательности.
      — Послушай, Линда, — сказал я, — что ты волнуешься. Дай мне письмо, я его вручу. Ну, если я ошибусь, то что же страшного, а? Я видел джентльменов вчера всего полчаса, и они мне не представились, я им открыл дверь, помог внести внутрь вещи, и мы сразу же заговорили о чем-то… Дай мне письмо, я найду способ, как его вручить. О, Линда! (Тут меня осенило.) Я скажу им издалека, обоим, что-нибудь вроде «Мистер Бурдел, у меня для вас письмо от Стивена!» Бурдел же, я думаю, откликнется и протянет руку за письмом.
      Это все было даже ужасно смешно, с этим Бурделом.
      Вы знаете, что она сделала? Она не дала мне письмо, продолжая бурчать, она стала звонить в Сан-Франциско, откуда явились джентльмены, и дозвонилась-таки секретарше Бурдела, и спросила ее, как он выглядит. «Извини, дорогая, — сказала она, — у меня проблема…» У секретарш — мировое братство, или сестричество, скорее, не знающее границ, интернациональное. Бурдел оказался с бородой и курчавыми волосами. Триумфально поглядывая на меня, Линда торжествующе положила письмо от Стивена, которое тоже написала и отпечатала она — Линда, на самый верх, на полдюжину кожаных папок, лежащих у нее на столе.
      И когда два здоровых лба появились на кухне, позевывая и потягиваясь, Линда, весело поцокивая каблучками, подошла именно к нужному лбу и сказала: «Мистер Бурдел, welcome в дом Стивена Грэя, я надеюсь, вы хорошо спали!»
      Я чуть не расхохотался там же, на кухне, а она вручила священное письмо Бурделу. Через полчаса я выудил письмо из корзины для мусора. На прекрасной бумаге с грифом Гэтсби и нашим адресом было всего лишь написано:

      «Hi, Чарлз! С прибытием тебя! Надеюсь, что тебе и твоему компаньону будет удобно в мрем доме и вы хорошо проведете уик-энд. Я прилетаю в Нью-Йорк в понедельник вечером — в 6:30, и, следовательно, около 7 буду дома, и мы проведем, я думаю, прекрасный вечер. Если задержусь — позвоню.
      Твой Стивен».

      Этот же текст, по просьбе той же Линды, я еще вчера вечером довел до сведения джентльменов.
      В минуту откровенности, еще, кажется, в один из первых дней моей службы, Линда, следует отдать ей должное, как-то сказала мне: «Эдвард! Если я буду уж очень действовать тебе на нервы или буду уж очень настойчиво учить тебя жить, не стесняйся — скажи мне fuck off, что значит отьебись. Работа есть работа, — сказала Линда, — иногда между нами могут быть очень острые отношения, но ты не обращай внимания, скажи fuck off, я не обижусь».
      Я ей говорил не раз, и она мне говорила, и не обижаемся. Работа есть работа — мы строим капитализм, то успешно, то малоуспешно — Стивен, Линда и я тоже.

* * *

      Я люблю кухню, хотя и пытаюсь с нее смыться и стесняюсь кухни. В сущности, все любят кухню — и Нэнси, которая, если приезжает, большую часть дня проводит на кухне, и даже Стивен довольно часто бывает в кухне. Все другие комнаты как бы отвлекают нас от кухни, стремление в кухню это древнее, оставшееся еще с пещерных времен стремление к очагу, в сущности, человеку и нужна в жизни только кухня. Все иное нарастила цивилизация, и мы только бесцельно тратим драгоценное наше, одолженное нами у хаоса время, переходя из комнаты в комнату, перебирая наши некухонные ненужности — предметы и дела.
      Я сижу в кухне у окна — слуга-философ, — смеркается, перед окном два подростка перебрасываются диском и тихо визжат от удовольствия. Солнечный весенний день позади. Я пью пиво и жду босса. Может быть, я и не должен его ждать, это не обязательно, говорит Линда, но, может быть, Гэтсби не имеет с собой ключа, очень редко, но такое бывает, лучше подождать.
      Я сижу и лениво думаю, что хорошо бы самолет ебнулся о землю вместе со Стивеном. Человек он яркий, безусловно, но он занимает в моей жизни слишком много места, после меня самого он — следующий. Все мы прикованы к себе, Стивен — второй центр, вокруг которого обращается моя жизнь. Ни к чему это, думаю я, хорошо бы самолет ебнулся, центр должен быть один — я. Тут же я, впрочем, думаю виновато, а имею ли я право иметь эти злые мысли, имею ли я право желать боссу смерти? Но Стивен, думаю я, очутись он по воле судьбы и случая на моем месте, с его сумасшедшим темпераментом, Стивен, пожалуй, думал бы то же самое, сидел бы у окна, ждал своего босса Эдварда и желал бы ему ебнуться в Атлантический океан. Эта мысль меня ободряет.
      «Право, право, — думаю я, — кто кому и на что дает право, а? Виноват ли я, что, родившись на давно уже остывших развалинах христианства, в середине этого века, в обезбоженной стране (хорошо ли это или плохо, я не знаю), не имею я ничего, ну ничегошеньки, от христианского кодекса поведения в этом мире, или от любого другого кодекса, и потому вынужден выдумывать свой кодекс сам, сам решать, хорошо, плохо ли я поступаю и думаю. Виноват ли я? И с Дженни — следовало или не следовало мне потворствовать своей неизвестно откуда взявшейся ненависти к ней и за ее спиной так плохо о ней думать, и видеть ее плохой — некрасивой, ленивой, пукающей? Может, нужно было закрыть глаза и не видеть, нарочно не видеть в ней плохого — отказаться видеть плохое, а только видеть ее помощь мне и быть ей только благодарным за все, что она вольно или невольно для меня сделала. Может, я не имел права видеть ее некрасивой, и прыщ под носом не должен был замечать?
      Но как? — думаю я. — Я ведь старался ее любить, очень хотел, но независимо от себя самого опять скатился к этому своему безжалостному, замечающему мельчайшие детали, к ужасному моему непрощающему видению, к моим гадким ярким честным мыслям. Вот где секрет, — внезапно думаю я, — я хочу быть честным перед собой, я не могу согласиться на иллюзию, на неправду».
      И, желая Стивену свалиться вместе с «Конкордом» в воды Атлантического океана, я тоже максимально честен перед собой, эгоистично честен. Его визиты приносят мне неудобство, физическую усталость, психологические унижения и общее стеснение моей жизни, заставляют меня жить не так, как я должен жить, по моим представлениям, вот я и желаю ему смерти. Разве стыдно желать смерти своему тюремщику, даже если у него есть дети и жена? И тогда, в мои восемнадцать лет, уговаривая параноика Гришу убить санитаров для того, чтобы убежать из больницы, где меня мучили — вкалывали инсулин, загоняли в кому, уродовали мою психику, унижали меня, — я был биологически совершенно прав. Убей мучителя своего!
      О землю разбиться с самолетом я боссу не желаю, очень больно будет. Самолет, упавший в океан, выглядит куда безобиднее, гуманнее. В океан лучше… решаю я… Однако вдруг приходит мне в голову, если Стивена не будет, власть захватят наследники, и Нэнси дом непременно продаст. Продаст, точно, она любит жить в «стране», возле лошадей и коров, она и сейчас ворчит на Стивена — дескать, нью-йоркский дом — совершенно ненужная роскошь, я потеряю работу и возможность, будучи бедным, жить время от времени жизнью богатого человека — уникальная в своем роде единственная жизнь и возможность. Нет, думаю я, пусть уж босс прилетает, он хороший парень, а что истеричный, так Бог с ним. Переживем, перетерпим.
      Реалист я. Даже в мелочах я ловлю себя время от времени на вульгарнейшем реализме. Так, помню, перешивал я брюки для некоей старой дамы и хотел было обметать на машине швы — как полагается, чтобы не обтрепались. Уже зарядил в машину нитки нужного цвета, как вдруг подумал, а зачем собственно, все равно брюки недолго ей служить будут. Она же старая, края точно не успеют обтрепаться, она раньше умрет. Так и не обметал.
      На себя я тоже распространяю мой ужасный реализм. Теперь я никогда не забываю о смерти. Раньше, бывало, с год даже не вспоминаю совсем, живу, как будто мне жить вечно, глубоко поглощенный в проблемы сегодняшнего дня, не оглядываясь, и только иной раз тихо призадумаюсь со страхом или недоумением. И забуду…
      Теперь я всякий день мирно и спокойно помню о смерти, помню и считаю. В сущности, мне осталось еще 20–25 лет нормальной активной жизни, до момента, когда тело износится до такой степени, что уже будет причинять больше неудобств, чем удовольствий. В эти 20–25 лет я должен втиснуть всего себя — свои размышления, книги, действия, свою сексуальную жизнь — выебать именно тех женщин, которых я мечтаю выебать, если я желаю (вдруг) убивать мужчин и женщин, я тоже должен поторопиться. Если я хочу иметь детей — то мне следует завести их в середине этого периода, если вдруг у меня очень высокие мечты основать партию, или государство, или религию, то все должно быть закончено к 2001–2005 годам после Рождества Христова, господа. Все должно быть закончено. Я мертвец — посередине отпуска. Vacation истекает, господа, скоро опять в хаос.
      Скорей, скорей, пока есть время, — раздуть какой-нибудь бред и пожар, не важно какой, но успеть — советую я и тебе, читатель. До встречи с хаосом, до возвращения с солнечных каникул в ничто.
      Через пару дней я застал себя сидящим там же у окна в кухне, починяющим Стивену шубу. Он меня об этом не просил, он просто свалил свою, уже ненужную, шубу, зима-то ведь прошла, на сундук в прихожей, и там-то я и увидел, что карман полностью разорван и подкладка тоже разошлась по швам, а шуба почти совсем новая. Я мог отдать шубу в магазин к Каплану в починку, или вообще не касаться ее, повесить в шкаф, но я сидел и зашивал ему шубу, старательно зашивал. Я не умиляюсь своему собственному благородству, меня просто удивляют эти разные течения во мне самом — то смерти Стивену желаю, то шубу ему, как мама, чиню. Наверное, так нужно. А может быть, я способен зашить ему шубу, набросить на него шубу починенную и выпроводить его на смерть? Может, это у меня просто любовь к порядку так проявляется.
      Выпроводить, выпроводить. Стивен этого заслуживал. Он все-таки был дико грубый. Прямо с порога иногда. Вчера он приехал и, едва войдя, дверь за собой не успел закрыть, объявил, что он уходит out. На что его слуга спросил растерянно-иронически: «Немедленно?»
      Он сказал: «Через пятнадцать минут. Могу я отдохнуть в собственном доме? Do you mind?» — и зло посмотрел на слугу своего.
      Я нет. Я не возражал. «Отдыхай, усталый босс — психопат и баба», — подумал. Я не ожидал, что он взорвется и будет орать на меня, — после визита Ефименкова мои акции стояли высоко и прочно, но я все же свалил в свой любимый бейсмент, где тихо, тепло и спокойно, и уж никто не пойдет туда, разве что за вином, и сел в бельевой комнате в угол на кучу грязного белья. В бейсменте, в бельевой комнате, хорошо отсыпаться после побега из тюрьмы по гнилой и промозглой погоде, после нескольких недель в холоде и сырости хорошо спать в бельевой комнате, накрывши голову только что выстиранными простынями, забыв об остальном мире, позабыв на мгновение и подвиги, и славу, все позабыв, только легкая духота, и нечеловеческая усталость…
      Стивен, думаю я отвлеченно, Нэнси… Иногда, в минуты, когда я перестаю смотреть на сегодняшнюю мою жизнь, как на неизбежный этап моей судьбы, без которого будущего просто не случится, я растерянно думаю — зачем я слуга, как я тут оказался? Это все ведь смешно — Стивен, Нэнси… серебро, грязные тарелки, как подавать мясо… как готовить соус для крабов… Как смешно, как глупо, при чем здесь ты, Эдвард? Давно, в советской школе, у дореволюционных писателей, читал ты о своей сегодняшней жизни, и никак не думал; что то прошлое вдруг однажды станет твоей жизнью. Глупо как…
      Убежать из слуг? Но куда? Ведь те же минуты и часы, которые я трачу на Стивена, я бы тратил на другую, еще более никчемную работу, на другие, тоже мне на хуй ненужные дела.
      Так я сижу на куче грязного белья и решаю, что мне делать дальше. Проведя в таком состоянии с час, взвесив все плюсы и минусы, я в итоге прихожу к выводу, что с моей стороны было мудро пойти работать к Гэтсби. «Что бы я сейчас делал в своей квартире на 83-й улице, если бы даже у меня были деньги ее оплатить? Сидел бы один, как сыч. Здесь я хотя бы окружен людьми. Разговоры, язык, книги, и деньги… — перечисляю я преимущества миллионерского дома. — И вообще, в конце марта вся семья едет на три недели в Тунис, а потом Стивен летит в Японию», — радостно вспоминаю я, встаю с кучи белья и выхожу из бейсмента.
      Стивен, проторчавший в доме час вместо пятнадцати минут, в это время хлопает входной дверью и проходит мимо окна кухни… Но, увидев меня, он возвращается, улыбается и машет мне рукой, видно, стыдно ему стало за грубость. Раздетый совсем ушел, только в костюме, думаю я механически. Человек он не плохой, думаю я. Может, когда-нибудь вложит деньги в уничтожение цивилизации…
      В мою первую зиму и весну почему-то получалось так, что у Нэнси пару раз в месяц обязательно образовывалось срочное дело в Нью-Йорке, и она приезжала или одна, или с детьми, или даже с соседями по деревне, обычно на пару дней, редко когда на большее время. Я подсчитал, что за эти первые месяцы моего служения в доме мистера Грэя Нэнси провела в городском доме куда больше, чем за весь тот период, когда я был бой-френдом Дженни. Нэнси явно проверяла мою пригодность к должности хаузкипера, я же от ее проверок с непривычки охуенно уставал.
      Нэнси любит готовить, она не бездельная леди. Почти всегда завтрак на всю их ораву — на детей и деревенских соседей и их детей, она готовила сама. Моей же обязанностью было помогать ей, торчать с ней на кухне, подать ей то и это, сбегать в магазин. Если, скажем, оказывалось, что сливочное масло, которое я употребляю, было не того сорта, какой употребляет она, или Нэнси вдруг решала делать оладьи — pancakes, а в доме не было муки, я влезал в свой тулупчик и бежал за мукой или маслом.
      Так и помню себя в ту зиму по утрам на ярко освещенной кухне невыспавшимся Ванькой Жуковым, расставляющим тарелки на дюжину человек, раскладывающим салфетки, таскающим стулья, за окном едва серело, — деревенские жители — Нэнси и ее приятели, вставали с петухами.
      Помогать и быть на побегушках куда худшая работа, чем если бы я готовил им завтраки сам, я лично предпочитаю готовить. Нэнси, безусловно, все умеет, и она заслуженно прославленная хозяйка. У себя в Коннектикуте она время от времени печет безумные огромные торты на сто человек в виде корабля, или в виде церкви, или в виде Сити-холл, о ее тортах всякий раз сообщает читателю кулинарная секция «Нью-Йорк таймс». Торты эти пожираются гостями мистера и миссис Грэй на открытом воздухе на коннектикутской лесной поляне под аккомпанемент симфонического оркестра. Я же говорю, что они любят выебнуться, их хлебом не корми, эту семейку, но дай выебнуться.
      Она готовила завтраки, спасибо ей, но кухня моя после набега миссис Грэй выглядела как мирное еврейское местечко после погрома. Дело в том, что она использовала столько посуды, сколько ей заблагорассудится, в три раза больше, чем я. Но в Коннектикуте за ней убирали шестеро, здесь же только мы с Ольгой образовывали живой конвейер между раковиной и дишвошером: Ольга ополаскивала посуду от остатков пищи, а я устанавливал посуду в дишвошер. Грязную посуду после ланча я убирал уже один.
      Однажды Нэнси обратила внимание на то, что я ополаскиваю тарелки перед тем, как поставить их в дишвошер:
      — Ты не должен этого делать, Эдвард, — сказала она снисходительно, очевидно, поражаясь моей глупости или неосведомленности, — на то и дишвошер, чтобы мыть тарелки.
      Я сказал:
      — Извините, Нэнси, но специалист, который ремонтировал нам дишвошер с месяц назад, сказал, чтобы мы так делали, я и делаю.
      — Почему? — сказала Нэнси, — у меня точно такой же дишвошер в Коннектикуте, и я никогда не ополаскиваю посуду перед мойкой.
      Я пожал плечами, а она сунула грязные после завтрака тарелки с размазанным по ним яйцом в несчастный наш дишвошер. Ну, через сорок минут они и вышли из дишвошера чистые, но с размазанным по ним яйцом, как и прежде. Она уселась тогда, разбросав свои юбки по полу возле дишвошера, и засучив рукава стала в нем копаться. Открутила несколько гаек, сняла несколько частей, возилась, возилась в дишвошере, все время повторяя: «Почему?» — любознательная и упрямая Нэнси. Потом к ней присоединился гость — один из ее деревенских соседей, очень худой банкир в одних носках, он тоже уселся возле дишвошера и погрузил в него руки…
      Я время от времени незаметно подталкивал присутствующую при этой сцене Ольгу локтем и иронически улыбался. Мы, люди из технически слабо развитых стран, не пытаемся лезть в ту область, где мы ни хуя не понимаем. Дотошные же Нэнси и банкир возились с машиной часа полтора, перепачкались в жирной воде и остатках пищи, а результат был нулевой — 0. Мы до сих пор ополаскиваем тарелки от остатков пищи, а уж потом ставим их в дишвошер, потому что так приказал нам Их Величество Специалист — рыжий парень в комбинезоне — Бог Посудомоечных Машин.
      Я усиленно спрашивал Нэнси, как делать, я притворялся, что меня действительно интересует, как она готовит майонез с укропом или еще какую-нибудь пищеварительную чушь. Я ее спрашивал и даже записывал, господа. Если хочешь быть на хорошем счету, будь старателен или делай вид, что ты старателен. Я усиленно делал вид. Может, Нэнси даже не очень мне верила, что меня интересует кухонная арифметика и механика, но от нее и не требовалось верить — мы играли свои роли: она — хозяйки, я — хаузкипера, все у нас было хорошо. Волею обстоятельств я почему-то умею варить превосходный куриный суп, куда лучше Нэнси, это и Линда отмечает, и даже Стивен. Даже более того — многие люди мне говорили, что мой куриный суп лучший из всех куриных супов, которые им приходилось есть во всю их жизнь. Может быть, я делаю лучший в мире куриный суп, а? Я думаю, Нэнси уважала меня за куриный суп и еще за то, что я не выебывался и принимал условия игры — утруждал себя казаться старательным. Посему, в конце концов, она прекратила свои наезды и приезжает теперь в Нью-Йорк только в случаях действительной необходимости. А тогда, в марте, год назад, Нэнси сказала мне, как бы подведя итог проверки: «Ну что ж, Эдвард, с тобой все хорошо, дом без пятнышка (пятноотсутствующий, если перевести с английского буквально). Спасибо тебе большое».
      Теперь мы живем в мире, согласии и покое. Вообще же я считаю, что хозяева только грязь в дом наносят, пользы же от них никакой — точка зрения хаузкипера. После редких теперь, слава Богу, набегов дикой толпы из Коннектикута я и Ольга постепенно начинаем приводить дом в порядок. Особенно загаженными оказываются, конечно, детские комнаты. Пытливые американские дети во время своих коротких визитов успевают сделать многое: склеивают модели самолетов и кораблей, режут на мелкие кусочки бумагу и разбрасывают ее по всему дому, бегают по крыше, да так, что стекла трясутся во всем доме, опутывают лестничные перила проводами и веревками… Всего разгрома, учиняемого всякий раз детьми, не опишешь, во всяком случае, каждый такой визит стоит нам с Ольгой нескольких дней труда после их отъезда. Самое противное, что практически мы убираем за детьми гостей, только самый младший ребенок Грэев по возрасту способен участвовать и участвует в этих безобразиях. Но я всегда так счастлив, что хозяйка убралась восвояси, что последствия визита не могут омрачить моей радости.
      Иногда Нэнси кого-нибудь оставляет в доме еще на несколько дней пожить. Или же у коннектикутского банкира — ее соседа — есть в городе дела, и он остается на пару дней, или любовник Нэнси Карл живет в доме. Но по взаимной нашей со Стивеном договоренности я ничего не должен этим людям — я могу предложить им кофе поутру, если они спускаются в кухню, и все, что я имею в рефриджерейторе, но берите сами, дорогие гости. Самообслуживание.
      Карл всегда появляется в доме через полчаса после прибытия Нэнси. Первое, что она делает, поставив свой джип перед окном кухни — я и старшие дети выгружаем в это время веши из джипа, — она звонит Карлу. Карл — быстро лысеющий не очень молодой человек, очевидно, моего возраста или даже моложе, но в отличие от меня он таки, да, сделал себе карьеру за последние четыре года. Начав с бухгалтера провинциального яхтклуба, где-то там же, в захолустном углу Коннектикута, Карл, благодаря протекции Нэнси, быстро взлетел по социальной лестнице, перескакивая через две-три ступеньки, и занимает сейчас должность Президента одной из крупных дочерних компьютерных компаний, входящих в империю Гэтсби.
      «Учись, Эдвард, — говорю я себе всякий раз, когда вижу Карла, сидящего с Нэнси на кухне и интеллигентно беседующего с ней о пустяках, — вот он — авантюрист, настоящий, не то, что ты».
      Нэнси сорок, женщина она вполне привлекательная, высокая, с хорошей фигурой. Единственное, что можно поставить в упрек ей или природе — что она, как и Дженни, совершеннейшая мама, на чьи ласковые колени хорошо прилечь обиженному жизнью ребенку. Что бы со мной в жизни ни происходило, в самых тяжелых обстоятельствах, мне никогда не хотелось выплакаться на маминых коленях или на ее груди. Мне нужны капризные блядские девочки-подружки, заносчивые, и размалеванные, и надушенные, снов о том, что я маленький и робкий спускаюсь в гигантскую пизду, у меня никогда не было, я не Стивен и не Карл, короче, и Нэнси для меня не привлекательна. Хотя вначале я, как истинный авантюрист, и подумывал о жене босса, но, взвесив все за и против, понял, что она не моя чашка чая. Уже совсем другой вопрос, был бы я ей интересен или нет. Я думаю, что нет, между нами не было и нет ни одной точки соприкосновения, хотя и антипатии тоже нет. Кроме того, я думаю, что мы с Нэнси одного типа люди, я тоже самоуверен, инициативен, деятелен, и всем моим женщинам всегда покровительствовал, и был им папа, даже тем, которые были старше меня. Может, именно поэтому мы и с Дженни не сошлись, она ведь не была соблазнительной девочкой-дочкой, она была мама Дженни, мама Дженни нам не нужна, нет. Я сам папа Лимонов, я сам командир.
      Авантюрист Карл — тихий человек, он если и живет в доме, то так, что его не видать и не слыхать. Иной раз по утрам я застаю его на кухне читающим книгу этикета, написанную Эми Вандербилт, очевидно, специально как пособие для авантюристов, для кого же еще. Гэтсби книга не нужна, кое-что он знает, а его деньги и его самоуверенность ставят его выше любого этикета. Гэтсби — представитель верхнего класса общества, а не буржуа, не бывший бухгалтер, как Карл. Вот Карлу приличествует читать книгу этикета, он ее и читает. Тем не менее, они делят одну женщину.
      Как странно, думаю я, природа, совершенно не считаясь с телами, рассовывает типы людей куда попало, есть тип, и природа сует его в первое попавшееся тело. И вот здоровенный детина — Стивен Грэй — 6 и 2, имеет в себе уязвимую душу маленького мальчика, который во всех женщинах ищет себе маму и выбирает маму — тому пример и Нэнси, и Полли, и еще несколько его женщин, все они распространяют вокруг себя материнскую ауру. В то же время я, Эдвард Лимонов, — 5 и 8, с детско-подобными чертами лица, поди ж ты, и имею замашки папы. Помню, что за все время моей жизни с Дженни, я один только раз — больной и в жару, закапризничал, и все в тот момент вдруг стало для нее на свои места — она прижала мою голову к груди и стала гладить меня по волосам, очевидно, сама этого не сознавая, и что-то забормотала ласково. На следующий день Дженни сказала мне грустно: «Какой ты был вчера больной, Эдвард, но наконец human. В первый раз за все время».
      Когда я гляжу на Нэнси в длинном платье, с загорелым лицом, ее волосы собраны в пучок, она совсем не накрашена, суровая и сосредоточенная, она стоит в саду на коленях и сажает куст азалий — пересаживает их из горшка, я чувствую некоторое мужское превосходство перед моим хозяином. Потому что он нуждается в покровительственных ласках этой крепкой женщины, а я до сих пор еще с ужасом вздыхаю каждую ночь и переворачиваюсь в постели, вспоминая взбалмошное дитя Елену, способное довести меня до бешенства своим блядством, совершенно отбившееся от рук дитя. Елена — дитя, сбежавшее от папы Эдварда, и творящее безобразия, ебущееся со скверными мужчинами, и хулигански живущее, как она хочет, в то время как дочь должна жить, как хочет папа. Природа скроила меня таким, что делать, если б я мог — я бы с удовольствием успокоился на женской большой груди — бедный уставший мальчик.
      Ах, дорого бы я дал, чтобы проникнуть ночью в спальню Стивена Грэя и посмотреть, как он это все делает со своими женщинами. Любопытство исследователя, господа, только любопытство исследователя, ничего грязного, никаких сексуальных мыслей, хотелось бы посмотреть только, кто и как преобладает. Кстати говоря, Стивен со своими girl-friends использует не только его хозяйскую спальню, но и гостевую спальню рядом. Или он трахается с Полли на своей постели, а позже она уходит спать в гостевую комнату, и в таком случае, ох уж мне эти избалованные васпы, или Гэтсби считает неэтичным использовать для ебли хозяйскую семейную спальню, где висит фотография Нэнси — голой с голым же ребенком, это Генри — ее первенький. Не знаю, но черная женщина из слаборазвитой страны Гаити Ольга имеет чуть больше работы, благодаря странному благородству нашего господина. А желтый человек полутатарин Эдвард имеет еще один повод для улыбок и размышлений.

 

      Уже через несколько дней после того, как я стал миллионерским хаузкипером, или, как Гэтсби говорит, батлером, энергичная бюрократша Линда составила для меня любопытный документ, очень длинный, и не жаль ей было тратить время. Чтобы у вас создалось представление, какая у нас в миллионерском доме царит полувоенная обстановочка, я привожу его здесь:

      «Эдвард!
      Это список друзей Стивена и его сотрудников по бизнесу, с которым ты должен тщательно ознакомиться.
      «П» после имени обозначает персональный друг, «Б» обозначает сотрудник по бизнесу. Где нет никакого обозначения, личность принадлежит к обеим категориям. Страна после имени обозначает основное место жительства, в том случае, если это не Соединенные Штаты.
      Это ни в коем случае не полный лист, но только включающий наиболее важных людей. Пожалуйста, постарайся стать familiar с именами, их правописанием, и т. д., чтобы, если они будут звонить, ты мог бы более четко понять тон поручения. Под этим я подразумеваю, что, может быть, нет необходимости всякий раз искать Стивена по всему глобусу, но что поручение определенно заслуживает быть записанным и представленным нам обоим — мне и Стивену, если он в городе. Пожалуйста, особенно внимательно относись к поручениям, когда они исходят от кого-либо, кто находится в Нью-Йорке только на короткое время и Стивен в это самое время тоже в городе.
      Другое предложение я имею к тебе также — чтобы ты иной раз просматривал мою картотеку, когда у тебя есть время, и ознакомился постепенно с другими именами. Если кто-нибудь звонит, кто не упомянут в этом списке — основное правило, что если ты можешь найти его имя в картотеке, он заслуживает того, чтобы записать его поручение.
      Две просьбы: пожалуйста, всегда говори мне, если ты даешь листок с поручением (мэсиджем) Стивену, так как вдруг он не сможет немедленно ответить на звонок и попросит меня об этом позже.
      Не полагайся на людей, если они говорят, что мэсидж не важен, пожалуйста, пытайся получить имя и телефонный номер во всех случаях, если не само существо дела. Это может быть звонок для меня, относящийся к чему-то, над чем я сейчас работаю.
      ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ ЧЕГО-ТО, СПРОСИ МЕНЯ ОБ ЭТОМ, НЕСМОТРЯ НА ТО ДАЖЕ, ЧТО НЕПОНЯТНОЕ ПОКАЖЕТСЯ ТЕБЕ ТРИВИАЛЬНЫМ!!!
      P.S. Если ты не можешь найти имя в картотеке, оно может находиться под титулом компании звонящего. Так, например, имя Карла Финка может также быть под «Норс Электроник». Таким образом, если это не персональный звонок, ты можешь чувствовать себя свободным спросить название компании, к которой принадлежит звонящий».

* * *

      Дальше следовало около 200 фамилий. И страны, в которых жили эти П. и Б., действительно были разбросаны по всему глобусу.
      Гупта — «П», т. е. персональный друг Гэтсби. Линда объяснила мне, что состояние его оценивается в 40 миллионов и он работает в области нефти и атомной энергии. Гупта из Бирмы, но образование он получил в Англии, а живет он везде, по всему миру — у него есть дома в Рангуне, Куала-Лумпуре, в Лондоне и Техасе, где он чаще всего и торчит, вблизи своей нефти. Когда же он приезжает в Нью-Йорк, то несмотря на то, что у него есть постоянно ожидающий его номер в «Уолдорф-Астория», останавливается он всегда у нас, в доме Стивена. Ему так удобнее, видите ли.
      Гупта моего роста, может быть, чуть выше, и у него почти такая же фигура. Его темная бирманская кожа, может быть, основная причина того, что он человечнее окружающих Стивена богатых людей, ведь с виду, не заглядывая в его карман, он, Гупта, — цветной. В Великих Соединенных Штатах, простирающихся от океана до океана, это обстоятельство до сих пор еще кое-что значит.
      Я господина Гупту даже по-своему люблю, может, тут сказывается то, что мы оба азиаты, а может, то обстоятельство, что он единственный из всех «П» и «Б», кто меня замечает. То есть он не просто отделывается вежливостью богатых людей — ничего не значащими двумя-тремя вопросами, он со мной разговаривает, порой очень заинтересованно. Конечно, он хитрая восточная лиса, со сладкими речами и очень крепкими лапами, я знаю, но уже в нашу первую встречу, я еще был тогда любовником Дженни, после десятиминутного разговора на кухне, мы обсудили, смеясь, брачную страницу в «Нью-Йорк таймс», Гупта вдруг сказал мне: «Я не сомневаюсь, Эдвард, что ты будешь очень successful (успешный)». Даже если он мне просто льстил, а восточные люди на всякий случай хотят быть со всеми в хороших отношениях, даже с любовником хаузкипер, но мне так нужна была тогда лесть. Поддержка. И я его запомнил, и я себе сказал: «Вот живой человек. Может, и не друг, другого совсем класса человек, но мне от него приятно».
      К тому же Гупта какой-то ладный. Он одевается намного современнее Стивена. Гупта, скажем, может надеть лучший шелковый пиджак от Сакса с Пятой авеню и хлопчатобумажные брюки, купленные в магазине «Гап» на Лексингтон на сейл за десять долларов, я ему таких брюк немало укоротил. Видите, он правильно поступает, что входит в людей, делает друзей, вот и я ему пригодился, и, как вы увидите, не только в этом. Гупта учит меня практичности — как-то он отвел меня в тот же магазин Сакса, на распродажу, и объяснил, как покупать дорогие тряпки вдвое дешевле. Я с удовольствием учусь, благодаря чему имею уже сейчас небольшой, но очень впечатляющий гардероб дизайнерских тряпок, которые бы мне в жизни не решиться купить за нормальную цену. Авантюрист должен хорошо одеваться.
      Он всегда сияет — мой приятель миллионер Гупта — разряжен как школьник в первый день каникул — белые носочки, красная рубашечка с крокодилом, мокасины, хлопчатобумажные, всегда светлые брюки. В офис, а у него в Нью-Йорке он тоже есть, Гупта надевает костюмы и галстуки, да, но это другие костюмы и другие галстуки, отличные от тех, какие надевает мой босс Стивен Грэй. От Гупты как-то весело, хотя я целиком согласен с Линдой, когда она объясняет мне, что работать с Гуптой далеко не сахар, он мягко стелет, да жестко спать, и совсем загнал свою секретаршу. Да, говорю я, но с Гуптой все же веселее, он эксплуатирует тебя, может, и больше Стивена, но я предпочитаю восточное, ровное и хитрое лукавство, с помощью которого Гупта выжимает из своих служащих соки, истеричности и рывкам Гэтсби. Линда — бессознательный патриот Гэтсби, лучше же всего быть самому боссом и никому не служить. К тому же Гупта, который не так уж часто появляется в Нью-Йорке, протрепался со мной на кухне куда больше, чем Стивен Грэй — мой хозяин. Судя по тому, что я знаю о делах Гупты, он далеко не распиздяй, и даже более успешный бизнесмен, чем мой хозяин, намного более результативный. Следовательно, пуританская суровость Гэтсби вовсе не необходимость.
      Как ни странно, Гупта и куда более либеральный. Он, например, не постеснялся пригласить меня — слугу — в ливинг-рум, когда он принимал у нас в доме своего посла и министра торговли своей страны. Все мы тогда дружно пили шампанское «Дом-Периньон», хаузкипер Эдвард среди миллионеров и министров, и вежливо светски беседовали. Когда мы выпили четыре бутылки, Гупта вызвал меня в коридор и спросил, не мог бы я выйти и купить еще несколько бутылок или позвонить в ликер-стор и попросить о деливери. Для такого человека хаузкиперу Эдварду в ликер-стор смотаться приятно. «Могу я использовать лимузин?» — спросил я Гуту. Дело в том, что гости, естественно, прибыли в лимузине, который нанял для них Гупта. «Конечно, Эдвард», — сказал Гупта.
      Я сел в черный лакированный гроб и проехал три блока до винного магазина. Оказалось, что приятно ездить в лимузине за шампанским. Шофер оказался русским, вернее, евреем из России, я это тотчас понял по его деревянному акценту, как только заговорил с ним, но то, что я русский, я ему не сказал. На хуя, — кроме России, сзади у нас ничего не было общего.
      Вернувшись, я поставил шампанское во freezer и опять уселся в ливинг-рум с Гуптой и его компанией. Их посол в Нью-Йорке раньше, оказывается, был послом в Москве, нам было о чем поговорить. Правда, он был послом в Москве именно тогда, когда я уже из Москвы уехал. В довершение всего, одна из приглашенных развлечь гостей девушек, в данном случае приглашенная развлечь самого Гупту, — беловолосая манекенщица Жаклин, оказывается, знала мою бывшую жену — с Жаклин мы поговорили о моей эксцентричной и слишком, с моей точки зрения, знаменитой экс-Елене.
      Постепенно гости и девушки разбрелись по дому и саду, я же, решив, что я достаточно поучаствовал в социальной жизни моего приятеля Гупты, удалился в свою комнату. Но через некоторое время ко мне постучался внимательный Гупта и спросил, не хочу ли я присоединиться к ним опять, за что я его поблагодарил, но отказался. Гупта же доверительно сообщил мне, стоя в дверях, что он уже не раз ебал Жаклин и собирается выебать и сегодня.
      О, я даже представить себе не могу Стивена Грэя в такой ситуации. С Гэтсби я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Однажды, один только раз, он даже потащил меня в ресторан, увидев, что я разговорился с его приятелем адвокатом мистером Эллисом: «Эллис! Эдвард! Пойдемте, продолжите разговор в ресторане!» Мы продолжили, но с превеликим трудом, Гэтсби не давал никому слова сказать, и в конце концов мне стало неинтересно, и я в душе проклинал себя за то, что согласился пойти с ними. Стивен Грэй любит быть центром внимания, он любит говорить, а все обязаны внимать ему, раскрыв рты. Э, нет, это не для меня!
      Тогда, в ресторане, если я или Эллис, или другой приятель Гэтсби — Бирнбаум, говорили, я заметил, что Гэтсби моментально сникал, ему явно становилось скучно. Может, он опережал своей истеричной мыслью нашу беседу, может, ему было неинтересно, что мы ему говорим, не знаю. Я с ним в принципе согласен, большинство людей неинтересны, но себя, его хаузкипера, я считаю достаточно незаурядной личностью, и то, что он никогда не полюбопытствовал мной по-настоящему, не попытался понять, что же скрывается за молчаливым и с виду вполне дружелюбным русским, готовящим ему его ланчи, это обстоятельство заставляет меня думать о нем не слишком высоко. Гэтсби интересовался, например, тоже русским Ефименковым, но у Ефименкова же было мировое имя, Гэтсби же сноб, господа, чего же, собственно, я от него хочу? А ничего, собственно. Просто считаю его забавной личностью, выдающейся даже, для его круга людей. Так же, как Дженни была необычной личностью для ее круга. И интересуюсь я причинами в этом мире. Любопытен я, вот в чем дело.

* * *

      Гупта порой подсмеивается над Стивеном. Большой любитель противоположного пола, Гупта как-то раз сказал мне с хитрой улыбкой, что ни на одну из женщин Гэтсби у него просто не встал бы член, что все они ужасно семейного типа. «У меня тоже не встал бы, Гупта», — поддержал я его, смущенно улыбаясь, несколько неловко было мне предавать таким образом Гэтсби. Мы как бы были настоящие мужчины с Гуптой, а Стивен нет. Мне даже стало жаль несчастного Гэтсби. Бедный Гэтсби, у нас с Гуптой прекрасного качества женщины, от которых у нас встают хуи, а у него такие женщины, от которых наши хуи не встают. Почему-то мы были уверены, что у Стивена от наших бы женщин хуй встал.
      О том, что у Гупты от моих женщин встает хуй, напоминает мне один из моих пиджаков — Гупта подарил мне его на следующий день после того, как выебал Татьяну. Точнее, Гупта подарил мне пиджак от Сакса за то, что я «отдал» ему русскую женщину по имени Татьяна, чужую жену и даже мать двоих детей. Татьяна — темноволосая и красивая, она совсем не похожа на русскую, она совершеннейшая испанка. Ко мне она явилась вскоре после того, как мне удалось опубликовать мой многострадальный роман по-русски, один экземпляр я тотчас послал Ефименкову — пусть наслаждается. Благодаря этому роману, на меня, как пчелы, и мухи, и осы на сладкое, стали слетаться русские девушки и женщины. Я не возражаю. Татьяна одна из них.
      Татьяна говорит тихим голосом и считает себя очень несчастной. Я, Эдвард, не считаю, что она так уж несчастна. У нее сластолюбивое тонкое тело и маленькая клейкая пизда. Татьяну ебать приятно, она хрупкая и обожает ебаться, во время акта она чуть-чуть всхлипывает от удовольствия. Может быть, часть ее несчастий, а к числу несчастий относится и ее последний муж, объясняется именно тем, что она не может устоять перед хуем.
      Я ебался с Татьяной с мая месяца, только с небольшим перерывом, вызванным тем, что она якобы обнаружила, что заразилась от меня инфекцией, чего на самом деле не было, тогда она секретно встретилась со мной в баре на Вест-Сайде, сидела в черной шали, плакала и говорила со мной шепотом. Первое время ее сумасшедшая манера поведения, черные наряды и заплаканные глаза даже нравились мне. Но уже в сентябре ее выходки мне надоели. В число ее номеров входила, например, ее паранойя, да-да, обыкновенная паранойя, — она считала, что за ней следит CIA. Какие-то основания у нее для этого были — один из ее прошлых любовников был действительно специальным агентом CIA, но от любовника до слежки дистанция достаточно большая, согласитесь. Хотя очень возможно, что ее любовник и следил за ней, может, он даже использовал для этого аппарат CIA, почем я знаю. У меня своих детективных проблем в этой жизни достаточно.
      Куда больше, чем Татьянина паранойя, доебывала меня Татьянина безалаберность. Пару раз она не явилась в миллионерский дом, когда я ее ждал, несколько раз ввалилась, когда я ее не ждал, единожды спугнула мне молоденькую пизду, бывшую у меня в тот момент в доме. Потому я на Татьяну озлился, и как-то раз, когда она мне позвонила, сказал, что передаю ее Гупте, и, несмотря на ее возмущенные протесты в телефон, отдал телефонную трубку Гупте.
      Гупта ласково поговорил с Татьяной, почему-то «Татьяна» он произносил с грузинским акцентом и умело договорился с ней о встрече, что легко сделать, следует только нажать на нее.
      Гупта видел Татьяну у меня несколько раз до этого, и она ему очень понравилась. И неудивительно, она красивая. «Мне надоели мои девушки, — говорил Гупта, поджаривая себе в сковородке овощи, он вегетарианец. — Американские девушки хороши, Эдвард, если ты, например, едешь на пикник с друзьями — они очень компанейские, пьют пиво из банок, громко хохочут, но в постели они однообразны». «Вот у тебя Татьяна такая загадочная, в ней есть романтика», — лицемерно вздыхал Гупта. Видно было, что ему хочется Татьяну. Большинство Гуптовых девушек, по-моему, как раз не американки. Он ебал Жаклин, несмотря на французское имя, Жаклин была из Финляндии, видел я у него также девочку с Ямайки — так что он только нарочито прибедняется.
      Отношение у Гупты к женщинам ласково-циническое, и очень практичное, и я его понимаю, будь у меня такая бурная деловая жизнь, я бы тоже, очевидно, приобрел такую же сексуальную философию.
      — Все красивые девушки в Нью-Йорке, все модели и актрисы, Эдвард, — поучает меня Гупта, — по крайней мере, 80 процентов из них уж точно, употребляют кокаин, это считается очень шикарным, и покупать им кокаин — быстрейший и простейший, но увы, не дешевый способ выебать и удержать их. Ты не знал мою герл-френд Летишу? — спрашивает меня Гупта и тотчас же сам себе отвечает: — Нет, ты не мог ее знать, Дженни видела ее несколько раз. Летиша работала для «Элит», — Гупта называет одно из самых известных в Нью-Йорке модельных агентств, он уже знает, что интересы хаузкипера Эдварда далеко не ограничиваются кухней. — Она мне очень подходила, я любил ее ебать, ты знаешь, Эдвард, как нелегко найти удовлетворяющего тебя партнера для постели, к тому же, Летиша очень эффектная девушка, с ней приятно было выходить. Я так к ней привык, Эдвард, что даже стал ее брать с собой в мои деловые поездки. Но однажды на таможне при досмотре у нее обнаружили кокаин. Я сам давал ей деньги на кокаин, я сам иногда нюхаю кокаин, впрочем, не часто, — вставил Гупта, — но здесь, в Соединенных Штатах, это занятие — детская забава, есть же страны, в которых такое развлечение просто немыслимо, я не разрешал Летише брать кокаин с собой в поездки. Хорошо, эта история случилась в стране, где я просто заплатил таможенникам, случись это, скажем, в моей родной стране, это был бы мой конец, у нас очень суровый закон, не помогли бы и мои деньги, Эдвард, — серьезно сказал Гупта. Я ему посочувствовал. — После этой истории я расстался с Летишей, — сказал Гупта, — она уже на могла жить без белого порошка, что мне оставалось? — опять проапеллировал он ко мне.
      По-моему, именно из-за девочек Гупта был одно время одержим идеей купить дом у Изабэл, и очень нелегко с этой идеей расстался. «Так невозможно поддерживать связи с женщинами, — жаловался он мне, — как, если я бываю в Нью-Йорке раз в месяц? Когда я внезапно опять приезжаю сюда через месяц, все мои женщины уже куда-нибудь пристроились».
      Бедный Гупта. Я не понимаю, отчего он нервничает. У него столько женщин в Нью-Йорке, что они начинают звонить ему еще за неделю до его прибытия в город. Он использует мой номер телефона, так что все звонки получаю я. Бедный Гупта, глаза у него куда более голодные, чем он сам, и ему хочется всех женщин.

* * *

      В один из последующих вечеров Гупта выебал Татьяну у нас в доме, в моем доме, ибо я же здесь живу. Почему я знаю? А я пришел тогда домой, было около полуночи, свет во всем холле и на лестницах был выключен, чего обычно Гупта не делает, это привилегия моя и Стивена только — выключать свет в холле. Свет был выключен, и из солнечной комнаты гудела классическая музыка — Чайковский, которого Татьяна обожает и которого терпеть не могу я.
      По всему было ясно, что где-то в глубинах дома в этот момент Гупта вонзал свой бирманский член в Татьяну.

* * *

      Спустя пару недель я был в субботний вечер в доме вдвоем со здоровенной дамой по имени Тереза, которую я ебал, не очень, впрочем, успешно, прошлую ночь и субботний день. Тереза, прожившая больше десяти лет в Европе, только что вернулась в Нью-Йорк. Я видел ее второй раз в моей жизни.
      Писательница, с очень хорошей фигурой и порядочно потрепанным в жизненных бурях лицом, Тереза уже собралась уходить, как вдруг загудел звонок в дверь, он у нас звучит как Биг Бэн или кремлевские куранты. Я никого не ожидал в этот вечер. Когда я открыл дверь, на пороге стояла одетая в черное, как всегда, взволнованная и экзальтированная Татьяна.
      Я очень церемонно представил дам друг другу, и так как Татьяна сказала, что хочет со мной поговорить об очень важном деле, а Тереза просила меня проводить ее, я оставил черное привидение в доме и пошел проводить Терезу.
      Проводил и вернулся в дом, покуривая.

* * *

      Вернувшись, я не сразу нашел Татьяну, дом-то большой. Я покричал ее, она не откликалась. Послонявшись по этажам, я наконец обнаружил ее, лежащую на третьем этаже в гостевой комнате на кровати. В темноте. Она зачем-то стала мне рассказывать историю своей встречи с Гуптой и то, как он выебал ее, со всеми подробностями. Рассказывая, она хватала меня за руки в темноте и пила вино, которое она знает где взять в нашем доме и уже взяла, пока меня не было.
      Истеричная ее история, рассказанная мне то шепотом, то с криками, свелась в конце концов к тому, что, не принимая никаких противозачаточных средств, эта отважная и безалаберная русская женщина, конечно же, забеременела от бирманца.
      — Ну хоть хорошо тебе было, удовольствие получила? — поинтересовался Эдвард.
      — Получила, — ответила она нахально. — Он, как зверь, весь дрожал, когда ебал меня. Приятно. Он ценит женщину, не то что ты, Лимонов.
      Я лежал на спине и посмеивался. Наша жизнь, как желтые цветы. После Дженни я насмешливо решил, что нет счастья мне в любовной жизни, и перестал искать любовь. Дженни, женщине, которую я даже не любил, женщине, в сущности, совсем не моего вкуса, случилось послужить последней каплей, которая расколола меня вдребезги.

* * *

      Я уже долгое время живу в мире, как в меблированных комнатах — ничего не устраиваю, только пользуюсь всем, что в мире есть, и женщинами тоже. Я очень далеко ушел от пылкого и безумного Эдички, каким я был четыре года назад и каким оставил себя миру.
      Татьяна изумляется, как я оказался на Эдичку не похож. Читая мою книгу, говорит она, она плакала, а я, видите, продал ее Гупте за пиджак.
      — Черный ты человек, Лимонов! — грустно сказала она мне недавно по телефону, когда я, озлившись в ответ на ее параноидные претензии, сказал, что ничто, кроме ебли, нас с ней не связывает, что она не богата и не умна и мещанка. Татьяна тоже меня не любит — она видит во мне писателя, автора книги, над которой она плакала, я ее интересую, но это потребительский интерес, она меня использует, я расцвечиваю ее жизнь, вношу в ее жизнь интересность, как специи вносят в еду, в общем-то пресную. Я же встречаюсь с Татьяной из-за того, что мне нравится ее ебать, так что мы прекрасно друг друга используем — я только не ною, шучу, улыбаюсь, радуюсь, а она ноет и настаивает на том, что я «не такой». Я сам знаю, что я не такой.
      Потом я пошел пописать. Находился я в туалете недолго, но, когда вышел, Татьяны в комнате не было, это ее штучки, ее стиль. Я звал ее, искал, обошел весь дом, а потом, не найдя, плюнул и ушел гулять. Я было настроился выебать несчастную свежебеременную, задрав ей ее черное платье. Она любит ходить в черном. Ничего, в следующий раз выебу, или выебу кого-нибудь другого.

* * *

      Гуляю я всегда по одному и тому же маршруту — иду на Вест по 57-й улице, достигнув Мэдисон, иду по Мэдисон вверх, люблю богатую Мэдисон, к тому же, там можно всегда встретить красивых женщин. Прогуливаюсь я неторопливо, — разглядываю знакомые мне почти наизусть витрины дорогих магазинов и заглядываю в лица прохожим. Мужские лица я разглядываю с целью сравнения — интереснее ли они моего лица. Вы скажете, что трудно остаться объективным, сравнивая с собой, но я стараюсь — мне важна истина, меня интересует, много ли у меня конкурентов в моей борьбе. Конкурентов мало, есть мужчины куда красивее меня, но той самоуверенной злости, той командирской решительности, которая появилась в моем лице примерно в то же время, как я стал работать миллионерским хаузкипером, ни у кого в лице нет. Странно, но миллионерский дом дал мне уверенность, может быть, от Стивена заразился я этой нервной самоуверенностью, научился хозяйским замашкам — Стивен ведь везде чувствует себя как дома. В тот единственный раз, когда я ходил с ним в ресторан, помню, как он первый забрался за стол, в самый удобный угол сел, сука, положил локти на стол, удобно, крепко устроился, чихать ему на всех. «Может, от Стивена?» — думаю я, разглядывая в зеркальной витрине свое лицо. В прежнее время я даже стеснялся остановиться на улице и посмотреть на себя в витрину, боялся, что скажут прохожие. А теперь мне все равно, что они скажут, жалкие неудачники, bunch of suckers, ненадежные и неуверенные. «Не доверяй никому», — вспомнил я слова Линды. Нет, Линда, никогда не стану доверять, будь спокойна. Еще чего, им — доверять!
      Как вы видите, сквозь меня усиленно пробиваются ростки нового человека, нового Эдварда, выжимая и вытесняя старого, как из картошки, пожирая ее тело, прут на волю зеленые ростки. Плоть от плоти моей, но другой Эдвард идет по Мэдисон.
      Мужчины, мои конкуренты, я уверен, что-то понимают, есть, наверное, и не забылся биологический язык, который нам всем как будто бы заменили слова, речь. Язык тела существует, язык глаз, мышц лица. А? Во всяком случае, раньше у меня все время спрашивали что-нибудь на улице. Вы знаете, есть особая категория людей, которая все время чего-то хочет от всего остального человечества — котер, доллар, как пройти к Линкольн-центру, просто приебаться. Теперь у меня никто ничего не спрашивает, им все ясно. Очевидно, мое лицо красноречиво выражает, что я всех их ебал: …«fuck all of you».
      За уверенным видом Стивена стоят его миллионы. За моим уверенным видом стою я сам — открывший самого себя. Никто мне на хуй не нужен — вот что я открыл, ни мама, ни Елена, ни Дженни, никто. Я достаточно силен, чтобы горделиво жить одному. И горечи у меня от одиночества нет, а только радость.
      Еще я ищу девушку в шиншиллах. Встреть я ее на Мэдисон, я ее, конечно, не узнаю, разве что она опять будет в том же наряде, но это и не важно, я ищу тип — эту юную прелесть, эту таинственность и недоступность, эту завлекательную смесь дорогой проститутки и маленькой девочки — самое блистательное достижение нашей цивилизации. Когда я пишу — «проститутки», то без всякого осуждения, напротив. Сколько нам всем наши кухонные мамы в передниках и шлепанцах, подбоченясь, произнесли речей, вдалбливали в головы еще и еще раз понятие о высокой ценности серой добродетельной порядочной женщины, такой, как они сами, очередной кухонной рабы, которую в определенное время мы должны были, обязаны были ввести в нашу жизнь. Но я так, слава Богу, и не уверовал в добродетель, не понял ценности этого серого существа. Я с детства люблю праздники, а меня все время сталкивали в будни. В детстве я спрашивал маму: «Мам, а почему не каждый день елка?» А вот вам хуй, не хотите ли — папа, мама, соседи по Харькову и Москве, друзья и товарищи, обитатели Нью-Йорка, Лондона и Парижа — поддерживающие, надрываясь из последних сил, тяжелую бесформенную серую глыбу-мораль, — вот вам хуй! Хочу любить красивое, блестящее, хорошо пахнущее и молодое. Не хочу порядочной, скромной и благородной утки Дженни и ей подобных, хочу девушку в шиншиллах!

* * *

      Когда бывает у меня плохое настроение, вместо Мэдисон я гуляю по Централ-парк Сауф, где выстроились в ряд самые дорогие отели нашего города. В дождь, особенно в дождь, весной или осенью подъезды дорогих отелей и ресторанов представляют из себя необыкновенное зрелище. Подъезжают сквозь туманную свежую дымку огромные элегантные автомобили один за другим, швейцары угодливо выбегают с большими зонтами, рассеянные импозантные джентльмены помогают дамам выбраться из теплой глубины авто, тут же брезгливо открывая кошелек, чтобы дать швейцару на чай. Друзья встречают друзей, они все друг друга знают, богатые люди, тут же на улице целуют ручки дамам, подувший вдруг ветерок вздымает белый шарф у одного из участников сцены и доносит до меня, скромного прохожего, дым дорогой сигары и случайно пробившийся сквозь дым слабый запах теплых женских духов.
      У меня в миллионерском доме есть самые дорогие сигары и вино, которого, может быть, даже не найдется сегодня в винном погребе ресторана, куда они входят, и я, если очень захочу, — открою бутылку «Шато-Лафит Ротшилд» 1964 года и выпью. Но я слуга, я не принадлежу к их клану. Я знаю, что они меня рано или поздно примут под личиной писателя, это неизбежно, они не выстоят против моей силы, и я попаду к ним и буду ебать их женщин, и их женщины будут без ума от меня, от моей мужественности и злости. Да-да, именно мужественности, ибо впервые в моей жизни на мою скуластую рожу вдруг вывернулась волна мужественности и накрыла ее. Но как пережить сегодняшний день и сегодняшние унижения — вот что самое трудное. «Я вытерплю все, — думаю я упрямо, разглядывая нарядную толпу возле отеля «Плаза», — нет, не получите удовольствия, я не психану, не куплю у знакомого пимпа на Таймс-сквер Баретту, такую же, как у него, черную маленькую машинку и не шлепну от злости и ненависти конгрессмена, гадкорожую свинью, за все мои муки. Жалкий неудачник и слуга, Эдвард, я вам этого удовольствия не доставлю. Я вытерплю, выстою, я вынесу еще множество отказов от издателей, еще несколько лет вот таких пустых вечеров, несколько тысяч таких, как сегодня, прогулок, перетерплю, и войду к вам на крышу мира — самым умным и злым. И не ради вашего общества, я уверен, оно будет немногим веселее общества Дженни и ее друзей, даже не ради ваших женщин, но ради самого себя. Себе доказать хочу, что я могу. Мне главное, чтоб я себя уважал.»
      Возвращаясь в свое убежище, в миллионерский домик, я ловлю себя на том, что уже много лет мне хочется, чтобы меня кто-то ждал у моих дверей. Сегодня я тоже заранее осторожно всматриваюсь, отыскивая в темноте дверь нашего дома, вдруг кто-нибудь сидит и ждет. Нет, никого. И это еще одно маленькое доказательство того, что никто в мире не любит слугу. Тем более и я не обязан их любить, думает слуга.

* * *

      Спустя несколько дней Татьяна пришла опять, под предлогом, что ей нужно со мной поговорить. Обычная история. Я сунул ей немедленно «джин-энд-тоник», большой бокал в руки, когда она выпьет, с ней легче управиться.
      — Ты, Лимонов, мне это подстроил, — сказала Татьяна, — специально подстроил, чтоб я забеременела.

* * *

      Даже от нее такое заявление прозвучало неожиданно.

* * *

      — Эй, тебе сколько лет, девушка? Тебе 31 год, ты ебешься или говоришь, что ебешься со множеством мужчин, ты это дело любишь, не так ли? — сказал я. Татьяна молчала. Я продолжал: — Как же ты разгуливаешь по миру без противозачаточных таблеток, безо всяких других средств, а? Глупо. Идиотизм. И не кажется ли тебе ненормальным, что ты меня винишь в том, что ты забеременела от другого мужчины? Я ведь не виню тебя, если от меня забеременеет какая-нибудь девушка, а, городская сумасшедшая?
      Татьяна посмотрела на меня своими испанскими глазами и сказала упрямо:
      — Ты, ты виноват, я не хотела с ним встречаться, зачем ты ему телефонную трубку дал?
      — Во-первых, ты меня всегда просила познакомить тебя с богатым мужиком. Верно? Зачем же просила? Во-вторых, если ты не хотела с ним видеться, могла сказать «нет».
      — А он, какая сука, животное, — продолжала Татьяна, отхлебывая «джин-энд-тоник», — я же не думала, что он на меня набросится. Мы пришли из кино, он сказал, что хочет принять душ и переодеться, и мы тогда пойдем в ресторан, а сам улучил минутку и залез на меня. И кончил в меня, животное бирманское.
      Так Татьяна причитала, а я смеялся безудержно. Во-первых, я вовсе не был уверен, что она беременна.
      И я уже начал понимать, что попадать во всевозможные большие и маленькие несчастья для Татьяны способ жизни.
      — Скажи мне, где он живет? — стала просить она.
      — Ну конечно, — сказал я, — сейчас я тебе скажу, пойдем со мной, — взял ее за руку, поднял на элевейторе в мою комнату и через все ее «нет» все же раздел и стал ебать. В самый разгар этого процесса, конечно же, раздался телефонный звонок. В другое время я не взял бы трубку ни за что, но я ожидал в дом гостя, приятеля босса, поляка-художника, может быть, это звонил он из аэропорта. Нет. Звонил мой босс Стивен, черт знает откуда, попросил записать на видеокассету фильм о Вьетнаме для пожилой женщины — его соседки в Коннектикуте, у которой сын погиб во Вьетнаме. «Уже пять минут как фильм начался», — сказал босс извинительным тоном.
      «Еб ее женщину мать с ее погибшим сыном, зачем же ей бередить душевные раны, а? — подумал я, вынул хуй из теплой Татьяны, натянул штаны и черную рубашку и побежал вниз записывать. Не дадут в этом доме поебаться. Я поставил кассету в видео-рикордер, каждая кассета рассчитана на час, нажал кнопку записи и поехал вверх на элевейторе ебаться. Опять погрузил хуй в не очень остывшую пизду брыкающейся и почти плачущей и вопящей что-то о CIA и КГБ Татьяны.
      — И в CIA и в КГБ, все они там такие же, как ты, такие же, как ты, там сидят — шпана, и вы мне жить не даете! — кричала она, но под воздействием моего хуя она притихла и только ахала, а я смеялся и тихо и насмешливо говорил ей: «Ну что, беременная блядь, а, ну что?»
      Когда она ебется, у нее обворожительный вид, к тому же, тело у нее хотя и худое, но очень мягкое и, что называется, разъебанное. Через час, кончив ей на глаза, лоб и рот, я побежал менять кассету. Поспел я вовремя — докручивались последние метры. Я поставил новую кассету, нажал опять «запись» и спустился на кухню выпить какого-нибудь алкоголя. На кухне сидел сводный брат Стивена — мистер Ричардсон и пара его гостей, не помню кто. Я выпил стаканчик водки и, попросив мистера Ричардсона выключить ТВ через час, фильм о Вьетнаме был ровно на два часа, там что-то взрывали и слышны были пулеметные очереди, поехал на элевейторе наверх и взялся за Татьяну опять. Беременная блядь лениво сказала, что она только-только еще раз кончила, мастурбировала, пока я был внизу.
      — Буду я тебя ждать, что ли, — нагло заявила она.
      — Хорошо, — сказал я, — значит, ты еще не остыла, — и, подтянув к себе ее зад, она лежала на боку, втиснул свой хуй в ее уже начинающую склеиваться щель. Когда, некоторое время спустя, мы оба начали получать удовольствие, раздался отвратительный гудок нашего внутреннего телефона, по которому когда-то среди ночи разбудил меня Ефименков. «Кого хуй дернул меня звать?» — подумал я и не вылез из Татьяны. Гудок не возобновился, но через некоторое время застучали в дверь.
      — Эдвард, звонят во фронт дор! — сказал голос Ричардсона.
      — Ну так откройте, а? — зло крикнул я.
      Так они портили мне мою еблю. Я сошел вниз через несколько минут, все равно они меня сбили с ритма, вытащили из прекрасного колодца внутри этой сумасшедшей женщины. Я сошел вниз, познакомился с новым гостем, другом моего хозяина художником Станиславом, вручил ему экстра-ключи от миллионерского дома, сказал ему, чтобы он поместился в одну из детских комнат, все другие были заняты. Я даже выпил со Станиславом водки, вернулся в комнату, свернул и выкурил джойнт, сумасшедшая не курит, и тогда уже взялся за Татьяну серьезно. Помню, как почти раздавливал ее большие и мягкие груди, которых она в обычное время стесняется, и зло вгонял в нее свой хуй. Кончилось все это только в пять часов утра. И она уже молчала и про беременность, и про Гупту, и про CIA.

* * *

      О Станиславе в первый раз я услышал от Гэтсби, я хорошо помню тот необычный вечер — Гэтсби заболел и решил остаться дома, наверное, единственный раз за всю его жизнь упрямый Гэтсби сдался и остался дома. Болен он был к тому времени уже давно, может быть, три недели, он так кашлял, что у меня не было сомнений, что у него туберкулез последней стадии и вот-вот я останусь без хозяина. Он умирал, но упрямо продолжал придерживаться своего безумного образа жизни — пил скотч с пятью кубиками льда, была зима, но он выскакивал на улицу раздетым, и так далее. В этот вечер он дошел до ручки, антибиотики, которые он все время глотал, ему не помогали — остался дома, сидел красный и несчастный на кухне, в самом теплом из своих халатов и в теплой пижаме под халатом, глотал мой куриный суп (Нэнси специально просила его, позвонив из Коннектикута, чтобы он обязательно ел суп) и, задыхаясь, рассказывал мне всякую всячину. Я сидел напротив его, он впервые никого не вызвал к себе, очевидно, стеснялся своей болезни, но ему нужен был собеседник. Мирная сцена на кухне.
      Почему мы заговорили о Станиславе? Я спросил босса, что мне делать с картиной, стоящей еще со времен Дженни в ТВ-комнате, не повесить ли ее сюда на кухню. Гэтсби возражал против того, чтобы вешать картину на кухню, так как Станислав — автор этого безобразного, на мой взгляд, произведения, во всяком случае, на меня оно наводило тоску (луна над горами, абстрактными, хоть вой), может вдруг появиться, и ему, Стивену, будет неудобно перед автором за то, что его подарок висит на кухне.
      О'кей. Я закрыл вопрос о передвижении картины, но мистер Грэй не слез с темы, он рассказал мне о Станиславе. Мистер Грэй поражался Станиславу.
      — Он такой бабник, невероятный! — говорил Гэтсби. — Он даже Нэнси пытался схватить, Эдвард, ты можешь себе представить! Какой бабник!
      Я мог себе представить. Гэтсби не сказал, за что, за какую часть тела хотел схватить Станислав Нэнси, может быть, ему было неудобно сказать своему батлеру, что Станислав пытался схватить его жену за жопу? Или схватил, ибо что значит «пытался схватить»? Думал о том, чтобы схватить? Откуда Гэтсби знает, что Станислав думал?
      — Он гостил у меня в Коннектикуте и пытался схватить Нэнси, — продолжал Гэтсби восторженно. Было очевидно, что если уж ему не нравилась сцена, то наглость Станислава ему нравилась явно. Я не спросил, как Гэтсби прореагировал на сцену, сделал вид, что он не заметил сатира? Я думаю, Гэтсби не постеснялся бы дать Станиславу по физиономии, но наглость в людях Стивен Грэй уважал.
      — Он даже на Дженни набрасывался, — продолжал Гэтсби, — она мне жаловалась. Я ему сказал: «Станислав, пожалуйста, не терроризируй моих служащих».
      Стивен сказал employees — служащие — явно для меня. Рассказывая эту историю кому-нибудь другому, он наверняка сказал бы «моих слуг».
      — Он из польской мафии, — продолжал босс, — знаешь, все эти… Полянски, Козински…
      — Бжезински… — добавил я, и Гэтсби засмеялся.
      — Невероятный бабник! — подытожил Гэтсби.
      После такой аттестации, когда Станислав появился в доме, мне было интересно за ним понаблюдать.
      Выглядел он для своего возраста совсем не плохо — худой, рожа, правда, несколько потрепанная, но его пятидесяти ему не дашь, сорок дашь. Единственно, что не в порядке с ним — что он очень отстал от моды. Одет он был так, как одевались в конце шестидесятых годов, — плотно обтягивающие задницу брюки, широкие внизу, курточка, плотно прилегающая к телу, длинные волосы.

* * *

      Я уже так давно не одеваюсь — брюки ношу узкие внизу и широкие в заднице, пиджаки у меня здоровые и с плечами, как бы на один-два размера больше. Прическа у меня сейчас как у Джеймса Дина, знаете, был такой знаменитый американский актер в середине пятидесятых годов. Пятидесятые годы сейчас очень в моде, и я это знаю, а как же, я же современный слуга мировой буржуазии…

* * *

      Но оставим меня и перейдем к Станиславу. Поляк и русский хорошо друг к другу отнеслись при первой же встрече, хотя я был занят Татьяной и не мог уделить ему много времени, тем не менее, мы с ним выпили водки на кухне, и я отправился ебать Татьяну, извинившись и нагло объявив ему, что у меня тело в постели.
      «Знай наших! — подумал я самодовольно, — мы тоже ебемся и умеем это делать».
      Все время пребывания его в нашем раю — Станислав сказал Гэтсби, что приехал на несколько дней, а прожил за счет моей персональной доброты больше двух недель (Стивен был в Европе) — у меня в постели было какое-нибудь тело. И я вогнал его в жуткий комплекс, в ужасный комплекс! Я не специально для Станислава играл, так получалось. И тут поляки проиграли, господа, как и в исторической конкуренции России и Польши. Он за эти две недели выебал только Маришу, дочку какого-то их польского писателя. Я же за то же самое время поимел по меньшей мере шесть женщин, включая ту же Татьяну, Терезу, музыкантшу Наташу, нидерландскую девушку Марию, на одну ночь забрела Сэра, кроме этого, одна замужняя женщина приехала из государства Израиль специально, чтобы со мной поебаться, — прочла мою книгу.
      Я время от времени появлялся на кухне, в нашем как бы клубе, где Станислав неизменно сидел у телефона и названивал во все концы Нью-Йорка, пытаясь наладить старые связи. Он явился в Нью-Йорк из своего Техаса с кучей картин и теперь пытался загнать их частным образом — галерейщика у него не было. Я уже не уважал людей, у которых нет галерейщика, даже у меня, слуги, был литературный агент, нужно работать профессионально, дорогой Станислав, думал я, — вне зависимости от того, кто ты, профессиональный художник или профессиональный убийца. Спасибо вам, Соединенные Великие Штаты, — вы научили меня кое-чему. И хотя Станислав утверждал, что галерейщик ему вовсе не нужен и показывал мне портфолио, где были его фотографии: Станислав рядом с Романом Полянским, Станислав вместе с Генри Миллером, Станислав и Мэри Хемингуэй, — я начал различать в веселом польском бабнике и мудозвоне знакомые мне черты неудачника, озабоченного тем, что он стареет, пятидесятилетнего человека.
      Я вылезал утром на кухню, зевая и потягиваясь, я постоянно недосыпал, как вы сами понимаете, с такой жизнью, Станислав же уже сидел у телефона и звонил. Не то что ему нечего было есть, нет, что вы. У него там в Техасе даже сооружались скульптуры по его проектам. В стальной плите необыкновенной толщины какой-то особой, атомной пушкой молодые энтузиасты ученые сделали ему дыру. Рваную дыру, такую, как он хотел. Он изображал дыры — господа, мы живем в великолепное время, когда все доступно и позволено — как раз самое время делать дыры. Дыра, может быть, даже символ нашего времени — разверстая рваная дыра в никуда.
      Станиславу хватало на мясо и масло, но с художниками, как и с писателями — если ты не среди первых, считай, что ты неудачник. Заголовки в газетах, фотографии, монографии, — все достается нескольким первым. Станиславу оставалась Мариша.
      Он смотрел, смотрел на моих девушек, которых я ему показывал, а чего нет, мы все иной раз высаживались на кухне, приходил еще его молодой друг — здоровенный бывший спортсмен Кжиштоф, очень доброго нрава парень, и мы высаживались на кухне, пили и курили траву. Однажды Станислав не выдержал и погладил по волосам Наташку, — ей на вид лет двенадцать, господа, такое знаете небольшого роста создание с белой попкой, блондинка, и с розовым личиком.
      — Отдай мне ее, Эдвард, — попросил Станислав, как бы в шутку.
      Я знал, что он не очень-то и шутит, я видел, как он бьется, пытаясь нащупать утерянные связи. Но, как говорит хитрый и мудрый восточный человек Гупта: «Если тебя месяц нет в Нью-Йорке, все девушки уже ушли, уже куда-нибудь пристроились». То же будет после нашей смерти, братья! — хочется мне весело сказать и Гупте, и Станиславу, — через несколько дней после нашей смерти все девушки наши уже пристроятся кому-нибудь на хуй, а некоторые, особенно прыткие, пристроятся в тот же день. Природа ничего не оставляет от наших сантиментов, все разносит в пух и прах, не за что уцепиться, не на чем себя основать.
      — Возьми, — сказал я Станиславу. А Наташку я спросил: — Пойдешь с дядей Станиславом в постель?
      Они у меня хорошо теперь все выдрессированы, Наташка посмотрела на меня вопросительно. Ей не нужен был Станислав, ей нужен был я, который спокойно мог ее послать в постель к поляку или еще к кому. Он был неплох, поляк, наверное, хороший любовник, но я был ее хозяин. Я не хотел, чтобы она шла в постель к поляку, и она сказала:
      — Нет, не хочу.
      Как только я перестал обращать на них внимание, на моих девочек, они совершенно ко мне переменились, они стали устраивать мне сцены любви и ревности, а не я им, они теперь меня любят, и упрекают, и боятся меня потерять. Если раньше их раздражало, что я их спрашиваю, куда они ходят без меня, с кем общаются, то теперь моих женщин злит, что я совсем не интересуюсь, что они делают за пределами миллионерского дома, ебутся ли с кем или нет. Когда они начинают мне рассказывать о том, что они делают, лицо у меня, очевидно, становится скучающее, потому что они, как правило, вдруг останавливаются и растерянно спрашивают:
      — Тебе неинтересно, Эдвард?
      — Нет, почему же, — говорю я, — ты продолжай, рассказывай дальше.
      Ясно, что мне неинтересно, все та же история, сколько я их выслушал уже в темноте моей многострадальной спальни под огонек сигареты и бульканье выливающегося в мое горло вина. Истории их все похожи, даже если бы я пытался им сочувствовать, и то не смог бы в конце концов, до того они тривиальны. Почти каждая имеет несчастную любовь за плечами и какую-нибудь свою обиду на мир. Обиду на родителей, а чаще всего на мужа или на любовника. «Он» или жадный, или черствый, и обычно ничего не понимает в «ее» жизни.
      Они придумывают себе такую же несчастную жизнь, какую я себе когда-то придумал для Дженни, все мы одинаковы, только я, кроме хуя, имею волю и талант, а они имеют пизду, иногда талант, но безвольны. Их жизнь наверняка на самом деле спокойнее, чем она им кажется из моей постели.
      Я не отношусь к ним плохо, о нет, я делюсь с ними всем, что имею, — вином, домом, марихуаной, деньгами. Я вожу их всех в ресторан «Пи Джей Кларкс» на Третьей авеню — бывший ирландский бар.
      Ничего там особенного нет, но клетчатые скатерти, старые гравюры, распиздяи официанты — создают ощущение человеческого уюта. К тому же, у них очень хороший стейк-тартар, не та размазня, которую вам подают в других нью-йоркских ресторанах.
      Я сижу в «Пи Джей Кларкс» с моими девочками и пью «Божоле Вилляж».
      Мы посматриваем друг на друга, дружелюбно усмехаясь, время от времени касаемся руками друг друга. Только что вылезши из постели, мы испытываем друг к другу нежность только что ебавшихся животных, ласковость отъебавшихся собачек.
      Я всегда делюсь с девочками своими несчастьями, идеями, своими маленькими историями. Я не делаю вид, что моя жизнь безоблачна.
      — Вчера звонила моя агентша, — жалуюсь я, — и сообщила, что очередное издательство отвергло мой роман.
      «Икс Пресс» — очень прогрессивное, когда-то печатавшее неплохие книги, но, заработав деньги, издатели быстро становятся ленивы и уже невнимательно относятся к рукописям. Лайза не хочет бросать меня, хочет работать дальше, но сказала мне:
      — Честное слово, Эдвард, я уже не знаю теперь, куда посылать книгу, имеешь ли ты какие идеи?
      Девочки мои, как бы моя одна жена, — одна женщина со множеством лиц и множеством тел. Я могу с ними поделиться своей злостью по поводу очередного провала, тоски у меня теперь не бывает, могу рассказать им о своих бредовых планах на будущее, они поймут, они сами не очень-то нормальные. Они поступают ко мне почему-то почти немедленно после попыток покончить с собой, глубоких депрессий, из психоневрологических клиник, — правда. Очевидно, я не притягиваю здоровых девушек, а может, со здоровыми мне не интересно, а может быть, здоровых женщин и вовсе нет в мире, господа?
      Любовь? А я их люблю по-своему, только я распределил свою любовь между ними, и разве справедливо, чтобы моя любовь досталась одной? Я отношусь к ним с нежностью, которую впервые ощутил как-то в нашем саду, глядя на Дженни, — нежность к существам, которые живут со мной вместе на земле в одно время, нежность самца к сучечкам. Я их пасу и защищаю от врагов. Я бы жил с ними со всеми в одном доме, но они бунтуют, почти каждая хочет иметь всего меня, не довольствуется частью. Тогда приходится избавляться от бунтовщицы — заменять бунтовщицу свежей девочкой.
      Они часто напиваются, мои девочки, потому что со мною им трудно находиться в нормальном состоянии, напиваются и охотно принимают драгс для храбрости, и именно тогда решаются на бунт.
      И маленькая пианистка Наташа устроила мне что-то вроде бунта. Я сидел с ней в темном баре-сарае на Лоуэр Ист-Сайд и пил, конечно, «Джей энд Би», их компания должна мне присылать ящик виски ежемесячно за ту рекламу, какую я им делаю. «Эдвард Лимонов пьет только «Джей энд Би»». Наташка, как я уже упоминал, выглядит лет на двенадцать, двенадцать, конечно же, преувеличение, но по возрасту она почти годится мне в дочки, и это не преувеличение.
      Мы гуляли. Где мы напились до этого, я не помню, но девочка моя, пьяно сморщив личико, ругала меня за мое безразличие к жизни, за нелюбопытство. Обвинение в нелюбопытстве было несправедливым, но я молчал, ей хотелось ко мне придраться. Дело в том, что все ее претензии сводились в конечном счете к чему-то вроде: «Ты особенный, ты единственный, ты же можешь, что же ты не такой, как нужно?» Переведя на нормальный язык, все это значило: «Почему же ты меня не любишь?»
      Бар был холодный и огромный, основан был еще во времена хиппи, теперь же по-прежнему длинноволосый, лет под сорок бармен гигантского роста обслуживал панк-мальчиков и панк-девочек в кожаных куртках, с разноцветными торчащими волосами. Было в баре и несколько типов постарше, с синяками под глазами и небритых. Я молчал, куря сигарету за сигаретой, и пил свое «Джей энд Би». С возрастом я все меньше испытываю необходимость что-либо объяснять, тем более, что и по многократному опыту знаю — ничего объяснить нельзя, слова у нас выражают разный смысл у всех, у каждого свой, бесполезно.
      Наташка закрывала лицо руками, открывала опять, говорила, что я пустой и циничный и ничего уже никогда не напишу интересного, а буду только повторять себя, она злилась, ей хотелось меня уязвить и ранить, ведь ебал я ее все реже и реже, надоедать стала. Я ей не возражал, ну наверное, ну да, может быть, я пустой и плохой, может, и будущего у меня нет, и литературного, и человеческого.
      Я пошел в туалет. Дверь была грубо сбита из досок. Над писсуаром было жирно выведено «Fuck you!» Но чуть ниже чья-то добрая рука приписала «That is not nice». Точно, это было нехорошо так писать, что Fuck you. Когда я вышел, в баре бегала ласковая рыжая собака.
      Моя собеседница держалась уже получше и стала настойчиво доказывать мне, что я должен купить себе роликовые коньки и (или) автомобиль. В моей жизни, считает она, не хватает скорости. Слушая ее, я выпил еще «Джей энд Би», но пьянее не сделался, а только подумал, что сидеть с Наташкой все же лучше, чем пить одному. Потом мы вышли, я впереди, руки в карманах, она чуть сзади — с сумкой. Я почему-то заинтересовался феноменом сумки и подумал: «Женщина без сумки всегда беззащитна. Женщины потому все с сумками, что там у них все, чтоб утром красивой нарисоваться. Девочки же в джинсах — только ключики да пару долларов, а сумки нет. А как женщиной становится, так сумка появляется. Наташка, значит, в женщины пошла, раз у нее сумка объявилась».
      Она пошла, и крепко. Мы поехали ко мне. Кажется, в доме еще был Станислав, но мне не хотелось его видеть, мы тихо поднялись в мою комнату и добавили — выкурили джойнт и выпили еще. Потом, кажется, поебались, не помню. Утром я Наташки возле себя на кровати не обнаружил. Ну нет так нет, ушла, очевидно, пока я спал, — пожал я плечами и пошел в свою ванную с небесным светом умываться. Открыл дверь и…
      Вся ванна была забрызгана кровью. На полу валялись мой нож и две пары маленьких маникюрных ножничек в крови, кровь была и на осколках неизвестно откуда взявшегося бритвенного лезвия. Кровь была на полу и на желтом пушистом коврике, брызги крови на кафельных стенках. Рыжая моя девочка, пианистка моя, очевидно, пыталась покончить с собой или, вероятнее всего, хотела продемонстрировать мне, что наши отношения с ней серьезны.
      Я сел на ванну и задумался. «Дурочка маленькая, — думал я, — чего же она со мной, со злым тридцатишестилетним циником связалась. Обижать мне ее никак никогда не хотелось, но живу-то я по своим отдельным законам, по-моему и отдельно. Говорил же ей, вначале еще: «Не влюбляйся в меня, Наташка, смотри!» — «Нет, я такая же как ты, Лимонов, у меня столько мужиков было». — «Вот тебе и было!»
      Я позвонил ей домой и в школу, где она преподавала музыку. Она была в школе. Я ее не ругал — спросил только: «Ну ты как, жива?»
      — Жива, — сказала Наташка стеснительно, — ты, Лимонов, извини, я пьяная, напилась вчера, а мне пить совсем нельзя. Я там письмо тебе оставила на столе, не читай его, пожалуйста, а?
      Письмо я, конечно, прочел, писатель ведь. Письмо оказалось большое, я думаю, она писала его всю ночь, а я спал, скотина.

      «Лимонов, — начиналось письмо, — так как слушаешь ты меня обычно невнимательно и не даешь мне говорить, корча скучающие гримасы, то вот тебе письмо.
      То, что я, выпив, пристаю к тебе последнее время, дескать, ты не такой, делаешь не то, и т. д., а я, дескать, «хорошая», не значит, что я влюблена, люблю тебя. Нет. Происходит это оттого, что я глубоко оскорблена твоим ко мне отношением. И не любви мне от тебя нужно, и не спать с тобой — ты совсем не подходишь мне в любовники — однообразен, невнимателен, жесток, неблагодарен… С большим удовольствием приезжала бы к тебе поболтать, и спала бы в детской, вот где мое место при тебе! Но нет, за твое внимание приходится платить предоставлением определенной части тела. А внимание твое, направленное на тебя же самого, я — зритель, молчаливый участник, мне очень дорого, тем более сейчас, когда вокруг меня почему-то всё никудышные мужчины и женщины.
      Я поклонник твой, Лимонов, не более того, не влюбленная в тебя девочка. Я считаю и чувствую тебя человеком прекрасно-талантливым, мне очень нравится то, что ты пишешь, и я знаю почему. И вообще, несмотря на мой возраст, я понимаю гораздо больше, чутьем и вкусом обладаю лучшим, чем большинство людей, окружающих тебя. Ты для меня не только талантливый писатель, иначе бы ничто меня к твоей персоне не влекло, читала бы твои книжки дома; но повторяю — исключительно талантливый человек, заразительный, живой, так выгодно отличающийся от своих вялых, глуповатых и пошлых сверстников. Время, проведенное с тобой, доставляло мне всегда максимум удовольствия, если ты уж совсем не начинал хандрить и кукситься. Вот что означает — я люблю тебя, даже и не люблю, я безумно любопытствую, но ты не мужчина мне, Лимонов, о нет! Мое отношение к тебе, я бы сказала, — восторженно-рассудочное, и удовольствие, получаемое мною от тебя, чисто интеллектуального свойства. И я не считаю себя незаслуживающей твоего внимания, я гораздо больше его заслуживаю, чем те идиоты вокруг тебя, которые и понять, и оценить тебя толком не в состоянии, непонятно, как они позволяют себе нести при Лимонове такую околесицу. Ты считаешь, что возраст обязывает их понимать, а мой возраст говорит обратное, но нет правил без исключения.
      Я очень болею за, тебя, Лимонов, за твои книги, теперешние и будущие, я была бы очень рада быть полезной тебе, только не в постели, но, к сожалению, больше ничем не в силах. Да и в постель залезать с тобой больше не хочу. В постели ты исключительно оскорбительный — недовольный, и абсолютно безосновательно. Не хочешь женщину — не ебись. Кому ты делаешь одолжение? Прямо такое ощущение, что ты мстишь всему женскому роду в постели с одной из них. Как я хочу, чтобы наконец вернулась твоя Елена и чтобы «зажили вы счастливо и умерли в один день», тогда Лимонов перестал бы мстить всем бабам сразу, впопыхах, чтобы успеть большему количеству отомстить персонально, и добрее бы стал, и внимательнее, и книги другие бы писал.
      За мои истерики извиняюсь, мои истерики временные, это, Лимонов, не из-за тебя, о нет! Просто мне совсем нельзя пить, со мной и раньше случалось, что я ни с того ни с сего начинала, напившись, резать себе руки и ноги — не чтобы убить себя, а чтобы сделать себе больно.
      Вообще ты занимаешь в моей жизни совсем не главную ее часть. У меня своя жизнь, я музыкант. Ты говоришь, что я не женщина, я очень рада, это только помешало бы мне в моем творчестве. Потому что музыка, которую я играю и люблю, не охватывает нижней части тела — сексуальных принадлежностей, только какой-то орган чувств в грудной клетке и голову. И это большая удача, когда удается половые признаки не вмешивать в музыку. Именно поэтому ты не любишь классической музыки, там нет места хую, именно поэтому ты так благосклонен к рок-н-роллу — там как раз, кроме хуя, ничему нет места. Тебе бы вообще было бы полезно не ебаться года два, ты бы полюбил музыку и еще что-нибудь полезное. Как бы было хорошо!
      Я люблю ебаться, и очень, но мне, Лимонов, не все равно с кем, как тебе. И в постели мне недостаточно сухих «жестоких» оргазмов, мне нужно еще массу всего, чего от тебя мне нет, ласки, например, и еще мне требуется мое особенное желание к определенному мужчине. К тебе я этой тяги не испытываю, ты не желаем мною и не был никогда желаем.
      Я оскорблена тобой. Ты ни разу не спросил меня ни о чем, ты не знаешь ничего обо мне, ты даже ни разу не посмотрел внимательно в мою сторону. Но ты хорошо знаешь, что в 21 год я ничего не понимаю, не знаю, не умею, слабенькая, маленькая, влюбленная идиоточка. Самонадеянный дурак, отвечу я тебе, тебе просто приятнее иметь такую девицу поблизости, для создания вокруг себя картины полного непонимания и недостойных женщин. Я знаю, что я человек самостоятельный и сильный. У меня достаточно трудностей, я одна, и ни от кого не прошу поддержки, и все решения принимаю сама, все беды переживаю сама, и потому, что ошибок я делаю не много, и разочарований у меня не много, можно сказать, что я что-то да понимаю в жизни. Я, можно сказать, герой для своего возраста и пола. Меня не волнует, что тебе до всего этого нет дела — ты интересен мне, и нет у меня желания заинтересовать тебя собой — мне просто неприятно слушать о себе всякий вздор безосновательный. Нашел тоже юную идиотку.
      Я музыкант, Лимонов, думающий, зрелый музыкант, быть женщиной не моя профессия. Моя жизнь не для мужчин, и я не для них. А ты тем более никогда мужчиной по половой принадлежности для меня не являлся. Все это чистая правда, да, я думаю, это и было видно, обрати ты немного внимания на меня, а не вырезая меня по трафарету — «двадцати одного года девица с большой попкой».
      Наташа».

* * *

      Наташка была не права в том, что я совсем не обращал на нее внимания, я обращал, я даже очень гордился ее виртуозной игрой на пианино и часто просил ее поиграть для моих гостей, если таковые были в доме. Кроме того, она была русская девочка, и я как бы чувствовал ответственность за нее — не знаю перед кем, может, перед Богом, хотя я в него и не верю, за сестричку Наташку, девочку моего племени. Я старался ее не обижать. Порой она проводила у меня в доме несколько дней подряд, и кроме того, что я ее ебал, она играла часами на пианино, гуляла в саду, качалась на качелях, читала, если хотела, книги, слушала пластинки своей любимой классической музыки, и вообще имела хорошее время.
      Хотя многие Наташкины обвинения в мой адрес были смешны и нелепы, над ее письмом я все же призадумался. Уж очень Лимонов из ее письма оказался похожим на его хозяина Гэтсби. Это обстоятельство меня и обрадовало и смутило, ибо я и хотел быть, как Гэтсби, и не хотел.

 

      Генри всегда стоит на семейных фотографиях с краю. У него отдельное, наивное, но и как бы чуть насмешливое выражение лица. Другие члены семьи, и младшие дети тоже, куда грубее его. Ростом он с папу Стивена, но необыкновенно тонок, даже для его семнадцати лет, порой кажется, что он вот-вот сломается в талии. У него короткие блондинистые волосы, как у мамы Нэнси, и на носу тоненькие очки парижского студента, на типичного американского мальчика он мало похож.
      Мы с Генри друзья. Не то, чтобы большие, он ведь не живет в миллионерском доме, учится, но за тот десяток или чуть больше встреч, которые у нас были, мы вполне с ним сблизились. Мы даже разделяем кое-какие общие увлечения — например, любовь к Джеймс Бонд-фильмам.
      В конце апреля Генри в сопровождении дюжины мальчиков и девочек приехал из Коннектикута, мама Нэнси позвонила мне предварительно и, предупредив об их прибытии, попросила батлера Эдварда присмотреть за молодежью — в нашем доме, оказывается, должно было состояться детское костюмированное парти по случаю окончания учебного года. На этом парти Генри собирался доснять заключительную сцену фильма, продюсером и одним из героев которого он был. Как видите, Генри играл в своего папу — папа единожды был продюсером, Генри тоже обратился к киноискусству.
      Дети прибыли на нескольких размалеванных больших машинах, как на слонах, и начали бодро втаскивать в дом свое барахло — костюмы, киноаппаратуру, сумки, свечи, синие лампы, цветную бумагу… Среди барахла было даже довольно крупное лимонное дерево в кадке. Генри церемонно представил меня всем детям, он был вежливый мальчик. Их девочки, отметил про себя хаузкипер, вполне могли бы быть моими девочками, некоторые были очень даже хорошенькими, и поскольку все они учились в необычайно дорогой и привилегированной хай-скул, были явно из очень хороших семей, лица у них были развитые. Их хай-скул основал когда-то, дабы искупить свои грехи перед человечеством, знаменитый фабрикант пулемётов мистер Хочкисс. Хорошо бы подсчитать, какое количество людей погибло от его примитивных и безотказных машин смерти, прежде чем он ударился в милосердие, замаливание грехов. Меня всегда умиляли такие, как мистер X, невинные чудовища, к их числу относится изобретатель динамита Нобель и большой альтруист, один из отцов советской водородной бомбы, мистер Сахаров.
      Извиняясь изысканно, вежливый Генри сказал мне, что мама позволила ему пригласить на парти человек десять: «Но мы начали считать, Эдвард, будет человек пятьдесят, а то и больше, если не пригласить кого-нибудь, это будет обида на всю жизнь. Я понимаю, Эдвард, что это лишняя ответственность для тебя и хлопоты, но мы будем вести себя очень тихо и уберем потом весь дом. Не говори только, пожалуйста, маме, хорошо?»
      Ну, я кто угодно, но не доносчик. Поглядев на их достаточно скудные припасы алкоголя, я даже дал им ящик «Корво», оторвал от Стивена, и по паре бутылок виски, джина, водки, чему они были безумно рады. Ключ от винного погреба у меня, и хотя погреб никогда не закрывается, на этот раз я его закрыл, напьются еще дети и перебьют все дорогие бутыли.
      Честно говоря, я ждал их парти с большим нетерпением. Дело в том, что мне взбрело в голову обычное для слуги желание — выебать какую-нибудь их девочку. Маленькую хай-скул — школьницу, блондиночку. Покурить травки и выебать. Желание, если попытаться подумать над ним, было скорее социальным, чем сексуальным. Взять у них девочку, получалось, взять от мира моего хозяина, уворовать то, что мне, как слуге, не принадлежит, отомстить как бы. Секс, как вы уже, наверное, догадываетесь, господа, был единственный доступный мне способ мести. Я подумал, что в суматохе этого парти, где наверняка будет минимум двадцать, а то и больше девочек, мне кто-нибудь достанется. Я ведь был мужчина, который знает, чего он хочет, а мальчики в семнадцать или шестнадцать лет пока осмелятся взять девочку за попку, так и вечер пройдет. Даже мальчики их поколения, они же были не из Южного Бронкса, и даже не из Бруклина, дети богатых родителей, безусловно больше «испорченные» на словах, чем на деле. Так что я, помогая соорудить стол, сделать сангрию, ввернуть их синие лампочки (они меня о помощи не просили, я вызвался сам, дабы быть к ним поближе), волновался и с нетерпением ждал вечера.
      Генри дипломатично спросил меня, иду ли я куда вечером. «Нет, — сказал я, — я предпочитаю остаться в доме. Знаешь, Генри, если появится, скажем, полиция, чего не бывает, я буду хотя бы единственный взрослый среди вас».
      Генри сказал, что он счастлив пригласить меня разделить с ним их парти, искренним тоном, может, он и был счастлив.

* * *

      И стали приходить гости-дети. Каких только не было гостей у Генри, — и мрачные верзилы в два раза выше меня ростом, в кожаных куртках, с булавками в ушах и лицами убийц, и лощеные мальчики с порочными лицами и накрашенными губами, во фраках, галстуках-бабочках, с цилиндрами и тростями — несколько таких мальчиков пришли вместе, — и иронические молодые интеллектуалы в свитерах и очках. Один красавчик-мальчик пришел в парике, черном платье и черных чулках. Были очень солидные и основательные круглоголовые мальчики в крепких ботинках и галстуках, при взгляде на которых я так и видел их двадцать лет спустя крепкими, но без фантазии бизнесменами, владельцами, скажем, супермаркетов, во всяком случае, что-то связанное с едой, так мне казалось. Пришел краснощекий рыжий франт в лакированных черных башмаках, полосатых брюках и с белым широким галстуком под необычайно живым и комичным лицом, на руке у него висела, жеманно изгибаясь, тоненькая черноволосая красотка, явно в маминых мехах.
      К моему разочарованию, почти все дети приходили вначале парами — девочка и мальчик, но через полчаса стали появляться и просто шумные компании, среди которых я с удовольствием отметил про себя несколько, показавшихся мне занятными, девочек. Странное чувство я испытывал среди этой толпы, которая все росла и росла (уже было куда более пятидесяти человек), а поток гостей все не прекращался; а именно, я не чувствовал, что они подростки, в сущности, дети. Ни хуя я не чувствовал, что они имеют право на какую-нибудь скидку, это был нормальный мир, нормальные люди. И у них, как и в нашем взрослом мире, была своя иерархия, скопированная в точности с нашей взрослой.
      Гостей у двери, еще снаружи, встречали стражи — два здоровых крепких парня. Генри одел их в расшитые золотом персидские безрукавки, прямо на голое тело — безрукавки Генри отыскал в бейсменте, шкафы со старыми вещами занимают у нас целую стену бейсмента. Мускулистые парни были как бы телохранителями Генри, он ими всячески помыкал и называл их «мои рабы», на что они, не моргнув глазом, соглашались. Как вы поймете позже, «мои рабы» были связаны с контекстом фильма, который они снимали, и ролью Генри в фильме: Генри играл Мостелло — современного Мефистофеля из штата Коннектикут, а эти двое играли роли его рабов. Но и помимо фильма рабы были у него рабами — телохранителями и на побегушках, эти ребята с простыми лицами. Я не знаю, были ли они из семей победнее, или Генри возвысился над ними благодаря своему интеллекту и утонченности, но я присутствовал при очень некрасивой сцене, господа. Перед самым началом парти вдруг обнаружилось, что у них не хватает сахара в сангрии, мой сахар они уже использовали, они сварили гигантский котел сангрии. Платил, конечно, за все Генри. Вынимая деньги из кошелька, он, как мне показалось, нарочно уронил на пол двадцатидолларовую банкноту. Генри не нагнулся за ней, еще чего, он небрежно бросил старшему из своих двух телохранителей — «Возьми!» — и тот послушно поднял деньги и побежал за сахаром, прямо в персидской безрукавке, его мощные голые плечи камнями выпирали из-под нее.
      Мефистофель-Генри играл в своего папу. У него, конечно, не было папиной жестокости, папа унижал людей направо и налево. Смиренного авантюриста Карла, любовника своей жены, Стивен держал едва ли не за личного шофера, и однажды здесь же на кухне, при мне и Линде, раздраженно отказался подбросить простуженного Карла домой, хотя ему и было по пути. Карл, полубольной, только что пригнал Гэтсби по его просьбе машину, проехал с температурой около ста миль, дабы доставить автомобиль хозяину-благодетелю. Брошенная Генри на пол двадцатка в детском мире вполне соответствовала той взрослой ситуации, имевшей место также на кухне.
      Дети постепенно занимали все щели и комнаты в доме. На двери моей комнаты предусмотрительный Генри повесил надпись «Комната Эдварда! Не входить!» Я расхаживал среди подростков в белых матросских джинсах, черной рубашке и сапогах, я осматривался, озабоченный, я хотел выбрать себе заранее девочку, или, еще лучше, несколько объектов, хотя бы приблизительно, чтобы потом, напившись и накурившись (в ливинг-рум несколько энтузиастов с воодушевлением налаживали кальян, он всегда висит у нас на стене в ливинг-рум), чтобы потом знать, какую цель преследовать, или цели, если их несколько. Мои предварительные исследования я закончил в полчаса, обойдя все комнаты, постояв среди различных групп веселой и оживленной нашей американской молодежи, и результаты были, увы, неутешительны.
      «Нет, эту я не могу взять, — говорил я себе, обозревая красивенькую, одетую в костюм американской леди девятнадцатого века девочку, у нее был даже кружевной зонтик в руках. Ее время от времени по-хозяйски обнимает за талию высокий белобрысый парень в костюме мушкетера… — И эту — нет, — переводил я взгляд на другой объект — девочка-камермен, тощая, но смешная, похожая на Дэби — сестру Дженни, — она приехала вместе с мальчиком, он у них режиссер. По-моему, они спали прошлую ночь вместе, утром вышли в пижамах на кухню — раскрасневшиеся и смешные — шестнадцатилетние любовники. Эту? Совершеннейшая женщина, и высокого класса, красивое ясное лицо, черты его напоминают черты юной Ингрид Бергман, породистая, загадочная, с поднятыми вверх темными волосами, смотрит мне прямо в глаза вызывающе и нахально. Это-то диво откуда взялось на подростковом балу? — думаю я. — Неужели ей тоже, как и всем другим, 15–17 лет? Не может быть. Она не только выглядит взрослее, она — юная женщина, не обрубок, не распухшая от пончиков и булочек прыщавая американская фимэйл-тинэйджер, не грудастая и жопастая и голенастая cheer-leader, первая красотка в классе, а именно юная женщина, каких показывают в фильмах об английских аристократах. Строптивая, сумасшедшая и волевая, младшая дочь в семье, из тех, что читают философские книги и бешено гоняют на гоночных автомобилях». Видишь, какими пошлыми стереотипами я мыслю, читатель, какие банальные мифы питают мое воображение слуги.
      Я испугался незнакомки, даже холодный пот выступил на лбу слуги, показалась она мне ужасно недоступной, и самое страшное, что я тотчас понял — она была из породы девушки в шиншиллах! Вокруг незнакомки, она только вошла, засуетились все их лучшие мальчики. Даже сам Генри спустился вниз по лестнице в токсидо и бабочке, разводя руки заранее широко в стороны, как делал его папочка, поприветствовал ее, заключил ее в объятия, — поведение и жесты полностью скопированы с Гэтсби-старшего. «Хотел бы я быть в эту минуту на месте Генри и заключить ее в объятия», — подумал я завистливо. Можете себе представить, Генри приветствовал ее по-французски, и незнакомка ему отвечала странно-низким для такой юной особы голосом, тоже по-французски. Аристократы хуевы.
      У меня упало настроение. Со мной такое бывало и тогда, когда мне было столько же лет, сколько им сейчас, — упадок сил и припадок неуверенности перед лицом красоты. Чаще всего подобные припадки остолбенения и неуверенности случались со мной на школьных балах. Мне, конечно, всегда хотелось самую первую девочку на балу, и я, безусловно, всегда стоял в самом темном углу зала, прислонившись к стене, и мучился трусостью. Нет, я знал себе цену, я знал, что я «good looking boy» — девочки мне об этом говорили. Но красота повергала меня в состояние столбняка и оцепенения. Когда же я наконец преодолевал свой столбняк, было уже поздно, какой-нибудь наглый мужлан с едва пробивающимися усиками уже держал мою душеньку за руку и что-то вдохновенно лгал ей. Ни тогда, ни сейчас я ни на минуту не засомневался, что я куда интереснее и живее маленьких или взрослых мужланов, составляющих по меньшей мере 95 процентов мужского общества на каждом балу, но что это меняло? Теперь, правда, зная за собой постыдный грех трусости, я с годами выработал несколько приемов, позволяющих мне бороться с ним. Так, я твердо понял, что красивые женщины повергают в ужас и столбняк не только меня, а многих. Достаются они всегда самому смелому, обычно, самому первому смелому, вот я и стараюсь быть первым. Закрыв глаза в состоянии полного ужаса, я, обычно, иду через зал или гостиную, главное — подойти, преодолеть пространство, как только я открываю рот, все становится на свои места. Совершенно не важен в таком случае предмет разговора, главное издавать дружелюбные звуки, в сущности мы же высокоорганизованные животные. Собаки обнюхивают друг друга в таких случаях или виляют хвостами.
      Сволочь Генри меня ей даже не представил, он представил меня массе совершенно мне ненужных девочек-кикимор, а такое сокровище провел, не глядя на меня, вверх по лестнице в ливинг-рум угощать сангрией. Проходя, незнакомка все так же нахально глядела на меня, нет-нет, мне не показалось, она глядела на меня, да, наверное, это и неудивительно, я был взрослый мужчина, а она — независимо от ее возраста — взрослая женщина, мы были один на один в толпе детей. Когда она поднималась по лестнице, ее юная попка упруго волновалась под черным платьем, как гарцующий задок хорошенькой молоденькой лошадки, простите мне это гусарское сравнение, господа, но это было именно так.
      Постиравшись чуть-чуть для приличия на первом этаже, я поперся вслед за Генри и незнакомкой наверх. Я уверен, что за моим поведением никто не следил, что за глупости, это моя природная трусость перед красотой заставила меня выждать, когда я боюсь, видите, я тотчас вспоминаю о приличиях. Наверху уже творилось черт знает что — дети сидели на полу вокруг кальяна, и на диванах во франкенштейновском синем и зеленом свете синих и зеленых лампочек, которые они вкрутили во все многочисленные лампы папы Гэтсби. Несмотря на то, что гостиная в доме Гэтсби необычайно велика, вся она была покрыта плотным слоем подростков. Выглядели они очень весело, довольные рожи там и сям — как же, на парти нет ни одного взрослого.
      «Эдвард! Эдвард! Иди к нам! — закричали дети, сидящие вокруг кальяна. Среди них было несколько подростков, приехавших в автомобилях с Генри из Коннектикута, они меня уже хорошо знали, в частности, мальчик-режиссер и его смешная герл-френд. Всеобщее внимание при этих возгласах на некоторое время обратилось на меня. Перешагивая через торсы и туловища, становясь на руки и ноги подростков, хаузкипер пробрался к кальяну, дети потеснились и дали мне место на полу. Кто-то с готовностью протянул мне гибкую трубку с мундштуком на конце. Заведовал курением мальчик в парике, платье и черных чулках.
      Я с удовольствием затянулся. Гашиш у них был неплохой, ничего не скажешь, оттянув свое, хаузкипер зажал мундштук рукой и передал его следующему от него по кругу соседу. На меня взглянули все те же насмешливые глаза. Она сидела на одном из наших качающихся кресел, а в ногах у нее восседал рыженький красавец — мальчик-актер, игравший в их фильме главную роль — школьного Фауста, которого соблазняет Мефистофель-Генри. Мальчишка весь был сонно-наглый, он обнимал одну из молоденьких ног моей незнакомки и поглаживал ее. «Юный развратник» — подумал я с ненавистью и, передавая ей мундштук с кишкой, чуть-чуть улыбнулся ей снизу с пола. Она улыбнулась мне в ответ, не энергично, а так загадочно-издали, улыбнулась, мерцая…
      Далее события помчались вперед с катастрофической быстротой, или, если продолжить ряд лошадиных сравнений, то как взмыленные кони. Впрочем, событий никаких особенных не случилось, хаузкипер накурился дарового гашиша до полной потери чувства реальности, но и они все были stoned, вне сомнения. Это были богатые дети, господа, и потому гашиш у них в ту ночь так и не кончился, мальчик в черных чулках неутомимо доставал все новые и новые куски из металлической коробки. Мальчик сам был уже прилично stoned, хорош — сидел так, что платье сбилось ему чуть ли не под мышки, расставив ноги широко в стороны, как некогда сиживала Дженни, и можно было хорошо рассмотреть его вполне внушительный член, — он был рослый мальчик, я время от времени с тупым интересом на его член и поглядывал. С незнакомкой, так мне никем и не представленной, поэтому я не знал ее имени, мы еще некоторое время пообменивались улыбками, позднее еще кто-то втиснулся между мною и ею, потом появилось еще чье-то плечо в зеленом мундире, ведь это был костюмированный бал, не забывайте, и я видел ее — вернее, часть ее платья, только в просветах между торсами и головами. Теперь у ее ног сидело уже три мальчика, как бы пажи у ног Прекрасной Дамы, что же, она этого поклонения заслуживала.
      «Наша компания у кальяна», — как я о них думал, все время видоизменялась, появлялись новые лица, уходили, опять приходили, но ядро оставалось неизменным — мальчик в парике и черных чулках, мальчик-режиссер, один из рабов, тот, что поменьше, и я. Мы были только небольшой частью шумящего и волнующегося моря детей-подростков. Около гигантской чаши с сангрией (видела бы Дженни, что мы сделали из ее домашней приличной керамической чаши, где она обычно замешивала свой хлеб, сосуд греха) была своя компания, очень активная, активнее нашей. Они, по-моему, слили в свою сангрию в конце концов всю водку и виски, которые я им дал, и добавили еще сахара, дети, как и старики, любят сладенькое. Потом, после парти, Ольга не могла оттереть пол в этом месте — сладкие пятна как бы проели паркет.
      Что-либо связное услышать в этом шуме, дыме и полутемноте было невозможно, все разговоры сводились к чему-то вроде: «Как ты себя чувствуешь, man, a?» — «Great, man, невероятно, никогда не чувствовал себя лучше!» — «Nice hash, man!» — «Да, great hash!..» — далее следовал беспричинный хохот, всякие несмешные для постороннего человека замечания, от которых мы все лежали.
      Вы должны быть сами stoned, чтобы оценить беспричинное веселье накурившихся гашиша или марихуаны людей. «Great hash»… Богатые дети вокруг меня говорили интонациями и на жаргоне обитателей отеля «Дипломат», пытались говорить.
      Мальчик-режиссер и его герл-френд занялись своими прямыми обязанностями — стали снимать фильм. Я забыл сказать, что они должны были снять сцену «оргии», то есть Фауст, утонувший в разврате, прожигающий свою жизнь среди куртизанок, Генри-Мефистофель привез его (в миллионерский дом?) показать ему мир наслаждений. Мою незнакомку включили тоже в сцену «оргии», сняли ее одну из первых, и мальчика — главного героя у ее ног. С другими красавицами Фауст снимался, обнимая их или держа их на коленях. Незнакомка, очевидно, вызывала у них такую же робость, как и у меня. Далее дети завели арабскую музыку Дженни, она годится на все случаи жизни, арабская музыка, и две одетые будто бы в арабские костюмы девочки стали змеями извиваться невдалеке от нашего кальяна, нас по этому случаю временно выселили. Девочки эти изображали гурий рая, а мальчик Фауст сидел в позе лотоса, курил гашиш и расслабленно, «с негою во взоре» наблюдал за ними. «У них будет их фильм, — думал я, — а что будет у меня?»
      Постепенно стало происходить как бы расслоение общества, обычное на всех парти, кто-то уже ушел или уходил, какие-то парочки стали тихо исчезать. Я не думаю, чтобы они направились все ебаться в темные углы доверенного мне дома, но многие все же пошли. Моя незнакомка на время исчезла из ливинг-рум, где-то пребывала, но затем объявилась опять. Мне, может быть, нужно было отойти от проклятого восточного зелья, от мальчика в черных чулках, с которым мы уже понимали друг друга не только без слов, но и без движений, обменивались биотоками, передавали мысли на расстоянии, но трусость и гашиш разложили меня на лопатки, я лежал и не дрыгался. «Ну что я ей скажу… — думал я, — ну что, она же знает, что я слуга, ей наверняка уже сказали, я видел, как она беседовала с Генри и другими ребятами о чем-то, взглядывая в мою сторону». «Была бы она не так ослепительна, — думал я, — честно, я не боялся бы, будь она чуть похуже, а не такая блистательная…» Короче, я все более и более комплексовал, и даже вдруг, обнаружил себя сидящим там же, у кальяна, погруженным в грустные мысли о том, что я уже старый в сравнении с ними, одинокий, и никаких у меня связей с толпой детей нет. Никаких. Они отдельно, и я отдельно.
      Я решил встряхнуться и встал — окинул взором поле битвы — детей значительно поубавилось. Может, все они переместились вниз, откуда я знал, это был первый мой подъем за весь вечер, ноги еле слушались меня, затекли. Только поднявшись на ноги, я понял, до какой степени я stoned, только привычка позволяла мне двигаться и не отключиться в сон или не начать блевать. «Нужно подвигаться, — решил я, — и все же попытаться себе кого-нибудь найти, затащить кого-нибудь в постель». Если мое состояние не самое удачное для высоких философских прозрений и сомнительно даже, чтобы оно годилось для нормальной членораздельной беседы на любом языке, в том числе и русском, господа, оно было вполне подходящим и даже желательным для постели. И я пошел вниз, с обходом, как ночной сторож и хаузкипер, заглядывая по пути во все комнаты…
      Везде были пары, пары тинэйджеров в различных стадиях сближения. Правда, только в одном случае происходил неоспоримый половой акт, а именно в святая святых — в кабинете Стивена, один из кожанокурточных верзил, я всегда был уверен, что они самые бравые, обратил на меня разгоряченную физиономию и ухмыльнулся. Под мышками у него, по обе стороны его колючей головы, торчали гладкие девичьи ножки в туфельках на остром и длинном каблуке. Я не увидел головы молодой особы, голову ее юный негодяй затолкал постепенно своим членом куда-то в угол зеленого дивана Гэтсби, только кусок смятой юбки, и ужасно непристойную, скатившуюся с края дивана, очень голую девичью ляжку.
      Обход мой поверг меня еще в большее уныние, лучше бы я его не совершал и остался у кальяна и еще бы покурил с уже совершенно ни хуя не понимающим мальчиком в черных чулках и там бы и свалился. Больше половины детей исчезло, а оставшиеся энергично предавались греху или были на пути к греху, а я, как старый сумасшедший дядюшка, глупо улыбаясь, шаркал между молодыми парами — так я подумал о себе тогда, помню ясно. К тому же, я не видел свободных девушек, во всяком случае, ни единой одинокой женской фигуры не было, я упустил момент, не применил свой прием обмана моей же трусости, не подошел первым ни к кому. «Ведь было множество хорошеньких девушек среди детей, — клял я себя, — что же ты, болван, слуга Эдвард, не нашел себе пиздюшку, молоденькую и теплую? Ведь все они смотрели на тебя дружелюбно, не относились к тебе как к слуге, очевидно, и Генри похвалился приятелям, что даже хаузкипер у них писатель. Какого же хуя ты терял время, рефлектировал, слабая ты душа! Мудак слабенький, а еще авантюрист!» — ругал я себя нещадно.
      В довершение всего, когда я собрался взять на первом этаже элевейтор и опять подняться в ливинг-рум, элевейтор проехал мимо меня вниз, в бейсмент, и, к своему ужасу, я успел заметить сквозь круглое окошко элевейтора мою незнакомку и кого-то в белом пиджаке. У меня упало сердце. «В бейсмент», — подумал я и на некоторое время затих, пытаясь понять случившееся. Зачем мужчина и женщина едут в бейсмент? Иной раз, экзотики ради, я ебал некоторых свои девочек в духоте бейсмента. Я вообще ебал их во всех частях нашего дома: в ванной босса, на лестницах, в ТВ-комнате, смотря одновременно на нашем огромном экране ночные фильмы о дьявольщине. Но это я. Мне — можно, думал я. К своему сексу я отношусь легко. Но мне было ужасно почему-то больно, что незнакомка моя, я считал ее своей, моя юная грация, моя девушка в шиншиллах будет ебаться в бейсменте с белым пиджаком. Мне представилось это зрелище похабным и ужасным, посему я некоторое время постоял, раздумывая перед дверью элевейтора, отыскивая спешно выход из этой ситуации. Выхода, оказывается, не было, я не мог предотвратить ужасное. Что я мог сделать, не мог же я спуститься вслед за ними в бейсмент, и, если бы спустился, что я мог сказать? Я представил себе, как эта сцена будет выглядеть, даже если они ебутся, и что? Он очевидно, повернет ко мне голову, как тот кожанокурточник в кабинете Стивена, и ухмыльнется, а она — напротив — отвернется… Нет, даже лучше, такая вызывающая молодая блядь, безусловно, повернется ко мне лицом и будет глядеть на меня насмешливо-издевательски в то время, как ее ебет белопиджачный мальчишка.
      В этот момент элевейтор проехал мимо меня вверх, и я не успел, погруженный в свои мысли, увидеть, в элевейторе ли они — моя незнакомка и ее белый пиджак, или еще кто-то вызвал элевейтор с одного из верхних этажей, и он поехал наверх пустой. Пытаясь внести ясность в свой мир, я побрел по лестнице вверх, добрался до ливинг-рум, но там их не было, только поредевшие остатки сангрийников да упрямый мальчишка в чулках, как пиявка присосавшийся к мундштуку кальяна все так же сиротливо дымил. Расстроенный и разозленный хаузкипер хватил пару бокалов сангрии один за другим и подсел к мальчишке. «Точно, они в бейсменте, — подумал я, — где же еще?» Единственную надежду на то, что незнакомка не там, давало мне то обстоятельство, что, когда я поднялся на третий этаж, элевейтора там уже не было, он или проехал вверх или опять проследовал вниз, так что могло оказаться, что они, скажем, проехали на пятый этаж и вышли на крышу. «Романтически стоят сейчас на крыше и держатся за руки, смотрят на звезды», — утешал я себя. Но дьявол, сквозь гашишный дым, шептал мне с удовольствием: «За руки, русский дурачок, Иванушка Пизделеев! Да они давно валяются в бейсменте на старом матрасе, ты сам приспособил его — положил в дальний угол, к окну, за старую гладильную машину — там рядом горячая труба, и белопиджачник ебет ее, поставив на колени, здоровым своим хуем, если детям порой не хватает чувственности, то здоровья им хватает — хуй у подростков всегда стоит…»
      «Фу, дурь какая, — вдруг опомнился я, — это я, интеллигентный человек, еще вчера работавший в поте лица своего над новой книгой, одержимый обычно светлыми мыслями, сижу сейчас страдающим куском мяса, и на уме у меня какая-то молоденькая нимфетка. Какого хуя!» — Я разозлился на себя самого, и встряхнулся еще раз — выпил сангрии, и решил поговорить с мальчиком в черных чулках.
      Я переоценил самого себя, господа. Я уже был в состоянии полной невесомости, и если думал я более или менее ясно, хотя и не о том, о чем мне следовало думать, то говорил я самодовольную чушь, я это понимал, но ничем не мог себе помочь. Я пытался представить себя мальчику в чулках очень важным человеком, я ему сообщил по секрету, что я не только хаузкипер, но и… телохранитель самого Гэтсби, а на сегодняшний вечер и Генри. Это была такая несусветная выдумка, что я сам поморщился от безвкусия своей лжи, сообщая ее мальчику в чулках, мы тупо сидели плечом к плечу. Но юноша в чулках, слава Богу, был не в лучшем состоянии, чем я, он только сказал «Yes?», и затих, присосавшись к мундштуку. Может, он в это время вместе с Лоуренсом Аравийским пересекал пустыню — откуда я знаю.
      — В наше время богатые люди никак не могут обойтись без телохранителей, — продолжал я, больше обращаясь к самому себе, чем к мальчику в чулках. — Множество случаев kidnapping, случившихся на территории Соединенных Штатов, заставили Стивена Грэя нанять меня. Я получил специальную тренировку, — говорил я, — еще в Советском Союзе, — неожиданно для себя прибавил я, поддав этим самым пикантности в свою биографию. Мальчик в чулках должен был понимать меня, как он хотел, — может быть, я был десантником там у себя в России, или еще более заманчивая перспектива открывалась для чулочного мальчика — подумать, что я окончил шпионскую школу…
      Совершенно охуев, ни к селу ни к городу, я растерянно вдруг прибавил, что у меня есть пистолет, и замолчал. Мальчик в чулках заснул с мундштуком в руке. Может быть, они с Лоуренсом шли в атаку сейчас там в своей Аравии, с саблями наголо.
      В комнату вошел очень пьяный и, как мне показалось, одинокий Генри, и заплетающимся языком сказал, что он сейчас упадет. Я моментально оживился: вспомнив, что я его bodyguard, вскочил, схватил ничего не подозревающего Генри и поволок его в отцовскую спальню, на дверь которой, как и на дверь моей комнаты, мы повесили табличку «Не входить! Master bedroom!» Я стащил с Генри пиджак, развязал ему бабочку, снял с него туфли и всю остальную одежду и уложил его в постель. Он что-то протестующе бормотал, но мною уже овладел служебный пыл, и я его уложил, хотел он этого или не хотел. Я выключил свет в комнате, вышел и прикрыл за собой дверь, Генри из темноты что-то жалобно пытался мне объяснить, но я не слушал. Как верный телохранитель, я уселся на пол под дверью спальни и некоторое время просидел так, не знаю, правда, сколько времени.
      Когда я вдруг очнулся от соучастия в очень запутанном гашишном сне, я обнаружил, что в доме тихо. Заглянув в ливинг-рум, я увидел, что даже мальчик в чулках спит, положив голову на наши жесткие арабские подушки и выронив змею кальяна. Все остальные, очевидно, спали уже давно. Как приличный слуга, я решил обойти дом перед тем, как отправиться ко сну, я спустился вниз — на первый этаж; в солнечной комнате прямо на полу и на двух диванах спали несколько человек. Я тихо прошел к парадной двери, она, конечно же, оказалась не заперта. Я запер дверь и выключил свет на лестнице (одной кнопкой выключается свет во всем коридоре, от пятого этажа до первого), взял элевейтор и поднялся на свой четвертый этаж. Из гостевой комнаты на четвертом этаже слышался тихий храп или стон.
      Я повернул ручку двери моей комнаты и вошел в темноту.
      — Не зажигай свет! — сказал мне женский низкий голос. На своей кровати я различил темную фигуру, и слабо светился огонек сигареты.
      Теперь мне уже иной раз кажется, что это была не она, какая-нибудь другая девочка, на которую я не обратил внимания во весь вечер, но тогда несмотря на темноту у меня не было никаких сомнений. Шторы на окнах были опущены, я никогда не опускаю шторы, господа, если я буду спать с опущенными шторами, то мой босс Стивен Грэй никогда не дождется утром своего кофе. Шторы, конечно же, опустила юная любительница приключений.
      — Подойди сюда! — сказала она глухо. Огонек сигареты поплыл вниз и раздробился на мелкие части на уровне моего столика — потушила сигарету, там у меня стоял подсвечник со свечой, раздавила окурок о подсвечник. Я пошел к своей кровати, на ее голос, я уже понял что к чему, несмотря на обилие гашиша и сангрии в моем организме, я соображал быстро — юная экзальтированная особа, начитавшаяся эротической литературы, без сомнения, решила расширить свой опыт — испытать новые ощущения, поебаться со слугой. Мы все мыслим шаблонами. Так же как я неосознанно поступал шаблонно-классически, когда искал себе здесь девочку, слуга желающий отомстить «им», выебать «их» девочку, сунув свой хуй в принадлежащую им теплую щелку, она тоже разыгрывала классический вариант. Господа ведь всегда ебутся со слугами, молодые барчуки традиционно ебут горничных, а пятнадцатилетние девочки, роняя слюну, поглядывают на панталоны дворецкого или садовника. «Какая храбрая!» — подумал я о ней с уважением, много храбрее меня, хотя «подойди сюда» она произнесла, пожалуй, с излишней жестокостью, слишком нервно, но все равно, очень храбрая любительница приключений.
      Я подошел. Лицо у нее было горячее и странно холодными были губы — она, наверное, очень волновалась, почти не дышала, но через все волнения и с замиранием сердца, наверное, она делала то, что она хотела. Она погладила меня рукой по лицу, нашла в темноте лицо, потом ее руки спустились на мою шею и грудь. «Прохладные юные руки», — подумал я. Я знал, что она будет делать. В наше время, когда мы все черпаем свой опыт в основном из кино и ТВ, я знал, что она расстегнет мне рубашку. Да-да, она, послушная моим мыслям, расстегнула мне рубашку — сколько подобных сцен наблюдал я в моей жизни, и в кино, и в реальности. Впрочем, что вы хотите, придумать нечто совсем иное в этой области невозможно, да и в ее шестнадцать или семнадцать лет, какая она бы ни была любопытная блядь, но мой опыт куда громаднее.
      Пока я рефлектировал, юная хулиганка уже расстегивала ремешок на моих белых джинсах и целовала мой живот. Щекотание ее теплых волос по животу выключило, слава Богу, мой мыслительный аппарат, и мне стало вдруг так приятно и жутко томительно, потому что я ждал, что вот сейчас, с секунды на секунду, она дотронется до моего члена своей ручкой. А потом (мне даже стало страшно) она возьмет мой исстрадавшийся за вечер член в свой девичий чистый ротик. «Там у них тепло», — мерцали во мне слабые мысли старого развратника.
      Вы думаете, юная особь хоть на йоту отклонилась от киношно-телевизионного варианта? Нет. Она да, дотронулась ручкой, и она да, взяла мой член к себе в рот и стала старательно сосать его, другой рукой время от времени поглаживая и подергивая меня за яйца, как ее научил, возможно, кто-нибудь из старших подруг или она украдкой прочла в дешевой порнографической книжонке, грязная маленькая богатая девочка. Потаскушка.
      Я стоял перед ней и корчился от удовольствия, и держал ее почему-то за уши, теплые маленькие ушки, и время от времени глубоко надвигал ее голову на мой хуй. Она беспомощно взглатывала хуй, но после двух-трех таких глубоких заглатываний она закашливалась и вынуждена была некоторое время лизать и сосать только головку члена, отдыхала. Сосание хуя — великое искусство, немногие им владеют. «Старайся, старайся!» — думал я, ритмически надвигая ее голову на мой хуй. Маленькие скользкие ушки норовили выскользнуть из моих рук, но я все же удерживал их за самые уже кончики, за мочки.
      Ей очень хотелось, чтобы я кончил, и проглотить потом соленую сперму русского слуги. Какое, право, удовольствие и невероятное унижение, чего она и искала. Или размазать сперму по своему прекрасному личику. А потом записать в своем тайном дневничке, хранящемся где-нибудь вдали от глаз папы и мамы, под ковром, как она проглотила целый «стакан спермы восточного варвара», — что-нибудь в этом духе, — «свежей спермы». Я руку даю на отсечение, что она потом записала этот эпизод…
      Я не кончил от ее хуесосания, хотя мне было невероятно хорошо, и она была такая энтузиастка, что недостаток техники с лихвой окупался ее энтузиазмом. К тому же, от нее так чарующе пахло молодыми какими-то духами, ее оголенные руки и лицо смутно светились в темноте, что во всей этой сцене я стал находить даже что-то мистически-священное, стал представлять ее как бы религиозным ритуалом. Я боялся шире подумать о себе и о ней, чтобы не потерять эрекцию, я ее не потерял, но кончить я не мог. Кроме того, что я всегда трудно кончаю от хуесосания, я еще проглотил столько гашишного дыма, что оргазм был просто невозможен, и мы согласно приостановились, поняв это. Я взял ее за нежный подбородок рукой и погладил ей шею, хотел раздеть ее и положить, как вдруг она вскочила, сама взяла мою руку и сказала: «Пойдем!» Очень нагло и весело сказала, успокоилась, сучка, освоилась с тем, что совершает грех со слугой. Мы ощупью вышли в темный коридор и вошли в слабо освещенный черной (!) лампой элевейтор. Генри собственноручно заменил нормальную лампу дневного света черной, дети хотели иметь настоящую оргию. Юное чудовище вошло первым, я вошел за ней, придержав чуть-чуть тяжелую железную дверь (на четвертом этаже она всегда ужасно стучит), и мы поехали… Куда? Ну конечно, в бейсмент, куда же еще могла тащить меня эта маленькая блядь. В элевейторе я пытался заговорить с ней, я было открыл рот, начал фразу, хотел сказать ей, что весь вечер собирался к ней подойти, но после первого же звука «я…», она прикрыла мне рот ладошкой. Я покорился.
      Мы вылезли в темноту и в духоту. Я знаю свой бейсмент прекрасно, и потому повлек ее в сторону матраса на ощупь, не включая света, но она, к моему удивлению уперлась и потащила меня в другую сторону. Слева от элевейтора существует дверь, ведущая в небольшой машинный зал нашего элевейтора, там за решеткой опасно крутятся зубчатые колеса, а пройдя мимо машинного зала, можно попасть в еще одну, самую отдаленную комнату, заваленную старой мебелью. Это там во время первой и последней ссоры с Гэтсби я скрывался от него и пил содовую воду.
      Дитя втащило меня туда. В комнате было очень темно, но чуть-чуть все же пробивался свет ночи через подвальное затекшее грязью окно. Мы спотыкались о всевозможные предметы, сваленные на полу, доски, банки с краской, части кресел и стульев. Дама протащила меня к самому окну, там остановилась и задвигалась, бросив мою руку. Воняло старым деревом, чуть плесенью, немножко отдавало холодным грубым камнем — стены были сложены из камня, даже не из кирпича. Я наконец понял, что она делает: она раздевалась, она сняла трусики с себя, переступила через них, попрыгала на одной ноге, уцепившись за меня, и рукой стащила трусики, зацепившиеся за туфлю. Волнение, очевидно, вернулось к ней, нервно хихикая, она вдруг повернулась ко мне спиной, наклонилась, легла на что-то грудью, выпятила попку в мою сторону, и вдруг взмахнула подолом своего платья сзади, — получилось, что она его задрала — в темноте передо мной неожиданно обширно белела крупная девичья попка, а вниз спускались колоннами ее ножки.
      Я несколько даже смутился от прыткости и нахальства, пока не вспомнил, что видел подобную сцену в каком-то порнографическом фильме. Правда, там не было бейсмента, и не было слуги, и героиня не сама так вот вдруг встала, а ее поставили. И я разглядел теперь, на что она облокотилась — на детский стульчик-столик, знаете, куда сажают младенца и закрывают его специальной доской, чтобы он не вывалился, а на доску ставят уже тарелку с едой. Так вот, она легла на столик грудкой, расплющивая ее на этом детском предмете, применив его неожиданно для своих нимфоманских целей. Браво!
      Впрочем, я скорее иронически называю ее нимфоманкой, господа. Она была, несомненно, Искательница Приключений — сумасшедший и неукротимый дух, который иногда вселяется в женщину, и тогда держись окружающие! Не даст никому покоя еще лет сорок, нимфоманка по рождению и убеждениям, думал я, вставляя свой член в ее щелку. В довершение всего она была колючая, ее пипка, и бритая, а, можете себе представить? Она, наверное, только сегодня утром выбрила себя начисто.
      Я показал ей, господа, все, что я мог, возбужденный ее чарующим бесстыдством. Надеюсь, она до сих пор считает, что со слугой куда интереснее ебаться, чем с представителями ее класса, если она что-то в этом понимает, ведь могло оказаться, что любопытства у нее больше, чем желания, что у нее куда более испорченное воображение, чем развитая сексуальность. Не знаю, если у нее не было развитой сексуальности уже, значит, она искусно притворялась. Она подвывала тихо и нежно, хуй мой все переворачивал и размешивал там внутри ее интеллигентной пухлой дырочки, все ее заветные глубины. Я чувствовал свой хуй так тяжело налитым кровью, что, казалось, он сейчас расползется вдруг с головки, как перезрелый банан, так он был у меня напряжен. Есть восхитительное чувство предела, и когда я жестоко натягивал ее, отъевшуюся на капиталистических папа-маминых хлебах попку на себя, надвигая ее на мой хуй, я чувствовал — это все, предел жизни — ее самое крайнее выражение — вот это белое горячее мясо, до отказа надвинутое на мой член, обнимающее собой каждый миллиметр моего хуя.
      Я ебал ее и ебал, я не сомневался, что я в нее кончу, я бы и убил ее, наверное, если бы таким способом мог достичь оргазма. Мне нужно было швырнуть свое семя далеко-далеко туда ей в ее слизистую глубину, в маленькие ее розовые складочки где-то там, у самого, быть может, ее сердца, но я хотел довести себя до состояния, когда я уже буду не в силах терпеть, чтобы мой хуй весь как бы взорвался в ней.
      Я так кончил в нее, что мне показалось: несмотря на несомненно принимаемые интеллигентной юной блядью лучшие в мире, самые современные таблетки от беременности, или что там еще последним изобретено в этой области, мне показалось тогда, что моя сперма прошибет все эти преграды и она родит от меня. Коня ли, кентавра, но уж точно что-то копытное и горделивое.
      Мы некоторое время простояли склеенные там, тяжело дыша, я думал, что свалюсь на пол, силы внезапно меня покинули, дико вдруг заболели ноги, мышцы ног, их как бы стянуло судорогой. Белые джинсы мои я и она втоптали в пол, почти растоптали, они смутно белели на полу…
      Кое-как мы разлепились, она сползла с детского столика и перекатилась к стене, прислонилась к ней. Мы нащупали друг друга в темноте, протянули руки друг к другу, дотянулись и поцеловались в губы, в первый раз за все время, и стояли обнявшись, все еще тяжело дыша, уже близкие люди, я и она. Она мне несказанно нравилась, эта отчаянная девочка, еще как нравилась.
      Она задвигалась первой. «Подымайся к себе в комнату! — сказала она хрипло. — Я сейчас приду». И тут же, отвечая на мой непроизнесенный вопрос «Куда ты?», добавила: «Мне нужно забрать мои вещи в кухне, я бы не хотела, чтобы ребята узнали, что я здесь». И она, грациозно подобрав свои трусики, вышла из темноты в еще большую темноту. Я втиснулся на ощупь в элевейтор.
      Я даже не спросил ее, а знает ли она дорогу на кухню из бейсмента. Наверное, она знала.
      Я прождал ее ровно десять минут, господа, и когда она не пришла, я спустился вниз, хотя откровенно говоря, вовсе не надеялся ее там найти. Все было ясно — меня выебали и бросили. Использовали, как слугу, и бросили.

* * *

      Естественно, там ее не было, в кухне, еще чего. Я было начал заглядывать в комнаты, зашел в ТВ-рум, там спали на полу какие-то ребята, но потом прекратил это бесполезное занятие, налил себе вермута, бросил туда пару кусков льда и пошел к себе наверх. Я сел за свой стол, старый Линдин, я его приволок из бейсмента еще в первые дни, после того, как вычистил комнату от остатков Дженни, слуге, конечно, стол не нужен, писателю же необходим, с тех самых пор стол стоит возле окна. Я поднял штору, сел за стол и стал глядеть в окно. В саду начинало светать, занималась апрельская розовая зорька, видна была оконечность острова Рузвельта впереди и дальше виден был маячок на скале и открытое туманное водное пространство.
      «Хорошо, — думал я, — я тоже получил удовольствие, если уж на то пошло, еще и какое!» Но как я себя ни убеждал, что мое удовольствие было, во всяком случае, не меньше ее удовольствия, мне эта арифметика не помогала, мне было грустно. Уже одно то, что она оказалась способна на такое приключение, смелая молоденькая блядь, делало ее для меня бесповоротно привлекательной. Причем во время акта она была пассивна как только возможно — отдавалась, одевалась, пятилась на мой хуй. «Как раз моя девочка… — думал я свою грустную думу, — ни одного ведь лишнего движения не сделала за все время, все как нужно, как чувствуется. Потерять такой экземпляр! Эх!»
      Кое-как я уснул, натянув на глаза желтый свой пуховик, наш желтый пуховик, тревожным уснул сном.

* * *

      Наутро, естественно, оказалось, что дом весь поставлен кверху дном. Впрочем, приглядевшись, особо серьезных повреждений я не обнаружил, кроме одного. Какой-то мудак попытался потушить свою сигарету о наш ТВ-проекционный экран, пятно длинное и гадкое зияло посередине экрана. «Об этом придется доложить Нэнси, что делать, но позже, в понедельник, когда появится Линда», — подумал я. Я же был занят в то утро проблемой куда более важной для меня — как выведать у Генри, кто эта юная особа, ее имя, и что она делает, и может быть, где она живет. Она была мне нужна, именно она.
      Я спросил Генри, улучив момент, как бы между прочим, кто такая была девушка в черном платье с оголенными руками, очень красивая и взрослая, та, что сидела рядом со мной в ливинг-рум, курила гашиш? Не мог же я сказать — которую я ебал в бейсменте. Генри спросил: «А кого ты именно имеешь в виду, Эдвард? Насколько я помню, несколько девушек были в черных платьях». Я стал ему объяснять, но мы запутались, потому что он, как и следовало ожидать, не помнил, кто сидел со мной рядом, когда я курил гашиш. Когда же я напомнил, как он встретил эту девушку, раскрыв объятья и сбегая с лестницы, Генри как будто бы начал что-то припоминать, во всяком случае, его лицо выглядело припоминающим лицом. «Рене?» — спросил он и поглядел на меня снисходительно, как мне показалось. «Та, что ушла с Грегори?» Я сказал, что я не знаю, кто такой Грегори. Генри этот разговор явно начал надоедать, но, как воспитанный мальчик, он терпеливо объяснил мне, что Грегори — младший брат сенатора от штата Икс. «Он пришел позже всех, — сказал Генри, — высокий блондин в белом пиджаке».
      Впервые в моей жизни я ничего не мог сделать, был бессилен распутать эту историю. Если моя незнакомка — Рене, и она ушла с парнем в белом пиджаке, а Генри утверждает, что видел, как они уходили, следовательно, произошло это до того, как я уложил Генри в постель. Но если она ушла, то как она оказалась у меня в комнате через час или даже два после того, как она ушла? Поразмыслив, я, однако, понял, что она могла свободно вернуться, и даже вернуться незамеченной. Дверь-то ведь была открыта, я сам, закрывая ее, нажал на кнопку. Знаете, в замках есть две специальные кнопки-предохранителя, одну нажмешь, и замок в нормальном режиме, нажав другую, возможно после этого открыть дверь снаружи, следует только повернуть ручку двери. И тогда и сейчас вечно торопящийся Гэтсби, выбегая проводить своих гостей, нажимает именно на эту кнопку. Ему лень вынуть ключ из кармана, я его понимаю, но он почти всегда забывает вернуть замок на нормальный режим, утром часто оказывается, что мы так и спали всю ночь с открытой дверью. Любой прохожий, которому придет в голову повернуть ручку двери с улицы, может спокойно войти в дом.
      Я еще повоевал некоторое время против судьбы, я попытался достать «ее» телефон у Генри, разумеется, не спрашивая его об этом, я стащил у него из кармана пиджака записную книжку. Это было легко сделать — Генри еще более рассеян, чем Гэтсби, я спустился с книжкой в бейсмент, в мое укрытие, и после долгих поисков, в книжке у него царил необычайный хаос, фамилии и имена и цифры наплывали друг на друга, все же обнаружил имя Рене и ее телефон, адреса не было. Я уже сомневался, что меня выебла и бросила именно Рене, может, другая девочка? В конце концов, я был очень stoned и пьяный, и везде, где мы с ней находились, была кромешная тьма. Единственное место, где я видел ее «на свету» — в элевейторе, если считать светом черную оргиевскую лампу. И за ту, наверное, минуту, вряд ли мы провели в элевейторе больше времени, я не рассмотрел незнакомку. Очки-то свои я оставил в комнате, да и занят я был другим — своим хуем и желанием, по-моему, целовал ее в шею.
      Я позвонил Рене, и было занято, господа, у нее. Сердце мое убыстрение забилось, бедное мое сумасшедшее сердце. Я стал спешно придумывать, что я ей скажу. Не мог же я ей вдруг объявить: «Ну что, авантюристка, почему ты сбежала?» или «Ну что, молодая блядь?» Я позвонил еще через некоторое время, но на сей раз никто не отозвался. Я позвонил еще вечером, и тоже безрезультатно. Постепенно у меня накапливаются свои счеты с телефонными аппаратами. Я все больше и больше их ненавижу. На следующий день утром на мой звонок ответила служанка. Она вначале спросила мое имя и кто я. Я соврал, что я приятель Рене, голос у меня очень молодой, мне все это говорят. «Рене уехала с родителями в Европу, вернется только в октябре». И служанка назвала городок, кажется, на юге Франции.
      Я, пожалуй, не смогу ее найти никогда, если она этого не захочет сама. Ведь даже если я дозвонюсь ей, что я скажу, и если даже наберусь наглости и напомню ей мягко о происшедшем будто бы со мной и с ней, она просто скажет, что я сумасшедший и наглый слуга. А если захочет сказать больше, то назовет меня сексуальным маньяком и бросит трубку. Она даже может сделать мне гадость, если захочет — позвонит самому Гэтсби и скажет, что его хаузкипер сошел с ума и вообразил… «можете представить, Стивен, что я…» Она, конечно, не скажет: «поеблась с ним в бейсменте», но скажет, что я сексуальный сумасшедший и пристаю к ней. В этом случае Гэтсби меня, вероятно, все же выгонит, не поможет и Ефименков в таком деле, нет.
      Она, бесспорно, начиталась книжек и насмотрелась порнофильмов, куда она вероятно ходила, натянув какие-нибудь старые тряпки и накрасившись до невозможности под блядь. Ходила и небось ждала, что кто-нибудь ее там выебет. Сидела и дрожала от страха, глядя на спины одиноких мужиков, всякую минуту ожидая, что сейчас обладатель одной из спин подсядет к ней и положит руку на колено или сразу на пизду. Но вряд ли она там кому что-либо позволила, даже если подсаживались. Я понимаю, боязно, можно действительно наткнуться на хуй знает кого, даже на убийцу-психопата. Со мной дело было совершенно безопасное, не порнокинотеатр, открытый для любого урода, но дом ее приятеля, а я его слуга. Кое-что она, наверное, слышала обо мне от Генри или от пары его друзей, а если и не слышала, я был вполне с виду безобидное, но и здоровое существо. Cute, как говорила Дженни и другие женщины и девочки. Миленький.
      Детективное это дело мной уже закрыто — преступника найти не удалось. Вернее, простите, преступницу найти не удалось. К моему жуткому до слез сожалению.

* * *

      Вся моя жизнь на протяжении нескольких последних лет — это тоска по «action», по действию. Если, а я очень на это надеюсь, цивилизация наша начнет разваливаться в ближайшие пару десятилетий, я, конечно, найду себе применение тотчас, буду наверняка не из последних удальцов среди удальцов мира. Но пока единственное, что мне остается, — это писательство и секс — эти единственные две сферы, в которых человек, если он смел, до сих пор еще может проявить себя более или менее свободно. Все другие области давно патрулируются цивилизацией до мельчайших улочек и тупичков. И писательство и секс, бесспорно, тоже порабощены и зависят от цивилизации, от социального, но щели все-таки в машине есть. Или еще есть, или уже есть. Во всяком случае, они еще не умеют контролировать наши мысли, их гении в белых халатах еще не доискались до способа читать под нашими черепными коробками. Они давно подслушивают наши телефонные разговоры, роются в наших бумагах, но мысли они еще не читают. Хотя я совершенно уверен, что уже идет лихорадочная работа в этой области, и гении в белых халатах добьются своего, я верю в человеческий гений. Дай мне Бог умереть раньше этого великого открытия, ибо тогда уже хуй попишешь и поебешься на свободе.
      С писательством у хаузкипера господина Стивена Грэя не очень движется. Американские издательства одно за другим отказываются печатать мою книгу. Может, они сговорились с моей бывшей подругой Сэрой? Хотя у меня давно уже начался зуд перемен, опять хочется переместиться на следующую ступеньку жизни, зуд честолюбия, я вынужденно сижу в слугах, и жизнь моя в миллионерском домике, войдя во второй год, совершает как бы второй круг. И это уже рутина, мне неинтересно, и я посматриваю по сторонам, куда бы свалить — неугомонный господин Лимонов Эдвард. Уже все, с кем я когда-то начинал жизнь — угомонились, кто в тюрьме, кто в семье, остановились, во всяком случае, даже Елена как будто устала и живет замужем за европейским своим аристократом и разве что изредка позволяет себе небольшие любовные приключения. Но не я.
      Издатели отвечают Лайзе приблизительно одно и то же, что-то вроде: «Роман господина Лимонова слишком пугающий, его герой слишком негативен». Внутри себя, в глубине души я считаю, что они правы, отказываясь публиковать мой роман. В сущности говоря, я их враг, и такие книги, как моя, разрушают если не цивилизацию, то по крайней мере веру в нее, так что логично их не печатать. Но борьба есть борьба, посему я всеми силами стараюсь выиграть. Я давно уже не реагирую эмоционально на отказы, агентша методически посылает книгу в неохваченные еще книгой издательства, а если Лайзе надоест эта работа, я не умру от разрыва сердца. Я буду искать и найду себе нового агента, и начну все сначала Они жадны до денег, и они меня купят в конце концов. Я упрямый. Но, к сожалению, я еще и very sensitive, как отметила некогда моя подруга Дженни, и время от времени мне становится тошно, тогда я убегаю куда глаза глядят, как безумец, и чаще всего ищу облегчения в сексе.
      Последний раз тошно было мне совсем недавно — после истории с Наташкой и кровью в ванной. И попал я в бордель. Причина была не в Наташке, вообще особой какой-то причины для душевного расстройства у меня не было, явной то есть не было, очевидно, нужен был мне от ровности жизни побег, от неудовлетворяющей меня моей борьбы. Может быть, было полнолуние. Кончился побег в борделе.
      Да, лизал пизду проститутке. Но делает ли это меня менее мужчиной? Нет. Пизда, раскрытая, оказалась розовой, перед тем как давать мне ее, она вымыла пизду стоя перед раковиной, загребая воду в пизду ладошкой. Впрочем, пизда звучит грубовато, у Полы не пизда, у нее итальянская ее… что?.. я не знаю, беден русский язык на ласковые и почтительные определения женского органа секса. У Полы это место было похоже на раскрытую бабочку, почти алую. Алость распласталась высоко меж ног Полы. Наверное, раздражение от работы, как бы производственная травма.
      Вначале же я искал не Полу, мне нужна была skinny blond, то есть худенькая блондинка. На Восьмой авеню худенькую блондинку найти нелегко. Пола, которая сама меня остановила, узнав, что мне нужна худенькая блондинка, не выказала никакого удивления, а, подойдя к краю тротуара, приставила ладошки ко рту и, стараясь перекричать автомобильное мычание и урчание, крикнула «Эльза!» С другой стороны авеню, лавируя между машинами, к нам перешла Эльза. Ее имя ей явно не подходило, а она не подходила мне. Она была маленькая и худенькая, и да, блондинка, но даже не вульгарная, что меня бы вполне устроило, а простовато-деревенская. Мелкие кудрявые волосы ее раздражали меня — волосы шапкой, как перманент, потому я сказал, что поищу себе другую девушку и отошел. Вдогонку мне, как видно обиженная моим невниманием, Эльза швырнула: «Худенькая блондинка ему нужна! Я вешу 87 паундов. Ты что, собираешься подбрасывать худенькую блондинку и ловить ее на хуй, что ли?!»
      Побродив еще с полчаса, я не нашел худенькой блондинки и вернулся к Поле, на угол 45-й улицы и Восьмой авеню, и договорился с ней. Мы отправились за угол — в отель. Впрочем, вначале я пригласил ее в миллионерский дом, но она отказалась, они всегда отказываются. Мало ли уродов бродит по Восьмой авеню.
      Пола — брюнетка итальянского происхождения. Она хорошенькая, и у нее пухлая, слегка тяжеловатая по отношению ко всему остальному телу попка.
      В комнате, на серых, но чистых простынях лежал кружком презерватив. На потолке убого и глупо горел неоновый тонкий круг. Мы разделись, я лег на спину, и Пола начала лизать и сосать мой член, предварительно внимательно осмотрев его. Это одно уже стоило мне 30 долларов, плюс 10 долларов я заплатил при входе за комнату, я не умею с ними торговаться.
      Комната была чистой и бедной, и как всегда напоминала скорее хирургический кабинет в бедной советской деревне, чем бордельную отельную комнату. Да, это был и бордель и отель. Входя, мы с Полой встретили в холле черную маму с ребенком. Я не посочувствовал ребенку, живущему в борделе, а скорее позавидовал, — интересный опыт. К тому же, когда он вырастет, у него не будет всех тех жалких предрассудков, от которых мне стоило немалого труда избавиться. Лучше всего быть подкидышем в этом мире, не знать ни отца, ни матери, тогда ты сможешь сделать себя таким, как ты хочешь, злым без оглядки… хорошо это, одним словом, и освободительно. «А какой комплекс он будет иметь!» — завистливо подумал я. Хорошо иметь комплекс. Нужно иметь комплекс. Человек без комплекса — что новый автомобиль, в который забыли поставить мотор. Его, конечно, можно толкать по жизни, но сам он не может двигаться.
      Я оставался с Полой долго, торопиться мне было некуда, я заплатил ей еще, и мы поговорили. Я очень смеялся, когда Пола, очевидно, желая быть дружественной, вдруг похвалила мои итальянские сапоги: «Какие у тебя красивые сапоги, Эдвард!» — естественно, я ей представился, а как же. Я вспомнил, что маркиза Хьюстон некогда сделала мне тот же комплимент. Маркиза, надеюсь, будет счастлива узнать, что у нее одинаковое с проституткой, как бы это сказать… восприятие внешнего мира, или те же вкусы в области мужской обуви.
      Я сказал Поле, что я завидую ее профессии. Я и действительно завидовал. Кроме того, что работа была интересная, с людьми, Пола наверняка зарабатывала за вечер столько, сколько я получал в миллионерском домике за пару недель, а то и куда больше. Только я оставил у нее в общей сложности сто долларов. Не все такие сумасшедшие, как я, и ходят к проституткам успокаивать свою душу, но и те, кто ходят успокаивать плоть — платят, потому с ней все было хорошо. По виду она была серьезной девушкой, не алкоголичкой или наркоманкой, и наверняка копила деньги. Я не был священник или интеллигент-мудак, посему я ей, естественно, не проповедовал, что ее профессия греховна, даже не говорил ей о том, что жить так, как она живет, негигиенично, не уговаривал ее переменить профессию, перестать торговать своим телом. Мы просто курили и трепались, сидя в постели голые. Порядочные женщины тоже торгуют собой, тоже продают свою пизду, чаще всего их пизда обходится много дороже, чем пизда проститутки, особенно в первые дни или недели знакомства. Сходить в приличный ресторан, взять такси, до этого — билеты на шоу, или после этого — повести девушку в диско, а только потом уже постель. Если же покупать девочке кокаин, по совету Гупты, то только грамм его стоит 100–150 долларов, люди! Куда проститутке до порядочной женщины! В искусстве ограбления порядочные женщины намного более профессиональны и квалифицированны… Я никого не осуждаю, сам живу жизнью отнюдь не добродетельной, а только разглядываю жизнь, верчу ее в руках, интересуюсь, сравниваю, анализирую. Не довольствуюсь истинами из старых книг, где проституток называют падшими созданиями. Почему это Пола падшая, думаю я, да она устойчивее меня.
      Я написал Поле свой телефон и вышел вместе с ней на улицу. Сексуального удовольствия я получил от нее мало, вообще не понимаю, каким уж нужно быть идиотом, чтобы ходить за сексуальным удовольствием к проститутке. С таким же успехом можно ходить за этим к врачу-урологу, он тоже трогает за член. Но духовное, условно назовем его духовным, удовольствие я от визита к Поле получил, как хулиганистое дитя, что мается от безделья и тоски целый день и успокаивается лишь только когда набедокурит — повесит кошку в саду или украдет у отца из кабинета револьвер и прострелит ногу сестре… В том, что Пола не позвонит мне, я был уверен, эти девочки очень осторожны, хотя я и заманчиво сказал ей, что очень богатый и живу в Манхэттене в собственном доме.
      Я пошел в собственный дом — пересек Бродвей, еще несколько авеню, и вскоре оказался на Пятой, по Пятой я дошел до 57-й улицы. На стене банка на углу Пятой и 57-й улицы красовалась жирно выведенная при помощи черного фломастера горделивая надпись-призыв «Ограбь меня!» Это наш нью-йоркский особый патриотизм. Сейчас наши нью-йоркские грабители банков на рекорд идут. Больше всех банков ограбили в стране, и уже к этому месяцу больше, чем за весь прошлый год.
      «Давай ребята! — думаю я. — Нажмем! Удвоим количество ограблений банков! Удвоим и утроим!» Не один я болею, все подсчитываем в Нью-Йорке, все в азарт вошли. Пресса считает, мы, нью-йоркские патриоты, считаем. Сегодня тринадцать ограблений, завтра, о дай Бог, чтобы было больше, хотя бы четырнадцать. Азарт. Наши грабители лучше всех, самые бравые. Даже женщины есть.
      Я иду мимо банка спокойно, нет, я не стану его грабить, я научился свои страсти сдерживать. Быть писателем куда выгоднее, чем быть бандитом. Уж я потерплю, подожду, и все же отхвачу свой кусок, сделаю мое большое дело. Потерплю, хотя внутри я безусловно бандит, кто же еще. Какой я хаузкипер, и какой я писатель, я бандит! Это моя настоящая профессия, думаю я лихо.

 

      Сегодня босс дома. Сегодня пять человек из Кувейта сидят в гостиной. Сидят они в нашей гостиной уже три часа.
      Пять кувейтцев явились в лимузине, одетые в западного покроя костюмы, а вовсе не в бурнусы бедуинов, как я ожидал. «Четыре из них, — сказал мне, выскочив в кухню, мистер Ричардсон, сводный брат и сотрудник босса, он радостно потирал руки, — четыре кувейтца стоят больше двух биллионов, Эдвард!»
      Два биллиона долларов! — это уже из области астрономии. Миллион я еще как-то могу себе представить, но два биллиона и даже больше? Стоят только четыре из них, потому что пятый — бедняга, ничего не стоит, хотя и тоже кувейтец, он — переводчик. Переводчик, в моем понимании, уже слуга, посему он меня мало интересует, но на обладателей двух биллионов я гляжу во все глаза и стараюсь заскакивать в ливинг-рум — гостиную как можно чаще, делая вид, что я заботлив.
      Когда я заботлив, часто случается, что я слишком заботлив. С кувейтцами я тоже перестарался, совершил ошибку. Хотя и не на основной стол — тот самый, зеркальный, с птицами, который Гэтсби выломал из стены в Иране, гости и Стивен сидели вокруг него, — но я поставил все же алкоголь в гостиную, на столик в углу — водку, и виски, и ром, и бокалы. А ведь знаю же теоретически, что арабские люди спиртного не пьют, им мусульманский закон их не разрешает, и предложить им выпить — большая обида для них, или, по меньшей мере, нетактичность. Только случайно я не сунул алкоголь им под самый нос, на зеркальный стол — благо на столе уже не было места — я уже поставил туда чай и кофе. На мое счастье, я только успел втиснуть на стол абсурдное кожаное ведерко со льдом, и в процессе втискивания я увидел стареющее на моих глазах лицо Гэтсби. Он бы выругал меня, наверное, немедленно страшными словами, если бы не арабы вокруг стола, и Ефименков, мой ангел-хранитель, о котором он, по-моему, постоянно помнит, хотя доподлинно знает это только сам Гэтсби. Я, безусловно, воздержался от дальнейших действий, хотя сразу и не сумел понять, в чем дело, а потом ко мне вышел из ливинг-рум быстрый мистер Ричардсон и тревожно сообщил мне о моей ошибке. Я улучил момент и позже утащил свои бутыли с алкоголем, может быть, даже не все кувейтцы видели их, большинство из них сидели спиной к бутылям. В коридоре я подумал, что такая ошибка, соверши я ее пару-тройку столетий назад, могла стоить мне моей хаузкиперовской, батлеровской жизни. Варварский барон три столетия назад повесил бы меня на большом дереве в саду, рядом с качелями, хотя потом, возможно, и пожалел бы верного батлера, жертву своего темперамента.
      Кувейтцы сидят до сих пор и торгуются и совещаются с боссом и мистером Ричардсоном и еще двумя бизнесменами поменьше рангом. Правда, у них был перерыв. В перерыве они спустились на первый этаж в солнечную комнату и осмотрели и опробовали там… ну, что бы вы думали?.. Машину для мгновенного определения состава золота. Машину эту привезли уже два дня назад в большом сундуке, упакованную заботливо в одеяла, ибо это одна из двух или трех таких машин, существующих в мире, так что наши бизнесмены о машине заботятся. Внешне машина выглядит как маленький токарный станок с электронным управлением, от нее исходят всяческие провода, а на черном ящике-щите у машины расположены множество индикаторов со стрелками.
      Когда перерыв кончился и арабско-американская толпа вернулась в ливинг-рум, опять к арабским коврам и подушкам, пиздеть дальше и перебирать бумаги, я прокрался в солнечную комнату, чтобы рассмотреть машину поподробнее. На машине лежало с дюжину продолговатых предметов, похожих на грубо испеченные пирожные. Взяв одно из пирожных, я почувствовал его ненормальную тяжесть. Золото. «Золотце! Золотишко!» — говорил я себе, подбрасывая брусок золота.
      Мне почему-то стало весело. Тяжесть золота была влекуще-приятная. На минуту я подумал, что хорошо бы сгрести все бруски в сумку, такая у меня есть, и съебать в далекие земли. Но сколько тут может быть золота, на какую сумму? Я взвесил взглядом кучку брусков. Для меня мало. Слишком мало, чтобы бросить так и ненапечатанными книги, и агентшу Лайзу, и мою борьбу на полпути. Я часто хожу в банк получать для Гэтсби cash — это одна из моих обязанностей, — бывает, что и несколько тысяч долларов за раз, и порой у меня мелькает мысль съебать в какой-нибудь Гонконг или Лас-Вегас. Но тем и отличается большой преступник от жалкого воришки, что большому можно доверить и сто тысяч. «Не доверяй ему только миллиона, Гэтсби!» — усмехаюсь я.
      Положив брусок на место, я еще некоторое время постоял над машиной, в изумлении покачивая головой. «Машина эта, — подумал я, и кувейтцы, и дом, и босс мой, и сегодняшняя ситуация напоминают мне эпизод из приключений агента 007. Кувейтско-гэтсбиевская компания выглядит сошедшей с экрана, из какого-нибудь «Голдфингера» прямиком, не хватает только самого Джеймса. Впрочем, за Джеймса вполне могу сойти я. Еще мама Дженни смеялась, предполагая, что я в действительности русский шпион, и предлагала мне открыть в Нью-Йорке русский ресторан под названием «Spy» — шпион».
      Кувейтцы сидят еще некоторое время, но наконец спускаются по лестнице, по-хозяйски расшатывая наши, и без того слабенькие, перила и усаживаются в лимузин. Я им благодарен за то, что они явились между ланчем и обедом, в нейтральное время, и потому мне не пришлось готовить ланч на десятерых, я бы лежал сейчас, высунув язык.
      Уебались. Босс тотчас же свалил вслед за ними, принял самую кратчайшую ванну в своей жизни, и сбежал, очевидно, к Полли — к своей постоянной нью-йоркской женщине. Интересно, думаю я, а в других городах мира у него тоже, как у матроса дальнего плаванья, есть свои подружки, или нет? Я, впрочем, не уверен, что он рванул к Полли. Сегодня рано утром автомобиль с надписью «Tudors flowers» доставил нам семь горшков с цветами и растениями, в том числе фикус. Я чуть не отослал цветы обратно, ни я, ни Линда цветов не заказывали. Хорошо, что в этот момент в прихожей появился Гэтсби и, хитро улыбаясь, предположил, что это подарок и что, возможно, он догадывается, от кого. «Может быть, Гэтсби убежал к женщине, приславшей растения, — думаю я. К фикус-lady, — тут же придумываю я ей прозвище. Скорее всего».
      Гэтсби что, он улыбнулся и ушел, а я затратил больше часа на то, чтобы найти растениям и цветам место в доме и расставить их по комнатам. Особенно тяжелым был уже взрослый фикус, целое дерево! Я его водворил в ливинг-рум, под этим фикусом велись переговоры с кувейтцами. Жалуйся не жалуйся, это моя работа.
      Линда уебалась домой, еще когда Гэтсби плюхнулся в ванную, было уже больше восьми часов. Я остался в доме один, однако я не чувствую себя свободным, я никогда не чувствую себя свободным, если Гэтсби в Нью-Йорке. Я делаю себе скотч со льдом и сажусь на кухне — гляжу в окно.
      «Вместо праздника, который обещала мне когда-то жизнь, я сижу на кухне», — думаю я горько. Человек у окна. Там, за окном, совершается Таинство Вечернего Выгуливания Собак. Я интересуюсь женщинами и девушками, а не псинами. Собак моя бывшая подруга Дженни называла говноделательными машинами. Я тоже придерживаюсь ее точки зрения, у хаузкипера или дворника она, как видите, практическая. Приятно ли говно под окном, даже если его убирают хозяева собаки? Раскорячившаяся у меня под окном здоровенная псина с натугой выдавливает из себя темные котяхи.
      В этот момент в окне появляется моя любимица, кто она, я, конечно, не знаю, — крупная желтоголовая женщина с рыжей собакой на поводке. Одета она в немножко старомодный костюм — пиджак, длинная юбка… непристойное очарование почему-то исходит от костюма.
      «Вот кто мне нужен — такая вот девица-жена с желтой головой, здоровенная такая девочка. Был бы я и счастлив. Чего в общем хорошего в моей жизни, — думаю я, — сижу на кухне все, да у окна, служу, хозяин ушел в ресторан».
      Я тоже человек. Мне тоже счастливым быть хочется. Что вы думаете, душу мою случайные связи удовлетворяют? Хочется и мне утром пить кофе с булкой на моей кухне. Или с теплою женой в постели лежать, чтоб попка у нее большая и розовая заголилась и торчала из-под одеял. Я тоже человек. Музыку включить. Чтоб жена была красивая, чтоб смотреть на нее было радостно. Разве я не заслужил? Но даже сейчас, далеко от отеля «Дипломат», нет у меня денег, чтобы жениться, на такую жену, как я хочу, у меня нет денег.
      Кому я в действительности нужен? Никому не нужен. Мой босс опять будет участвовать в автомобильных гонках в Калифорнии, натянув на голову шлем и зажав руками руль. Пол Ньюмен хуев! Я, конечно, во время его отсутствия разгуляюсь и нагоню полон дом девочек, но всё не те девочки, мне дорогих хочется, как выебавшая меня в бейсменте девочка-незнакомка. Простите мне навязчивую идею о дорогих женщинах, господа, но как же иначе, я ведь жизнь на женщин меряю. Этот мир освещают только они, более никто. Они же сообщают миру цель, беспокойство и движение.
      Какая красавица станет ждать, пока я путем героических усилий вылезу наконец из этой кухни и стану известным, может быть, богатым, — грустно думаю я. То, к чему я стремлюсь, материальную часть того, к чему я стремлюсь, Стивен Грэй имеет с рождения. На хуй женщине со мной мой глупый путь проделывать. Кому нужны оправдания: «Знаешь, я еще пока неудачник, но я очень талантлив, подожди, дорогая, еще немного!» Зачем «она» станет выслушивать мои истории о том, как я готовил ланчи и брекфесты, чистил боссу обувь, ходил за покупками, страдал духовно и физически, сидел, как сейчас, у окна и подавлял себя?
      На хуя я женщине, когда можно познакомиться с уже готовым человеком, с уже имеющим, со Стивеном Грэем, шесть и два ростом, бородатым, сорокалетним, владельцем множества элегантных компаний. «На хуя красивым женщинам я!» — ору я злобно вслух и ударяю кулаком по столу. Со стола падает бокал со льдом и разбивается на кухонном полу. Видимо, лицезрение золота довело меня до этой небольшой истерики, и кувейтцы, богатые, как свиньи, и виски, очень хорошее и крепкое. «На хуя?!» — повторяю я. — «Стивен богат, его дом романтически выходит окнами к реке и в сад. Что я имею? Старый чемодан моего возраста, подаренный мне родителями, да пару малоизвестных книг на русском языке, написанных мною в злобе и отвращении к миру».
      «Блядь, как они мне надоели все! — думаю я. — Войти как-нибудь в dining-room во время ланча и вместо уборки грязных тарелок и подачи салата и сыров полоснуть по боссу и его приятелям, вино смакующим, из знаменитого АК-47, или из не менее знаменитого израильского Узи!» Сегодня был подходящий для этого день — сказочные кувейтские шейхи куда более заманчивая мишень, чем Стивен Грэй. (Слуга Лимонов вообразил шейхов, окровавленных, на арабских подушках, медленно заваливающихся на арабские подушки.) «Один из кувейтцев, — думаю я, — может быть, ебал мою Елену, своим черным хуем в ее розовую пизду врывался. А что ж, очень возможно», — рассуждаю я.
      «А им за что все дадено, — пытаюсь я понять, — их биллионы? Я не знаю, за что точно, за то, что на их земле оказалась нефть, предположим, — вероятнее всего, так и есть. Случайность? Хорошо. А Лодыжникову дадено потому, что в данный временной период балетные танцы любит буржуазия, ее прихоть, — и платит за танцы звонкой монетой. Лодыжников сам со своими ногами — машина для делания золота. Еще одна случайность. Гэтсби моему оставил деньги отец — тоже случайность, а? Как много случайностей, не кажется ли вам? А мне случайности почему-то не досталось. Со мной, правда, все могло быть по-иному. Пиши я иные книги, не сидел бы я сейчас у окна слугой, обличал бы талантливо Россию и ее общественный строй, помогал бы Америке в идеологической борьбе против России, сидел бы, как Солженицын, в собственном поместье сейчас. Или гонял бы по голливудским дорогам в «роллс-ройсе», с парти на парти скакал, я ведь молоденький еще, и мои любимые богатые бляди со мною бы были все, сколько пожелаю. Чего ж я на кухне, а?»
      После монолога я взял «Нью-Йорк пост», которую Гэтсби не успел прочесть, убежал, и углубился в эту желтую газетку. Еще Майкл Джаксон, брат Дженни, предупреждал, чтоб я эту дрянь не читал, но я читаю, «Вилледж Войс» тоже врет, только либеральная.
      Оказалось, что вчера убили лорда, двоюродного брата английской королевы. Красивый лорд, импозантный, старый, высокий. Бывший адмирал, и с Индией был связан, последним ее вице-королем был. Ирландцы убили, они независимо от Британии жить хотят. Сами. Думают, очевидно, этим все сразу проблемы свои решить — горбатые станут прямыми, у тех, у кого нет денег, возможно, деньги вдруг появятся, у импотентов вдруг нальются живой кровью члены. Простой здравый смысл хаузкипера подсказывает мне, что горбатые останутся горбатыми, импотентам и безденежным также не поможет национальное государство, но вот те, кто этими убийствами заведует, точно выйдут в старшие братья, вне сомнения. Эти бьют без промаха.
      Бомба большой силы взорвалась на рыболовном лордовом корабле. Фотографии о жизни лорда на две страницы «Пост» даны. И как с раджей великолепным он идет, и как с дистрофиком — старым Ганди, завернутым в кусок белой ткани, как башня, стоит. А жена лорда, как другая башня, справа. Индийский же пейзаж сзади.
      Я отвожу глаза от газеты и думаю: «А чего они так сожалеют о лордовой смерти от взрыва бомбы? Ну заболел бы лорд, или обессилел бы от старости, лежал бы, рот еле открывал, вонял бы дурно, слуг раздражал, ум терял бы. Разве лучше? А так помер солдатом лорд, как полагается, подорвали его бомбой. Я ему завидую. Человек до ползанья доживать не должен. Некрасиво это и грязно».
      Через несколько страниц дальше в газете, как иллюстрацию к своим мыслям, увидел я фотографию больничной палаты — лежат несколько человеко-тел, подключенных к аппаратам искусственной жизни. Подпись под фотографией сообщала, что они уже несколько лет так лежат. Живые растения. Зачем их сохранять, что за унижение человеческой природы? Я бы у всех, кто к жизненным аппаратам подключен, шланги бы оборвал. Так бы и шел по госпиталям и шланги разрезал, или кнопками автоматы жизни останавливал. Жестоко? Нет, честно, благородно даже.
      «Что-то с нами, с людьми, с человечеством произошло непонятное. В тупик мы что ли зашли, развивались неправильно, не знаю, но что-то не так», — говорю я себе, роясь в газете. В это время раздается телефонный звонок.

* * *

      Звонит знакомый, доставшийся мне в наследство от Дженни и Марфы, он был некоторое время бой-френдом Марфы. Ему лет 25–28, он работает ассистентом менеджера в огромном отеле «Уолдорф-Астория», зовут его Джеймс. Джеймс О'Брайан. Даже очень дисциплинированная и работящая Марфа в свое время называла Джеймса «рабом», не пропустившая ни одного рабочего дня Марфа! Наверное, Джеймс О'Брайан этого «раба» заслуживал. Джеймс иногда, очень редко, заходит к нам с Линдой потрепаться, по старой памяти, на кухню, как когда-то он приходил с Марфой. Мы с Линдой его не поощряем, но и не выгоняем. Терпим.
      — Не хочешь ли ты пойти в кино, Эдвард? — говорит О'Брайан в трубку. — Я и мой начальник Юсуф хотим пойти в кино. С нами идут несколько девочек. — Джеймс изысканно вежлив, посему он прибавляет: — Я считаю, что фильм «Соблазнение Джо Тайнона» тебе, несомненно, понравится. В нем затронуты очень важные для нашего времени интеллектуальные проблемы.
      Я колеблюсь, в другое время я бы сразу и без колебаний отказался: я обычно никуда не хожу, когда Стивен ночует дома, но проклятое полнолуние не то завтра, не то сегодня, и я уже заранее начинаю сходить с ума, или мне просто тошно.
      — Хорошо, — говорю я О'Брайану, — пойдем посмотрим фильм. А что за девочки, — пытаюсь я разведать у него, — симпатичные?
      — Одна очень симпатичная и очень интеллигентная, — голосом робота отвечает О'Брайан. — Она не принадлежит никому, ты можешь ее взять, если хочешь, Эдвард. — Джеймс любит словечки «интеллект», «интеллигентный»…
      — О'кей, — говорю я, — там посмотрим. Где вы встречаетесь все?
      Египтянин Юсуф заходит к Джеймсу, потому я тоже отправляюсь к Джеймсу, я никогда до этого у него дома не был. Живет он, оказывается, недалеко и от меня и от «Уолдорф-Астории», на 54-й улице, почти у Мэдисон.
      Несмотря на прекрасный адрес, едва войдя в квартиру О'Брайана, я безошибочно обнаруживаю, что пришел к нему из другой жизни. Как-то все оказалось бедно, и плохо, и разворочано у него в квартире. Грязный диван, пара вылинявших неопределенного цвета глупых пуфиков, синий rag, который Джеймсу дали в отеле бесплатно, чем он сразу похвалился передо мной. Rag он еще не успел прикрепить к полу, я застал его разрезающим ковер. Не то Джеймс был распиздяй и не мог привести свою единственную комнату в порядок, можно было, наверное, сделать ее более привлекательной, ведь в комнате был даже камин; не то я, настолько уж избалованный миллионерским домом слуга мировой буржуазии, что вся иная жизнь вне миллионерского дома кажется мне бедной, жалкой и грязной, не знаю. Но впечатление у меня от посещения о'брайановского апартамента было подавленное, хотя мы и очень быстро ушли оттуда, едва появился египтянин Юсуф. Босс О'Брайана — Юсуф — был маленького роста, но вполне уверенный в себе человек, он как-то смягчил мое состояние. От него пахло крепкими и сладкими духами.
      Мы должны были встретить девочек недалеко от кинотеатра «Литтл Карнеги», рядом с «Карнеги Холл» и «Русской Чайной комнатой». Там всегда толпа, стоит множество девушек, и, приближаясь, шагая с О'Брайаном и Юсуфом по 57-й улице, я заранее издалека вглядывался, стараясь угадать, какие же наши. Увы, меня ожидало разочарование. Наши оказались хуже всех. Страшненькие с лица, низкорослые, в бесформенных джинсах и едва не в тапочках, с сумками, с низко отвисшими к земле попками, обе в не очень опрятных вельветовых пиджаках. Я пришел в ужасное расстройство, потому что был в белых сапогах от Валентино, в полосатых, синих с белым, брюках и белом пиджаке. Загорелый, я выглядел таким иностранным и очень загадочным, вероятно, а пришлось идти рядом с девочками-ошарашками. Девочки тоже, я думаю, чувствовали себя неловко со мной, но кто же мог такую ситуацию предвидеть? Джеймс всегда одевался чистенько и носил позолоченные очки, откуда же я мог знать, что у него такие ошарашистые девочки? Работал он как раб, мистер О'Брайан, порой, по две отельных смены — по 12 часов в сутки, выслуживался, и мечтал сделаться менеджером Уолдорф-Асториевских башен. В башнях всегда останавливаются миллионеры, немногие еще уцелевшие в мире короли, главы правительств и их жены. «Что ж ты, О'Брайан!.. — подумал я, — у карьериста должны быть лучшие девочки».
      — Ты всегда в хорошей форме, Эдвард… — обратился между тем ко мне О'Брайан, блестя очками, очевидно, почувствовав, что я чуть обособляюсь и что внешний вид девочек мне не понравился. — Ты делаешь физические упражнения?
      «Какие на хуй упражнения, — подумал я, — просто пятнадцать лет в своей жизни прожил полуголодным, а теперь, когда жизнь уже и сытая, очевидно, уже не способен ожиреть». О'Брайану я что-то пробормотал.
      «Вся наша компания, — думал я, — я — хаузкипер, и они — два служащих фешенебельного отеля, напоминает мне компанию Клайда Грифитса, из длинной двухтомной книги «Американская трагедия», которую я читал много лет назад в России, отыскав ее в библиотеке моих родителей».
      Фильм оказался скучнейший, о сенаторе и его личной жизни. От сенатора уходит жена, именно тогда, когда его избирают на конвенции кандидатом в президенты. И любовница от него уходит, и дочь его не любит, и неизвестно почему только. И дочь такая истеричная, как будто ей сорок лет, а не пятнадцать. А карьера для сенатора всего важнее, он это дело любит, он бюрократ по призванию. И хотя он несчастен в личной жизни, его выбирают кандидатом, толпа ему аплодирует, даже враги-сенаторы ему аплодируют, шары летают, а музыка шумит-гремит. И все в зале поняли, что сенатор тоже человек. Что до меня, то я в этом и без фильма не сомневался. У нас в миллионерском домике ненадолго останавливался сенатор. Ненадолго, но на достаточное время, чтобы я понял, что он тоже человек.
      Явился сенатор вечером из аэропорта, на лимузине, у него был с собой чемодан и портфель. Мы коротко представились друг другу. Он сказал, что он сенатор, я сказал, что я хаузкипер. Внешне он был скорее похож на мужскую модель — лицо его было лицом рекламирующего лосьоны актера. Знаете, такое очень мужское, с крупными тяжелыми чертами загорелое лицо. Real man. Первое, о чем он меня спросил, поставив в гостевую комнату на третьем этаже свои чемодан и портфель, — может ли он привести сюда на ночь леди, а также где он найдет в доме коньяк, так как он собирается вернуться поздно. Еще сенатор попросил меня показать ему, как включается наша сложная телевизионная установка. Слуга Лимонов показал ему, как управляться с нашим кинозалом, в какой последовательности и какие кнопки нажимать. Где находится коньяк, я ему тоже показал, и даже не забыл показать шкаф, в котором покоятся коньячные рюмки, почти нами не употребляемые, так как у хозяина дома от коньяка на лице выступает сыпь. Относительно леди, наглый слуга заявил, что привести или не привести леди, безусловно, личное дело сенатора, но что, если я не ошибаюсь, Нэнси должна приехать завтра рано утром из Коннектикута. «У Нэнси срочное дело в Нью-Йорке», — бодро соврал я.
      Сенатора ждал лимузин. Я сунул ему ключ и показал, как открыть дверь, я не собирался его ждать, еще чего, я собирался спать. Уже выбегая, сенатор все же навязал мне поручение, попросил меня позвонить в «Парк-Лайн Отель», room 816 и сказать, что сенатор уже выехал в отель и встретит леди в холле. Я закрыл за сенатором дверь, прошел в кухню, набрал номер, назвал цифру 816, и голосочек, сладкий, держу пари, молодой и шикарной бляди, — из телефонной трубки, как бы пахнуло на меня духами и запахом дорогого тела, — сказал растянуто «Е-е-е-с?» «Сенатор уже выехал в отель и встретит леди в холле», — сказал я голосом киношного шпиона и повесил трубку.
      Так что я знаю о сенаторах кое-что. Смотря же фильм, я одновременно выдумывал причину, чтобы можно было оставить мою компанию тотчас после сеанса. Мне было ясно, что дальше будет еще скучнее, и в ресторан мы пойдем самый дешевый, может быть, даже в кафе-шоп, и после обеда О'Брайан и Юсуф, и девочки будут высчитывать, черкая по бумажной скатерти ручкой, сколько денег должен выложить каждый из присутствующих, и иная тягомотина и неудобства произойдут. К концу фильма я придумал, — сказал, что у меня ночью сегодня телефонный разговор с Европой, что мне должны позвонить в определенное время из Франции, и для этого мне нужно быть дома. С чувством облегчения я расстался с ними на перекрестке. Египтянин был доволен моим уходом, вне всякого сомнения, расстался он со мной очень дружественно. «Теперь он точно выебет одну из низкопопочных девочек», — подумал я. Если бы же я остался, могло бы этого и не случиться. Египтянин практически мыслил — пизда уже есть, вдет рядом, следует довести дело до конца. Это у меня вечно вмешиваются в ебальные дела эстетика и социальщина, есть, слава Богу, и нормальные люди.
      Я отправился домой один, независимый, загадочный, на свой элегантный Ист-Сайд, подальше от обычных людей и их маленьких жизней. Лучше ни с кем. Лучше деловые отношения с боссом, за него не стыдно — он богатый и здоровый. За случайных же недавних приятелей было почему-то стыдно.
      Придя домой, я что-то ел, бродил по комнатам, босса, как обнаружилось, еще не было дома, — как я и подозревал, он, очевидно, остался ночевать у своей дамы. Я просидел в ТВ-комнате, беспрестанно переключая программы, еще долго-долго… Если бы босс появился, я бы услышал стук двери и успел бы слинять к себе в комнату. К тому же, мне и не запрещалось ничего в доме, я избегал этих ночных столкновений с ним и его дамами сам, по собственной деликатности. Спать я лег только в четыре часа утра, чувствуя себя ближе к Гэтсби, чем к кому бы то ни было на этой земле, не странно ли, а, господа? Уже засыпая, я совершил открытие, вдруг понял духовную причину своего пребывания в миллионерском домике. Мне нужна атмосфера мечты, а миллионерский дом — максимальное в этой жизни приближение к мечте. «Дальше от нормального — ближе к мечте», — подумал я и уснул.

* * *

      В шесть утра я уже сидел в хвойной пене в своей ванне, надо мной (в sky-light) запевали только что проснувшиеся птицы, а я бодро пел свое: «I wanna fuck somebody who is good…» — («Я хочу ебать кого-то хорошего…») Мне предстоял деловой день, вот я и копировал босса, даже эссенцию для ванны у него украл. Внизу, как раз под моей ванной, находится ванная Стивена, и приоткрыв dumb-waiter можно услышать, как у него там льется вода и звучит радиомузыка. Мы встали.
      В семь утра хаузкипер Эдвард, одетый в черные служебные брюки и белую карденовскую рубашку, накинув поверх китайскую стеганую куртку, сгребал на террасе сухие сентябрьские листья и определял их в большой пластиковый мусорный бак. Было уже прохладно по утрам, но в саду было еще очень красиво. На ланч Стивен ожидал президента автомобильной компании «Роллс-Ройс», и я, как энергичный и думающий слуга, знающий привычки своего хозяина, был уверен, что после или до ланча Гэтсби вытащит президента «Роллс-Ройса» и сопровождающего его бизнесмена в сад, дабы сесть на сентябрьском позднем солнышке вместе с кофейными чашками у самой Ист-Ривер на железные скамейки и ворошить там бумаги. Посему, трудолюбивый Эдвард решил очистить террасу от накопившихся уже в немалом количестве сухих листьев, дабы последние не затрудняли трудолюбивых бизнесменов при ходьбе.
      В разгар моих сельскохозяйственных трудов на террасу вылез с газетой и чашкой Стивен, кофе он взял уже готовый на кухне.
      — Good morning, Эдвард! — сказал Гэтсби. — Что за прекрасный день!
      — Good morning, Стивен, — сказал слуга, — beautiful day! — и продолжил заниматься своим бизнесом — сгребать и укладывать в бак листья.
      Вокруг было так красиво, как в какой-нибудь Германии, в Баварии, на Рейне, — разнообразие цветов умирающих листьев создавало праздничное настроение, пахло забродившими мертвыми растениями, с плюща на нашем доме обильно насыпалось синих мелких ягод на террасу, птицы неизвестных пород крутились вокруг слуга и хозяина, пытаясь выхватить и свою долю из утреннего кругооборота труда и капитала. Я очень люблю сельскохозяйственную жизнь, и хотя мне обычно трудно прожить в деревне долгое время, я с удовольствием вожусь на нашей террасе, и даже, по примеру Нэнси, сажаю что-то время от времени, скажем, подсаживаю новые кустики азалии вокруг террасы — там, где вижу лысые места, а этой осенью попозже буду сажать тюльпаны.
      Я уже заканчивал подметать, а Стивен дочитывал свою газету, у него даже уже высохли волосы, когда раздался первый телефонный звонок. Было 7:30 — моя бывшая жена Елена на другой стороне земного шара, очевидно, только что легла спать. Стивен сам подошел к телефону, опередив меня, и некоторое время разговаривал, потом вернулся на террасу и сказал, что ему звонили из Найроби.
      — Звонил, Эдвард, человек, который, возможно, скоро станет премьером Уганды, — похвалился Гэтсби передо мной, больше никого вокруг не было.
      Я подумал, что босс наверняка начнет в таком случае какой-нибудь бизнес с Угандой, построит там кроличьи или куриные фермы, разовьет их народное хозяйство и будет с ними оживленно торговать, может быть, нефтью, нефть ведь есть у Гупты. Недавно же Гупта и его адвокат договорились из моей кухни по телефону (!) о покупке нового танкера. Обделали они это дело в два часа, считая на калькуляторе и звоня из кухни во все страны мира, и на следующий день уже получили все необходимые документы специальной почтой и подписали их. Интересно, знает ли Гэтсби об этом? Следовательно, мы сможем повезти нефть в Уганду на танкере Гупты. Может быть, Гэтсби пошлет и меня в Уганду, и я там стану что-то делать от имени Стивена Грэя, торговать какой-нибудь абсолютно необходимой слаборазвитым странам гадостью. Все возможно. Я вспомнил Рэмбо, пробиравшегося с караванами к Хартуму или из Хартума…
      Пришла Линда. Стивен пошел наверх менять халат-кимоно на костюм, я закончил свою террасу и взялся накрывать на стол — поставил приборы на белейшую и чистейшую скатерть. Чистка стоит нам всякий месяц баснословные суммы, свои вещи я чищу вместе со стивенскими, поэтому на мне все блестит, я выгляжу выхоленно и свежо, как наше серебро и наши скатерти, не так, как мои дела, к счастью.
      Дела мои были в ужасном состоянии. Несколько дней назад мне отказало «Харпер энд Роу». «Кто еще мне отказал? — думаю я, — скоро уже будет совсем мало издательств, которые мне не отказали». Поражение за поражением на этом основном моем фронте, лучше бы у меня не ладились отношения с Гэтсби, я бы это пережил как-нибудь. Главное, что я никак не могу вмешаться лично в этот ебаный канцелярский бизнес продажи. Вынужденно остаюсь пассивен и жду».
      Я расставляю бокалы и продолжаю развивать эту интересующую меня тему: «Ожидать решения от неведомых канцелярских сил, от людей, которых вы ни разу в жизни не видели и никогда не увидите, — все равно как если бы вы были приговорены к смертной казни, и вот вы посылаете апелляцию в один суд, ждете месяцы… Вам присылают наконец бумагу с «нет», но вы апеллируете в другой суд, это возможно. Опять ждете, опять через месяцы из бюрократических глубин приходит «нет» Вы на грани ужаса, вы в отчаянии и в истерике, как все, вы боитесь смерти, и их решение там, в кафкианских внутренних кабинетах, ничего общего не имеет с вашим делом, тем, кто вы и что вы натворили. Ужас. Рок. — Вот обитатели издательств».
      Далеко уже те патриархальные простые времена, когда вы шли прямиком к издателю — умному торговому человеку, несли написанное и говорили: «Hi! Боб, или Джон, или Моисей! — вот моя книга, я уверен, она будет иметь успех. Let us make a deal! Я молодой, энергичный, это моя не последняя книга».
      Боб, или Джон, или Моисей читал книгу и говорил, поскребывая в затылке: «О'кей, Эд, я думаю, эта книга может нам что-то принести, кой-какие деньги. Конечно, это риск, ну да ладно, рискнем…» — Такие были солнечные времена.
      Я знал еще недавно в России немало людей, готовых отсидеть в тюрьме по нескольку лет, лишь бы их книги были напечатаны. Многие ради этого лезли в социальную борьбу, в оппозицию правительству. Вы считаете, это нормальная ситуация? «И во всех решительно областях жизни такие воздвигнуты преграды на пути личности, — думает слуга, — и это и есть ежедневные убийства, которым подвергает нас цивилизация…»
      Что хорошо в физической работе — что она дает возможность время от времени параллельно предаваться своим мыслям. Я заказал по телефону lumb-chops.
      — Хорошо, Эдвард, — сказал один из братьев Оттоманелли, — будут тебе твои lumb-chops. Но, может быть, ты хочешь взять вырезку? Сегодня есть отличная свежая вырезка.
      — Нет, благодарю, — сказал я, — мы консервативны. Босс хочет баранины.
      — О'кей! — засмеялся брат Оттоманелли. Я потратил следующие минут пятнадцать на то, чтобы выцарапать из Линды чек. Она все время закатывалась, как шар в лузу, в очередной телефонный разговор, половина из разговоров были совершенно бессмысленны, я же сидел в лакированном китайском кресле рядом с ее секретарским столом и брезгливо ждал. Линда хуй прервет телефонный разговор, чтобы выписать мне чек.
      — Сколько тебе нужно? — наконец спрашивает она подозрительно.
      — Дай мне 150,— говорит хаузкипер.
      — Зачем тебе так много — 150? Стивен завтра уезжает. На один ланч ты собираешься истратить 150? Ты же не платишь за мясо, Эдвард. Возьми 100,— говорит Линда…
      — А ты, дорогая, не будешь есть ничего ни завтра, ни послезавтра? Не хочешь иметь ланч? — ехидным голосом спрашиваю я ее.
      Она дает мне 150. Боссовский цербер эта Линда.
      Я засовываю чек в карман и не спеша уебываю в банк. Когда находишься возле денег, трешься возле них все время, появляется большая уверенность в себе и некая неспешность. Я всегда боялся банков, чувствовал себя в них робким прохожим до того времени, как стал работать на Стивена. Сейчас я обнаглел. Я например, очень разозлился, когда новый, не знающий меня в лицо банковский служащий попросил меня как-то расписаться на обороте чека, чек был, кажется, на полторы тысячи долларов, для Стивена, он брал cash в очередное путешествие. Я брезгливо сказал банковскому рабу, расписываясь: «Послушай, ты, я прихожу сюда минимум два раза в неделю, а то и чаще, и никто никогда не просил меня расписываться». Ибо чек несет на себе гордое имя мистера Грэя. Но этого я рабу уже не сказал. Подумал.
      Зеленные лавки в нашем прекрасном городе дьявола держат почему-то корейцы, так же, как в Москве все чистильщики обуви были айсоры, ассирийцы. Корейская девушка с плоским интеллигентным лицом всегда приветствует меня улыбкой, я постоянный покупатель. Я выбираю мой вечный романский салат, аспарагус, вообще что душе угодно, и так же не торопясь, сунув одну руку в карман, уебываю домой. По дороге я заворачиваю к пухлому Майклу в магазинчик «Mad for cheese» за сыром и хлебом, таким свежим, что Линда каждый день удивляется этому хлебу уже год и лопает его, как будто она mad for bread. Я иду домой очень не спеша, еще рано, и сегодня день, который мне нравится. Я вообще люблю осень, осенью я к себе прислушиваюсь с особым вниманием, все мне осенью яснее и понятнее, просторнее.
      Сегодня мне впервые становится понятно, что скоро я отсюда, из миллионерского домика, съебу. Не знаю еще как, и даже точное время пока мне неизвестно, но первый сигнал уже поступил откуда-то. Я не принимаю решения пока, я иду, переваливаясь, в своей старой китайской куртке домой. Китайская куртка досталась мне после старшего сыночка Генри, ее забыл, возможно, один из его друзей, и хозяин так и не объявился.
      Решения я не принимаю, тем не менее я хорошо знаю себя, я совершил в своей жизни столько переездов, столько раз начисто менял сцену действия и состав исполнителей, что уже научился понимать — раз появилась мысль об уходе, будет и уход. Изжил себя и миллионерский домик — весной будет три года, как я впервые вошел в него, хватит, зовут меня другие земли, страны, женщины и другие приключения. Если я останусь здесь, я стану таким, как Линда, но я не имею права быть, как Линда — восемь лет на одном месте. У меня нет восьми лет. «Надо уебывать», — думаю я со счастливой улыбкой, открывая дверь дома своим ключом. У порога нашего снимают коммершиал, и красивая модель — всю жизнь они меня преследуют — улыбается мне, поправляя волосы, в то время как фотограф возится со своим фотоаппаратом. Может, она думает, что я хозяин.

* * *

      Президент фирмы «Роллс-Ройс» прибыл на «роллс-ройсе». Не на таком шикарном, белом, лакированном и хромированном, на каких разъезжают черные пимпы с белыми девушками вокруг Централ-парка или высокого класса драг-дилеры. На скромном серебристо-сером «роллсе», небольшом по размеру, из тех, что не требуют шофера в фуражке. «Роллс» вел его бизнесмен-сотрудник, и выглядели они оба достаточно скромно. Стивен даже вышел им навстречу — что бывает достаточно редко. Он провожает своих гостей, но двери им открываю я или, реже, — Ольга. Я думаю, что в душе Гэтсби презирает фирму «Роллс-Ройс» за некоторую вульгарность ее продукции, может, именно за то, что на их автомобилях разъезжают пимпы и драг-дилеры. На стивеновских автомобилях, хотя их и выпускается несравненно меньшее количество (стоят они почти такие же деньги, как и «роллс-ройсы»), драг-дилеры не разъезжают. «Наши» автомобили респектабельны, как старый английский хорошего твида консервативный костюм, с виду вроде и ничего особенного, но знаток остановит взгляд и оценит непременно строгую сдержанность формы и цвета.
      Я подал этой публике наверх в кабинет Стивена кофе на серебряном подносе, а также заваренный отдельно для президента чай в серебряном чайничке — оставил все это им, пусть сами себе наливают, они уже разложили бумаги, зачем им мешать, и спустился на кухню.
      Через некоторое время появился на кухне Стивен, спросил: «Как все движется, Эдвард?» Я сказал, что если они готовы, то через пять минут я буду готов подать им ланч. «Отлично!» — воскликнул Стивен и нырнул в бейсмент, пошел выбрать к ланчу вино. По степени качества вина можно всегда безошибочно определить ценность, какую Стивен придает своим гостям. От этих, как я догадываюсь, он хотел, чтобы они поделились с ним своей distribution сетью, то есть взялись продавать и его автомобили. Наверняка у них хорошая сеть — еще бы нет, могущественная фирма. Я оказался прав. Стивен вернулся с двумя бутылками «Шато Хот-Брийон» 1961 года. «О! — подумал я, — по первому разряду принимает». Даже то, что Линда предупредила меня еще вчера, чтоб я надел сегодня свои черные служебные брюки, белую рубашку и пиджак («Стивен просил меня тебе сказать», — дипломатично заявила Линда), даже это обстоятельство подчеркивало важность происходящего.
      Я разбаловался, испорченный слуга мировой буржуазии, и позволяю себе подавать ланчи Стивену и его людям даже будучи одет в тишотку с надписью «Кокаин опасен для жизни!». Или же у меня есть другая тишотка, подаренная мне в свое время Бриджит, с надписью «IRT лайнс», то есть линия IRT нью-йоркского сабвея, самая главная ист-сайдовская линия, скрытая под Лексингтон-авеню, — я гордо щеголяю в ней, патриот Ист-сайда. Тишотка эта раньше принадлежала самому Ричарду Хеллу — нашей нью-йоркской номер один панк-звезде. Бой-френд Бриджит — Дуглас — был некоторое время барабанщиком у Ричарда Хелла. В этой тишотке, разрезанной лезвием там и сям, специально разрезанной, Ричард Хелл давал интервью газетчикам. Я нагло появляюсь, зашив всего пару дыр в этой панк-реликвии, перед очи Гэтсби. Мое «падение» произошло постепенно, не сразу. Вначале я всякий день был облачен в черные брюки и белую рубашку.
      Роллс-роевцы и Гэтсби сели за стол — я дал им баранину и пареные овощи, которые я сам ненавижу, и свистнул вверх — приглашая этим свистом Линду занять ее место за кухонным столом. Кроме Линды с нами должен был еще обедать мистер Ричардсон, он теперь работает в нашем доме всякий день над очередным фантастическим проектом Гэтсби. Проект касается распределения рабочей силы в Юго-Восточной Азии, Гэтсби хотел запрячь в работу на крупные международные корпорации несчастных boat-people, которых и так переполовинили малайские пираты или тихие и жуткие таиландские рыбаки. Как видите, Гэтсби мыслит глобально и рвется к власти над человечеством, он — типичный Старший Брат. Обычно мистер Ричардсон ланчует со Стивеном, если тот в доме, но сегодня особый случай. Мистер Ричардсон не принадлежит к автомобильному бизнесу, поэтому он оказался с секретаршей и хаузкипером на кухне.
      Линда и Ричардсон спустились и уселись за кухонный стол. Присел и я сжевать кусок. Налил себе пива «Гиннесс» и стал прислушиваться, о чем они говорят.
      — Perf! — сказала Линда, откусив lumb-chop. — Perf! Эдвард, ты научился прекрасно приготавливать баранину.
      На жаргоне Линды «перф» — значит perfect. Еще она употребляет слово delish — сокращенное от delicious, тоже немаловажное слово в ее словаре.
      Линда с серьезным видом заявляет мистеру Ричардсону, что вчера она в первый раз в жизни разогрела спагетти и что оказались разогретые спагетти вкуснее, чем свежие. Я иронически ухмыляюсь. Я не очень верю, что Линда действительно впервые разогрела спагетти. «Врет, наверное, — подумал я, — делает вид, что живет она лучше, чем на самом деле». Но от замечания я воздержался. Пусть врет Ричардсону, разыгрывает светскую жизнь, мне-то какое дело. Если б она врала о политике, я бы влез, а о еде — это невинно.
      Линда взялась описывать Ричардсону, как она и ее черный пояс в карате — Дэйвид, были приглашены в прошлый уикэнд на Лонг-Айленд, к друзьям на обед. Обед происходил при свечах и с классической музыкой — весь обед в гостиной звучал Вивальди. «Точно, — думаю я иронически. — Вивальди хорош для пищеварения. Линда и ее друзья не могут пригласить симфонический оркестр для облегчения своего пищеварения, как это делает Гэтсби, посему они кушают под пластинки».
      Я пошел, собрал у роллс-роевцев и босса грязные опустевшие тарелки. «Тенк ю вери матч!» — сказал мне Гэтсби с русским акцентом. Роллс-роевцы тоже поблагодарили. Раз выебывается босс, значит, он в хорошем настроении, дело, следовательно, выгорает, будут они продавать наши автомобили. Я подал Стивену со товарищи салат и, вернувшись в кухню, насплетничал Линде и Ричардсону о положении вещей. Это дало нам повод перейти на босса — всегдашняя наша тема, хотя, время от времени, мы с Линдой даем себе зарок не говорить о его личности, хотя бы во время ланча.
      — О, Стивен в хорошем настроении, — говорит Ричардсон. — Я вообще замечаю, что он делается более гуманным. Может быть, от того, что становится старше? Он куда менее раздражителен, чем был даже еще пару лет назад.
      И Линда подтвердила, что, кажется, он, да, исправляется. Мы радостно загалдели. Как же, наш дикарь делается все более похожим на человека. Прекрасно! Здорово! Удивительно!.. И вдруг во время наших восторгов я подумал: «А не пошел бы он на хуй!» И пошел — проверил, что делают господа за столом. Господа разглагольствовали среди остатков салата и сыра. Я спросил их — подать ли им кофе, и они радостно согласились. Убрав еще раз грязные тарелки, я подал им кофе и вернулся в кухню. Оказалось, что только что звонила Полли, и разговор вполне закономерно перешел на сексуальные способности Гэтсби. Я заявил:
      — Я не верю в высокие сексуальные показатели Стивена. На мой взгляд, он должен быть грубоват и примитивен в постели. Хотя он и здоровый мужик, но мне кажется, что все, что он может, — это очень не сложный секс типа туда-сюда, и то, очевидно, недолго.
      Линда меня поддержала и даже обобщила мой тезис, сказав, что, по ее мнению, васпы все неинтересны в постели, что их пуританское воспитание сделало их нечувственными. Для Линды такое высказывание имело особый смысл, ведь ее бой-френд Дэйвид — еврей.
      Я не стал обижать Линду и не сказал ей, что я невысокого мнения о еврейских мужчинах тоже. Посему мы опять прошлись по Гэтсби, которого родственник — мистер Ричардсон — стал защищать. И конечно, не столько по родственным причинам, он часто отзывался о Гэтсби иронически, скорее потому, что мистер Ричардсон был сам васп, он обиделся за васпов. Вполне понятно, кому хочется прослыть никудышным мужчиной, да еще оказаться таковым вдруг из-за того, что твою нацию считают бедносексуальной. Разгорелась битва.
      Я не очень хотел обижать васпов, но для меня в споре был тоже свой интерес. Я хотел бы им сказать, что люди искусства, по моему мнению, куда интереснее в постели, чем бизнесмены. Без сомнения. Но я не мог. «Мистер Ричардсон наверняка обидится и за бизнесменов, как он уже обиделся за васпов», — подумал я. Я уже пытался, как-то разговаривая с Ричардсоном о Достоевском, подчеркнуть, что писатель — вообще профессия исключительная. На что мистер Ричардсон мне раздраженно сказал, что каждый человек в этом мире вкладывает в мир частицу своего труда и таланта, и он, — Ричардсон, тоже как бизнесмен вкладывает частицу своего. Далее мистер Ричардсон понес обычную бизнесменовскую пропаганду — о том, как они, бизнесмены, важны для мира, что они дают людям работу… и прочие лозунги из их арсенала.
      Я тогда подумал, что Ричардсон — это Ричардсон, а Достоевский — это Достоевский, но вслух сказал только, что у писателя больше возможностей, он оперирует идеями, и, как оперирующий идеями, он куда более могуществен и даже опасен. Но даже мой намек на то, что писатели — злодеи, не смог сбить Ричардсона с его твердого убеждения об особой важности касты бизнесменов в мире, которое он умело прикрывал демагогическим утверждением, что все люди равно вкладывают в мир свой труд.
      Я вспомнил об одной своей идее и решил поделиться ею с Линдой и Ричардсоном. Мне было интересно, что они скажут. Линда иногда ко мне прислушивается. Она находит, что я достаточно crazy Russian, но иногда говорю неглупые веши. Я сказал:
      — Послушайте, товарищи американцы! (Я всегда избираю шуточный тон, когда хочу говорить с Линдой о серьезных вещах.) Слушайте, — сказал я, — мне кажется, что вы, извините за вынужденное обобщение, всегда склонны подходить к проблемам жизни и человека механически. То есть подход к человеку у вас такой же, как к автомобилю или к трактору. Безусловно, вы признаете существование души, — продолжал я, смеясь, — но и к душе и к ее проблемам вы имеете наглость подходить механически. И ваше лечение человека, скажем, тот же психоанализ, предполагает ремонт в основе своей, как ремонт автомобиля или трактора…
      Даже ваша драг-революция, — продолжал я, — со всем ее вроде бы радикализмом, со всеми Тимоти Лири и прочими пророками ЛСД, галлюцинаторных грибов и другой гадости в качестве средств спасения человечества, тоже ничего нового в сущности не принесла. Она тоже следствие этого механического подхода к человеку как к машине. Хочешь быть счастлив — проглоти таблетку ЛСД или спор грибковых пожри — и ты мгновенно счастлив. И все человечество счастливо. Механическое решение. Быстрое, конечно…
      Тут дернулся мистер Ричардсон. Я остановил его рукой.
      — Иногда мне кажется, что вы, американцы, опять обобщение, простите, но как иначе, — вы куда более пропитаны примитивным марксизмом, чем русские. Русским до вас далеко. Вы беспрестанно повторяете магическое для вас слово «экономика». Экономикой вы объясняете все, все события в мире, по вашему упрямому мнению, происходят по экономическим причинам. И войны и революции — все. Я считаю, что это наивная и устаревшая на столетие, по крайней мере, точка зрения. Хлеб тоже движет миром, безусловно, но не только он, и он — даже не главное. Вон сверхперенаселенная Индия голодает всю ее многотысячелетнию историю, однако никаких у них особенных революций не наблюдалось и не наблюдается. Есть нечто выше хлеба, а именно человеческая духовная энергия… Героизм…
      Увидев внезапно по выражениям лиц Линды и Ричардсона, что новая тема оказалась им безразличней, чем я ожидал, я прыгнул в другое.
      — Ну ладно, оставим героизм, — сказал я, — возьмем самое ближайшее к нам историческое событие — Иранскую революцию. Как вы ее экономикой объясните? Шах поднял благосостояние в своей стране, это несомненно. По статистике, население Ирана имело перед революцией самый высокий жизненный уровень за всю иранскую историю. А революция все же произошла, значит, не экономика повинна в Иранской революции, а? Что-то, может быть, другое?
      Линда и Ричардсон стали мне возражать… Кое в чем они были со мной согласны, кое в чем — нет. Мы не разделились на два лагеря, русский против американцев, два американца против русского. Америка и американцы давно не чувствовались мне чужими. Я уже жил в Нью-Йорке пятый год, русским себя мало чувствовал, европейцем — да, порой.
      К единому мнению, как и во всех наших кухонных спорах, мы не пришли. Внезапно «политика» им надоела и мистер Ричардсон стал хвалить мой английский:
      — Когда ты впервые поступил сюда работать, Эдвард, признаюсь, что после каждого телефонного разговора с тобой у меня болела голова, — сказал он, смеясь. — Теперь ты говоришь, как нормальный человек, конечно, у тебя есть акцент, но это даже придает известную интересность твоему английскому. Девушки, очевидно, находят твой акцент charming.
      — Самое слабое место у Эдварда — это произношение, — сказала Линда. — Его словарь необыкновенно большой, временами он употребляет даже мне плохо известные слова, но употреблять весь свой словарь он не может, он не знает как произносить слова. Купи себе учебник грамматики, Эдвард, и учи правила произношения, — заключила Линда. — Я тебе уже год об этом говорю. Хочешь, давай я тебе куплю учебник, я на этой неделе еду в Барнс энд Ноблс.
      — Конечно, купи, — охотно согласился я, — я тебе сразу же деньги отдам.
      — Я удержу деньги из твоего жалованья, — смеется Линда, — если не отдашь.
      — С его произношением, — обращается Линда опять к Ричардсону, — Эдвард, однако, единожды умудрился посадить меня в лужу. — Она хохочет и продолжает: — Ты, очевидно, помнишь, что у нас в середине лета ограбили соседний дом, «мисс пятьсот миллионов» дом. Воры влезли из сада, выпилили часть двери, проникли внутрь и унесли картины и драгоценности, не помогла и особая аларм-система в каждой комнате, они просто перерезали провода…
      Линда рассказывает, а мистер Ричардсон качает в ужасе головой. Он с семьей живет в Массачусетсе, ему о наших нью-йоркских преступлениях боязно и противно слушать.
      — Так вот, на следующий день после этого ограбления, — продолжает Линда, — Эдвард поднялся ко мне в офис и принес с собой газету. — Дальше Линда пытается копировать мой акцент: «Слушай, Линда, зэт из зэ адвэртайзинг ин ньюспейпер…»
      Я возмущенно кричу, что неправда, я не разговариваю на самом деле с таким деревянным акцентом, но Линда отмахивается от меня и продолжает, правда, уже без акцента: «Пошлите 399 долларов и через две недели вы получите новенький машин-ган, обойдется он вам дешевле, чем любая страховка вашей жизни. «Страхуйте вашу жизнь, американцы, с нашим машин-ганом!» и адрес, — торжествующе заключает Линда, — Кноксвилл! Теннесси!»
      Мистер Ричардсон хохочет долго и искренне. Просмеявшись, он повторяет «Кноксвилл! Теннесси!», и, улыбаясь, глядит на меня.
      Я смеюсь вместе с ними и гляжу на Линду, она любит рассказывать эту историю. Я жду конца, там, в конце, мой триумф над Линдой.
      — Я ему и говорю, — продолжает Линда серьезно: «Эдвард! Ты же не произносишь «Ай кноу…» Ты говоришь «Ай ноу…», почему же «Кноксвилл»? Твердо запомни правило, Эдвард: если после «к», стоит согласная — в таком случае «к» не читается в английском языке. А еще вернее другое правило: если после «к», стоит «н», «к» не произносится никогда. Никогда. Запомни, Эдвард, — «Ноксвилл», «ноу».
      — Знаешь, что он мне сказал? — спрашивает Линда у Ричардсона. Это кульминация всей истории. Ричардсон не знает. Еще бы.
      — Он сказал мне… — Линда медлит, смакует, не торопится: «А как же эти, маленькие такие, которые делаются из теста, вкусные? «Кнышес!»
      Мистер Ричардсон ревет от восторга: «Кнышес!», «Кнышес!» — повторяет он.
      Линда триумфально смотрит на Ричардсона.
      — Это, конечно, не английское слово, — говорит она, — а адаптированное еврейское, но «кнышес» чуть ли действительно не единственный пример слова, в котором «к», стоящее перед «н», произносится.
      Отсмеявшись, мистер Ричардсон спрашивает меня:
      — А зачем тебе машин-ган, из Кноксвилл, Теннесси, Эдвард?
      — Как зачем? — говорю я. — До дома «мисс пятьсот миллионов» был еще ограблен дом мистера Карлсона. Грабители тоже влезли из сада. А читали ли вы в газетах, что произошло недавно в Беркшир? Сын хозяина, двадцати лет, и хаузкипер, женщина семидесяти лет, были убиты грабителями. Я хочу жить! У меня нет ни малейшего желания умирать из-за стерлинговского серебра и ковров вашего сводного брата. Наша главная дверь, как вам отлично известно, запирается на один замок. Через ночь ваш рассеянный брат оставляет открытыми все двери, и в сад, и на улицу. Наша аларм-система вообще никогда не работала, она не действовала уже при Дженни. Два гарда, которые обязаны охранять наш блок, спят всю ночь… Я живу в доме один, — продолжаю я горячо, — я боюсь!
      Ричардсон смотрит на меня серьезно.
      — Я не знал, что даже в таком исключительном блоке, и с охраной, все же опасно жить, — говорит он и качает головой.
      Линда же, эта сучка, которая в доме не живет, говорит мне успокаивающе:
      — Ты, Эдвард, преувеличиваешь опасность. На улице ты можешь попасть под автомобиль, и статистика неопровержимо доказывает, что куда больше людей гибнет в Соединенных Штатах от автокатастроф, чем от рук убийц. К тому же, тебе нельзя давать в руки машин-ган, ты перебьешь всех нас. Crazy Russian!
      — Стивен посоветовал нам повесить на дверь дома табличку «Будьте осторожны! Здесь живет mad Russian хаузкипер!» — говорит Линда Ричардсону и смеется.
      Я тоже смеюсь. Линда и понятия не имеет, что прекрасная автоматическая винтовка с оптическим прицелом стоит у меня в комнате уже с лета. В кладовке, упрятанная надежно за моими пиджаками и пальто. Надежно, ко мне никто не входит, но и под рукой, в случае чего. Я ее не выписывал из Ноксвилл — Теннесси, нет. Ее привез мне парень из Техаса, спокойно в багажнике автомобиля.
      Одно время я хотел зарегистрировать винтовку в полиции, ссылаясь на недавнее ограбление соседей и то, что я живу в доме один, но, поразмыслив, решил, что они мне, бывшему советскому гражданину, разрешения на винтовку не дадут.
      — А еще лучше иметь на террасе танк, — говорю я. — На всякий случай.
      Мы все опять смеемся и орем, стараясь перекричать друг друга. В этот момент на кухне появился Стивен и удивленно посмотрел на нас. Мы заткнулись тотчас. Линда пошла к себе, за свой секретарский стол, в свою соляную копь, я начал убирать посуду, а Стивен потащил Ричардсона в сад — представлять роллс-роевцам. Я был прав, они таки вылезли в сад.
      Я убирался, по кухне носился ветер, окно было открыто, а в столовой была открыта дверь в сад. Последние дни сентября, тихая прохлада, я думал о том, что всего, и уже, год прошел с того времени, как я работал в деревне на Хадсон-ривер, и что я стал куда сильнее, энергичнее, живее в этой жизни, вон как здорово пугнул и Линду, и даже Ричардсона.

* * *

      В окно кухни, сквозь решетки, втиснулось улыбающееся черное лицо Кристофера, повара из соседнего барского особняка. Он принес мне, оказывается, кейк, кейк с яблоками. Линда не пускает Кристофера в дом, когда меня нет в кухне. Ей лень подождать, когда Кристофер соберет воедино те несколько английских слов, которые он знает, и объяснит, что ему нужно. Линда без церемоний выпихивает Кристофера. «Позже, позже придешь», — говорит она. Дело в том, что Кристофер родом с острова Мартиника и потому говорит по-французски, а не по-английски. Знакомство наше началось с того, что он постучал в мою дверь — на дворе была зима. Я отворил дверь и увидел на пороге съежившегося от холода черного человека, одетого в тапочки, парусиновые брюки и белую тишотку. Человек что-то лопотал. Я немного помню французский язык со школьных времен, пару десятков слов, посему мне относительно быстро удалось выяснить, что он повар из соседнего дома, что он выскочил на улицу на секунду, но у него захлопнулась дверь. Что в доме никого нет, а на газовой плите у него жарится еда, и что если он в ближайшие несколько минут не попадет в дом, то начнется пожар. Он просил меня позволить ему пройти в сад, он разобьет стекло двери и влезет в дом. Окна их дома, выходящие на улицу, как и наши уличные окна, защищают толстые решетки.
      Я, естественно, его пустил в сад, и даже сам пошел вместе с ним и помог ему выдавить стекло. Кое-какие навыки в выдавливании стекол у меня еще остались. Минут через десять черный человек вернулся, пришел поблагодарить меня. Из его сбивчивого рассказа я понял, что никто из соседей не пустил его в сад, до меня он стучался в несколько дверей, боялись. «Ты очень хороший человек!» — сказал мне Кристофер. Я ему объяснил, что я нехороший человек, я настаивал на том, что я нехороший, а вот наши соседушки — патологически трусливы.
      Как бы там ни было, после этого случая у меня появился приятель Кристофер. Он настоящий повар, не то что я. Я — жулик. Кейки Кристофера нежные и вкусные, яблочный — мой самый любимый, потому что я не люблю сладкого, а яблочный — кисловат.
      Я наливаю Кристоферу виски со льдом и сажусь с ним попиздеть слегка на тарабарской смеси английского и французского. В это время раздается звонок в дверь — прибыли костюмы Стивена из чистки. Костюмы принес другой мой приятель, пуэрториканский мужик сорока лет, на вид же ему 25–28. Его я тоже сажаю на кухню и выдаю и ему порцию желтой жидкости. Сидим, беседуем, Стивен все равно уже не появится на кухне раньше шести часов, а если и появится, ничего не скажет, у меня свое хозяйство, в дом ежедневно приходят обслуживающие нас десятки людей. На Кристмас мы всем им делаем подарки, чтобы они нам лучше служили.
      На кухню спускается Линда и мгновенно давится от смеха, завидя мой интернационал, рассевшийся на белых стульях. Я терпеть не могу, когда она спускается на кухню полоскать свои зубы, она же делает это несколько раз на день долго и шумно и всякий раз использует новый стакан.
      — Эдвард, — ехидно говорит она, отполоскав свои челюсти, — не собираешься ли ты пойти в Блумингдейл? Надеюсь, ты помнишь, что Стивен просил тебя купить ему две дюжины трусиков, ведь он уезжает завтра утром.
      Линда любит портить мне удовольствие. Впрочем, в Блумингдейл ходить я люблю, к тому же, я настроен, пользуясь случаем, купить и себе некоторое количество трусиков и счет сунуть Линде. Если удастся и она не заметит количества, а только заметит сумму, будут мне бесплатные трусики.
      Я сваливаю из дома вместе с Кристофером и пуэрториканцем, отправляюсь по осеннему холодку и солнцу в Блумингдейл покупать хозяину underwear. Раньше это делала Линда, а не Дженни, как я думал. Дженни, оказывается, в тряпках Стивена ничего не понимала. Теперь эта обязанность свалена на меня.

* * *

      В Блумингдейл пахнет дорогими духами, расхаживают богатые люди с пакетами покупок, в мужской секции строгость и приличие. Выбирал я долго и важно, ходил, смотрел и принюхивался. Дело это священное, спешкой его портить нельзя. На его трусики я все же, разумеется, потратил меньше времени, чем это ушло на то, чтобы отобрать девять трусиков для меня. Среди своих я даже приобрел несколько белых, были и синие и черные. Прекрасной формы, элегантной, небольшие, большими они быть не должны — вульгарно. Очень не дешевые трусики, чистый cotton. Мои были на размер меньше стивенских. Я заплатил и пошел счастливый, прижимая покупки к груди.
      Выходя из дверей Блумингдейл, слуга чувствовал себя на вершине мира, хозяином жизни, на встречающихся отманикюренных, прилизанных девушек и дам смотрел свысока и с вызовом. Расступитесь! Хозяин жизни идет! А всего-то девять трусиков. По три в каждом цилиндре.
      Шел, восхищаясь осенью, обратно в миллионерский дом и думал, что очень я люблю Нью-Йорк мой, и его вечное тревожное оживление, и что прижился я здесь, и едва помню Россию — сладкий детский сон. И еще я подумал, вдыхая осенний дорогой воздух, что был бы я, наверное, совсем другой писатель, может быть, типа Оскара Уайльда, родись я в богатстве, хотя дух бы, наверное, был бы неугомонный — такой, как сейчас. Летали листья, дул очень уже свежий ветер, у дома не было «роллс-ройса», и я облегченно вздохнул.
      Оказалось, что варвар наш улегся вздремнуть. Устал. Линда и мистер Ричардсон чесали языками на втором этаже, при этом Линда автоматически раскладывала пасьянс — единственное ее отвлечение от работы. Нет, прошу прощения, я запамятовал другое ее увлечение. Когда у Линды выдается свободное время, она старательно вычерчивает на миллиметровой бумаге проект реорганизации ее «closet» — т. е. кладовки. Этот проект она чертит снова и снова с серьезностью, которой бы позавидовали проектировщики Асуанской плотины или Братской ГЭС. Я всякий раз подсмеиваюсь над Линдой, заставая ее за этим занятием. Как в Ноев ковчег, Линда пытается вместить в свою кладовку все, что возможно и невозможно: два file-cabinets, полки для книг и бумаг, даже небольшое бюро для работы. Конца проектировке не видно. Линда смеется сама над собой, но упрямо продолжает создавать все новые и новые проекты. Я посидел с ними немного. Ричардсон рассказывал Линде о причинах банкротства какой-то мелкой фирмы, мне стало неинтересно, и я ушел в сад. У нас на террасе — в цветах, спал брюхом кверху бродячий садовый кот, который при моем появлении приоткрыл один глаз, увидел, что это я, и закрыл глаз опять. Кот знает, что я его уважаю за самостоятельность, и потому дрыхнет себе, изгоняет из тела и шерсти влагу и згу, до этого выпало много дождей. Кот нежится на сентябрьском солнышке, он знает меня и ни хуя не опасается.
      На корточках в траве перед своим домом сидит японец — знаменитый архитектор (впоследствии автор проекта знаменитой стеклянной пирамиды Лувра в Париже), и печально-удивленно смотрит на свой дом, затянутый в стекло, словно видит дом в первый раз в жизни.

* * *

      «Спал бы Стивен подольше, — думаю я, — всем бы было так хорошо — мистер Ричардсон и Линда неторопливо бы пиздели на втором этаже, я сидел бы в саду». Дальше я начинаю философствовать. Я думаю, что японец и кот Стивену Гэтсби невидимы, он слишком грубо вмешивается в жизнь, а в нее, если что хочешь увидеть, следует входить осторожно, не вспугивая ее. «В общем-то его как бы и не существует — Стивена, раз ему не видны японец на корточках и кот, — думаю я. — Я же — слуга — более полезен миру, ибо вижу японца и кота и могу о них рассказать. Стивен видит только свои бумаги, чувствует свое тело, выполняет в мире двигательные, в основном, функции».
      Я вспоминаю, как Станислав, обиженный однажды тем, что Стивен и Нэнси не пригласили его с собой в ресторан, сказал мне зло, когда они ушли: «Стивен очень хочет быть творческим, но не может. Он не sensitive, хотя у него прекрасные мозги».
      Станислав был тогда несправедлив, за него говорила его обида. Я не хочу быть несправедливым и потому думаю, что не будь у Гэтсби этого дома, я не встретил бы Станислава, не увидел бы японца и кота, и сада бы не существовало для меня, и неба, и прохладной Ист-Ривер, и жизнь моя была бы скучнее и чернее, каменноугольней.
      Совсем уже было оправдав Гэтсби и решив, что всем есть место под солнцем, я вдруг вспомнил, что в тот самый день, когда рассерженный Станислав назвал Гэтсби нечувствительным, Нэнси, сука, пыталась меня унизить, учила Стивена, как вызывать меня, слугу, из кухни серебряным колокольчиком. Стивен, Нэнси, двое детей, деревенские соседи Грэев по Коннектикуту только что покончили с ланчем и все еще сидели вокруг стола в дайнинг-рум. Им вздумалось разжечь камин, Нэнси, видимо, лень было идти на кухню, она и зазвонила в колокольчик. Ранее колокольчиковых звуков в нашем доме никогда не раздавалось, но я понял и пошел в dining-room. Когда я вошел, Нэнси сказала, обращаясь к Стивену: «Видишь, как просто!» — а меня попросила разжечь камин. «Я смущаюсь!» — сказал Гэтсби, он и действительно смущался, даже, по-моему, стеснялся за Нэнси, и после этого случая колокольчик употреблять не стал.
      От этого воспоминания мир опять для меня распадается на два неравных, противостоящих друг другу мира — слуг и хозяев. Совсем было утихнувший спор внутри меня возобновляется. О чем спор? Да все на ту же тему: кто важнее миру — я или Гэтсби? «Я произвожу книги, — думаю я, — более или менее «бессмертные» духовные ценности. Что делает Гэтсби? — Руководит производством денег. Вернее, он руководит производством все новых и новых, с моей точки зрения, не очень нужных человечеству предметов — автомобилей и компьютеров, и их продажей. Его дорогие автомобили и компьютеры, — думаю я, — несомненно, служат делу порабощения духа и тела человека, я же работаю на пробуждение его сознания. Во всяком случае, та пара книг, которую я уже написал, способствует пробуждению в людях сомнения».
      Гэтсби, Линда, Ричардсон и другие — их группа на втором этаже, вооруженные телефонами, пишущими машинками, ксероксом, блокнотами, телетайпом и файл-кабинетами, строят человеку новую сверхсовременную темницу, а я, сидя у себя на четвертом или слоняясь по кухне с тетрадкой, уже пробиваю выход на свободу.
      Враги мы, выходит, если и не личные, то в социальном смысле, несомненно, враги. А вроде все в порядке, смеемся подчас вместе.
      Я сижу на пороге в сад, в просторных полотняных брюках сижу. Нос мой обожжен солнцем, а жопа у меня холодная, странно, не правда ли? Я обожаю осеннюю свежесть жизни, ветер, растения, что-то орущих птиц. Единственное, отчего мне грустно — что я один и нет со мной существа, которому бы можно было сказать: «Посмотри, прислушайся, как хорошо, а?» И еще добавить вдруг: «Знаешь, а мы ведь умрем, а ведь как все равно хорошо, а! Ничего в сущности нового, господа, а так, чувства…»
      Сказать было кому. Как доказательство этого, из бывшего дома Изабэл вышла в сад беловолосая девочка-подросток в вязаных толстых чулках, ведь было уже прохладно, и смешной походкой балерины устремилась к качелям. Она покачалась неэнергично некоторое время, задумчиво улыбаясь, не подозревая, очевидно, что ее кто-нибудь видит. Затем, обнаружив меня, тотчас соскочила с качелей, прошла к Ист-Ривер, постояла у реки и быстро ушла опять в дом. «Отчего люди так боятся друг друга», — подумал я. Одно только присутствие мое в саду спугнуло ее. Даже не в саду, собственно, я сидел на пороге двери, выходящей на террасу. Что ей мой взгляд, однако ж сбежала.
      Я тоже вернулся в дом. Ушла Линда, проснулся Стивен, и было слышно, как он наполнял свою ванную водой. Я поднялся к себе в комнату — радио объявило, что ветер усиливается и ночью ожидается ураган. На всякий случай я опустил специальные штормовые рамы на окнах в моей комнате и прошелся по всему дому, проверяя, закрыты ли окна, и там, где были штормовые рамы, опустил их.
      Стивен ушел, он всегда так хлопает дверью, что невозможно не заметить его ухода, энергия кипит и вырывается из него и заставляет его хлопать дверьми. Слуга же уютно уселся у окна, ожидая бури, и взялся читать «Руководство к ведению партизанской войны» Че Гевары. Не очень читалось. «Ямы-западни для танков мы, конечно, сумеем выкопать, — думал я, — но лучше самим иметь танки». Рассеянно слуга относился к конкретным деталям. Как бы подводя на сегодня итог моему внутреннему спору с Гэтсби, я подумал убежденно: «Всегда будут угнетатели и угнетенные. И всегда будет надежда для угнетенных. И неимоверный свет тысяч солнц революций не затмить ни робеспьеровским террором, ни сталинскими лагерями, которые и есть контрреволюция. Никогда! Гордая революция. Право на революцию есть в каждом сердце. Капитализм и социализм — выдумки человека, а революция — явление природы, как этот приближающийся ураган».
      Я еще почитал некоторое время, из этой и из других книг, а потом уснул, положив на голову подушку, как это делал всегда мой отец — офицер.

* * *

      Разбудила меня, еще до рассвета, буря. Летали ветви деревьев и трещали деревья нашего сада, в ванной моей комнате от высокого окна sky-light сверху сыпалась штукатурка, и я думал, стекла не выдержат напора ветра и в спальню ворвется ураган. К моему удивлению, стекла выдержали.
      В 8:30 и в 9 часов утра все еще была буря, и только к 11 часам природа более или менее успокоилась. Сейчас лежат в саду трупы двух-трех деревьев помельче, ветви иных — больших. Обнажился голый непристойный забор, отделяющий нас и наш миллионерский садик от внешнего мира.
      Хозяин, видимо, пришел ночью пьян и еще пил белое вино с любовницей и неведомыми друзьями (на столе стояло много бокалов), двери в сад и на улицу были открыты, когда я сошел в семь часов утра вниз, на полу еще были мокрые человеческие следы. Газета, хотя и лежала под навесом, оказалась вдребезги мокрая, и я сушил «Нью-Йорк таймс» на газовой плите, простыню за простыней, постепенно узнавая, что случилось в мире.

 

      Прошла зима. Я поймал себя на том, что всегда плохо помню зимы, они выпускаются моей памятью, и получается, что в моем году только три сезона: весна, лето и осень. Единственная зима, которую я помню четко и всю, — зима 1967–1968 годов, моя первая зима в Москве. Стояли адские сорокаградусные морозы, усугублявшиеся моим недоеданием. От холода у меня болело мясо, все мышцы тела, когда я, натянув на себя все, что можно было натянуть, — всю мою одежду, — бегал в столовую на углу Уланского переулка и Садового кольца. Столовая эта — заледенелый снаружи полуподвальный рай, где я ел бесплатно черный хлеб и горчицу, заплатив за официальный стакан компота, вмерзла в мою память навечно. Иногда я еще украдкой воровал с тарелок недоеденное — то кусок сосиски с картофельным пюре, то сосисочную кожуру, содранную брезгливым шофером такси. Что не годилось в пищу шоферу, с удовольствием поедал поэт. В ту зиму я похудел на 11 килограммов, так что я помню ее всю.
      Нью-йоркскую зиму 1979–1980 годов я всю проебался и прослужил. В основном проебался с девушками, так как Стивен только на лыжах кататься ездил за зиму три раза. Какой уж там Нью-Йорк, дела он забросил, бумаги валялись неразобранными. Линда шипела и злилась на Стивена. Помню, как в январе, бодрый и розовый, только что прилетевший с очередной лыжной экскурсии, Стивен вышел утром в халате на кухню, и я его вежливо спросил, как ему понравилось лыжное катание в Аспене. Вопрос был невинный, лишь бы о чем-то спросить босса, никаких задних мыслей, но Гэтсби смутился и почему-то стал передо мной оправдываться:
      — Я не только отдыхал, Эдвард, — сказал он, — у меня было три различных бизнес-митинга в Колорадо, в разных городах.
      Я выдавил из себя уважительное «О!» Что я мог еще сказать? Прозвучали его митинги неубедительно. Разбирая его вещи, вороша пласты и окаменения в его чемоданах и сумках, я не нашел ни одной деловой бумаги, только развлекательные книжки — помню, была там книга «Последний конвертабл», среди прочих, и неприличное количество женских вещей — чулки, трусики, варежки, даже пара шляп. Бизнес-митинги! Ольга потом стирала его бизнес-митинги в бельевой. Как раз тогда вышел журнал со статьей о нем, где Гэтсби изображался как working-class миллионер. И люди читали, очевидно, верили. Он очень умно и устало говорил с журналистом, выглядел убедительно «good looking», что еще нужно читателям.

* * *

      Наступила нью-йоркская весна. С появлением первой зелени в нашем саду хаузкипер Эдвард получил письмо из Рима, обрадовавшее его до беспамятства. Один из самых известных в Америке небольших издателей — Леонардо Анджелетти — сообщал мне, что адрес мой дал ему в Риме его друг — русский писатель Евгений Ефименков и что Ефименков же сказал ему, что я написал «Great book». Что он, Анджелетти, будет в Нью-Йорке пару дней, летит из Рима, и хотел бы он меня повидать и получить рукопись моей книги на предмет возможной публикации ее в его издательстве. Анджелетти называл дату, когда он будет в Нью-Йорке, и просил быть в этот день дома, он позвонит, и мы встретимся.
      Еще бы я не был дома! Даже если бы меня посадили в тюрьму на этот день, я убежал бы и вполз в миллионерский домик израненным и кровоточащим. Ведь мои дела с книгой были никак, она не лежала ни в одном издательстве. Лайза не знала больше, куда ее посылать. Тупик.
      Осенью у меня было появился издатель. Сейчас бы, только взглянув на его рожу, я бы сказал, что ему до публикации моей книги срать не досрать, что не того он совершенно типа человек, но тогда я, оказывается, ни хуя не разбирался еще в издателях. Малколм был представлен мне знакомым художником осознанно, но как бы между прочим, знакомьтесь — это Малколм — издатель, а это Эдвард — писатель Но, в сущности, Малколм сам приебался ко мне — стал расспрашивать, что за книга, о чем она… Дело в том, что до этого издатель Малколм выпустил не так много книг, и все они были в основном подарочные дорогие издания. Знаете, с хорошими фотографиями, глянцевая бумага, какие-то достопримечательности, или минералы, или цветы… Из тех книг, которые никому, в общем, кроме издателя, не нужны, даже тому, кому они подарены. Книга — символ. Ты даришь такую книгу кому-либо, а он собирается через неделю на день рождения к приятелю и думает, что бы ему подарить. Деньги тратить очень не хочется, и тут-то взгляд падает на книгу, выпущенную издателем Малколмом. Эти книги всегда в прекрасном состоянии, часто даже не перелистаны. Чего там смотреть, они все одинаковы.
      Даже на физиономии Малколма было ясно написано, что он очень хочет денег и очень боится рисковать. Только озабоченный своими проблемами хаузкипер Эдвард полгода мог верить, господа, что этот трус издаст книгу его, кончающуюся словами: «Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй!»
      К тому времени я уже имел полный текст книги по-английски. Я заплатил переводчику Биллу из своего хаузкиперовского кармана сам, ведь главное в моей жизни был Эдвард-писатель и его книги, а не Эдвард-хаузкипер и его проблемы. Пусть Эдвард-хаузкипер сидит дома, а не шляется ужинать в рестораны и не покупает себе новых тряпок в Саксе на сейле, потерпит.
      Малколм отдал читать русский текст профессору русского отделения неизвестного мне университета, какого, Малколм от меня скрыл, дабы я не мог, очевидно, оказать на профессора влияние — подкупить его, что ли? Рецензию профессор прислал сверхположительную. «Есть еще независимо мыслящие люди, — ободренно подумал я. — Приятно знать, что есть». Среди прочего незнакомый друг писал:

      «…автор делает ударение на дегуманизации обоих обществ, утверждая, что для независимой и творческой личности нет места ни в одном из них».

      Малколм не удовольствовался одним мнением — рукопись на английском он отдал читать еще трем разным людям, кроме того, он прочел ее сам и дал прочесть мышке-Барбаре, тощему существу лет сорока. Барбара была его сотрудницей, ассистенткой, гуляла с его собаками, как мадам Маргарита гуляла с собаками Лодыжникова, и все такое прочее. Может, Малколм ее и ебал, когда был на диете. Даже робкой мышке-Барбаре книга понравилась, и всем его читчикам книга понравилась, а Малколм все тянул, медлил и боялся.
      Как-то раз я пригласил его к себе в миллионерский домик на дринк, подумав, что, может быть, нам не хватает личных контактов, что, может быть, увидев меня в моей реальной обстановке, он больше поймет меня, как Дженни поняла, увидев меня в отеле. Поймет, что я не случайный гость в литературе. Посидев со мной за стаканом виски, он сообразит, что я очень честолюбив и талантлив. И я подумал, что после этого он захочет иметь со мной дело, издаст мою книгу.
      Он пришел, мы выпили, он, правда, долго не сидел, убежал на какой-то неотложный обед, но я за его короткий визит узнал о нем больше, чем за несколько месяцев встреч с ним в его офисе. Он подобострастно разглядывал наш дом, он раболепно уважал наши стены и даже наши потертые «rags» на полу, он преклонялся перед тем, что я презирал, ему нравились пейзажи Коннектикута и наши старые тарелки в буфете, наш вид из ливинг-рум на реку и размеры нашей ливинг-рум. Он даже попробовал рукой матрас в спальне Стивена. Он заискивающе ходил по дому, вместо того чтобы сидеть со мной и пить скотч, как я планировал, и говорить о моей книге. И я его узнал. «Маска — я тебя знаю!» — подумал я; маленький, очень маленький petit bourgeois Малколм. Он очень хотел дорваться до такого же дома, быть grand bourgeois, да хуя.
      Он ходил по дому, я следовал за ним и разглядывал его плешь, его не то что толстую, но широкую жопу, стыдливо прикрытую лоснящимися штанами. Его бархатный пиджак будто бы интеллектуала уже меня не наебывал — все было понятно. И когда я, издевательски явно, сказал ему: «Малколм, хочешь иметь такой дом — издай мою книгу!» — это было уже просто ехидное издевательство. Я знал, что книгу он не издаст, у него не хватит смелости, у маленького Малколма. Он даже не пил скотч — пил вино. «Пизда плешивая, широкожопая пизда!» — подумал я.
      Малколм очень старался быть светским и декадентским. Однажды он пригласил меня на обед, где среди присутствующих были женщины, защищающие или защитившие диссертации о Прусте и Йесте. Та, что защитила (щала) о Прусте — с хорошими белыми ногами. Еще присутствовали: старая мексиканка в широких испанских юбках, которую явно никто не ебал уже лет десять, и стареющая еврейская красавица Роза, как будто бы его, Малколма, герл-френд, во что мне мало верилось. Мне казалось, что он если и не гомосексуалист самого худшего типа — старый, широкожопый и плешивый, то что-то очень во всяком случае неопределенное. Я явился к нему весь в белом, хотя еще был февраль, как мой босс, чистый, без пальто, в такси, уже весенний. Открыв мне дверь, Малколм сделал мне невероятный комплимент, который заставил меня просидеть в его доме добрых два часа, хотя нужно было уйти немедленно, — что с ними время зря тратить, они ясные. Малколм сказал: «О, Эдвард! Ты как Great Гэтсби!» Так меня сравнили с моим хозяином.
      Подавая нам обед, — голубцы, их делала Роза, — Малколм извинился передо мной: «Прости Эдвард, у меня не так много места в квартире, как у вас в доме». «Что? — подумал я, — он ведь знает, что я только хаузкипер, неужели его раболепство простирается даже до того, что он и меня отождествляет с домом?»
      Малколм ебал мне голову еще до самой весны, только в марте сказал мне, проститутка, и тут не смог быть мужчиной и сказать простое «нет»: «Я не отказываю тебе, Эдвард, мы еще будем думать о твоей книге, ты должен понять — сейчас очень тяжелая ситуация в книжном бизнесе, но я и не хочу тебя связывать никаким обязательством. Ты можешь попытать счастья у других издателей, если не хочешь нас подождать». В довершение всего, эта широкожопая сука попросила у меня адрес Елены в Европе, он, оказывается, ее знал. Елена, как видите, была в свое время весьма популярным членом нью-йоркского общества. Малколм ехал в Европу. Я ему, естественно, адрес не дал. Маленький Малколм, тихий сукин сын.
      Писатели, говорят, всегда ругают издателей. Да, но я его, Малколма, за то, что он маленький, презираю, а не за неиздание моей книги.
      «Свято место пусто не бывает». Русская народная поговорка. Скончался Малколм, немедленно появился Ричард Атлас. Собственной персоной — мистер Атлас — издатель, да-да, тот самый, из «Жерард энд Атлас». Его я встретил на парти у госпожи Татьяны Гликерман. Как я уже упоминал, жена директора одного из старейших в Америке модных журналов опять стала принимать меня. Старая дама эта, несмотря на всю мою нелюбовь к старым богатым дамам, пожалуй, мне даже нравится. Особенно я стал к ней хорошо относиться после того, как узнал, что когда-то она энергично и бодро содержала себя и свою дочь тем, что шила женские шляпки. Уважаю труд. Не знаю, только ли шляпками кормилась мадам Гликерман или пиздой подторговывала, как у женщин водится, но я ее уважаю. В свои семьдесят, или сколько там, лет она невероятно цинична, и с ней изысканно приятно потому разговаривать. Другая причина, почему я ее возлюбил — ей понравилась моя книга, видите, вся моя жизнь крутится вокруг книги, господа. Я дал госпоже Гликерман прочесть книгу, — гомосексуалист Володя уже давно пролез к Гликерманам, похвала книге — это была его работа. Я думал, она возмутится, станет осуждать «порнографию», все мои сильные чувства. А она нет, она оказалась на высоте. «Я в восторге! — сказала похожая на старого рыжего клоуна Татьяна, спускаясь из своих верхних покоев в гостиную, где я ее поджидал. — Милый мой, дайте я вас поцелую!»
      Она меня поцеловала, а когда поцеловала, то хитро глядя на меня сказала: «И можете написать в следующей вашей книге, что я — старая бабка, противная старая бабка». Я написал, как видите, но она не старая бабка, это не ее образ. Если бы я был постарше, а она моложе лет на тридцать, мы бы прекрасно поладили, я уверен. Когда я уходил от нее в тот день, она вышла на порог своего дома, он находится между Лексингтон и Парк-авеню, и сказала мне: «Берегитесь Елены!» — очень серьезно. Елена находилась тогда в Нью-Йорке, так что мадам Гликерман обо мне, как видите, заботилась, оберегала от Елены-чудовища.
      У Гликерманов на парти я и встретил Ричарда Атласа. Коктейль-парти, знаете, люди приходили и уходили. Был Энди Уорхол со свитой, я мог бы попросить мадам Гликерман представить меня Уорхолу, но на кой, спрашивается, хуй? Показать ему мои две книги на русском языке? А что еще делать? Я уже твердо уверовал в систему и считал, что, пока у меня нет английской книги, я не существую. Я буду, скажем, стоять с Уорхолом и говорить ему умные вещи, кое-что я имел ему сказать и о его творчестве, и о его книге «Философия Энди Уорхола», но я не хотел безымянно пиздеть, я хотел говорить как Эдвард Лимонов, а не как пустое место, ну я и не попросил мадам представить нас. Успеется. Надеюсь, ни я, ни Энди в ближайшее время не умрем.
      Атлас разговорился со мной случайно. Мы оказались в одной из текучих групп, которые образуются, растекаются и сливаются бессчетное количество раз на любом более или менее многочисленном парти. Я что-то сказал, он что-то сказал, а потом он спросил меня, кто я, и я ответил нагло, что писатель. Тогда он заинтересованно спросил меня:
      — А что вы написали, позвольте узнать?
      Насмешки в его голосе не слышалось, и я позволил себе ответить:
      — Первый свой роман пытаюсь продать сейчас, — сказал я как можно скромнее.
      — Интересно, если не секрет, о чем ваша книга? — спросил он, вынув трубку изо рта. Он курил трубку.
      — Нет, не секрет. В основном это романизированный, разумеется, но мой собственный социальный и сексуальный опыт жизни в Соединенных Штатах, — сказал я, стараясь говорить серьезно и литературно и коротко. Я понятия не имел, кто он такой. На вид моему собеседнику было лет 50–60. Твидовый пиджак, трубка. Он мог быть кем угодно, меня даже не интересовало, кто он. Лицо достаточно простое. Бизнесмен, может быть.
      — А посылали ли Вы свою книгу в мое издательство? — спросил он.
      — А какое ваше? — спросил я его в свою очередь. — Простите, но нас не представили.
      — «Жерард энд Атлас», — сказал он, — вы слышали?
      — Да, разумеется, — сказал я. — Моя агентша посылала рукопись в «Жерард энд Атлас». Вернее, она посылала outline и три главы по-английски. Тогда у меня были переведены только три главы. Сейчас уже вся рукопись переведена на английский язык, — сказал я.
      — И какой ответ получила ваша агентша? — спросил он, улыбаясь.
      — Я не помню точно, — сказал писатель Лимонов, — но во всяком случае «они» книгу не взяли. — «Они» прозвучало очень дипломатично.
      — Вы говорите, у вас уже есть рукопись на английском? — спросил он, набивая трубку.
      — Да-да, — подтвердил я, — я получил ее от машинистки неделю назад.
      — Знаете что, — сказал он, — пошлите рукопись лично мне — я сам посмотрю вашу книгу.
      — А кто вы? — спросил я растерянно, и добавил: — Простите.
      — Я и есть Атлас. Ричард Атлас — издатель, — сказал он. — Пошлите, пошлите, мы иногда печатаем русских писателей. Вот сегодня, кстати, я встречался с Иосифом Хомским. У нас выходит его книга стихов осенью, великолепнейший поэт Хомский, и удивительно интересный человек. Вы его знаете?
      — Да-да, — сказал я поспешно, — знаю.
      — Можете прислать мне рукопись на мой домашний адрес, — добавил Атлас и свалил. Не то к нему кто-то подошел, не то ко мне кто-то подошел, но мы расстались.
      Володя, еще бы его там не было, он был, конечно, представил меня греческой миллиардерше, очень еще красивой женщине лет пятидесяти, выглядела же она куда моложе. Я еще некоторое время пил, возбудившись от миллиардерши и от издателя Атласа тоже, а часам к десяти все же ушел, Гликерманам же было не девятнадцать лет, они не могли разводить коктейли до утра. Энди Уорхол все еще белел в углу гостиной. Рядом с ним претендент на русский престол что-то доказывал советскому поэту. Я подошел и прислушался к разговору. Претендент защищал советскую власть, с восторгом говорил о своей поездке в Россию, а откормленный советский поэт ругал советскую власть. «Чего не бывает!» — подумал я и пожал плечами. И ушел.
      Я тотчас послал рукопись Атласу, в таких делах я необыкновенно быстр и педантичен. Послал и стал ждать. Я все время жду других людей. Все, что требуется от меня лично в этом мире, я делаю очень, я думаю, быстро и добросовестно, ночи буду сидеть, но, скажем, закончу рукопись, когда обещал и запланировал. Всю мою жизнь я жду других. Даже пятнадцатилетним сопляком я приходил на условленное место, на кладбище, где собиралась наша банда, чтобы оттуда отправиться на грабеж, самым первым, и всегда сидел и долго ждал остальных. В моем понимании другие — распиздяи, растяпы, вялые и ненадежные люди, тормозящие мою жизнь, мой темп, блокирующие мою энергию и, в конечном счете, этим меня убивающие. Как видите, взгляд этот сходен со взглядом Гэтсби на «других», так уж получилось, что хозяин и слуга имеют охуенный темперамент, а мир старается их slow dawn. Гэтсби, без сомнения, много счастливее меня, он может схватить «Конкорд» или автомобиль, или частный самолет. У него есть иллюзия скорости, движения и энергии — мне же остается только бессмысленное ожидание. Текут месяцы, годы, и выстоять в каждодневном ебаном сиропе без вкуса и запаха — в ежедневности, это и есть геройство. На «ура!» и под пули рвануться, встать в атаку, извините, вопреки распространенному мнению, куда легче, подвиг требует мгновенного волевого усилия. Я уверен, я могу, сунув в зубы сигару, руки в карманах брюк, улыбаясь, стать у кирпичной стены перед взводом. Я серьезно, я могу, меня на это хватит, на улыбку, на руки в карманах, сигару, и на открытые глаза. На ежедневность гадостную, иногда мне кажется, меня вот-вот не хватит, сорвусь и наделаю глупостей.
      Иной раз я думаю, что природа по ошибке сунула меня не в ту судьбу. Я сам вмешивался не раз, очевидно, не совсем умно, в свою судьбу, и в результате, потакая определенным чертам своей натуры, я совершенно пренебрег другими чертами, до такой степени пренебрег, что оказался вовсе не тем, кто я есть. Порой мне кажется, что настоящее мое призвание — это: я — полковник, командир парашютно-десантной дивизии. Посмотрев на свою, неизвестно откуда взявшуюся военную выправку, которая вдруг ожила во мне, когда я случайно надел недавно в доме у моего приятеля плотный военный мундир, я вдруг подумал: «Боже! Да ведь я и есть во всех своих проявлениях решительный мундирный военный, а не та поэтическая вялая душа, на которую я всегда претендовал. Хотел ведь когда-то поступить в военное училище, — думаю я тоскливо, — почему не пошел? С моей-то головой и честолюбием как раз и был бы полковником парашютистов сейчас. А там поглядели бы…»
      Может быть, ошибочка вышла? Ну ничего, во всяком случае, лучший читатель, которого я желаю своим книгам, уже сделанным, и тем, которые в будущем еще напишу, — это молодой полковник, впрочем, майорам и лейтенантам мои книги тоже не возбраняются. Национальность военного читателя мне безразлична, так же как и цвет кожи.
      Но вернемся к суровой моей борьбе. Через несколько дней я получил сахарное, атласное письмо, отмечающее получение моей рукописи, и что незамедлительно по прочтении рукописи я буду контактирован. «Наслаждались ли Вы еще долго, мистер Лимонов, после моего ухода, насладились ли вы в полной мере очаровательной атмосферой коктейль-парти в доме Гликерманов?» Подпись: «Ричард Атлас».
      «Насладился», — подумал я, — и так как не знал, нужно ли ему ответить, что получил его письмо, в котором он подтверждает получение моей рукописи, я обратился за советом к Линде. Линда сказала, что нет, не следует отвечать, следует ждать.
      Я сел ждать. Вернее лег, я все больше лежал тогда на все новых и новых телах. Начавшийся как простой комплекс неполноценности, привитый мне покинувшей меня любимой женщиной, мой блуд давно уже вышел за рамки комплекса неполноценности — он стал уже способом жизни. Я старательно затаскивал к себе в хаузкиперскую постель редкости: бразильская певица, польская актриса, панк-звезда (впрочем, не очень яркая, сознаюсь), амстердамский дизайнер, немецкая модель, уведенная мной у фотографа Эрика, французская молодая писательница, присланная мне приятелем из Парижа… Кунсткамера, а не ложе. Иной раз даже украшали мое ложе многодетные матери. Одной из них я позволил привести в миллионерский дом детей, и пока те играли возле постели, я, лежа на боку сзади их мамы, с наслаждением ебал маму. Сознавая, правда, что наношу детям непоправимую душевную травму, не мог удержаться все же. Дьявол торжествовал, вселившись в Эдварда и вытеснив из него Эдичку.
      Я проебался паузу до ответа Атласа, как другие, наверное, такие паузы пропивают, проводят в пьянстве, скорей бы время проскочило.
      Дней через двадцать я получил объемистый пакет. Я часто получаю объемистые пакеты, посему я не удивился и ничего плохого вначале не подумал, но когда прочитал адрес отправителя: Ричард Атлас Джуниор, понял все. Бюрократ выслал мне рукопись отдельно. Письмо же пришло на следующий день.
      — Как это могло случиться, Линда? — спросил я специалистку.
      — Очень просто, — сказала Линда, — секретарша забыла отправить письмо и вспомнила о нем только на следующий день.
      «Линда все знает о секретарской работе, — подумал я грустно, — что хочешь спроси — ответит». И я распечатал письмо:

      «Я очень сожалею, дорогой мистер Лимонов, что ничем не могу Вам помочь… К сожалению, Ваша рукопись не для нашего листа… Желаю Вам успеха… Я уверен что Вы…»

      «Эх ты, жопа! — подумал я скучно. — Ты издаешь Хомского, он для вашего листа, потому что он приличный буржуазный поэт. Кроткий. Он все больше о проблемах жизни и смерти размышляет. Ведет себя Хомский чрезвычайно прилично, лишнего не говорит, когда следует, осуждает Россию публично, новую свою Родину не критикует, не трогает, упаси Боже. Его любимый поэт — грек Кавафи, всю жизнь просидевший тихо, с Иосифом Хомским у них сходные темпераменты — оба глубокие домашние мыслители. За послушное поведение поэт Иосиф Хомский обязательно в свое время получит премию имени изобретателя динамита».
      А я! В сравнении с респектабельным Хомским хаузкипер Эдвард — литературная шпана. На столе у хаузкипера стоит потрясший еще Ефименкова портрет полковника Каддафи. Не то чтоб я так уж разделял исламский социализм, придуманный полковником, или некоторые его другие взгляды, но личность его мне нравится. Человек он, а не жопа, как большинство правителей. Сам к власти пришел, короля своего скинул, революцию произвел. Рожа мне его 38-летняя нравится. Мужская у него рожа. Гомосексуализмом я в свое время от отчаянья отхулиганил, мне свою мужскую рожу не запрятать в Эдичку, и там прорывалась…
      «Напиши я роман о страдающих в советской психбольнице интеллектуалах или роман из жизни угнетенных в Советском Союзе национальных меньшинств, — думаю я, — мне бы тотчас нашлось бы место в их издательском листе. Вне всякого сомнения. «Жерард энд Атлас» — издательство либерально-интеллектуального направления. Точно так же в московском издательстве «Советский писатель» можно свободно напечатать книгу из жизни американских безработных. Следует только избегать сексуальных сцен…»

* * *

      Я даже не напился. Я тогда только что выплатил Биллу деньги за перевод «Эдички» и, сцепив зубы, стал платить ему за перевод еще одной книги — «Дневник неудачника», — чтобы упрямо начать генеральное наступление по всему фронту, на всех нью-йоркских и вообще американских малколмов и атласов, от берега до берега. Я даже начал искать себе нового литературного агента. Коротко подружился ради этого с людьми, с которыми никогда не стал бы дружить. Я чувствовал, что или они меня, малколмы и атласы, или я их. Мое собственное терпение меня настораживало, уж лучше бы у меня случился нервный взрыв. Пошел четвертый год, как я пытался продать книгу, пробиться в литературу, я опасался, что сорвусь, взорвусь на хуй, придет мне конец.
      В этот момент пришло письмо от Анджелетти. «Есть Бог, — думал я на радостях. — Есть, есть Бог, Эдвард! Анджелетти имеет хоть и небольшое издательство, но все же напечатал определенное количество хороших книг в шестидесятые годы. И Жана Женэ книгу среди них, и французского поэта-сюрреалиста Анри Мишо…» Правда, Анджелетти напечатал и томик стихов советского поэта-эквилибриста, того самого, от которого наследник престола защищал советскую власть на парти у Гликерманов. Но я утешил себя тотчас тем, что решил: Анджелетти только отдал дань интернациональной литературной моде. «Кто же без греха», — подумал я.
      Анджелетти появился аккуратно в назначенный день — оповестил телефонным звонком, что он в Нью-Йорке, — и я пригласил его на ланч, предварительно спросив у Линды совета — нормально ли пригласить Анджелетти на ланч. Линда не помнила, кто такой Анджелетти, но сказала: «Отчего же нет, в такой дом можно пригласить и премьер-министра, Эдвард».
      Анджелетти пришел с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким еще мужиком. Женщину звали Луиз, из тех женщин, о которых мужчины говорят «приличная баба». Не сверх, не Бог знает что, но вполне приличная — крупная, ноги, руки, — все есть, все видать, все выпирает. Я не позавидовал Анджелетти, что у него такая баба, но при случае от такой бы бабы не отказался. Впрочем, Луиз отношения к делу не имела. Мое общение с ней ограничилось тем, что она спросила меня: «Гомосексуалист ли вы?»
      Свое любопытство она объяснила тем, что ей сказали, что я гомосексуалист, но ей кажется, что нет. Анджелетти в это время находился в сортире. Я сказал Луиз, что я байсекшуал. Так гордо, знаете, выдал, без кокетства, но с гордостью: «Я — байсекшуал!» А потом подумал, что уже долгое время ебусь только с девочками, какой же я байсекшуал, а?
      Перед приходом Анджелетти я раздобыл несколько книг о нем и его поколении — подчитал, поштудировал. Достал я и книгу об истории создания Анджелетти его издательства, чтобы блеснуть своими знаниями и продемонстрировать мой повышенный интерес к его издательству в разговоре с ним, издателям это всегда приятно. Моему боссу перед митингом с человеком, которого он в первый раз в жизни видел, всегда присылали откуда-то из недр его компаний досье на эту личность. Я подражал боссу и завел на Анджелетти досье.
      Вначале мы сидели в солнечной комнате. Все истории миллионерского домика начинаются с солнечной комнаты. Я открыл гостям бутылку «Корво», ориентируясь на итальянскую фамилию Анджелетти. Они вкушали холодное вино, и Анджелетти пожаловался мне на то, что они плохо спали прошлую ночь.
      — Мы остановились в квартире моих старых приятелей — поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, — сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. — Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, — продолжает он, — Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный — мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинэйджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы. Но у вас здесь очень спокойный район, как в старом Лондоне, тихо, — объявил вдруг Анджелетти и, встав с нашего зеленого диванчика, выглянул через стеклянную дверь в сад.
      — Слишком тихо, — сказал я.
      — Я не останавливался в Нью-Йорке надолго уже лет двадцать, — задумчиво продолжал Анджелетти. — Иногда останавливался на день или два, возвращаясь из Европы, но всегда бывал очень занят — заранее запланированные митинги, ни одной свободной минуты, поэтому я фактически не видел города. Наверное, многое изменилось?
      — Да, — сказал я, — даже за те пять лет, что я здесь живу, очень многое изменилось. Некоторые районы ожили, некоторые умерли.
      — Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, — переводит вдруг разговор Анджелетти. — Он считает, что ваша книга одна из лучших книг, написанных на русском языке за все время после Второй мировой войны.
      — Не знаю, — сказал я, — наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
      — Я возьму вашу рукопись, и, если она мне понравится, я ее напечатаю. Мы издаем немного книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги, — Анджелетти произнес все это очень солидно.
      — Я буду счастлив, если вы сочтете возможным напечатать мою книгу, — сказал я. Искренне сказал. И, заметив, что вино кончилось, спросил: «Хотите еще вина?» — И отправился за вином на кухню.
      Ланч я уже заранее приготовил — sliced steak я научился готовить у Дженни, впрочем, никакого особого умения для этого и не требуется. Нарезанные чуть крупнее, чем бефстроганов, длинные кусочки мяса чуть обжариваются на сковородке и подаются горячими. Это все. Еще был салат. И вино, и пиво «Хайнекен», и сыр после этого. Мяса было много, салата было много — что еще человеку нужно. Мы сели на кухне, по-домашнему, Линду я тоже по-домашнему пригласил.
      Ели, разговаривали. Ничего особенного — застольная беседа. Ни Анджелетти не рассыпал перлы остроумия, ни я. И Линда не рассыпала, и Луиз прилежно кушала. У меня было странное ощущение заурядности и обыденности происходящего. Я знал Анджелетти по фотографиям и книгам еще когда жил в России. Мой приятель — поэт Димитрий переводил мне его стихи на русский язык. Теперь он сидит на моей кухне и мирно ест. Мирная мифологическая фигура. Вот с наслаждением глотанул здоровенный глоток пива.
      Но разве должен он быть сверхчеловеком? Его приятель Гинзберг, впервые сбрив бороду с год назад, оказался добрым и тихим бухгалтером из Нью-Джерси, старым, не очень опрятным гомосексуалистом в очках, мало похожим на автора рычащих, вопящих стихов, какими он прославился в 50-е годы. (Мне вообще не нравится, как писатели стареют. Некрасиво стареют.) Что, Анджелетти должен метать огненные взоры, что ли? Чего я от него хотел? Необычности? Так я размышлял, глядя на Анджелетти на моей кухне.
      Или я не избавился еще от романтизма, русского, провинциального, или же я ожидал взволнованной беседы, в которой он мне откроет какие-нибудь таинства? Но он же не гадалка.
      Вся «операция Анджелетти» продолжалась три часа. Взяв мою рукопись, они ушли. Анджелетти пообещал немедленно прислать мне письмо по прочтении. Я проводил их, закрыв за ними дверь, поднялся на второй этаж к Линде и спросил ее:
      — Что ты думаешь об этом человеке, Линда, твое мнение?
      Линда, оторвавшись от бумаг, подняла голову и сказала совсем равнодушно и не колеблясь:
      — Я думаю, что он не очень bright, Эдвард. — И Линда опять воткнулась в свои бумаги. В план кладовки — куда еще? — Гэтсби в доме не было.
      Я подумал, что, может быть, она не точно сформулировала свое мнение, мне, скорее, показалось, что Анджелетти не очень интересен. А может, неинтересен и «not very bright» — одно и то же? «Хуй с ним! — подумал я. — Печатал же он до этого хорошие книги каким-то образом. Может, и мою книгу напечатает. Сам к тому же приехал. Большая честь, когда известный издатель сам является к писателю».
      Я пошел в ТВ-комнату, сел в кресло и погрузился в мысли, пытаясь понять этот визит. Вспоминал, что сказал Анджелетти, что сказала Луиз. Гомосексуалист ли я? Нет. Но какая разница, подумал я. Хотя для нее, наверное, есть разница — она писательница-феминистка, как ее представил Анджелетти. «Линда! Как ты относишься к феминизму?!» — крикнул я в соседнюю комнату. «Shit! — сказала Линда, — не мешай мне, Эдвард!» Я не понял, относилось ли «говно» к феминизму или являлось просто эмоциональным восклицанием Линды по поводу того, что я ее отвлек.

* * *

      Письмо от Леонардо Анджелетти пришло через месяц после его визита. Иронической волею post-office или судьбы, письмо опередила моя многострадальная рукопись, как и в случае с господином Атласом. Увидав пакет, протягиваемый мне мэйл-меном, я растерялся и даже почему-то стоял и не двигался. «Take it!» — сказал почтальон раздраженно и сунул мне пакет в руки. Я захлопнул кухонную дверь и распорол пакет. Рукопись. Только рукопись. Дисциплинированные бюрократы не вкладывают письмо в тот же самый пакет, а присылают в отдельном конверте. Но обратный адрес неопровержимо свидетельствовал, что послана рукопись из издательства господина Анджелетти.
      «Безусловно, придет письмо, — думал я, — возможно, даже завтра, но письмо уже ничего не изменит, основное ясно — книгу мою либерал 60-х годов печатать не будет. Если бы решил печатать, зачем высылал бы обратно рукопись».
      Линде я ничего не сказал — стыдно стало, подумает еще, что я неудачник. Вспомнились слова из прощального письма Сэры:

      «Причина, по которой никто не коснется твоей книги здесь, та, что Соединенные Штаты имеют куда более высокие стандарты для литературы и твоя книга просто недостаточно хороша… Ты большой зияющий пустой нуль».

      На следующий день пустой нуль получил письмо. Тоже, очевидно, оплошность секретарши. Нуль открыл письмо и стал читать. Нет, он не ограничился извинениями, он написал длинное письмо, не поленился. Он даже не отказывался, оказывается, печатать мою книгу, нет, господин Анджелетти предлагал мне сократить мою книгу. «Почему нет, можно и сократить, — подумал я, — кое-где. В конце концов, это мой первый роман. Я никогда не отказывался от идеи сокращения, хотя в русском варианте роман имел 280 страниц, большой книгой не назовешь». Я уж начал было веселеть, когда дошел до основной части письма — Анджелетти предлагал мне изменить концовку романа: устроить в конце political murder. С той концовкой, какая у меня, он роман напечатать не может.
      «Но он же ни хуя не понял в моей книге, — подумал я. — Мой герой всеми силами не хочет кончать с собой. Он хочет жить дальше, бороться, участвовать в крови и слезах этого ебаного мира. Political murder же — это самоубийство. Всю книгу герой борется с самоубийственными тенденциями и желаниями в себе самом, с муками от них освобождается, формирует из себя новую личность. Герой жить решает, а Анджелетти предлагает мне «политикал мюрдер». Ничего Анджелетти не понял».
      В конце письма было еще и P.S.

      «Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделается ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?»

      — написал он и поставил знак вопроса.
      Я рассвирепел. «Ах ты, блядь, — подумал я. — Что ж ты пил наше вино, наше пиво, ел наше мясо, наш салат, а? Почему ж ты приобщился к нашим аппер-буржуазным благам, а теперь демагогию разводишь, сука? Не пил бы, не ел бы, уж если хочешь быть последовательным». «Soft job… Ax ты, пизда бородатая, — думал я горько, — заставить бы тебя проторчать целый день на ногах — с семи утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел. «Мягкая работа»… Побегал бы ты так, как я бегаю: «Эдвард, кофе!» десятки раз на день, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане!» Но Стивен не помнит, где ресторан находится, где-то в районе 3-й авеню и 57-й улицы, Эдвард бежит, как идиот. «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал!», «Эдвард, встреть г-на и г-жу Бакли, у них очень тяжелые чемоданы», «Эдвард, где желтая пижама Стивена?!» К двенадцати ночи я сваливался, как подкошенный, и только засыпал, как вдруг раздавался телефонный звонок из Японии или острова, хуй знает какого острова. А однажды, в пять часов утра позвонил человек, назвавшийся Рокфеллером!» Soft job!
      Он мне о буржуазном обществе напоминает. Протагониста пока никто не купил. Господин издатель Анджелетти, очевидно, считает себя чуть ли не революционером. А как же деньги, продажи книг? Можно предположить, что он ночует под мостом и в кармане у него котер. Он нехуевый бизнесмен, если уже более двадцати пяти лет существует его издательство, и, наверное, с именами авторов, которых он собрал вокруг себя, он не в убытке. И неужели у него нет чувства юмора? Наверное, нет, раз он мог послать письмо с таким P.S. человеку, работающему слугой, мне, который натирает паркет и чистит боссу ботинки…
      «Soft job», еб твою мать! Мне стало жаль вина босса, которое я ему и его феминистке споил. «Чего это босс должен платить за все это говно», — вдруг подумал я, рассуждая, как слуга верный и преданный. Анджелетти напомнил мне Джерри Рубина — другую псевдореволюционную американскую недотыкомку. Тот, в своей книге «Расту в 37 лет», признавался, что, будучи левым студенческим вождем и восставая против всех ценностей буржуазного общества, в то же самое время, имел stakes и даже проверял по «Уолл-стрит джорнэл», в каком состоянии его деньги. Акции, доставшиеся ему от папы и мамы. Революционеры великие! Ни стыда у людей, ни совести. Издатель говорит слуге, что слуга буржуазен. Ну и ну! Мне было так гадко и зло в тот день, что я напился и даже подрался с кем-то на улице, чего со мной не случалось уже очень давно. На следующий день у меня болела голова, и у меня украли субботнюю «Нью-Йорк таймс» из-под двери, потому что я встал только в 12 часов, нарушили мой налаженный быт. Вместо «Нью-Йорк таймс» в пачке писем, валяющихся на кухонном полу, — мэйлмен, не достучавшись мне, сунул их в щель для почты, прорезанную в двери, — среди десятков писем для Гэтсби, было письмо для меня. Официальное, с грифом «PEN» на конверте. Я схватил письмо, руками, дрожащими с похмелья, вскрыл конверт:

      «Мы не сомневаемся, дорогой мистер Лимонов, в литературных достоинствах ваших книг, но, к сожалению, мы не можем принять вас в члены «PEN-клуба», потому что обе ваши книги опубликованы только на русском языке…»

      Дальше шли всякие наилучшие пожелания.
      «Что? — подумал я. — Я ведь сходил к ним предварительно, и позвонил несколько раз и несколько раз повторил, что мои книги опубликованы только по-русски. Они же мне и ответили сами, что «PEN» — международная организация, присылайте книги, только сопроводите их аннотациями, чтобы мы знали, о чем идет речь. И если у вас есть статьи о вас и ваших книгах по-английски, пришлите их тоже. Я послал им громоздкий пакет. И меня им рекомендовал Иосиф Хомский — их человек. Теперь, оказывается, у меня нет книги по-английски. А ведь они приняли в члены «PEN-клуба» кучу всяких полоумных русских диссидентов, именующих себя писателями. Им можно, а мне нельзя».
      Побейтесь четыре года головой о стенку, пытаясь быть литератором. Получайте отказы со всех сторон: «Не надо! Не нужен! Не годишься!», хотя знаешь, что нужен, что годишься, что талантливей многих других, и если у вас не рыбья кровь, вы разозлитесь. «Педерасты проклятые! Суки ебаные!» — заорал я и пнул несколько стульев. Железные, они с грохотом полетели на пол и, круглые, покатились по кухне. «Суки!» — орал я, из глаз у меня брызнули злые слезы. Один раз в жизни захотел человек стать членом Организации. Но и в самую дохленькую не берут. «Либералы хуевы и ханжи! Убийцы!» — орал я.
      — Кой хуй меня понес проситься в это общество поношенных старушек и полинялых либералов? На хуя они мне нужны, а? Да они хуже, блядь, Союза советских писателей, старые жопы… Нафталинные души!
      Плача от злости, я налил себе виски. Стивена любимого виски — «Гленливет», двенадцатилетнего, и выпил весь бокал, и меня понесло на просторы моей собственной души. Я взял бутылку, пошел в элевейтор, поднялся к себе в комнату и стал быстро одеваться, при этом не забывая пить, потому что становилось легче от этой желтой влаги. Куда легче.
      — Уроды! — говорил я вслух. — Это вы все уроды, а не я. Я-то нормальный и здоровый человек, который имеет мужество видеть мир таким, как он есть — лицом к лицу. Бляди горбатенькие! Жертвы трусливые! Человек с пылким сердцем и независимым умом среди вас осужден. Вы все его дружно ненавидите на всех уровнях — от постели до «PEN-клуба». Не хочу я играть в ваши примитивные игры, суки! Не буду я для тебя ничего менять в моей книге, Анджелетти хуев! А вы, дряхлые пезды из «PEN-клуба», сами придете однажды, но я уже не пойду в вашу престарелую организацию. Никогда!
      Одевшись, я вдруг не смог понять, куда же я собираюсь пойти. Я присел у окна, обдумывая свои планы, и, продолжая пить, стал глядеть в окно.
      В саду было парти, я только спьяну не мог понять, чье же это парти. Очень официально одетые мужчины и женщины топтались на молодой траве возле нашего огромного дерева в центре. Некоторые группки стояли и у самой реки. Я долго что-то соображал, глядя на них, потом вспомнил, что у меня есть в пакетике в ящике стола пара бледно-лиловых маленьких таблеток мескалина, мне их оставил в последний свой приход Майкл Джаксон, ему нужны были десять долларов. У меня было такое хуевое состояние, что я достал таблетки и глотнул оба треугольных кристаллика, зная по опыту, что начну сейчас дергаться, как на раскаленной сковородке. Но я был в таком отчаянии, что мне хотелось любой ценой от этого отчаяния избавиться. Даже пусть свалиться в другое измерение, но избавиться. Я никогда не принимал две таблетки мескалина сразу, побаивался. От одной таблетки я, бывало, не мог успокоиться верных двенадцать часов и ебался, как зверь, не достигая оргазма. Казалось, лопнет хуй и разорвутся нервы, все тело от напряжения треснет и пойдет, разрываясь, трещиной, как старое кирпичное здание. Но я проглотил две, перед тем, правда, подумав, что мне следует во что бы то ни стало оставаться дома. Что мне нельзя выходить в таком состоянии в город — погибну на хуй. К тому же я еще пью. И пью после похмелья.
      Внизу в саду происходили приятные беседы, слышался вежливый смех и ропот толпы. Я им позавидовал, они были не одни, а я был один. Я приподнял раму окна и попытался их всех рассмотреть. Но мне это хуево удавалось, с четвертого этажа были не совсем хорошо видны липа. Особенно меня интересовали, конечно, женщины. Обычно я брал из комнаты Стивена бинокль в таких случаях, но сегодня бинокля не было, Стивен давно увез его в Коннектикут. Он и мистер Ричардсон собирались охотиться на оленей. Мистер Ричардсон был охотник, Гэтсби же хотел быть еще и охотником.
      Но я нашел выход. Я встал, открыл дверь кладовки и вынул свою винтовку. На ней же был оптический прицел. Чтобы их не напугать, если они меня заметят, я положил на подоконник пару зеленых подушек с моей кровати, сам улегся на кровать, приспособил винтовку между подушками и стал наблюдать.
      — Как же я сразу не догадался! Безусловно, это парти Генерального секретаря ООН. У кого еще могут быть такие официально одетые гости, столько мужчин в токсидо. Перед такими парти люди со специфическими лицами специальных агентов всегда шарят в наших кустах с миноискателями. Но в домах они никогда никого не проверяют, слава Богу.
      Крестик прицела переходил с головы на голову, я искал хозяина. Ага, вот и его старая физиономия. В этот момент его заставили позировать — его как раз снимала молодая девушка-фотограф. Он, хотя и морщился досадливо, но не заслонялся, девушка была красивая, позволил себя снимать. «А может быть, она и не фотограф. Репортеров вряд ли бы пустили на парти, для этого есть пресс-конференции. Мескалин как будто на меня не подействовал еще, — подумал я, — разве что я слишком упрямо и долго их рассматриваю. На хуй они мне нужны, в сущности?» В прицеле в этот момент появилось подобострастное лицо лакея, в руке он держал поднос с напитками. Я наклонил свою винтовку чуть-чуть, чтобы разглядеть поднос. Шампанское. Бокалы были для шампанского. Я ненавидел приносить напитки Стивену в сад, но иногда приходилось… Бедный лакей. Сколько усилий стоит ему это лицо.
      Сжимая и поворачивая винтовку, ловя прицелом лица, я вдруг неожиданно подумал, что, если меня в таком вот лежачем положении кто-нибудь увидит из соседних домов и позвонит в полицию, то лет десять мне в тюрьме обеспечено. Доказывай им потом, что ты просто использовал оптический прицел как бинокль и ничего дурного не имел в виду. «Сделают из меня нового Ли Харви Освальда», — подумал я…
      И вдруг по мне пробежал такой как бы холодок, по коже, подымая мельчайшие волоски. Я вспомнил, что у меня на руке такие же резаные шрамы, как были у Освальда, вспомнил о своем болезненном интересе к цареубийцам и террористам. И мелькнула шальная острая мысль: «Если шлепнуть сейчас Генерального секретаря Организации Объединенных Наций, это ведь не хуже, а может быть, и лучше, чем Президента Соединенных Штатов убрать!»
      Самое ужасное заключалось в том, что сделать это было по-детски просто. Я ведь уже лежал у окна, выходящего в сад, где происходило парти. И если в моем оптическом прицеле была сейчас одна из веток нашего большого дерева, расплывалось зеленое, то мне ничего не стоило в полминуты найти в саду нужную старую голову Генерального секретаря. Промахнуться с расстояния не более пятидесяти ярдов было почти невозможно, хотя я и не ходил стрелять в тир каждый день, как это делал Освальд.
      Я застыл в моем положении, боясь даже пошевелиться — весь охваченный теперь уже ледяным холодом. То мгновение, о котором я даже никогда и не мечтал и которого не добивался, чей-то чужой шанс и чужая судьба вдруг заледенили меня. «Это тебе не домашний провинциал Родичка Раскольников, с топором идущий убивать никому не известную старушку, это слава на весь мир, моментальная жуткая слава!..» — думал я. Сегодня уже к вечеру весь мир будет меня знать и вглядываться в мое лицо. В каждой газете будет мой портрет. Мир, который уже столько лет отталкивает меня, будет говорить только обо мне! Все мои дневники, поэмы, романы будут опубликованы, будет напечатано все, что я когда-либо написал, до последней строчки, и пока меня еще посадят на электрический стул, а то и не посадят, я успею накупаться в лучах внимания этого ебаного мира… Куда до меня бедному Ли Освальду, я выдам себя за цареубийцу идейного! И выдавать не нужно даже — да мой «Дневник неудачника» один только, с тем куском, с призывом, например: «Убивайте всех, всех убивайте!» — завтра станет руководством к борьбе для тысяч неудачников, из неизвестного никому хаузкипера Эдварда я стану исторической личностью.
      Я задохнулся от ужаса, от боязни самого себя. Правая рука моя лежала на ложе винтовки, и мои пальцы тихо придвигались к спусковому крючку. Я не преувеличиваю. Некое самовнушение, животный магнетизм, дьявол, любящий ужасные происшествия, — не знаю, кто меня толкал, но моя рука двигалась к крючку.
      — Это мескалин! — сказал я себе вслух трезвым голосом. — Мескалин, Эдвард! Разве ты забыл, что проглотил две таблетки. Проглотил, не забывай!

* * *

      Быстро-быстро в моей голове стало проноситься передо мной мое будущее в картинках-кадрах… Не прошлое, будущее — которого я сам добьюсь своим упорством и трудом, шаг за шагом лет через… Я увидел яркие обложки моих, наконец-то напечатанных книг в книжных магазинах. «Не всегда же издатели будут мне отказывать», — убеждал я себя. Я видел лица красивых женщин-подруг, которые у меня будут там — на вершине, когда я достигну успеха, как награда за все мои муки…
      Но душа моя, криминальная душа моя, та самая, которая заставляла меня коситься на открытые кобуры полицейских на улицах и, проходя мимо банка, всегда заставляла вспоминать, что его можно ограбить, та моя душа кричала: «Это все хуйня, Эдька! Это путь робких душ. Тебе суждено другое. Нажми ты этот ебаный курок, и мир организуется, люди и предметы сразу вытянутся в стройную пирамиду, устремленную к солнцу, и ты будешь наверху этой пирамиды. А электрический стул, даже если электрический стул, — я попытался тут же вышвырнуть стул из моего сознания, затолкать его в самый темный угол, по крайней мере, — ну умирать же всегда нужно. Когда-то, не сегодня, так завтра! Зато ты сделаешь в одну минуту свою судьбу и будущее. Убивает же твой герой — ты сам, в «Дневнике неудачника», так что ж ты, бля, лежишь тут зря?! Раз уж лег, стреляй, еб твою мать! Стреляй, Эдька! Жизни впереди много, да, но разве тебе не надоели лица и земля, и сны твои, и рассветы и закаты, и коктейль-парта, и их земная кроличья политика, и продажные земные девушки?.. Ведь дальше-то что, Эди? Начнешь стареть, сползать вниз, это происходит, говорят, очень быстро. Уже сейчас на твоей длинной красивой шее, которая так нравится твоим подругам, появилось несколько морщин. А можешь себе представить, как жалко и хуево быть старым, даже если известным писателем? Ведь если уйдешь в твои сегодняшние тридцать шесть — молодым вечно останешься, пылким. Героем будешь, пусть и черным ангелом, но ангелом Разве не подписал ты кому-то одну из своих книг «От темного ангела литературы…»
      Я оцепенел, разговаривая таким образом с самим собой, выпаливая все это себе и лежа в чужой позиции, в чужой судьбе, с чужим решением на руках. Мне нужно было решать, но я совсем оцепенел от этой мистики, парализованный. Так же точно у меня, восемнадцатилетнего поэта, помню, холодели руки и ноги много лет назад, когда я перерезал себе вены и из меня постепенно вытекала кровь. И сердце мое чавкало, и теплота собиралась в груди, пока я не потерял сознания…
      Раздался телефонный звонок. Я вскочил и бросился к трубке. Меня, оказывается, сегодня ждала к себе Анна, моя новая подружка, моя новая пизда.
      — Я приготовила обед, Эдвард. Мы же договорились. Но если тебе не хочется ехать ко мне, я могу приехать к тебе сама, — сказала покладистая Анна.
      — Сиди, не двигайся с места! — сказал я. — Я возьму такси и сейчас приеду.
      И я выскочил из дому, не оглядываясь.

* * *

      Когда в субботние утра я появляюсь в дверях пятиэтажного особняка в самом дорогом районе Манхэттена, обыкновенно одетый в белоснежную рубашку, полосатые, белые с синим брюки и белые же, изящные итальянского производства сапоги, на носу у меня круглые очки в тонкой оправе, прохожие смотрят на меня с нескрываемым любопытством и завистью. Некоторые молодые девушки заискивающе улыбаются. Улыбаются порой и старухи, может быть, из вежливого и осторожного уважения к дому, откуда я выхожу. Я для них неожиданный живой представитель той недосягаемой, необыкновенной сладкой жизни, о которой они читают в иллюстрированных журналах.
      Неторопливой походкой, с чисто промытыми, аккуратно остриженными, уложенными а-ля Джеймс Дин волосами, я отправляюсь гулять. Прохожим, выгуливающим себя и своих собак у свежей, соединенной с океаном Ист-Ривер, откуда же им, прохожим, знать, что барственный холеный человек со спокойным лицом — просто слуга в пятиэтажном миллионерском доме, и его утренняя аристократическая привычка прогуливаться объясняется только тем, что в субботу и воскресенье хозяина в доме никогда нет. Хозяин — мультимиллионер проводит все уик-энды неизменно в Их Величества мультимиллионерской усадьбе в Коннектикуте, поэтому слуга и играет в хозяина по субботам и воскресеньям.
      Сегодня уже тепло, и, когда я иду, прекрасно и спокойно играя мою роль, по направлению к красивым витринам Мэдисон, весенний нью-йоркский ветерок приятно трогает мои волосы.

 

      «Самолет задерживается с вылетом на 45 минут. Ничего серьезного. Оставайтесь все на своих местах, — объявил голос. — Небольшая неполадка с освещением одного из крыльев. Мы только хотим обезопасить себя и вас от неудобств в полете».
      «Сюрприз. Тягучие самолетные 45 минут дополнительно к моим пяти с половиной годам придется мне провести на американской земле, — думаю я. — Олухи пилоты, чего раньше-то смотрели, ведь уже начали выруливать на взлетную дорожку. Я мог бы выпить еще по паре дринков с Китайской Еленой — моей последней американской девушкой, которая меня провожала. Китайская Елена прижимала к груди подаренное мной чучело игуаны».
      Китайская-то Елена и узнала Настасью Кински. Я, когда с красивой девушкой схлестнулся, бросив свою набитую рукописями синюю сумку вперед ее желтой сумочки-сундучка на проверочный конвейер, на лицо девушки не смотрел, да если бы и смотрел, не узнал бы. Волнуюсь я, из Америки сбегаю — в Париж лечу, где моя первая книга в переводе на французский язык осенью выходит. Впрочем, очень может быть, что осенью книга и не выйдет, ведь не вышла же она прошлой осенью, как обещал издатель. Я и лечу для того, чтобы навести там в Париже порядок.
      Я встаю и иду вперед по проходу по направлению к салону первого класса, где сидит Настасья Кински. Я видел, когда на свое место проходил, что она села в первый класс. «Ей что, — думаю я, — киноиндустрия платит, я плачу свои, и потому лечу «экономи». Это тоже изрядное количество денег, но все же меньше». Собственно, иду я в салон первого класса только чтобы взглянуть на Настасью Кински, заговорить с ней не входит в мои планы. Решиться бы может я и решился, но мне нечем ее удивить. Что я ей скажу? Что я писатель, что лечу в Париж для promotion своей книги… Видела она, наверное, не одного писателя. «И имени у меня никакого нет…» — трусливо уговариваю я себя.
      Шелковистая блестящая головка актрисы (только что вымыла волосы) одиноко видна в почти пустом первом классе. Кроме нее здесь только еще несколько человек, поблизости от нее никто не сидит. Летит она одна, некрасивая и очень деловая женщина средних лет, провожавшая ее, ушла чуть раньше грустной Китайской Елены. Я не могу понять, видит ли меня Настасья или нет, она как будто сидит вполоборота ко мне, стоящему в проходе. Ей семнадцать лет, или восемнадцать, по возрасту я ей гожусь в папы, в отца, в папульку. Независимая девочка все-таки успела втиснуть свою сундук-сумочку чуть вперед моей, воскликнув: «Леди первые!» — «О'кей, — рассмеялся я, — но я вас не видел», и взглянул на нее, и увидел, какая она красивая и необычно тонкая. Наблюдавшая эту сцену Китайская Елена и сказала мне потом, что это — Настасья Кински.
      Я полон суеверий. Потому и пришел в первый класс, что твердо верю в неслучайность всего, что со мной происходит. Несмотря на то, что стою в проходе, я нет, не трус, просто мне нечем в этой жизни пока похвалиться перед семнадцатилетней кинозвездой — видимых ей достижений у меня нет. Даже книгу свою я еще не могу ей подарить, книги еще нет. Поэтому я стыдливо стою в проходе. Рационалист. «Подождем, — думаю я, — никуда Настасья от меня не денется, она появится в моей жизни еще раз. Появится».
      Успокоив себя таким образом, я ловлю за руку проходящую мимо стюардессу. Улыбнувшись своей лучшей «мужской» улыбкой, я прошу ее дать мне дринк. Стюардесса улыбается мне в ответ, очевидно, своей лучшей женской улыбкой, но говорит, что ничем не может мне помочь, ибо по закону их авиакомпании они могут продавать спиртные напитки только в воздухе. И ключ от шкафа с алкоголем находится у мужчины-стюарда. Я не думаю, что она врет, я даже уверен, что нет. Моя мужская улыбка меня никогда не подводила. Не то что я неотразим, но у меня очень располагающий вид, доверительный, женщины меня не боятся, я «cute» — миленький. С неделю назад девочки-подростки, остановив меня на улице возле моего дома, смеясь сказали мне: «Мистер! Вы очень cute!» He может дать мне выпить, ясное дело. Поэтому я даже не переспрашиваю стюардессу и, в последний раз взглянув на затылок мисс Кински, отправляюсь на свое место в полутемном прохладном чреве самолета.

* * *

      Я точно помню, что положил бутылку скотча в один из чемоданов, сданных мною в багаж, упрятав ее надежно, меж полотенец и всякого иного тряпья, однако мне так хочется выпить, что я все же расстегиваю свою сумку, стоящую у меня в ногах, и пытаюсь нащупать воображаемую бутылку. Нет, бутыли нет, только рукописи, которые ни один уважающий себя писатель, конечно же, не сдаст в багаж, а будет терпеливо волочить с собой. Еще в сумке некоторые, почти забытые мной в Нью-Йорке предметы, о которых я вспомнил только в самый последний момент: книга Генри Миллера о путешествии в Грецию, клеенчатая сумка, в которой у меня туалетные принадлежности — бритва, мыло, зубная паста и щетка, европейские адреса на клочках бумаги и журнал со Стивеном на обложке. Книгу Миллера мне дочитывать не хочется — его сбивчивые довоенные восторги по поводу Греции и греков наскучили мне на сотой странице, потому, дабы убить время, я вытаскиваю журнал со Стивеном на обложке.
      Вот он, мой, до сегодняшнего дня, босс и хозяин — мой мастэр. Во весь рост, бородатый, огромный, с трубкой в руках стоит у камина, над камином его же портрет, но в возрасте отрочества. Чуть выше уровня колен Стивена блестит новая каминная решетка. Мы купили решетки на все наши камины прошлой зимой, и Ольга, видимо, только что начистила бронзу, решетка пылает. «Молодец, Ольга, — думаю я, — я не помню, чтобы я просил ее чистить каминные решетки, она всегда проявляла инициативу сама, замечая там или здесь непорядок».
      Мультимиллионер, владелец нескольких элегантных корпораций, стоит в синем, сшитом ему итальянцем-портным костюме, с несколько самоуверенным, но вполне гуманным выражением лица на том самом месте подле камина, где я — его хаузкипер, батлер, повар и кэртэйкер, не раз возлежал с моими многочисленными девочками. Именно у этого камина — к нему легко можно было придвинуть мягкие диваны с мягкими подушками — я ебал моих девочек, провожавшая меня Китайская Елена была одной из них, и капли моей спермы можно и сейчас обнаружить на некоторых из диванов. Белые пятна на коричневом бархате, уважаемые читатели одного из самых популярных в Америке журналов. Самое интересное всегда происходит за кадром. Я улыбаюсь.
      В моих наушниках зазвучала арабская музыка, я переключил себя на другой канал…
      Последний год я полюбил ебаться под арабскую музыку. Произошло это случайно, я не экспериментировал, нет. Когда Дженни уехала в Калифорнию начинать новую жизнь, она забыла в старой жизни свои пластинки для белли-дансинг. Всю арабскую музыку. Пластинок было столько, что хватило бы, пожалуй, на тысяча и одну арабскую или нью-йоркскую ночь. Я всегда активно предпочитал барабанное варварство всяким Шостаковичам и Вивальди, посему под настроение я полюбил, покурив траву, сесть на диване и послушать стук, и шелест, и восточное сладострастие. Однажды, когда я так вот наслаждался, у меня в гостях оказалась женщина.
      Вам не нужно, думаю, объяснять, господа, как происходит сближение. Сам момент всегда неуловим, помню, что обнаружил себя вдруг уже стоящим на коленях за прекрасным крупом молоденькой белой кобылицы, ритмично мешающим членом в ее темной щели. Арабская музыка не давала мне накаляться сверх меры, она своей упорной длительной, длящейся вечность ритмикой держала меня в состоянии постоянного наслаждения. Моя партнерша лежала грудью на диване, одном из тех, которые находятся, увы, вне фотографии, справа от фигуры моего босса мультимиллионера и еще правее камина, и медленно и сладострастно поводила мягкой белой попкой, которую я то грубо сжимал, то нежно поглаживал. Помню, что часть темной ткани ее пизды, как бы приклеившись к моему члену, вытаскивалась из нее, темно, грозно и привлекательно, как в мясной лавке — таинственный кусок на дальней полке, — от чего было очень хорошо. Я почти вынимал из нее член и смотрел, как эта ее ткань тянется за мной, не желая меня отпускать — липкая и содрогающаяся. Кончили мы вместе с пластинкой, и постепенно, как и музыка, замирая. Было это как оргазм всего тела — ног, рук, кожи всей, — а не только члена и пизды. И, кончив, свалились на пол.
      Из нескольких домов нас наверняка видели. Могли видеть простым глазом из двух-трех особняков, таких же, как наш — миллионерский, или в бинокль из многоквартирных гигантов в отдалении, что, конечно, сообщило нам дополнительное возбуждение. И мне, и моей женщине.
      Ни Стивену Грэю, ни журналисту, который написал статью о Стивене, эта сторона жизни дома, конечно, не была известна. Я пробегаю глазами текст статьи…
      Вот тут написано, что мистер Грэй «отрабатывает свои дни недели из манхэттенского таунхауза». Чепуха. Иногда его не бывало в домике месяцами. Только за прошлую зиму он три раза уезжал на лыжные вакейшан: два раза в Колорадо и раз в Альпы, в Европу. Кроме того, весной он месяц жил со своей семьей в Тунисе. А деловые его поездки в Азию? А частые его перелеты в Англию и во Францию? А в Калифорнию? Правильно написано в статье, что на уик-энды он летает в семейное имение в Коннектикут. Это, да, правда. Я не помню ни одного уик-энда, который бы он провел в своем нью-йоркском доме. Если он и «отрабатывал свои дни недели из манхэттенского таунхауза», то обычно два-три дня только подряд, и потом опять исчезал в свои Европы, Азии, Калифорнии и горы. Практически в доме постоянно жил только один человек — Я.
 
      Нью-Йорк, Париж и Монтере, 1980–1981 гг.