Лодка, которую украл Зренн, была яликом, очень похожим на лодку Квефа, но плавать под парусом на ней было можно. Раб установил мачту и развернул груботканый квадратный парус, чтобы поймать утренний ветер, который дул порывами с материка. Потом он рассказал мне, — со мной он был необычайно разговорчив, — как люди его племени плавали туда и назад по Дикой реке, занимаясь торговлей, и чувствовали корабли и лодки так же, как чувствовали богов, — наследственная мудрость, переходящая от отца к сыну. Эта голубая река тянулась на миллионы миль к западу и к северу. Он сидел на веслах с детства, пока на него не обрушилось ярмо рабства и он вместе со многими другими не был уведен в Черный Эзланн, потом его обменяли в Со-Эсс и наконец после налета он оказался в Эшкореке.

Длинный Глаз был на четыре года младше меня, а выглядел вдвое старше.

Он рассказывал, что девушки его племени достигали брачного возраста лет в одиннадцать — даже в диких племенах это считалось рано. Не удивительно, что бедные женщины изнашивались прежде, чем достигали двадцати, выглядели, как иссохшие ведьмы, к двадцати пяти и через пару лет умирали. Мужчинам было немногим лучше. Сорокалетний старейшина встречался редко и был весьма почитаем. Их волосы седели на двадцатом году. Я имел наглядное свидетельство этому, так как в шевелюре Длинного Глаза, цвета воронова крыла, уже блестели серебряные нити. Странно, но его лицо оставалось чистым. Я ему даже завидовал, так как густая поросль на моей челюсти и верхней губе лезла неудержимо.

Длинный Глаз поднял парус, чтобы поймать ветер, свободно поставил его и взял весла, когда ветер стих. Ночью лодка дрейфовала, но с помощью разных ухищрений он держал ее по курсу. Мы должны были двигаться на юго-юго-восток, как говорила его старая карта. Мы наживили леску провизией покойного Зренна и наловили рыбы. В лодке был даже небольшой мангал, на котором мы могли испечь рыбу, и две глиняные бутылки, в них Длинный Глаз налил свежей воды из ручья на острове. В океане чувство дискомфорта исчезло. Океан не оставил меня равнодушным. Высокое небо, большие облака по краям, которые казались такими близкими, что хотелось их потрогать; свет ясного дня, проникавший сквозь воду, как сквозь стекло; блеск рыбы, сияющей холодным огнем в темноте; море, одетое в фосфоресцирующие кружева: весла, задевая их, становились серебряными.

Оглядываясь на это отчаянное приключение, я пытаюсь вспомнить, что же я должен был чувствовать, с фантастически мрачным оптимизмом обрекая себя на неизведанное. Думаю, что моя жизнь двигалась слишком быстро для меня, а я лишь торопился за ней. Это могло бы объяснить и мое самодовольство, и странное тяжелое чувство ожидания, проглядывавшее за ним.

Так прошло пять дней. Погода была обманчива и, как я мог заметить, угрожающе спокойна. Вниз, под днище лодки, уходило сине-зеленое и прозрачное море, превращаясь в травяной лес, населенный рыбами.

К концу пятого дня, когда невинное небо заворачивалось в алый закат, что-то нависло над восточным краем моря; полоса скал, освещенная красным, протянулась с юга на север, пропадая из виду.

Ветер стихал, море было густым, как сироп. Длинный Глаз убрал мачту и стал грести. Мы добрались до скал, когда последние блики погасли. Берег был крутой. Основание склона было замусорено водорослями — зелеными волосами морских русалок. Должно быть, они наслаждались любовью на голых рифах. На ночь мы вытащили лодку на берег, и обнаружили, что его посетили птицы. Одна из них стала нашим ужином.

Удивительно, но эта стена из камня, разбившая, как казалось, океан пополам, была всего лишь около мили шириной. Когда взошла луна, я вскарабкался на утес-бастион и посмотрел на запад, за барьер, на новые мили воды, окрашенные в белый цвет, и на еще один океан — океан звезд. Может быть, здесь затонул континент, оставив лишь вершины высочайших гор, превращенных безразличным морем в утесы.

Каждый день я по-детски ждал, что достигну новой земли, и думал, что эта коса — ее аванпост. На восходе солнца, после завтрака, состоявшего из двух яиц (еще две птицы потеряли шанс на жизнь), мы столкнули лодку в воду. Я взял весла; и бог чувствует потребность в физической работе. Длинный Глаз был впередсмотрящим. Он и увидел туннель, который вел сквозь утесы в открытое море.

Небо напоминало внутреннюю часть глазурованного горшка. Небольшие светлые пряди бледно-голубых облаков — это все, что нарушало его гладкое совершенство. В этот день шторма не было, он начался на следующий.

Океан, который повсюду считается существом женского рода, подчиняется женским законам измерения. Она хочет, чтобы вы ее любили, но она возьмет вас в залог с потрохами. Мужское значение и превосходство — то есть корабли — она выносит с ласковым ворчанием, вскоре предполагая заглотить вас в голодную соленую утробу. В своем милосердии она обещает наказание кнутом.

Тот день сверхъестественного спокойствия окончился еще одним алым медным закатом. Из водяной ряби выпрыгивали рыбы, инкрустированные рубинами вдоль спинных плавников, их крылья были расправлены, словно они хотели взлететь в красные облака. Затем последовала черная ночь без ветра. Затем — серебряный рассвет, гладкий, как металл. К середине утра каждая волосинка на моем теле была наэлектризована.

— Что это? — спросил я у Длинного Глаза.

— Слишком тихо. Возможно, будет шторм.

Я посмотрел вокруг, как идиот, как человек, который ищет что-то ему очень нужное, зная, что этого рядом нет.

Мы были в дне пути от земли позади нас, а впереди не было видно ничего. По бесстрастному поведению Длинного Глаза трудно было заключить наверняка, какая именно разновидность дурной погоды нам угрожает, но воздух не сулил ничего хорошего. В один момент небо потемнело до железно-зеленого цвета.

— Идет, — сказал Длинный Глаз.

Никогда еще в моей жизни не слышал я столь короткой угрозы.

Сюда меня бросил слепой поиск, мечта о Силе, которая неуклонно вела бы меня прямо к цели.

Одеревеневшее лицо Длинного Глаза было невозмутимым. Рядом с богом он был спокоен.

— Длинный Глаз, — сказал я, — ты, наверное, думаешь, что я собираюсь поработать, чтобы рассеять бурю?

Он пожал плечами, и эта сверхъестественная уверенность разбила остатки моей летаргии.

Затем пришел шторм, ураган. Звуки ветра доносились до нас, смешиваясь с плеском волн. Это было похоже на вой огромных голосовых связок, и оттого, что эти звуки, казалось, напоминали что-то человеческое или животное, ничуть не становилось спокойнее. В реальном мире для такого звука нет места, но он, несомненно, был. Это был звук, от которого хотелось убежать, хотя бежать нам было некуда. Потом дерево молнии заслонило темное небо, его ветви и сучья перекрывали небосвод от горизонта до горизонта. Шторм шел от корней молнии, и лист твердого и одновременно абсурдно легкого свинца шарахнул, как молот, прямо по лодке. Она подпрыгнула, как прыгали летающие рыбы, будто хотела освободиться и улететь.

Море обрушилось на меня. Рот был полон воды. Я пытался вдохнуть, но только еще больше наглотался воды. Волна катилась за волной. Лодка храбро пыталась удержаться на их гребнях. Под килем разверзся обширный провал между двумя валами — черно-зеленый, напоминавший гниющий моток эшкорекского шелка. Лодка качнулась, побалансировала на его краю и опрокинулась.

Получалось, что непобедимый бог должен утонуть: непобедимый бог не умел плавать.

Черная вода сомкнулась над моей головой, я оказался в воде, как в бутылке. Удушье не давало мне выбраться из этих плещущихся чернил.

Длинный Глаз, который хорошо научился плавать в ядовитой голубой реке, где и один глоток был смертелен, выудил меня. Он заставил меня обхватить руками плавающую мачту. За бесценным мгновением, когда я глотнул свежего воздуха, последовали пятьдесят секунд погружения в очередную волну. Глаза и уши резал ветер. Даже в темноте я видел лицо Длинного Глаза, оно было таким же пустым и невыразительным, как всегда. Когда следующий вал обрушился на нас, Длинный Глаз зажал мне рот и нос ладонью, чтобы предохранить мои легкие от новой порции воды. Парусным канатом он привязал свою левую руку к мачте. Теперь, когда море бросало волны в небеса с частотой пульса, он кое-как ухитрился привязать к своему спасательному плоту и мою левую руку.

— Дурак, — сказал я, — не того хозяина ты выбрал, глупый раб.

Для разнообразия на сей раз черное небо упало на черное море.

На самом деле ураган, его первый акт, длился около трех часов. Не знаю, как мы его пережили. Все, что я знаю, — я хлебнул моря и отдал его назад. Удары моря и ветра пощадили меня, хотя мне казалось, что все мои переломы снова открылись. Я не чувствовал ног до самой промежности, а там я ощущал болезненную эрекцию, как будто море и в самом деле решило совокупиться со мной.

Мое лицо было исполосовано, как выпоротая задница, руки посинели, обнимая мачту. Левое запястье, там, где была веревка, охватывал браслет моей собственной ободранной кожи, кровавое месиво сухожилий. Длинный Глаз был в подобном же состоянии или даже хуже, его щеки были ободраны и кровоточили.

Вскоре мы выяснили, что обе его ноги были сломаны волнами. Но если бы не его уловка с привязыванием, мы бы уже утонули. Да и привязанные, наши тела были готовы умереть.

Я питался рыбой, теперь рыба будет питаться мной. В отчаянии я цеплялся за существование — мачту; выживание сжалось до окоченения, отвлеченные устремления были буквально смыты водой.

После трех часов, проведенных в аду (я определил продолжительность позже, сравнивая положение солнца, которое едва заметил на небе), оказалось, что я дрейфую в другом море. Вода стала такой гладкой, что я подумал — она замерзла. Такой гладкой, что после качки, которую мы перенесли и к которой я успел привыкнуть, меня затошнило. Затем, лишенная размеренных ударов моря, моя нечувствительность начала истончаться, освобождая сотни уколов боли различной силы.

Ураган, казалось, иссяк, море стало ровным, небо под лучами низкого солнца приняло яркий пастельный тон.

Это неестественное спокойствие было, скорее всего, в вортексе, в «глазу» урагана и по сути являлось лишь интерлюдией, игрой кошки с мышкой. Это и говорил мне Длинный Глаз. Даже в моем полубессознательном состоянии эта перспектива привела меня в ужас. Я посмотрел вокруг, неосознанно радуясь спокойному морю, несмотря на то, что знал — это ненадолго. Солнце садилось на западе, справа от меня.

— Если у тебя есть желание проклясть меня, — сказал я, — давай.

Я говорил, как пьяный.

— Вы начнете действовать, когда будете готовы, повелитель, — сказал Длинный Глаз.

— Когда я готов? Неужели ты все еще не видишь, раб, дурака? Я ничего не могу сделать. Ну, давай, я освобождаю тебя, прокляни меня.

Он сказал:

— Мачта не спасет нас. Без воли повелителя мы не выживем.

Очевидно, он продолжал верить, что я обладаю неограниченными способностями, хотя и не упрекал меня за то, что я их не использовал. Я никак не мог отгадать, во что играющим представлял он меня.

Я отдыхал, положив голову на руку, привязанную к мачте. В голове было пусто. Внезапно, между вдохом и выдохом, я почувствовал Силу, зовущую из глубины моего подсознания: ЗДЕСЬ. ИЩИ МЕНЯ ЗДЕСЬ.

На протяжении всей жизни вы должны быть готовы изменить курс, тогда полученный сигнал не застанет вас врасплох.

Когда я был мальчиком в крарле и учился охотиться, ездить верхом, и был, в основном, своим собственным учителем, так как окружающие были настроены враждебно, я должен был без конца повторять, какие действия я производил: сейчас я кладу руку сюда, а так ставлю ногу. Однажды, к своему удивлению, я обнаружил, что я сделал все, что было нужно, инстинктивно, не обдумывая предварительно каждый шаг: я выучился. Что-то подобное этому случилось и в тот момент, как я позднее заключил. В этот час, казалось, черное окно разбилось внутри меня, а излучение стало распространяться вокруг, как откровение, подобное тем, которое люди, говорят, получают от своих богов или от своей судьбы. Возможно, это их собственная мудрость, наконец приходящая к ним.

Теперь свет был бронзовым, а плоскости волн напоминали сырье ювелира, тяжелые сгустки янтаря и золота.

Что-то плавилось в моей грудной клетке. Это заживали переломы, омертвевшая кожа клочьями слезала с ладоней и лица, а под ней была совершенно новая, гладкая кожа.

Я разорвал веревку на левом запястье. Затем я сделал то, о чем мечтают все волшебники. Я поднялся на ноги, легко, как встают на палубе лодки. Я встал, выпрямившись на полу червонного золота, и зашагал по океану.

Я осознал все это позднее. А когда это случилось, пришло нечто вроде рассеянности, помрачения рассудка. Корнем этой силы является вера. Не говорить себе, что ты можешь, но знать, что ты умеешь.

С тех пор я достаточно много путешествовал в разные периоды моей жизни, чтобы понимать, что эти умения не так уж исключительны, как я тогда полагал. Чудотворцы — боги — единственные из рожденных, кто знал ключи к дальним комнатам сознания. Это их благо, но будьте осторожны: и самые подлые могут найти этот ключ или случайно наткнуться на него и тоже стать богами.

Достигнув одного чуда, остальные я представлял не более чем результатом вычислений математики.

Я немного балансировал, как возница, поддерживая свое тело парящим без усилий, мои стопы омывались гладкими спинами бурунов. Небо снова затягивалось тучами, ветер дул угрожающими порывами, постоянно меняя направление. Я смотрел на небо, на море, сливаясь с ними и повелевая ими. Власть дает крылья и огонь. Власть — это вино, после которого все остальные вина — помои. Оказалось, что очень просто было контролировать гнев шторма; связать ветер, разбить на кусочки ураган, окруживший стену вортекса. Сила на силу, бедро к бедру, мозг боролся с атаками шторма, лишенного разума. Порывы ветра были обращены против самих себя и разбиты. Ураган умер над морем, как громадная призрачная птица. В конце концов дело было сделано.

Позади шторма оказалось зеленое облако, которое пролилось быстрым дождем. Мне был виден Длинный Глаз. Лежа на спине, он пытался поймать хоть часть дождя в свою кожаную бутыль — горшки из глины были разбиты и утеряны. Я наблюдал это с неким туповатым любопытством, двигаясь к нему по воде.

Над головой летели чайки, изгнанницы шторма. Воздух был заряжен озоном и запахом йода от плавающих обрывков морских водорослей. И в закате не было ничего необычного. Апофеоз был в человеке, а не в мире, его окружавшем.

Длинный Глаз тихо лежал и смотрел на меня, ждал, пока я вспомню его мольбу. Боги — эгоисты, это их право и их недостаток.

Наконец я собрался и подошел к нему. Я исцелил его переломы, синяки и раны одним прикосновением, как и раньше, не чувствуя, чтобы какая-либо сила исходила от меня. Я спросил его, не чувствовал ли он боли или необычных ощущений. Я был жаден до фактов, не зная многого о своих талантах. Он сказал, что это было похоже на дрожь от разряда, полученного от шерсти животного в летний день. Я положил ему пальцы на лицо, чтобы обновить его кожу: он сказал, что было похоже, будто пауки бегают по лицу. Его ноги окоченели, и необходим был массаж, чтобы он мог ими двигать. Когда он смог двигаться, я отвязал его от мачты и велел ему встать и идти за мной.

Его лицо, почти невидимое сейчас, так как ночь была темной, а луна еще не взошла, слегка изменило выражение.

— Я раб повелителя.

— Если я скажу тебе делать, как я, то у тебя получится.

Он мог бы умереть, останься он в воде еще немного. Его непоколебимая уверенность, его человеческий разум, который и спас нас, были вещами, которые я оценил с внезапным эмоциональным пылом, новым для меня. Я взял его за плечи.

— Ты ведь знаешь, что я могу сделать так, что и тебе это будет по плечу.

— ТВОЙ ЕСТЬ ПЛАЩ, ПОКРЫВАЮЩИЙ МЕНЯ, — сказал он. Это была ритуальная фраза, сохранившаяся с незапамятных времен.

Он отпустил мачту — она была совершенно измочалена штормом — и раскинул руки, как бы балансируя. Схватив за плечи, я поставил его, как стоял сам, на слегка волнующуюся поверхность тихого ночного моря.

Там мы и оставались между небесами и океаном: над головой медленно проплывали облака, под ногами мягко плескались волны.

Длинный Глаз начал плакать, не стыдясь и не сдерживаясь. Он оскалил зубы, откинул голову и, гримасничая и рыдая, пристально смотрел в небо. Через минуту он провел ладонью по лицу и посмотрел на меня. Он опять был столь же невозмутим, каким я и привык его видеть, будто вместе со слезами он стер и всякое выражение со своего лица.

Я повернулся и пошел на восток, в том направлении, куда вынес нас шторм. Длинный Глаз последовал за мной. Ничто не могло поколебать его веру. Он уперся взглядом мне в спину и припустил через море.

Теперь, обладая Силой, превосходящей любые человеческие ожидания, да и мои собственные тоже, я не чувствовал ни смущения, ни возбуждения.

В это время я не думал о своем отце. Не думал я и о ней, женщине-рыси, которую представлял некой лампой где-то впереди, и я, вооруженный молнией, однажды погашу эту лампу, как она погасила его темный свет.

Я думал о том, что было во мне, о себе самом.

Старше своих лет, моложе, чем цыпленок, я шагал по мозаичному полу, который был черным и серебряным, и вдруг разбился желтыми брызгами, когда солнце, как колесо, выкатилось с востока. Ночь минула, как будто крыло сложилось. И я увидел корабль, словно выгравированный вдали, неподвижный, будто ожидающий меня на берегу острова.

Для людей южного океана море — женщина, а то, что способно оседлать ее и должно быть сильнее, — мужчина. Так что корабль, который стоял на якоре ярким утром, занесенный бурей далеко от торговых путей юга, был мужского рода.

Этот корабль-галера, корабль-самец возвышался, как башня, над водой своими двухэтажными палубами, оснащенными сотней весел. Две высокие мачты с остатками такелажа, оборванного ураганом, чертили зигзаги в подожженном восходом небе.

Под парусом он представлял славное зрелище — длиной в двадцать четыре человеческих роста от носа до кормы; надстройка над настилом железного дерева выкрашена голубым, как летние сумерки; позолоченный нос и обширный изгибающийся китовый хвост кормы; паруса индигового цвета с охряными фигурами; треугольный парус на корме (его еще называют «акулий плавник»). Имя корабля было написано на боку южными иероглифами: «ИАКИНФ ВАЙН-ЯРД». Он ходил в северо-западные земли, этот корабль, набивая трюмы красным янтарем и черным жемчугом, яшмой, тканями, мехами, пурпуром, античной бронзой с архипелагов Симы и Тинзена.

Однажды вдали от земли ветер внезапно стих. Рабы-гребцы, спины которых напоминали крокодильи от ударов, как дождь сыпавшихся на них, ругались и потели, задыхаясь от ненависти над шестами с железными лопастями. Только приговор к смертной казни обрекает человека сидеть на веслах, и проходит лет десять, а то и больше, прежде чем они убьют его. Прекрасный корабль, раскрашенный, как куртизанка, красивый, как паж, и названный именем одного из них, он приводился в движение болью и гневом, бушевавшими в его утыканном веслами чреве. В полночь он встретился с ураганом, одним из тех чужеземцев, с которым не совершишь сделки.

Ночь и часть дня галера боролась с бурей.

Свернутые паруса, порвав крепления, ветер разорвал в лоскутья. Бесполезные весла закрепили. Помещение для гребцов, хотя и находилось под палубой, было затоплено водой, проникшей через люки. Кругом лежали мертвые — как обычно лежат они, неаккуратно и беспомощно; надсмотрщик пытался переиграть погоду и заплатил за это увечьями и жизнью гребцов. Корабль метался по воле кипящего холодного моря и черного шторма. Он был хорошо сделан для такой работы, иначе бы он не выдержал.

Около полудня они вошли в застывший глаз урагана. Матросы, многие из которых еще недавно были рабами, а следовательно, людьми сухопутными, как и я, ничего не знающими о море, думали, что гнев шторма улегся. Они лежали ниц на палубе, вознося молитвы своим амулетам, так же лежали они, молясь и блюя, когда свирепствовал шторм. Другие знали, что такое спокойствие в вортексе, и собирались бросить ценный груз за борт, чтобы умилостивить море. Офицеры, чья алчность была сильнее треноги и предрассудков, решили по-иному. Навигационные инструменты были разбиты или разладились, берега в пределах видимости не было. Капитан придирчиво осматривал свою плетку с янтарной ручкой. Даже в самый разгар суматохи капитан по имени Чарпон был скорее угрюм, чем встревожен. Чарпон был сыном «новой» крови, незаконнорожденным представителем элиты, недавних завоевателей древнего города. Он чувствовал себя на корабле как дома. Его чувства были ограничены корыстолюбием, скрытой гордостью, некоей грубой, лишенной воображения сообразительностью и любовью к мальчикам.

Пока «Иакинф Вайн-Ярд», странно спокойный между двух стен шторма, мягко покачивался под ним, Чарпон, с лицом, похожим на кулак, с плеткой в руке, стоял на носу корабля. Он не думал о смерти, скорее всего, счеты в его голове подсчитывали убытки — потерянных рабов, утраченные товары, поврежденное судно. Галера воплощала для него двенадцать лет жизни, которые он потратил, чтобы купить ее. Ураган все разрушил.

Через два или три часа, когда небо позолотилось, а море стало похожим на шелк, более нежный, чем крашеный хлам в трюмах галеры, экипаж снова опустился на колени, чтобы возблагодарить океан.

Перед идолом в возведенной на палубе часовне были воскурены благовония. Статуя изображала воина-бога мужского пола с молниями в руках, сидящего верхом на рыбе-льве с эмалированными крыльями синего и зеленого цветов. Это был демон волн Хессу, дух, почитаемый моряками Хессека, принадлежавшими к «старой крови». Чарпона это не волновало.

Корабль встал на якорь — зализать свои раны. Все рабы были разделены на группы, чтобы залатать и поставить паруса, залить течи разогретой смолой и выбросить за борт бесполезных мертвецов. Капитан и его помощники готовились прокладывать новый курс.

День ушел в ночь. На судне была выставлена вахта, десять измученных человек по-прежнему немного опасавшихся, что ураган, как тигр в ночи, может снова напасть. Они суеверно беседовали с красными бусинами хессекских шейных четок, обещая на берегу принести жертвы всем духам. Солнце, совершив свой круг под морем, поднялось из него на востоке. Внезапно один из вахтенных завопил в ужасе:

— С'вах ай! — Этот вопль приблизительно означает «Да хранят меня боги!»

Зазвучал свисток, сбежались матросы. К этому времени вахтенный упал на палубу. Вскоре появился Чарпон со свернутой плеткой в руке.

— Что говорит этот слабоумный?

Моряки заразились чумой страха, и хотя знали, что их капитан не религиозен, колебались, говорить ли ему. Поцелуй плетки, однако, развязал их языки.

— Лау-йесс (хессекское слово, выражающее почтение и повиновение). Кай говорит, что видел человека в море.

При этом Кай начал бормотать и стонать, и трясти головой как помешанный. Чарпон ударил его.

— Говори сам, червяк.

— Не человека, лау-йесс, бога, огненного бога королей Масри — Масримаса, одетого в пламенные сполохи солнца. Я видел его, лау-йесс, а он шел, шел по морю.

Матросы испуганно переговаривались. Чарпон одарил Кая вторым ударом.

— Мой экипаж сошел с ума. Блажь в башке. В море нет ничего. Возьмите этого червяка и держите его в кандалах, пока повиновение не полезет из него. Он не будет есть и пить, пока не поправится рассудком.

Но когда незадачливого Кая утащили прочь, закричал еще один вахтенный. Голова Чарпона дернулась. Матросы вцепились в поручни. На этот раз — никакого волшебства. Два человека, выжившие, хоть и с повреждениями после шторма, плыли на обломках. Один из них слабо шлепал по воде, чтобы привлечь внимание.

Чарпон кивнул. Он видел не людей, переживших шторм, но замену гребцам, если, конечно, они останутся живы. Некоторая, в конце концов, компенсация, которую можно учесть на счетах, щелкавших в его голове.

Зная, что я мог бы пройти по воде и пешком добраться до судна, наблюдая, как сотни две человек в панике падают ниц, или, того хуже, в смятении хватаются за оружие, я предпочел быть обнаруженным в образе беспомощного бедняка. Я слышал крик ужаса того вахтенного, и это было для меня достаточным предупреждением. Я и Длинный Глаз легли в море. Левитация избавила нас от необходимости плыть, я поддерживал нас на поверхности и позволил мелкой волне нести нас к кораблю.

Наконец нам были брошены веревки. Мы побарахтались и схватились за них, и по обшивке из железного дерева мимо написанного иероглифами названия корабля нас втянули на палубу.

На нас упала тень Чарпона.

Он был высокого роста. «Новая» кровь завоевателей проявлялась в его росте, широких костях, смуглой коже. Его волосы были немного завиты и намаслены и напоминали черную лакированную чашу. У него были белые, но неровные зубы, напоминавшие шипы, кое-как воткнутые в цемент. В его левом ухе качалась длинная золотая сережка — в форме символа их огненного бога Масримаса.

Чарпон ткнул меня ручкой своей плетки.

— Сильны, псы, — сказал он, — пережили шторм. Ну, посмотрим. Он потрогал серьгу в ухе и спросил меня:

— Говоришь по-масрийски?

— Немного, — ответил я, не желая показать, насколько хорошо я знаю этот язык.

Хотя масрийский вошел в мое сознание, как любой другой язык, который мне встречался. Это был язык завоевателей, названный, как и их раса, именем их бога. Чарпон кивнул на Длинного Глаза.

— Нет, — сказал я. — Он просто мой слуга.

Чарпон милостиво улыбнулся. Дни моего обладания какими-либо слугами были, несомненно, сочтены.

— Откуда вы?

— С севера, с северо-запада.

— Из-за стены скал?

Я вспомнил огромные утесы поперек моря. Возможно, торговцы слышали о северянах, но не забирались так далеко на протяжении веков. — Да. С берега древних городов. — А-а, — казалось, он знал их. Без сомнения, знал он немного. Бедная для торговли земля, руины и горстка варварских племен. Я чувствовал его грубое притворство, ею злобную алчность и без всякой помощи магии понимал, что он использует меня там, где ему покажется выгоднее. Появился вопрос — а могу ли я читать его мысли? Я не знал границ своей силы — должна же она где-нибудь кончаться? Я вздрогнул от внезапного вмешательства в трясины и сточные трубы чужого мозга и вяло подумал, что в любом случае я не смогу им управлять.

Чарпон не был склонен устанавливать глубину моих познаний в масрийском языке. Возможно, он считал, что на нем должен говорить весь мир к вящей славе его незаконных наследников. Он постучал ручкой плетки, и один из матросов принес мне горшок с водой, смешанной с каким-то горьким алкогольным напитком. Длинному Глазу не предложили, и, когда я поделился с ним своей порцией, это, кажется, задело Чарпона.

— Мы не можем отвезти вас домой, — сказал он мне. — Мы направляемся в сторону Дороги Солнца, этот путь ведет к столице юга. Мы предлагаем вам ехать с нами. Это расширит ваш опыт, господин, — он пытался сделать вежливым свой саркастический юмор. Его четыре помощника, хорошо одетые громилы, у одного из которых не хватало глаза, хмыкнули.

— Согласен, но я не могу вам заплатить. Возможно, я смогу отработать свой проезд? — сказал я.

— Да, конечно. Но прежде пройдите со мной в надстройку, господин мой, и разделите с нами обед.

Его ухмылка и неуклюжие манеры могли бы насторожить последнего профана, однако, находясь в положении потерпевшего кораблекрушение, все потерявшего, запуганного, зависящего от его милости человека, я поблагодарил и последовал за ним, сопровождаемый головорезами. Длинный Глаз шел на шаг позади меня.

Надстройка располагалась в кормовой части галеры, сооруженная из железного дерева и выкрашенная в цвет индиго. Дверь, однако, была из кованого железа с медными украшениями. Внутри была просторная комната с расположенными вдоль стен плюшевыми кушетками, покрытыми вытершимися драными мехами, а подушки и занавеси больше подошли бы борделю. Шикарный закуток для содержанки Чарпона. Я представил себе капитана, отдыхавшего, развалясь, при дымящихся курильницах, его плетка лежит рядом, готовая к действию. Обязательная статуэтка Масримаса из позолоченной бронзы тонкой работы стояла в алькове, перед ней порхало пламя, отражаясь в перламутровых глазах божества.

Мы сели за стол Чарпона — я и четыре его помощника. Длинному Глазу он позволил сесть, сгорбившись, на матах у моего стула. Три юнца принесли еду. С детства обреченные на эту адскую жизнь, они, по масрийскому закону, были приговорены к ней на десять лет или до того момента, когда у них появится возможность сбежать в каком-нибудь порту. Двое были красивы даже под налетом грязи, а один из них знал, в чем его удача. Он исподтишка немного флиртовал с лау-йессом, потираясь телом о руку капитана, пока устанавливал блюда в подставки на столе. Чарпон отпихнул его в сторону, как бы раздраженный его глупостью, но взял на заметку. Мальчишка будет смышлен, если продолжит. Хотя он был маленький и легкий, и, судя по бледному изможденному лицу, принадлежал к «старой» крови, у него было уже масрийское имя. Он смотрел на нас с нарочитым презрением, предусмотрительно отделяя себя от проклятых.

Полумертвые птицы падали на палубу корабля, когда он вошел в центр урагана. Матросы свернули им шеи и теперь подавали тушеными. Почитатели пламени не марают огонь, ставя в него решетки для приготовления пищи, позволительно лишь мясо, отваренное в горшке или запеченное в жаровне, да и то полагалось держать его на почтительном расстоянии от бога.

Чарпон принудил меня к обжорству, так как обычно я ем мало: он сказал, что я должен восстановить силы. Все таки он заметил, что я не столь уж был ослаблен борьбой со штормом, да и мой слуга тоже. Как долго пробыл я в воде? Я соврал ему, сказав, что лодка перевернулась позже, чем на самом деле. Он все равно удивился. Большинство людей, находясь в море, давно бы погибли. Масримас благословил меня и сохранил для корабля.

Я спросил его, между прочим, какую работу я мог бы выполнять на галере, чтобы расплатиться с ним. Он ответил, что я буду занят на общих для команды работах. Теперь я знал наверняка, что он отправит меня на гребную палубу.