Белая ведьма (№3) - В поисках Белой ведьмы

Я снова споткнулся, на этот раз о лежащего у храма жреца. Он вытянулся на земле в полный рост, а рядом с его рукой, у дымящейся курильницы образовался островок чистого воздуха. Мух отпугивал этот аромат. Я сорвал с курильницы крышку; внутри, под решеткой тлели кусочки угля и благовоний. Схватив курильницу за приделанную к ней цепь, я принялся размахивать ею, пробираясь дальше.

Сначала я увидел имперское знамя с лилиями, один шест, на котором оно держалось, попал в спицы колеса, сохраняя, таким образом, вертикальное положение, другой валялся на земле.

Сама Малмиранет стояла на колеснице, чтобы тем, кто искал, было легче ее заметить. Она тоже закутала лицо себе и стоящей рядом с ней девушке — Насмет — пурпурной парчой своей вуали. Они стояли, прижавшись друг к другу, очень тихо, не произнося ни звука, а мухи тысячами блестящих капель покрывали их руки и плечи. Я еще тогда заметил, что мухи садятся на живое тело, быстро проползая по металлу или ткани.

Около колесницы я увидел еще одно проявление безрассудного страха. Люди, тянувшие колесницу, в панике сорвали с головы шлемы в форме конских голов и лишили себя этой защиты.

Я взобрался на неустойчиво перекатывающуюся колесницу и положил руку — которую тоже перчаткой облепили мухи — на ее талию.

— Малмиранет… — начал я.

Она вздрогнула, как будто только что очнулась.

— Ты — ты здесь? — она протянула руку ко мне, но тут же отдернула ее, содрогнувшись. — Где Сорем?

— Здесь, недалеко, — сказал я, чтобы она успокоилась. — Мы должны попасть в храм; там мы найдем какую-нибудь каморку без окон и укроемся в ней.

— Это запах благовоний? — спросила она хриплым голосом.

— Да. Возьми курильницу и держи ее у лица. Они не любят этого запаха.

Она сделала так, как я ей сказал, но, когда ее ладонь, сжавшая цепь, раздавила сидящих на ней мух, она приглушенно застонала. Насмет заплакала. Я помог им сойти с колесницы, и мы направились к лестнице, на которой, среди разбросанных цветов, лежала мертвая женщина, накрытая блестящим покрывалом из мух.

Поднявшись на середину лестницы, мы услышали позади громкое ржание смертельно испуганного коня, мчавшегося мимо. Обезумев от ужаса, ничего не видя перед собой, он с разбегу ударился головой об одну из тяжелых колонн. Треск его разломанного черепа заставил меня содрогнуться даже после всего того, что я уже видел. Конь взвился в воздух и свалился на спину, и мухи, на мгновение потревоженные, снова уселись на него.

Тихие всхлипывания Насмет перешли в рыдания. Малмиранет, прошептав ей по-женски что-то мягкое и ласковое, помогла ей подняться. Сама Малмиранет, за исключением того единственного крика, не потеряла присутствия духа.

Мы наконец поднялись и вошли внутрь. В неярком свете храма сквозь накидку ничего не было видно, тем не менее я заметил одну перемену: постепенно, по мере того как мы медленно, ощупью продвигались дальше, жужжание немного утихло. Я почувствовал, как мухи гроздьями падают с моих рук и груди. Здесь сильно пахло благовониями, и повсюду мерцали огоньки. Затем сквозь красную пелену тумана до меня донесся детский плач и шепот. Похоже, что дым благовоний прогнал мух.

Кто-то вскрикнул, прямо рядом с нами. В следующее мгновение я различил сквозь накидку ослепительное сияние. Мужской голос произнес:

— Это императрица? Вы в безопасности; можете снять вуаль. Им сюда не проникнуть. Священный свет Масримаса отпугивает их.

Мы открыли лица и перед нами предстала следующая сцена.

Прямо перед нами возвышалось изображение бога, статуя из чистого золота в одежде солдата восточной армии; перед ней горел огонь. Под потолком висели лампы из тяжелого янтарного стекла; в них курились благовония, дым которых голубыми клубами окутал все вокруг. Мух Здесь не было, кроме тех, что упали с нашей одежды и с нашей кожи.

Те немногие, кто уцелел, лежали скорчившись у колонн и у соседних алтарей. Некоторые дети плакали, больше ничто не нарушало тишину. Горе, слишком большое, лишило их способности говорить и даже плакать.

Жрец храма, одетый в белое с золотом, подошел к Малмиранет и поклонился с улыбкой на бледных губах. Он еще раз заверил ее, что она под защитой бога, и осведомился о ее самочувствии. Ее лицо было покрыто черной маской из мертвых насекомых, так же как и мое, как и лица всех вокруг. Она пристально поглядела на чистого жреца, которому удалось избежать нашествия, укрывшись в храме.

— Что с людьми? — каменным голосом спросила она.

— Те, кто искал убежища здесь, как видите, не пострадали, моя госпожа.

Никто, кроме меня, не пришел на помощь ей; никто не помог и обезумевшей толпе. В огромный храм не проникали крики задыхавшихся, вопли ужаса, жужжание крыльев. Посмотрев на меня, она сказала:

— Им неважно, сколько людей умрет, раз они сами уцелели. — Затем, повернувшись к жрецу, спросила:

— Где мой сын? Вы, по крайней мере, охраняли вашего императора?

— Ах, госпожа, — произнес жрец, отступив на шаг. — Господин Сорем бросился к вам, и конь задел его копытом. Ничего серьезного. Два капитана доставили его сюда. Сейчас за ним наблюдают врачи из усыпальницы. Почерневшие руки Малмиранет сжались в кулаки. Было ясно, что, если бы он не был жрецом, она бы его ударила. Жрецу это тоже было ясно, поэтому он поспешно предложил проводить ее к сыну. Обняв одной рукой дрожащую Насмет, она ровным шагом пошла за жрецом и, казалось, забыла обо мне. Но, пройдя несколько шагов, она, почти против своей воли, обернулась и, оставив Насмет, вернулась.

Малмиранет взяла меня за руки, на этот раз не обращая внимания на раздавленных насекомых. Ей ничего не нужно было говорить, все сказали ее глаза. Затем она повернулась и, последовав вместе с Насмет за жрецом, исчезла в теплой темноте.

С другого конца храма донесся слабый шум — какой-то человек ворвался в дверь, сделал два или три шага и упал. Я пошел туда, к открытому входу — голубоватой арке, через которую виден был весь кошмар, происходящий снаружи. Почти никто из сидящих у колонн не обратил на меня внимания.

Я не позволил Бар-Айбитни сгореть; тогда на это была причина. Теперь меня ничто не сдерживало. Моя реакция на сегодняшний кошмар была реакцией человека, а не волшебника и не бога. Даже если бы я осмелился использовать свою Силу, мне вряд ли пришло бы это в голову в этом вихре бедствий. Вазкор превратился в еще одно жалкое человеческое существо. Я подошел к открытой двери, на пороге которой лежал труп. А затем, обмотав для защиты накидку вокруг головы, я двинулся вперед, сначала нетвердым шагом, затем быстрее и, наконец, бегом.

Не знаю точно, что я собирался делать. Подбирать упавших и одного за другим переносить их под защиту храма, а всех остальных погнать, как пастух гонит стадо к спасительной двери? Я расправил плечи, как атлет перед началом борьбы. Выбежав из сводчатой двери наружу, я увидел, что все уже кончено.

Площадь и близлежащие улицы в неярком свете грозового неба имели жуткий облик, который обретает поле битвы после того, как его покидают войска. Из покрытых черной пеленой груд мертвых тел то здесь, то там высовывалась рука человека, пытающегося освободиться. Некоторые ползали на коленях. Многие, чьи глаза были облеплены или выедены мухами, брели ощупью, выкрикивая мольбы, проклятия, имена друзей, на которые никто не откликался. Огромные блестящие скопления мух, будто рассыпанный повсюду черный сахар, постепенно переставали шевелиться.

Иногда, вероятно подброшенная ветром, какая-нибудь муха взлетала вверх и, секунду пожужжав, снова падала. По ступеням храма струились ручейки из мух. Спускаясь, я наступал на их блестящую шелуху. Они были мертвы или умирали. Одно насекомое свалилось откуда-то мне на ладонь. Я посмотрел на него — существо в два дюйма длиной, с жесткими, как проволока, лапками, уже потерявшими блеск крыльями и кажущееся таким безобидным.

На нижней ступени лежал слепой конь, слабо подергиваясь. Я вынул нож у лежащего рядом воина и быстро прикончил животное.

Какой-то человек, покрытый, как и все в этом кошмаре, черной коркой, хромая, подошел ко мне и взял меня за руку. Он бормотал что-то о том, что на его жену упал конь, но она жива. Я пришел ему на помощь и сумел приподнять коня, а он тем временем вытащил ее. Затем он сел рядом с ней и положил ее голову к себе на колени, радуясь, что она не чувствует боли. Но на самом деле у нее была сломана спина, и, похоже, она об этом знала, хотя и улыбалась, сжимая руку мужа.

Я повернулся, чтобы помочь еще одному; я был рад, что во мне не признали волшебника и не просят их излечить. Я бы ничего не смог сделать. Моя сила исчезла. Я чувствовал это, так же, как эта женщина чувствовала, что ее рана смертельна. Наклонясь к следующему человеку, я понял, что помощь моя уже бесполезна.

Следующий, кого мы вытащили, был жив, но задыхался. Я положил его на живот и возился с ним, пока его не вырвало черным месивом из мух, и он не задышал.

Поднявшись на ноги, я взглянул на небо. Ничто уже не заслоняло солнце, ярко блестевшее сквозь стальную мглу.

Увидев, что я помог задыхавшемуся способом, который известен всем тем, кому приходилось иметь дело с утопающими, люди стали звать меня со всех сторон. Таким же способом — на скорую руку — я принялся исцелять всех остальных. Если кто-нибудь и узнал меня, то ничем не выдал этого.

Я проработал все утро и весь день, времени на размышления у меня не было. Я очень хорошо понимал, что это еще не конец, но понятия не имел, что последует. Городом снова овладевала неестественная обыдеиносчь. Дождь из мух прошел везде, начиная отсюда, с юго-востока к западному доку, от него не укрылись ни одна улица, ни один дом, но только здесь, у храма, смерть собрала такой богатый урожай.

Многие уже заметили действие благовоний, и к полудню ухе не было переулка, где бы не была выставлена жаровня, из которой курился густой голубоватый дым. Лица в окнах одеревенели от страха, многие были скованы горем.

Это Шайтхун наслал на них мух, они все в это верили, даже те, кому незнакомо было имя повелителя Старого Хессека, Бит-Хесси. Шайтхун, Повелитель мух.

Задолго до заката начало смеркаться, солнце размазанным пятном невыносимой жары проглядывало сквозь дым благовоний. Люди ползали по крышам, замазывая трещины и дымоходы. Часто они поглядывали на запад в ожидании нового полчища мух.

Бэйлгар занялся Цитаделью и распорядился выставить посты на ее башнях и парапетах.

Я дошел до самых Ворот Крылатой лошади. Здесь было меньше убитых и раненых, но царили те же смятение и ужас. Я вышел за ворота и вымылся в общественных купальнях на Вселенском базаре. Только что здесь с ревом пробежал единорог, на которого тоже напали мухи. Он бежал, сокрушая все на своем пути, пока у него не лопнула артерия. Тогда он, врезавшись в стену купальни, медленно сполз по ней. Над его телом, время от времени завывая, стояли двое чернокожих и пытались заставить давно уже мертвое животное подняться.

Когда я сделал все, что было в моих силах, меня снова охватило чувство бесцельности. Кругом сновали жрецы, так же как и тогда, после пожара — на следующий день после восстания хессеков. Уже горели лампы — так темно стало от густой пелены дыма. Затянутое ею небо превратилось в толстую линзу, вставленную между Бар-Айбитни и светлел. Иронически усмехаясь, я направился в сторону Рощи Ста Магнолий.

На улице ко мне подъехали три воина в форме охранников Цитадели.

— Вазкор — вы ведь господин Вазкор?

Оказалось, что они ничего не знают о выдвинутом Соремом против меня обвинении в измене и о последовавшем за этим заключении, из которого я таким случайным и страшным образом освободился; они только хотели проводить меня во дворец. Я выдумал историю о какой-то женщине, которая здесь, по эту сторону Стены Храгона, нуждается в моей помощи, и спросил, как чувствует себя Сорем. Молодой капитан хлопнул себя по бедру — жест, выражающий подозрение, дошло до меня из какого-то далекого сна, в котором прошлое и настоящее смешаны, как песок.

— Сорем Храгон-Дат в порядке. Его просто лягнул конь, но жрецы внесли его в храм. Мать императрица также в безопасности. Коронацию придется перенести, — улыбнувшись мне улыбкой очаровательной девушки, он продолжал:

— Помню, как вы убивали хессеков в ту ночь — прямо как сам бог. Я поблагодарил его. Ничего больше от меня не добившись, они пустили лошадей галопом и вскоре скрылись в туманных, кроваво-оранжевых сумерках. У меня не было желания возвращаться в храм или дворец и наблюдать, как Сорем пытается побороть в себе чувство благодарности, или снова слышать его извинения.

Свою женщину я тоже не хотел видеть, хотя, по правде говоря, что-то во мне стремилось в ее объятия, под защиту ее любви и ее тела, к последней утехе перед ударом меча.

Я дошел до рощи и прилег под деревом. На темном таинственном небе не зажглась ни одна звезда.

В полночь зазвонили колокола — странно было слышать их звук, примету нормальной, упорядоченной жизни среди сплошного хаоса. Вскоре после этого я услышал невдалеке незатихающий звук человеческого голоса. Я решил посмотреть, в чем дело. Может быть, это знак для меня?

В кустах лежал человек, вор, даже в такую ночь занимавшийся своим промыслом; незадолго до моего прихода он, видимо, пересчитывал награбленное, а теперь он, скрючившись, лежал на боку, кутаясь в грязный камзол, и смотрел на меня. Дрожа всем телом, он тихонько хныкал:

— Мне холодно, Феншен. Феншен, сбегай к вдове и принеси угля. Ты же видишь, Феншен, мне холодно, я болен. У меня болит живот, как будто червь ест меня изнутри.

Я понял в чем дело. Страшное слово как будто высветилось в мозгу.

Его трясло. Он поджал ноги и снова заговорил:

— Мухи ничего мне не сделали, Феншен. Я спрятался в доме вдовы, в подвале, и стряхнул их, когда они сели мне на руки. Но она, дура, закричала, и они забились ей в глотку.

Он рассмеялся и тут же закричал, схватившись за живот, с искаженной от боли улыбкой на лице.

Так я увидел первую жертву чумы, занесенной в Бар-Айбитни мухами.

Эту эпидемию чумы назвали Желтым покрывалом. Люди всему должны давать имена, как будто этим они подавляют безымянный ужас, царящий в их сердцах. Хотя на этот раз название было точным. Те, кто заражался чумой, быстро переходили от стадии слабости и апатии к лихорадке, сопровождаемой внутренними кровотечениями.

Это был переломный момент, потому что либо кровотечение по неизвестным причинам прекращалось, лихорадка спадала и больной постепенно выздоравливал, либо состояние его ухудшалось, вся система внутренних органов разрушалась в результате отравления, за этим следовала смерть.

К этому времени из тела выходило столько крови, что кожа — смуглая кожа масрийцев — приобретала отвратительный бледно-желтый цвет. При виде груды тел на телегах мусорщиков не возникало сомнения в том, что они стали жертвами коварной болезни, средства против которой никто не знал.

Желтое покрывало появилось ночью, внезапно, как сверхъестественное проклятие. Наиболее восприимчивые к болезни заболевали сразу же. Другим, более выносливым жертвам, чума давала кратковременную отсрочку.

Я рассказываю об этом как человек, очень хорошо знакомый с этим заболеванием. Я видел его на всех стадиях и во всем многообразии. У меня на глазах умер вор в Роще Магнолий. Он отошел быстро, перед рассветом. Я ничем не мог ему помочь, да, собственно, и не пытался. Я знал, что это — последний удар меча. И сознание этого, как ни странно, придавало мне стойкости.

К утру три сотни людей слегли от чумы. К полудню — три тысячи, а сотни трупов уже охладели.

Сначала, не вполне поняв, что происходит, родственники умерших пытались хоронить их в каменных гробницах, в соответствии с ритуалами жрецов. Вскоре стали копать огромные ямы в городских парках, а затем на открытых земляк к востоку от Пальмового квартала. Поскольку это был масрийский город, прошло два дня, прежде чем люди примирились с указом о сожжении тел на кострах. К тому времени чума проникла в каждый квартал и район Бар-Айбитни. Она не была пристрастна к своим жертвам, щадя иногда стариков и калек и убивая молодых людей, новобрачных, женщин, собирающихся дать жизнь ребенку. Что касается самих детей, то выживал едва ли один из пятисот.

Я знал, что и мне на этот раз придет конец. Наблюдая, как страдают другие, я смирился с тем, что то же самое ожидает меня. Я тоже был молод и силен, я не умер от укуса змеи, мои раны затянулись, не оставив шрамов, но этого я не переживу. Белая женщина, которую я искал, которую я поклялся убить, теперь подослала убийц ко мне. В этой обреченной на гибель столице я менее, чем кто-либо другой, мог рассчитывать на спасение.

После того как вор скончался, я пошел в город, окутанный в дымчатую предрассветную мглу, сквозь которую уже проглядывали темные испарения из ямы для трупов. Навстречу мне из бедного квартала двигалась небольшая процессия: несколько семей отважились выйти из дома и несли больных на самодельных носилках. Их лица были искажены страхом и отчаянием, но они тихо переговаривались между собой, стараясь отогнать мысли о будущем. Когда они проходили мимо меня, девушка лет двадцати, которая шла позади всех, ведя с собой маленького мальчика, внезапно упала на землю. Те, кто шел рядом, засуетились, женщины зашептали слова молитвы. Никто не подошел к девушке, а ребенок вцепившись в нее, громко заплакал.

Я подошел и, опустившись рядом с ней на колени, положил руку на голову мальчика, пытаясь его успокоить. Девушку, очевидно, свалила с ног чума.

Одна из женщин сказала:

— Это лихорадка, господин. Ею уже многие болеют. Мы идем к Храму воды на Янтарной дороге. Его жрецы — опытные знахари.

Девушка что-то пробормотала, шевельнулась и открыла глаза. Они были затянуты пеленой, по ней градом струился пот, но заметила ребенка — это был ее брат или сын — и протянула к нему дрожащую руку.

— Не плачь, — сказала она. Затем она увидела меня, неясное лицо склонившегося над ней незнакомца, и прошептала:

— Мне уже хорошо, господи. Я сейчас встану.

Встать она, конечно, не смогла, поэтому я взял ее на руки и пошел вслед за остальными. Ребенок перестал плакать; ему было всего лишь три или четыре года. Женщина постарше неуверенно взяла его за руку и поспешила присоединиться к процессии.

Не успели мы пройти нескольких шагов, как девушку начала бить крупная лихорадочная дрожь, но сознание ее оставалось ясным, и она упросила меня положить ее на землю. Она совершенно обессилела, и я положил ее на мостовую. Так она пролежала два часа посреди улицы в луже крови и гноя. В предсмертной агонии она схватила меня за руку и, снова придя в себя, спросила, сколько времени. Прежде чем я успел ответить, она была мертва.

Она умерла еще тише, чем тот вор в Роще.

Было очень жарко, на дымно-свинцовом опаленном небе не видно было ни облака, ни птицы; солнце тлело, блестя сквозь пепельную синеву. Не знаю, что мною овладело, какой-то дух виноватого раскаяния. Ни страха, ни гнева я тогда не чувствовал; это мне еще предстояло. Я пошел туда, где скрылась процессия с носилками, и вскоре пришел к Храму воды.

Это было небольшое здание, оштукатуренное и отделанное красной лепкой, внутри — Масримас из зеленой бронзы и чудодейственный колодец, вода которого считалась целебной. Во дворе уже скопилось множество больных. Чтобы заглушить зловоние, всюду курились травы, но это не помогало. Однако к этой тошнотворной вони скоро привыкаешь и перестаешь ее замечать.

Я предложил жрецам свои услуги. Они явно сочли меня сумасшедшим, но тем не менее были рады, что хоть один безумец готов был им помочь. Они с любопытством оглядели мои запачканные и изодранные дорогие одежды, но спрашивать им было недосуг. Мы приступили к делу. Работы хватало на всех. Я решил, что цель моей работы — искупление, а может быть, она была гораздо скромнее, словно, лицом к лицу сталкиваясь с несчастьем, я мог подготовить себя к тому, что меня ожидает. По правде говоря, из этого ничего не вышло. Мое оцепенение понемногу сменилось ужасом и состраданием. То, что я созерцал, шло вразрез с тем, что я делал, мой дух боролся с человеческими чувствами. Один раз меня вырвало, и я решил, что тоже болен чумой, и с живостью представил, что мне предстоят те же страдания, которые я сотни раз видел у других. Но тогда чума меня миновала. Тогда исчезла моя брезгливость, исчезли даже мои мрачные предчувствия, и я снова, как в самом начале, впал в оцепенение.

День плавно перешел в ночь, а ночь — в день. Я немного поспал, хлебнул воды, отказался от блюда с едой, предложенного мне жрецом. Это были небольшие паузы. Все остальное время заполнила смерть, многоликая смерть. Вот умер ребенок, сразу за ним — женщина. Прямо с улицы принесли богатого ювелира, владельца прекрасного дома с множеством слуг в верхнем торговом районе; ему понадобилось почти два дня, чтобы умереть. В разгаре схваток он узнал, кто я или кем я был раньше, и, вцепившись мне в плечи, стал умолять меня спасти его. Его крики вынудили меня возложить на него руки, хотя я и знал, что это бесполезно. Когда он тоже это понял, в глазах его сверкнула ненависть, и он плюнул мне в лицо.

— Чтобы тебя, шакала, завтра постигли такие же страдания! Чтобы ты валялся здесь в собственной грязи и крови с такой же болью внутри!

Я сказал ему, что именно этого я и ожидаю, но, не обращая внимания на мои слова, он продолжал изрыгать проклятия.

В городе, как в огромной духовке, под раскаленной крышкой неба пеклась болезнь. Тут и там поднимался вверх дым благовоний, их запах доносился до меня во сне сквозь зловоние чумы. Уже заболели почти все жрецы Храма воды. Трое из них умерли у чудодейственного колодца, ища спасения в его воде, которая их не излечила. В конце концов остались только я и еще один жрец. Отведя меня в сторону, он приказал мне покинуть город и искать убежища в горах. Многие уже так и сделали, однако, как выяснилось позже, это им мало помогло.

Я сказал, что не пойду. Жрец настаивал; до сих пор болезнь меня не коснулась, и, возможно, я мог бы спастись, если бы прислушался к голосу разума. Я сказал, что мне когда то предсказали смерть от чумы; тогда он оставил меня в покое. Если, конечно, это можно было назвать покоем.

К исходу второго дня на юге и востоке мы усидели красное зарево костров, на которых сжигали мертвых. К тому времени я совершенно обессилел и сам стал похож на полувоскресший труп. Погребальные костры пробудили во мне воспоминание о каком-то давнем пожаре; это был не пожар в Бар-Айбитни и вообще не из моего прошлого, а что-то другого. Прислонившись к одной из колонн, я закрыл глаза, и мне представилась гора, изрыгающая в черное небо огненно-красные языки пламени, и белая фигура, бегущая вниз по склону горы, вслед за которой, извиваясь, как змея, ползет струя раскаленной лавы.

Я очнулся от этого видения, услышав яростный стук в ворота. Я пришел в себя и пошел открывать, с трудом пробираясь между больными и мертвыми. Передо мной предстали три воина верхом на белых мулах, как деревья, возвышавшиеся над морем лежащих на мостовой людей.

— По приказу императорского советника, — произнес их капитан, — все мертвые должны быть сожжены! — Должно быть этот приказ набожные люди встречали с возмущением, поэтому он добавил:

— Огонь Масримаса очищает от заразы, поскольку Желтое покрывало пришло из развалин Бит-Хесси. — Тут он опустил глаза и увидел меня. Это был один из офицеров Бэйлгара. — Клянусь Масримасом, это же Вазкор! Что вы здесь делаете, господин?

Смешно было бы притворяться, что я его не узнал, поскольку мы раньше с ним разговаривали.

— Стараюсь быть хоть чем-то полезным.

— Но разве вы не слышали новости? — спросил он.

— Какие новости? Единственная новость — это чума.

— Вас ищут с самого утра. — Он сделал мне знак рукой. — Подойдите поближе. Мне не хотелось бы кричать.

— Я, возможно, заразен, — ответил я.

— Как, может быть, и все мы, — он соскочил с седла и подошел к воротам. — Сорем умирает.

Я был поражен. Увидеть смерть в зеркале. Вот от чего я убежал. Как глупец, я спросил, от чумы ли он умирает.

— Да, от чумы. Что еще?

— Когда он заболел?

— На рассвете. Он хочет вас видеть.

— Я не смогу его исцелить.

— Речь идет не об исцелении. — Лицо его окаменело. Он отвел глаза в сторону и сказал:

— Совсем о другом. Он умирает мучительной смертью: самым сильным труднее всего, у них это продолжается дольше. Но все равно. Вам лучше поспешить, если вы хотите застать его в живых. Жрецы уже прочли ему последнюю молитву.

Я хотел спросить ею, жива ли Малмиранет, но слова застряли у меня в горле, будило черные мухи. Мой злой рок настиг меня. Я должен увидеть, как умирает Сорем. И, может быть, она. Я бы отдал все на свете, чтобы этого избежать.

— Мне не на чем туда доехать.

Почти все кони тоже заразились чумой, так же, как и скот. В течение всего дня я слышал глухой звук молота, которым орудовали забойщики скота по ту сторону стены.

— Возьмите моего коня, — сказал воин. Видно было, какое впечатление на него произвел мой вид. — Вы помните дорогу в Малиновый дворец?

В ворота меня пропустили сразу же.

В парке было совершенно безветренно. Тени от неподвижно стоящих деревьев черными копьями ложились на землю. Розовые фламинго на отмели пруда с безразличным видом переступали с ноги на ногу. Птиц болезнь не коснулась; не затронула она и мелких домашних животных.

Город лежал передо мной, как одна большая могила, над которой тут и там возвышалось пламя костров и дым благовоний. Улицы были покрыты телами, поскольку никто из тех немногих, кто еще уцелел, не решались убрать их оттуда, правда, изредка проезжали похоронные дроги. Время от времени то жрец, то попрошайка спешили укрыться в тени молчаливых домов. В одном из переулков слепой просил милостыню, потряхивая кружкой, и, беспокойно крутя головой, вслушивался в темноту. Наверное никто не сказал ему, что невидимый для него Бар-Айбитни умирал. На ступенях фонтана сидела маленькая голодная собачка, комнатный песик какой-нибудь дамы, и с жадностью жевала нечто, от чего я поспешил отвернуться.

Кровать Сорема, стоявшая посреди большой, украшенной фресками комнаты, была обращена изголовьем к западу. Из окна виднелось небо, затянутое медной пеленой, сквозь которую просвечивало желтое пятно заходящего солнца; воздух не проникал в открытое окно, лишь по полу разлилось отражение угасающего дня. В этой прекрасной комнате стояла вонь, но вонь настолько мне знакомая, что я ее почти не ощущал. В лице его не было ни кровинки, лишь в том месте, куда ударил копытом конь, ярким пятном выделялся синяк. Он лежал на алых подушках; казалась, это они высосали из него всю кровь. Желтое покрывало — да, очень подходящее название.

Я подошел к нему. Он был почти при смерти — я успел вовремя.

Как это часто случается в последние минуты, лихорадка ослабла, жар спал и сознание его прояснилось. И хотя голос его был слаб, едва слышен, речь звучала ясно и четко.

— Как хорошо, что вы пришли. Сожалею, что вынужден принимать вас в таком состоянии.

Около кровати лежала, вытянувшись, его серая охотничья собака. Услышав голос своего хозяина, она подняла голову и замахала хвостом, затем снова опустилась на пол и замерла. Сорем был так слаб, что ни боль, ни печаль, ни радость — ничто не отражалось на его лице. Я опустился на стоящую рядом с кроватью деревянную скамью, на которой раньше сидел доктор.

— Я был в деловой части города, — сказал я. — Меня нашел один из щитоносцев Бэйлгара и рассказал, в каком ты состоянии.

— Ну, теперь уже все в порядке, — ответил он. — Все кончено. — Он зевнул, как человек, потерявший много крови, и слабым голосом произнес:

— Даже чары Вазкора не могут противостоять этой заразе. Но ты будешь жить, мой чародей. — Казалось, он забыл свое обвинение, брошенное мне в башне, в ее присутствии. Руки его, сухие и желтые, блуждали по покрывалу. — Жаль, что нам не удалось сходить на охоту, — сказал он. — На белую пуму или льва. Странно, — добавил он. — Я никогда раньше не думал о смерти. Даже в ту ночь, столкнувшись с убийцами Баснурмона, даже тогда. Однажды в горах я сражался с леопардом, вооруженный лишь копьем. Одна ошибка — и меня бы не стало, но я был слишком разгорячен борьбой, чтобы думать об этом. Но леопард — совсем другое дело.

Рядом никого не было. И жрецы, и придворные — все, кто остался в живых, — покинули комнату. Только у противоположной стены за столом сидел врач да у дверей стоял караульный. Сорем взял меня за руку. Его ярко-голубые глаза странно контрастировали с мертвенно-серыми веками и казались от этого еще моложе.

— Ты не будешь поминать меня лихом, правда, Вазкор? Мне было очень трудно и одиноко; как будто я заблудился в темном лесу, из которого очень трудно выбраться.

Я взял его ладонь в свою. Это было все, что я мог сделать. Он был очень слаб. Закрыв глаза, он произнес:

— Малмиранет жива. Когда я сказал ей, что ты во дворце, она ушла, чтобы дать нам поговорить наедине. Думаю, она знает обо мне гораздо больше, чем я сам. Оставь меня и разыщи ее. Я побуду один.

Но я видел, что ему уже недолго осталось жить. Я остался сидеть и сказал:

— Хорошо, Сорем.

Он поднял веки и, собрав силы, произнес:

— Благодарю. Тебе не придется долго ждать. Не надо никого звать. Я не хочу, чтобы моя мать видела, как я умираю. Она и так уже многого насмотрелась.

И я остался сидеть рядом с ним, держа его руку в своей. Так прошло несколько минут. Жара начала спадать. Последние лучи заката окрасили стены в медно-желтый цвет, а неподвижно лежащая собака превратилась в бронзового статую. Казалось, что и воздух заразился этой болезнью. Сорем посмотрел в окно и широко раскрыл глаза; как будто в них с блестяще-серого неба глядела его смерть.

— Солнце почти зашло. Значит, я последую за Масримасом.

— Ты, должно быть, счастлив в своей вере, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.