Белая ведьма (№3) - В поисках Белой ведьмы

Затем подо мной раскрылась дверь, не быстро, а как бы растаяв. И я оказался в каком-то месте без света и звуков, и он был там вместе со мной. Я не слышал и не видел его, это создание, которое они называют Шайтхуном, повелителем мух, но я ощущал его присутствие как дыхание возле моего уха. Помню, что я выставил против него мои силы, как вокруг стоянки племени выставляют загородки с шипами, чтобы защититься от волков. Но это был тот волк, от которого я не мог защититься. Нет человека, настолько святого, чтобы нельзя было найти у него ни одной черной мысли или ни одного дверного дела, пусть даже самого маленького. А такое дело или такая мысль есть ворота, через которое проникают дьяволы, подобные этому дьяволу Хессека.

Я начал видеть без света и слышать без звука.

Из дыма заклубился другой дым. Этот дым состоял из миллионов мелких частиц, в которых я увидел его творения. Крылатые жуки, мухи, черные мотыльки, саранча, а под ними — наземные посланцы его царства: личинки, черви и пауки, висящие на своих стальных проводах. Они летали и ползли перед моим внутренним взором, как дождь течет по бумажной шторе на окне. Казалось, у меня не было другого выхода, кроме как поверить в эту иллюзию; моя сила была скована или подавлена поклонением хессеков, а еще потому, что я не имел определенного противника, с которым мог бы бороться.

Через мгновение исчезло видение дыма из насекомых, и вместе с ним исчез и бесформенный полумрак.

Я был во Внутреннем покое, который, не считая круга из белых животных, был пуст. Опять неподвижные, они повернули свои огромные головы, чтобы посмотреть на меня. Бегущие, они телами чем-то напоминали львов, но их головы больше походили на лошадиные, хотя были гораздо тяжелее, на шеях лежали складки кожи, а короткие мускулистые ноги под провисшими животами оканчивались лапами с пятью пальцами. От них шел какой-то болотный запах, напоминающий запах старого ила.

Они пристально смотрели на меня, вывалив, как собаки после охоты, толстые коричневые языки.

Затем между мной и зверями появилась темнота, в воздухе начала расти тень. Я знал, что это не бог хессеков, так как он никогда не мог стать видимым, несмотря на все их крики.

Настоящий или воображаемый, он не мог, как это существо, иметь никаких мужских черт. Неожиданно я осознал, что моя собственная ментальная энергия, крепко пойманная религиозными страстями Бит-Хесси, обернулась внутрь меня и произвела некий образ из моего собственного мозга, как бы для того, чтобы противодействовать их образам.

На секунду я решил, что это мое зеркальное отражение.

Высокий, широкий в кости мужчина, худой и жилистый, с темным загаром; его иссиня-черные волосы были такой же длины, как мои в то время, когда я был воином в племени. Он был одет в черное, на его руках — черные кольца. Его лицо было моим, хотя и не совсем моим, кое чем отличались глаза и рот, многие этого бы и не заметили. Кровь зашумела в моих ушах, и ноги подкосились.

Я забыл хессекский язык. Во рту был соленый привкус, в душе ворочался невыразимый ужас, когда я заговорил невнятно, как ребенок.

— Вазкор. Мой отец.

Он не ответил мне. Но дух ли, галлюцинация ли — он смотрел на меня так, как будто он меня видел. Ничто в прошлом, никакие мечты или грезы не подготовили меня к этому — ни пророчество, ни огненная тень тогда на острове. Казалось, что до него можно было дотронуться. Но я не подошел к нему.

— Мой король, я не забыл. Я верен клятве. Я сдержу ее. — Ноги мои дрожали, пот по мне катился градом. — Чего ты хочешь от меня помимо клятвы?

Он начал исчезать, и это было ужасно.

Я закричал:

— Подожди, скажи мне свою волю. Повелитель… король… отец…

Но он исчез, и оттуда, где он стоял, столь похожий на настоящего, кинулась большая полосатая кошка, чтобы вцепиться мне в горло.

Борясь с тигром, я катался по земле, сжимая в своей руке нож, который они у меня не отобрали. Я полоснул ножом по шее тигра, и его обжигающая кровь потекла по моей руке. Все это происходило как бы в оцепенении, мой мозг напрасно звал меня.

Внезапно раздался крик. Не мой.

Я стоял на ногах в кругу нарисованных белых зверей, в центре хессекского кладбища. В лампе на треножнике пылал огонь, и я видел, что вся толпа вокруг лежит ниц, склонившись перед своим богом. Лели и священник, украшенный жуками, тоже простерлись у моих ног, и здесь же лежала еще одна фигура. Оказывается, я убил не тигра, а сумасшедшего на поводке, который воображал себя тигром. Вот как по-настоящему выглядело их жертвоприношение: они превращали человека в зверя и затем перерезали ему горло. Значит, сейчас я поработал для них — окровавленный нож был опять заткнут за мой пояс.

На коленях подполз ко мне священник. Он уцепился за мою ногу и начал целовать ее, я пнул его в лицо и сломал ему зуб. Он смотрел на меня снизу вверх и боли, казалось, не чувствовал.

— Доказано, — сказал он. — Сила круга подтвердила это, как и твою горящую тень. — Он прошептал:

— Ты — Шайтхун, ставший видимым, Шайтхун воплотившийся. Повелевай нами.

— Будь благодарен, что я не убил тебя, — так же тихо ответил я.

— Убей меня. Я готов. Я приношу себя в жертву тебе, Шайтхун-Кем.

Лели тоже подняла белое лицо. Она разодрала свое прозрачное одеяние и теперь царапала груди ногтями, ее губы были приоткрыты, а в волосах поблескивали гадюки. Она предлагала мне себя, предпочтя забыть о том, что я ей сказал.

— Повелевай мной, — повторил священник.

— Отведи меня в то убежище, ради которого твои люди привели меня сюда через болота, — я постарался произнести это как можно более прозаическим тоном.

Кровь, магия, запах трупа и мигающий свет привели меня в обморочное состояние, как какую-нибудь глупую девчонку. С меня было достаточно, больше я ничего уже не хотел.

Священник поднялся и поклонился, повинуясь мне.

Я вошел в комнату и обнаружил, что в ней пусто, чисто, воздух свежий.

У стены стояло ложе, покрытое тряпьем. Я упал на него и сразу же провалился в серую страну забвения.

Меня разбудил сон; мне приснилась белая кошка, которая пила мою кровь.

Я уставился в туманный полумрак и увидел, что у моих ног свернулось чудовище из моего сна. Это кошмар, не похожий на другие, он разъедает рассудок. Но в комнату уже входил рассвет, и через секунду я разглядел, кто там действительно был. В белом платье с белым покрывалом на голове Лели-жрица явилась докучать мне.

Эта комната была, скорее всего, наверху подземной части Бит-Хесси, и лучи восходящего солнца, пробившись сквозь узкое высокое окно, залили комнату розовым светом. В свете розового утра Лели потянулась, упало ее покрывало, а за ним и белое свободное платье.

— Смотри, какой красивой ты меня сделал. О Вазкор, мне не нравятся твои сны.

Я понял, что она знала мой сон со всеми подробностями. Нет сомнения, я кричал во сне, но мне показалось, что она прочла мои мысли без всякого труда, тогда как вчера мне было непросто проникнуть в мысли Кая. В этой верхней комнате я опять испытал на себе воздействие разрушительной энергии чего-то древнего и страшного.

Несмотря на мои открытые демонстрации Силы, здесь мне не давалось искусство исцеления, а в этот их круг я вошел, как бык в сарай мясника, и даже еще более охотно. Если бы я не был осторожен, их сила пробралась бы в меня и истощила бы мою собственную.

Лели смеялась, показывая мне свою наготу.

— Они отдали мне сокровища древнего Хессека — Змеиную корону и Пояс огней, но у меня есть более сказочные богатства — не так ли? Не медли, — сказала она. — Этот с зеленым лицом придет к тебе, но я велела ему не торопиться. До того как он придет, у тебя есть время полежать со мной. — Она крадучись подошла и зашептала мне в ухо:

— Значит, Сорем-масриец действительно твой любовник, Вазкор-Шайтхун-Кем? Тебе надо были сделать меня мальчиком, как Тэи.

— Слезь с меня, жрица, а не то я этим ножом отправлю тебя к богу, которого ты считаешь своим отцом.

— Ах, нож? — прошептала она. — Это все, что ты можешь и меня вонзить? Варвар из дикого племени, даже вооруженный молнией для убийства, все-таки предпочитает воровские оружие.

Я оттолкнул ее, схватил и ударил так, что ее голова мотнулась из стороны в сторону, потому что мне не пристало бояться женщины. Казалось, чтобы узнать мое происхождение, она вместе со всем остальным прочла и мое прошлое.

— Твои люди почитают меня. Тебе надо бы тоже усвоить эту привычку.

Она посмотрела на меня. Ее глаза были, как блестящее железо — плоские, без глубины. Одна ее щека была красной от удара, и она мягко приложила к ней руку — так, я видел, девочки обращаются с больным ребенком или котенком. Ничего от старой Лели в ней не осталось. Хотя она и была подставным лицом в их вере, в тот момент я понял, что только она с ее даром не придает значения мне как мессии. У меня в руках уже тогда были все путеводные нити, но я этого не понимал.

Она соскользнула с ложа, надела свои платья и затянула по бокам смешными шнурками, которые так нравились хессекам. Покрывалом она накрыла лицо и, спрятав взгляд, вышла.

Мгновение спустя вошел жрец с жуками. Он дожидался ее, как она и просила.

Он тут же опустился на колени, и я велел ему встать. Я принял властный тон, так как мое терпение истощилось, и я бы с удовольствием оказался где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Я прямо спросил его, что ему надо. Он поклонился и поведал мне легенду Хессека. Он говорил, что я должен быть спасителем, который поведет изгнанников с болота по белым широким улицам Бар-Айбитни, руша стены и ворота и поражая людей, которые встанут на их пути. Бит-Хесси войдет в сердцевину Небесного города, в Малиновый дворец императора, и дворец станет действительно малиновым от масрийской крови.

Он говорил это, и жуки на его лице шевелились. Странно, но я видел, что он совершенно искренне считал меня тем, кем называл — Шайтхун-Кемом, богом, ставшим видимым, — и в то же время думал, что может мне как орудию Старого Хессека давать указания. Получалось, что настоящим мессией был скорее не бог, а молот надежд его людей.

Я понял также, что произошло тогда в доках: Чарпона убили просто потому, что он противился мне, кремень в его голове был подношением мне, как окровавленная ворона, как человек-тигр.

Единственным моим оружием осталась простая земная логика.

— Ты закончил? — спросил я священника. Он склонил голову. — Хорошо. Тогда послушай. Я — ни ваш пророк, ни ваш спаситель. Я Вазкор. Никакая религия и никакая потусторонняя сила ничего не изменят. Вы можете меня бояться. Я вам это позволяю, поскольку могу убить многих из вас так и тогда, как и когда захочу. Но если вам нужен вождь, поищите кого-нибудь другого.

Он не смотрел на меня.

— Почему же ты пришел к нам? Почему ты сделал то, что сделал, если ты не тот, кого мы ждали?

— Спроси Шайтхуна, — ответил я. — Ну а теперь, отойди от двери.

Он, не двигаясь с места, пробормотал:

— Не могу, мой повелитель. Ты должен быть с нами. Ты наш.

Я двинулся к нему, а он напрягся и вцепился в меня.

Он был сильным мужчиной. Его дыхание пахло каким то дурманом или благовонием, и между его приоткрытых губ я увидел зуб, который ему расколол. Я не хотел пользоваться своей Силой. Казалось, магия этого ада подпитывается от моей. Я притворился Шайтхуном и тем самым увеличил влияние Шайтхуна на то, что я делал. Я заглянул в мысли Кая, Лели — это были мои мысли. Тень демона превратилась в тень моего отца. Освободи я сейчас убийственную силу, решил я, и она примет другую форму, чтобы уничтожить меня.

Я боролся со священником, пытаясь оторвать его от себя. Он ухватился за мои ноги и хотел меня повалить, я нагнулся и нанес ему удар кинжалом. (Варвар из дикого племени… вооруженный убивающим светом… предпочитает воровское оружие.) Он захрипел, как человек, ворочающийся во сне, и выпустил меня.

Коридор должен был слева подниматься на поверхность, как я смутно помнил из путешествия предыдущей ночью. На склоне холма сиял день, я побежал туда, и никто меня не останавливал.

Несмотря на свою гордость и силу, я пошел в Крысиную нору, околдованный хессеками, и покинул ее полубезумным. Нет человека слабее того, который полагает себя непобедимым, ведь даже укусы пчел могут убить, когда их очень много.

Через некоторое время я обнаружил, что брожу по разрушенному верхнему городу Бит-Хесси. Я забыл, как туда пробрался, и не сразу смог сообразить, как мне выбраться оттуда через болота и лагуны. Случайно я вспомнил о хессекских лодках, спрятанных возле забитых илом причалов, и о кладбище старых кораблей, где, если другие планы спасения провалятся, можно будет соорудить какой-нибудь плот из обломков. Я не рассчитывал пройти по воде. Как раз сейчас я больше всего хотел быть просто человеком. Казалось, за мной наблюдает глаз, глаз старого Хессека. Я дрожал от усталости и ужаса и не мог собраться с мыслями.

Так я шел, шатаясь, в северном направлении, и над моей головой разбитые черные строения порта Хессу покачивались в такт моим неровным шагам.

Низкое серо-голубое небо давило дневной жарой. Однажды что-то заверещало в болоте среди высоких деревьев-папоротников. Один раз я по колено провалился в разинутый рот глинистой лужи между домами и с трудом выбрался оттуда.

Я не видел ни людей, ни зверей. Но ни до порта, ни до берега я не дошел.

Наконец, я улегся прямо в грязь среди высокой травы в тени какой-то стены, не выставив стражи против врага. (Он был повсюду. Зачем трудиться, чтобы выследить его?). Их Сила поглотила мою. Они держали меня. Я удрал из подземелья и был пойман на поверхности. Я бормотал, как в бреду, дремал, вскакивал — жалкое зрелище, если только здесь был кто-нибудь, чтобы пожалеть меня.

Когда я пришел в себя, свет таял в желтых и бронзовых полосах за скрещенными клинками листвы в вышине и разбитыми крышами. Что-то дергалось возле меня — я обнаружил, что шесть или семь пиявок выползли из лужи на улице и впились в мои икры. Я отодрал их. В туманном свете сумерек я увидел, как текла кровь. По законам масрийского театра в такие моменты всегда начинается гроза. Мелодраматические эффекты — раскаты грома, красная молния — поэтически передают стенания и молитвы обреченного героя. Так оно и было. Небо потемнело, нагнетая тяжесть, надвинулось, как гора, которую внезапно прорезали три белых лезвия, и раздался звук сталкивающихся облаков. На развалины полился дождь, горячий, как моя кровь.

Я нырнул в дверной проем и съежился там среди теней. Снаружи, как занавес, висел дождь. По небу прогрохотал гром, и моя голова внезапно стала ясной. Казалось, жизненные силы и сообразительность вновь наполнили меня. Я посмотрел на укусы пиявок — они затягивались. Пора было пробиваться к пристани. Гроза смыла все их грязное колдовство, и я мог найти и лагуну, и лодку, и добраться до открытой воды.

Позади я услышал свое имя, произнесенное шепотом. Это было не то имя, которое я себе выбрал, а то, которое дало мне мое племя.

Тувек.

Я медленно повернулся, не желая видеть, оставив неотмытый нож в ножнах, зная, что он мне не пригодится.

За дверью был зал, уходивший в глубь дома; скудный свет проникал сквозь дыры в стенах, ничего нельзя было разглядеть, лишь в дальнем конце виднелось белое сияние. Я не мог рассмотреть, что это, но пока я смотрел, сдерживая дыхание, в воздухе появились и поплыли мягкие нити, которые цеплялись за неровные стены, разрушенный потолок; наконец они начали обвиваться и вокруг меня. Огромная паутина. А в центре ее, в бледном сиянии — паук?

Я пошел туда, по направлению к белой сердцевине паутины. Это произошло не столько по принуждению, сколько по злому, отчаянному убеждению, что другим путем мне отсюда не уйти.

Нити паутины лопались под моим напором и снова соединялись, крепко обматываясь вокруг меня. Теперь я мог видеть нечто в бледном свете в самом центре сияния. Я понял, что ждал этого с того момента, как проснулся и увидел Лели, сидящую в ногах моего ложа и рассказывающую мне мои сны.

Я предчувствовал, что найду Уастис, и забросил свои сети для нее. Но с годами, равными всей моей жизни, она стала более коварной и вполне могла приготовить свое оружие. Какое же место могла выбрать моя мать, более укромное, чем Бит-Хесси на болоте? Какое царство могло быть для нее лучше, чем это гнилое, прячущееся, горящее желанием мести?

Она была в два раза меня старше или, может быть, немного больше, но выглядела, как я и подозревал, еще более старой. Ее лицо, как всегда, было закрыто, но на этот раз по хессекским обычаям покрывалом из плотного белого шелка, а руки и шея оставались обнаженными; жилистое, грубое, белое тело присохло к костям, а под платьем обозначились две иссохшие груди, которые никогда меня не кормили. Ее белые волосы были заплетены и уложены при помощи серебряных заколок, а длинные ногти на руках окрашены в цвет умирающего огня.

Я не мог вымолвить ни слова. Я поклялся убить ее, когда найду, но я был беспомощен. Я таращил глаза, как идиот, а она говорила, эта ведьма, и ее голос был юн, свеж и прекрасен, и он был тверже синего металла.

— Моя ненависть помогла мне избавиться от твоего отца. Тебя я тоже могу убить. Если только ты не согласишься служить мне.

— Если тебе нужна моя служба, тебе следовало оставить меня при себе.

— Ты был его проклятием для меня, — сказала она.

— И сейчас то же самое.

— Хессек мой, — сказала она. — Повинуйся мне. Веди моих людей к победе, и я сохраню тебе жизнь и вознагражу тебя.

Внезапно мой мозг ожил. Я понял.

— Отребье, — сказал я. — Они — отребье. Отбросы. Хессек ничто для Уастис, кошки-богини Эзланна. Это еще один трюк жрецов Шайтхуна. — Прежде чем я успел договорить, моя рука дернулась к ней и сорвала покрывало с ее лица. Я отскочил назад, мои глаза чуть не вылезли из орбит. Это было совсем не женское лицо, а морда белой рыси, мех ее шкуры задел мою ладонь, когда я срывал то, что ее закрывало; я почувствовал резкий запах из ее рта. Бледно-зеленые радужки — как разбавленный нефрит, на коричневых зубах — пятна старой крови.

Я знал, что это обман зрения, но все до последней детали выглядело очень натурально. В панике я вытащил нож из-за пояса и воткнул его в поблескивавший правый глаз. Реальность встретилась с нереальным, когда нож вонзился в ткань, и она вскрикнула. И исчезла. Дрожащая сеть стала тем, чем была: паутиной. Ничего не осталось от паука — колдуньи — кошки — королевы. Нож валялся на полу, но он был в свежей крови.

Я вышел наружу под дождь и, пройдя вниз по залитой водой улице, легко попал на берег к причалу. Так же легко я нашел и лодку — их было около десятка, стоявших в тростниках на берегу. Я взял весла и выгреб в лагуну. Густая вода разбегалась журчащими кольцами под дождевыми каплями. Гроза отодвинулась на север. Я больше не боялся, что заблужусь в многочисленных протоках дельты. К океану меня вел инстинкт, подобный тому, что с наступлением холодов ведет рыбу в теплую воду. Кроме того, глупым, необдуманным действием — ударом кулака испуганного дикаря — я разорвал паутину Старого Хессека. Я уйду, прежде чем она будет связана снова.

Но дела между нами закончены не были.

Дождь перестал, папирусная лодка скользила к морю между гигантскими стройными деревьями, а в опустевшем небе нарисовали красноватый охотничий лук месяца.

Хотя карта, которую они мне показали, была только иллюзией Уастис, я был в мрачном убеждении, что она где-то поблизости. Я видел ее руку в коварстве Старого Хессека, отрава ее очарования — это тот источник, которым они могли пользоваться. Конечно, ей были безразличны устремления Бит-Хесси, но она могла воспользоваться ими, чтобы уничтожить угрозу, которой для нее был я. Она знала, что я буду искать ее, и на моем пути она расставила ловушки. Да, она дала мне урок.

А о Крысиной норе я вот что подумал: если она выжидала, что я споткнусь, так пусть теперь сама бережется, эта сука.

Примерно через час тростники расступились, воздух дохнул запахом соли, рыбы снова выпрыгивали из воды, а далеко на востоке драгоценным инеем сверкал Бар-Айбитни.

Я пустился в обход города и порта так же, как это делали мои хессекские проводники в предыдущем путешествии, так как любое судно, идущее из Бит-Хесси, могло возбудить подозрение масрийской стражи. Чистые мраморные стены, дворцовые парки, изысканно украшенные площадки масрийских храмов протянулись вдоль всего берега к востоку от залива Храгона, и у меня не было другого выбора, как выйти на берег в саду какого-то храма. Там, вдыхая аромат ночных алых лилий, я продырявил папирусную лодку и затопил ее в черной воде у пристани храма.

В саду я встретил священника в красном одеянии, который обратил на меня не больше внимания, чем на крадущегося кота. Наверное, после заката сюда часто приходили верящие, а еще чаще, похоже, любовники, назначавшие свидания в кустах.

Было около полуночи, когда я добрался до своего дома и обнаружил, что во двориках нет света. В любое время ночи в Пальмовом квартале это было неестественно, поэтому я вошел с осторожностью. В этом не было нужды: насилие побывало здесь до моего появления.

Наружные двери были сорваны с петель, над внутренними надругались подобным же образом. Везде валялись содранные занавеси и черепки разбитых сосудов, а черный пес, которого держал один из моих охранников-моряков, с перерезанным горлом валялся в канаве на улице — забота уборщиков мусора. Не осталось и следа от Кочеса и моих людей, а о судьбе женщин можно было только догадываться.

У меня было столько врагов, что я не мог с уверенностью сказать, кто были эти гости. Я стоял оглядываясь, когда услышал какой-то звук, а обернувшись, увидел у своего локтя маленькую фигурку — одну из девушек с кухни.

— Мой господин, — пролепетала она, — о, мой господин!

Ее заплаканное лицо было искажено слезами и страхом, она боялась даже меня. Я усадил ее на широкий край фонтана и дал глоток куиса из серебряной фляжки, которую проглядели погромщики; большинство других ценностей и спиртные напитки исчезли. От изумления, что ей прислуживает хозяин дома, девушка пришла в себя и без вступлений поведала мне о том, что случилось. Беда явилась в предрассветные часы, когда она уже готовилась зажечь огонь в печи и наносить из общественного колодца воды в чан для мытья. Охранники-хессеки перешептывались и вообще вели себя странно (скорее всего, подумал я, они прослышали, что меня увезли на болото). Однако несмотря на возбуждение, а может быть, из-за него, часовые не были настороже. Наружные ворота вдруг распахнулись, и двор был запружен чужими людьми. Они звали меня, но, не получив ответа, выдернули перепуганных домочадцев из постелей или из уголков, куда те попрятались. Девушка многого не видела. Привыкнув к неприятностям с нежного возраста она нашла укрытие в большом чане, который питал краны в ванной. Этот чан был ей хорошо знаком — по утрам она должна была приносить девять кувшинов воды из колодца, чтобы наполнить его. Ночью он был наполовину пуст, и она, свернувшись в нем, прислушивалась к звукам погрома. Чужаки избили Кочеса и хессеков и забрали их с собой, обыскали все комнаты, а потом обшарили и соседние дворы. Не найдя меня, они обратились к моей собственности: выпили спиртное, изнасиловали женщин из кухни, которые, как пуритански заявила девушка, будучи все как одна шлюхами, недвусмысленно выражали одобрение и удовольствие. Наконец, когда все стихло, моя девушка набралась храбрости и вылезла из чана. Она нашла кругом хаос, как и я, и никого, кроме нескольких перепуганных соседей, большинство из которых разбежалось. Она осталась, чтобы предупредить меня.

Итак, она оказалась более храброй и проворной, чем все остальные вместе взятые, и я отдал ей серебряную фляжку и еще немного денег, которые у меня оказались с собой, — неравноценно наградив ее за отвагу. Но она вспыхнула и вернула мне деньги, сказав, что любит меня и только поэтому так поступила. Бедняжка, я едва ее замечал — тощую, маленькую, смуглую девчонку из бедной масрийской семьи; ей было немногим больше тринадцати. Фляжку, однако, она не попыталась мне вернуть. Я решил, что жизнь научила ее ставить прагматизм выше яств. Я спросил ее, не может ли она сказать, кто были эти захватчики, и она сразу ответила:

— Они были одеты в желтое с черным — цвета гвардии Баснурмона Храгон-Дата, наследника императора. Все знают эту осиную расцветку.

Я отправил девочку домой, после того как она удивила меня признанием, что таковой у нее есть. Затем я подобрал более или менее ценные вещи, вероятно, случайно пропущенные мародерами Баснурмона, и отправился, не переодеваясь, как был, в грязи Бит-Хесси, прямо в ближайшие наемные конюшни.

Человек, открывший мне, казался достаточно невинным, по он уже знал о том, как солдаты обобрали мой дом, и нервничал, задавая вопросы, ответа на которые не получил. За связку монет я взял у него лошадь и через час после полуночного колокола уже пересек яркие улицы Пальмового квартала и стучался в бронзовые Ворота Лисы на холме под названием Столб, у входа в Цитадель.

Там было три или четыре приличных комнаты, центральная — большая, хорошо обставленная, мало похожая на солдатскую казарму, скорее — комната командира. Лампы светились таким же простым и приятным светом, как цвет желтого вина в хрустальном графине. На желтоватых стенах висели мечи из булатного алькума, коллекция щитов, а также луки и копья для охоты или войны; а на одной стене висела шкура леопарда, которого Сорем убил сам и гордился этим. Я и сам бы не стыдился, убив такого. Было что-то немасрийское в отсутствии пестроты, но это не было неприятно. Лишь тканые тинзенские коврики пестрели всеми цветами, которых не было у ламп, а чаши для вина из полированного малахита не потерялись бы и на парадном столе Зррана в Эшкореке. Светло-серая гончая лежала у открытых окон, там, где с каменной веранды дул прохладный бриз. Из казарм раздавались приглушенные звуки, которые смешивались с шелестом резко пахнущих лимонных деревьев в садике под окнами.

В Цитадели, как и повсюду в восточном Бар-Айбитни, спать ложились поздно. У Ворот Лисы было нетрудно получить позволение войти; оказалось, Сорем слышал о мародерах. Несколько его людей были отправлены на помощь мне, а страже у ворот заранее велели меня впустить. С тех пор, как мы расстались с взаимными любезностями на Поле Льва, необычайные события произошли в Цитадели, как мне предстояло узнать.

Вошел Сорем, нисколько не заспанный, одетый в обычную форму джердата.

Его лицо было напряженным, настороженным, но он улыбнулся мне с таким мальчишеским возбуждением, что это больше, чем что-либо другое, сказало мне: затеяна новая игра. Какая-то девушка налила нам вина и вышла, а мы, по-масрийски, стоя пили в молчании первую чашу, чтобы показать винограду, как мы ценим его дар.

После этого Сорем сказал:

— Я обязан тебе жизнью и торжественно обещаю безопасность. Кроме того, тебе следует сразу знать, что ты стоишь на земле, объявленной вне закона.

— Почему вне закона?

— В Цитадели стало известно о действиях Баснурмона, и джерды присягнули мне, — сказал он просто. — По меньшей мере, это сделали мои собратья-командиры джердов в здешнем гарнизоне и подчиненные мне офицеры, но я думаю, что солдаты не имеют ничего против меня и предпочитают меня Баснурмону, что означает — все пять джердов, расположенных сейчас в Цитадели, перешли под мое командование. Это поразительное событие остается в секрете от города благодаря лояльности моих людей. Кажется, они готовы ради меня рискнуть своим местом и даже жизнью. Но в сущности, Вазкор, Столб сейчас так же вне закона, как и Старый Хессек на болоте.

Я залпом допил остатки своего вина. Это совершенно совпадало с планом, который созревал у меня, и я был почти готов поклясться, что чей-нибудь бог приложил к этому руку.

— А что ты знаешь про Старый Хессек на болоте? — спросил я.

Он был крайне удивлен.

— Название, которое ему здесь дали, говорит само за себя — Крысиная нора. Вместилище злодейства и загнивания. Там придерживаются старой хессекской веры, какой-то гнусной магии, включающей человеческие жертвоприношения. Со времен моего деда, масрийца, который завоевал юг и построил этот город, масрийские законы пытаются насильно остановить эту деятельность, вытащить этих людей из болота и искоренить жестокости, которые они практикуют.

— А что вы предлагаете им вместо болота? Рабство у масрийских хозяев?

Или жизнь бродяг на ваших роскошных улицах?

— Это не моя вина, Вазкор. Императорский указ запрещает использовать масрийцев, а налог на Бит-Хесси обеспечивает Бар-Айбитни рабами. Каждый год он забирает в рабство три сотни детей из Старого Хессека, больше всего в шахты на востоке. Жрецы Крысиной норы не возражают. В самом деле, я слышал, говорят, что их болото не может прокормить больше детей, чем у них остается, и этот налог предотвращает голод. Конечно, это жестоко. Я не стал бы скреплять этот указ своей печатью, если бы я был хозяином Малинового дворца.

Я улыбнулся. Он еще не выдавал своих амбиций, без сомнения, он научился их скрывать. Однако теперь, когда открылись подлые намерения Баснурмона, а Цитадель присягнула Сорему, зазвучали голоса, которые неслышно перешептывались в нем в течение двадцати лет.

Должно быть, впервые я хорошо разглядел его в ровном свете лампы, так ясно и близко.

Он был немного ниже меня ростом, по телосложению мы могли бы быть братьями. Жизнь у нас обоих не была гладкой. Его ладони затвердели мозолями от меча, лука, лошадиной сбруи, а на предплечье я заметил неровный белый шрам — любовная отметина кабаньего клыка, если я не забыл, как сам охотился. Он напомнил мне меня самого. Его голубые глаза в иные моменты напоминали мне совсем не о нем: на лице масрийского принца сияли глаза проклятого племени дагкта. Мне вспомнилось кое-что еще общее для нас: нелюбимые и не любящие нас отцы; матери-изгнанницы, не желавшие терпеть животную похоть мужей; права, принадлежавшие нам по рождению, но отнятые, а в случае с Соремом — отданные другому…

Эти горькие параллели в наших жизнях уводили меня куда-то, и, вернувшись из Бит-Хесси, я понял куда: я должен вмешаться в династические дела Храгонов, искупить свое прошлое настоящим Сорема, захватить власть и пользоваться ею. А сделать это у меня есть веская причина: я найду ту, что охотилась за мной в болотном городе, — белую ведьму в ее хитро сплетенной паутине — и уничтожу ее.