Белая ведьма (№3) - В поисках Белой ведьмы

Я редко оставался один так долго. Таким одиноким душой и разумом, да, но кто же не оставался? Рядом никого не было. Ни толпы, ни свидетелей, ни женщины, на которую можно было бы лечь, ни мужчины, чтобы подраться, ни врагов, чтобы перехитрить. Здесь была только тишина. Звуки и формы, которые я видел, были производными от этого ландшафта. Не летали птицы, не выли волки. Когда по горам проползала тень, легкая, как взмах крыла, — это проплывало облако.

Первая ночь. Я наскреб мха и сухих корней, чтобы развести в пещере костер. Отколов кусок от неподвижного водопада, я стал сосать эту безвкусную сосульку. Каким-то странным неопределенным образом я почувствовал холод, а мои руки тряслись от голода. Я погрузился в сон, и мне снилось, как в рассказах голодающих людей, жареное мясо, горы хлеба и причудливая стряпня городов. В этих снах я жадно ел, набивая свое брюхо, и никак не мог насытиться. Перед рассветом я со стоном проснулся, дрожа. Голод усилился. Это напоминало мне чуму, и вскоре, когда силы опять покинули меня, я снова погрузился в сон.

Проснулся я около полудня, слишком слабый, чтобы двигаться, за исключением тех случаев, когда мне надо было отползти в угол, чтобы облегчиться. Мой живот был пуст, но, как если бы я ел гнилые фрукты, меня несколько раз пронесло, в животе все бурлило, хотя изнутри я уже был, как выскобленная тыква.

День перешел в ночь.

Я лежал на спине, мой шрийский плащ, сложенный, служил мне изголовьем. Я задумчиво смотрел наружу, минуя взглядом почерневший пепел моего костра, на огромные алмазы звезд: некоторые из них были голубоватые, а другие — зеленоватые и розовые. Моя голова была ясна. Я даже не боялся. Я знал, что не умру, хотя меня начинало интересовать, что со мной станет. Может быть, при помощи Силы я смогу притащить себе пищу — выманить какое-нибудь животное из его зимнего логова или привести человека мне на помощь. Однако, попытавшись сконцентрироваться, я осознал, что внутри меня только пустота непригодного для использования мира. Ни шороха жизни. Теперь линия берега тянулась на восток. Передо мной, на севере, был другой выход к морю, но как далеко, сотни миль, дни пути… Мой разум помрачался, когда я думал об этом, и по телу растекалась слабость. Моя… Сила была совсем маленькой и еле теплилась, как искорка пламени. Замерзшие руки одеревенели и побелели. Если так будет продолжаться и дальше, то пальцы отвалятся, но вырастут ли новые? Некоторое время назад я предчувствовал испытание, оно даст мне знание, которого я должен достичь. Было ли все происходящие вот этим испытанием, этим знанием: голодание, ослабление моего физического состояния до рвоты, до положения беспомощного полуобмороженного младенца, лежащего на земле в пещере?

Со временем боль прошла. У меня совсем не осталось сил, их хватило только на то, чтобы доползти до входа в пещеру и взглянуть на белую долину, на давящую блеклость гор, дымящихся как котел. Возможно, это были вулканы. Я держал в руках найденную кость. Меня уже не интересовало ни мнимое будущее, ни трудности настоящего. Я думал. Я постигал непостижимые символы бесконечности, невидимые символы надира.

Ощупывая кость и размышляя над ней, я пришел к пониманию ее истории, ничтожной и призрачной. От этих раздумий я пустился в другие, где сталкивались земля и небо, прекращение существования и вечность, люди и боги. Я обрел покой — покой, которого не знал прежде и который покинет меня в будущем, потому что я не верил, что можно долго пребывать в безмятежности, этом чуждом людской душе состоянии, и в то же время обитать в человеческом мире. Мне казалось, что я проник в глубочайшие тайны моего «я» и всего сущего, возможно, так оно и было на самом деле. Это была цена, которую я платил жизни и живому, потому что когда я снова оживу, я должен буду забыть их. В мифах многих народов пророк идет в пустыню, в безбрежные просторы песка и снега, или поднимается на бесплодную черную гору. И когда он возвращается к людям, его глаза горят вдохновенным огнем, а лицо становится совершенно другим. Он рассказывает людям, что видел Бога. Мне хочется думать, что Бога, если он вообще есть где-нибудь, надо искать только в людях. Самородок золота ищут среди грязи. Мне также хочется думать, что пустыня, на мгновение или на вечность, очистится от грязи. Возможно тогда, вернувшийся пророк сказал бы не «я видел Бога», но «я видел себя».

Прошло около пятидесяти дней вместе с тем временем, что я провел в пещере, но я не уверен в том, как никогда не буду уверен до конца в тех тайнах, что я познал там.

Конец ритуала был очень простым.

Казалось, я очнулся от приятного сна без сновидений. Поднималось солнце, и столб водопада стал оттаивать с восточной стороны. Яркие капли понеслись вниз к водоему. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни темноты, ни слабости. Действительно, я ощущал себя нормальным, сильным и энергичным. Мой ум был ясен, а тело готово для дальнейших действий, которых я потребую от него. Вот это-то и была явная нелепость, и я знал, что это — явная нелепость: мечтательное состояние прошло, я снова был простым человеком и рассуждал, как человек. Однако попытаться стоило. Я встал, потянулся, и мои полнокровные артерии с пением отозвались во мне. Мне было холодно, но я чувствовал, как каждая частичка моего тела мучилась от неподвижного лежания больным здесь, на обледенелой земле. Минуту спустя я выбежал из пещеры и бегом пересек долину туда и обратно.

Я никогда не был в более хорошей форме. По-моему, я прыгал в снегу как клоун. Я вспомнил Сгинувшую Расу.

Сгинувшая Раса не ела. Я очень легко вспомнил невероятные рассказы Демиздор, вспомнил о Сарвре Лфорн с фруктами из драгоценных камней, о несуществующих отхожих местах… Да, они не ели, не избавлялись от побочных продуктов переваривания пищи — двух жестокостей природы, без которых не может обойтись человек. Вспомнил свой стыд, потому что не был свободен от таких неотъемлемых свойств организма. А теперь? Теперь я был одним из них. Заговорила кровь. Кровь моей матери, ибо она, как белый призрак, была явным потомком того Потерянного народа с белыми волосами и белыми металлическими глазами.

Я медленно вернулся к пещере, опустился на пол и развязал свою котомку. Достав серебряную маску, которую подонки Ланко в ужасе швырнули мне, я долго пристально смотрел в ее пустые глазницы.

Возможно, все началось с нее, вся моя Сила, с ее расы, с их наследственности во мне. Может, во мне вообще ничего не было от отца, кроме физического сходства, нескольких воспоминаний о нем, оставшихся в клетках моего мозга, — короткие вспышки его честолюбия, которое как раз предшествовало моему появлению. Не считая этого, мои способности, по-видимому, перешли ко мне от нее. Даже в тот раз, на скале крепости у Эшкорека, когда я думал, что это его тень и его желание ведут меня, когда я вдруг заговорил на чужом языке, как если бы он был мне родным, даже тогда, вероятно, это было просто проявлением Силы, перешедшим как наследство от нее, Силы, взорвавшейся во мне, потому что это был благоприятный момент и потому что я нуждался в ней.

Казалось, что память о моем отце Вазкоре покинула меня.

Три дня спустя, глубоко вдыхая холодный воздух и не нуждаясь больше ни в какой другой субстанции, чтобы питать себя, я отправился на север через хребты курящихся гор. Через пять дней, спускаясь с перевала, я заметил, что климат смягчился.

Я подошел к замерзшей реке, на середине которой зияла полынья, достаточно узкая, чтобы сильный человек мог ее перепрыгнуть.

Пройдя от этой реки еще семь дней, я подошел к сосняку, а затем встретил рощу черных дубов, обвитых зеленым плющом. С высокой террасы я увидел, как внизу на северо-западе море вдавалось петлей в сушу. Я направился туда и незадолго до вечера обнаружил на берегу небольшую деревеньку.

Синие тюлени резвились в полумиле от берега в лучах заходящего солнца. Люди — на расстоянии они выглядели обыкновенными людьми — около большого костра чинили сети. Я уловил запах жареной рыбы, который больше не волновал меня. В окнах домов светились желтые лампы.

Мне незачем было идти туда, и я, оставив в стороне это поселение, продолжил свой путь к месту, где, по моему мнению, находилось жилище Уастис. Я хотел получить ответы на свои вопросы и еще, возможно, желал ее смерти. Однако, любовь к живому — это любопытная вещь, и в определенные моменты она, как винные пары, ударяет в сердце и голову.

Вглядываясь в деревеньку на берегу, резвящихся тюленей, западное догорание низкого солнца, я понял, что для того, чтобы быть благодарным за свое рождение, мне нужно только одно — существовать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БЕЛАЯ ГОРА

Я двигался на север параллельно морю, оставляя его справа от себя.

Зима стала мягче, и местность изменилась. Вдалеке я увидел город с крепостными стенами и башнями. Над моей головой пролетали птицы. Я видел пастбища и виноградники. Сейчас все дремало под снегом в ожидании весны, которая раскрасит землю в другие цвета. Раза два я обнаруживал, что нахожусь на дороге: мимо проходили люди. Лохматые лошадки влекли кибитки с крышами из натянутых крашеных шкур. Какой-то парень в открытой колеснице бешено пронесся, будто спасаясь от некоей фурии, обругав меня за то, что я якобы оказался у него на пути. Колесница с большими колесами казалась довольно неуклюжей, она была обита бронзовыми бляшками. Возница — молодой мужчина с подрезанной на затылке светло-рыжей шевелюрой, — по-моему, выглядел как представитель племени моуи, но одетый как горожанин Эшкорека, хотя фасон платья в чем-то и отличался: обширный плащ из алой шерсти закреплялся на шее и спускался складками. На правом плече плащ завернулся, и был виден серый мех подкладки. Примерно через день после этой встречи мимо меня проехала в паланкине, задрапированном шкурами белого медведя, какая-то женщина. Сама она была закутана в другие белые меха. Ее волосы также были светлые, но все-таки темнее, чем у моийца. Она приказала своим носильщикам и трем конникам, сопровождавшим ее, остановиться. Один из всадников догнал меня, чтобы вернуть назад, к ней. Она хотела знать, кто я, куда следую и можно ли мне оказать какую-нибудь услугу. По-видимому, куда бы я ни шел, мне придется встречать женщин, подобных этой.

Я сказал, что я чужестранец. Она ответила, что заметила это. Язык, на котором мы говорили, каким-то странным образом напоминал мне городской диалект Эшкорека, хотя довольно существенно отличался. Она рассказала мне, что она — дочь знатного господина, хозяина земель, начинающихся за следующим холмом. Примерно в миле отсюда дорога сворачивала к его дворцу с розовыми башенками. Она пригласила меня, прервав мое путешествие, погостить у них. Когда я вежливо отказал ей, она рассмеялась. Так как я не назвал свое имя, она стала игриво звать меня Зерван, что на этом языке означало что-то типа «темноволосый незнакомец». Из этого я сделал вывод, что темные волосы здесь были необычным явлением.

В конце концов она коснулась пальчиками в белой перчатке моей руки и сказала:

— Позволь мне самой отгадать. Ты идешь из-за реки в Каиниум увидеть богиню. А! — с триумфом добавила она. — Он бледнеет! Значит, я права.

Не знаю, побледнел я или нет, вероятно, побледнел. Я, кажется, внезапно нашел то, что так долго искал, и это потрясло меня.

— Каиниум, — произнес я. — А какая там богиня?

Она улыбнулась, напуская на себя какой-то странный, доверительный вид.

— Я точно не знаю, мой дорогой Зерван. Ее зовут Карраказ.

Мое сердце сильно забилось в груди. Я сказал:

— Возможно, это та, что я ищу.

— Тогда иди, стремись к своей богине. Тебе надо преодолеть еще около двухсот миль, а затем — перебраться через реку. Но лучше оставайся со мной.

Я сказал ей, что всегда буду помнить ее доброту и то, как любезно она указала мне путь. Она поцеловала меня, и мы распрощались.

Двести миль, река, название Каиниум. Я предвидел несколько дальше этого: морской простор, и из этого моря поднимается белая алебастровая гора, как раз напротив города — россыпи домов на берегу.

Той ночью мне снился сон. Я спал в руинах сторожевой башни, а рядом сине-стальное море плескалось о берег среди плавающих льдин. Мертвую Малмиранет несли к ее гробнице, и ветер ворвался вовнутрь, чтобы разбудить меня во мне. Демиздор раскачивалась на шелковой веревке: ее шея была сломана, как шея птицы. Тафра с уже невидящими глазами умирала у меня на руках… Все это вернулось ко мне.

Затем, перед рассветом: полдень на холодном склоне, внизу — белый снег, вверху — белое небо, сзади — городская стена с пятнами копоти на ней. Между по-зимнему стройными деревьями, похожими на карандаши, едут верхом женщина и двое мужчин. Их черные одежды и стрелы на металлических масках яркими пятнами выделяются на окружающей их белизне. На мужчинах серебряные маски, изображающие птицу Феникс, но отличающиеся от тех, что я видел в Эшкореке. Лицо женщины закрыто изображением кошки, сделанным из теплого желтого золота с зелеными драгоценными камнями около глаз. В заостренных ушах маски покачиваются изумрудные серьги. В белокурые волосы женщины вплетены золотые нити.

Всадники въезжают в деревеньку из жалких лачуг. Это жилища Темных людей, многочисленного порабощенного народа Длинного Глаза. Я видел серо-оливковые грубые лица, сальные иссиня-черные волосы. Подошла какая-то старуха. Женщина слезла с лошади и вошла со старухой в лачугу.

Это было то, что я мог разглядеть во сне издалека. Теперь что-то потащило меня ближе, в двери. Как сквозь дымку я увидел женские «прелести»: кровь, боль, отвращение. Старуха, похожая на черную жабу, склонилась над своей работой. От того, что она делала, меня выворачивало, но я не мог отвести взгляд.

Богиня Уастис застонала только однажды. Она храбро терпела, пытаясь освободиться от меня в хижине знахарки.

День сменился ночью, ночь — предрассветными сумерками.

Белокурая женщина шевельнулась. Она прошептала: «Все?» Ее голос был очень молодым (трудно представить — тогда она была девушкой), очень молодым, но усталым, изможденным болью.

Черная жаба раболепно согнулась и произнесла:

— Нет.

Уастис спросила:

— И что теперь?

Она уговаривала себя потерпеть, как это делает мужчина, когда ему сообщают, что зонд должен пройти еще глубже, чтобы освободить наконечник копья из его тела.

Старуха-жаба сказала:

— Ничего теперь. Будет ребеночек. Его нельзя отделить от тебя.

Уастис вздохнула, и только.

Однако ее отчаянное неприятие, исходящее из ее мозга, раздирало мое сердце, сжигало его. Это отрицание сушило меня. Она вырезала бы свою матку ножом, если бы таким образом могла избавиться от меня.

Я проснулся в поту. На моих щеках чувствовалось что то соленое, но не пот и не брызги моря. Это были слезы. Однажды научившись, люди быстро привыкают плакать. Я подумал: «Ну, я давно все это знал, — что она меня ненавидит. Хотя я и не знал, что она решилась выковырять меня с помощью костяных инструментов, я мог бы доказать это. Но я живу, я живу, а она — рядом и будет отвечать».

Я впал в состояние подавленности, как будто меня окутали черным плащом.

Я поднялся и отправился на двухсотмильную прогулку к реке и Каиниуму.

В этих местах погода была ближе к весенней: все еще зима, но более мягкая.

Я прошел через несколько городков, в них было что-то от северо-восточного стиля, который запечатлелся в обрывках воспоминаний о моей боевой юности. Белые сводчатые галереи, высокие башни, которые не казались теперь мне такими уж высокими, яркие крыши из разноцветной черепицы. В западных землях и внутренних областях континента существовала некая форма правительства — какой-то принц или кто-нибудь еще в этом роде, сидящий весь день на заднице и приказывающий то и это. Здесь, вдоль побережья, была провинция, раскинувшаяся далеко и довольно дикая. Эти перлы информации я подбирал из сплетен, когда проходил через поселения. Но меня интересовали новости другого рада.

Я много слышал о ней — о богине Карраказ. Чем ближе я подходил к устью реки, тем больше слухов долетало до меня. Каиниум — грязная беспорядочная земля. Законы там соблюдаются меньше, чем на провинциальном побережье. Он стоит там, где все и вся околдованы. Если кто-нибудь и возвращается оттуда, то с козлиными ушами или превращенным в тепловодного тюленя. Причиной всему обиталище богини — белая гора, поднимавшаяся из океана. Временами по воде пролегала дорога, по которой можно было дойти до горы с берега, а временами море покрывало эту дорогу и смывало несчастных путников в пучину. Если человек был болен, он мог рискнуть отправиться в это путешествие. Считалось, что люди с тяжелыми заболеваниями на последней стадии возвращались совершенно здоровыми, вероятно, если до этого у них не вырастали козлиные уши или они не превращались в тюленей.

В округе на десять миль от устья реки города уступали свои позиции деревням. Здесь говорили на другом диалекте, и Каиниум тоже назывался по-другому — это слово значило «Потерянные дети». Люди не вникали в смысл этого названия. Старые рыбаки так объяснили мне его происхождение: чтобы умиротворить богиню, обитающую на море, в жертву были принесены младенцы. А я подумал про себя: «Только один, и он здесь».

Выше к устью земля шла на подъем. Древняя дорога, когда-то мощеная, разбитая и заросшая травой, а теперь вся заваленная снегом, привела меня к месту, где река впадала в море. Заснеженные леса спускались к реке, которая красновато блестела в лучах заходящего солнца. В ширину устье было около трех миль. Только одна единственная маленькая деревушка примостилась внизу, под защитой леса.

Я не собирался идти в эту деревню. Мне незачем было идти туда: ни пища, ни какое-то особое убежище на ночь были не нужны мне, я привык обходиться без этого, к чему меня как раз и приучили в дни моей жизни в племени. Но проходивший мимо человек, гнавший шесть курчавых пегих коз, посчитал, что я направляюсь в деревню, и речисто пригласил меня пойти туда вместе с ним. Выяснилось, что в деревне было что-то вроде импровизированного постоялого двора и его владелец был братом пастуха коз.

Этот постоялый двор был бедным заведением, рассчитанным на любителей выпить и редкие случайные корабли, направлявшиеся к городам вверх по реке. Стены были раскрашены в красно-коричневую клетку. С балок свисали бобы и лук-салат, над очагом коптилась рыба, а под ногами путались собаки.

У меня не было денег, и в конце концов мы сошлись на обмене моего шрийского плаща, грязного, но все еще годного для носки, на хлеб и пиво, которое мне не понадобилось, а следовательно, я и не притронулся к ним, и шаткую кровать наверху.

В таком местечке незнакомое лицо всегда является источником шума. Для этого народа с соломенными шевелюрами особый интерес представлял цвет моих волос. Темноволосые люди приходили из внутренних областей континента. Мне сказали, что у их принца волосы были, как мои, цвета воронова крыла. Им я сказал, что родом из некоего города, где прослышал о дальнем юге. Они ничего не знали о дальнем юге. Мое новое имя, приспособленное к местным условиям, даже в этом диалекте осталось неизменным. Это было имя, которое подарила мне дама в паланкине. Зерван — Темноволосый незнакомец. Мысль, что я вступаю во владение колдуньи, облаченным в имя моего отца, начинала нервировать меня. У меня не было права красть это имя после всего того, что она украла у отца, а может быть, у меня вообще не было права ни на что, принадлежавшее ему. Я пойду к ней как незнакомец.

Жители деревни были люди приветливые, не тупые, какими часто кажутся чужестранцы, но сообразительные и любопытные. Они поняли, что я собираюсь за реку, но ничего не сказали насчет этого, за исключением одного человека, предложившего отвезти меня в своей рыбачьей лодке до мелководья, но не дальше. Смогу ли я перейти остаток реки вброд? Я поблагодарил его, сказал, что смогу, и поинтересовался, чего он так боялся.

— Что ты не боишься, ясно, — сказал он, — иначе не пошел бы туда.

— Дикая земля, — сказал я. — Город потерянных детей. Остров на море с волшебной дорогой туда. Колдунья — богиня.

— Потерянные дети, — сказал он. — Да.

Тишина нависла над нами. Девушка-служанка, которая весь вечер пододвигала ко мне мою нетронутую еду, а затем я отодвигал ее, произнесла:

— Один ребенок был отсюда. Мне было три года. У сестры моей матери родился мальчик. Он был белокурый. Сестра моей матери сказала: «Госпожа отметила его». Она положила младенца в плетеную колыбельку, пошла через реку, пришла в Каиниум и оставила его там. У тети было десять детей, и восемь из них были мальчиками, так что не велика потеря.

— Ты хочешь сказать, — произнес я, — что богиня претендует на белокурых детей как на своих собственных?

— Эта девушка не знает, что болтает, — сказал человек с лодкой.

— Это никому не вредит, — сказала девушка. — Кто будет слушать меня? Входная дверь позади нее открылась, впуская порыв злющего ночного ветра. Тот, кто пришел из ночи, заставил меня похолодеть.

Он был примерно моего роста, тоже сложенный как воин, хотя слишком изысканный, как любая серебряная статуя в Бар-Айбитни. Он вышел на место, освещенное масляными лампами.

Его юное лицо, надменное, но привлекательное, было чисто выбрито, белоснежная кожа, белокурые волосы до плеч. Его сверкающие одежды были сшиты из редкостного белого шелка. Но больше всего привлекали внимание его глаза, которые сверкали на лице, как два отполированных алмаза.

Служанка закричала, напуганная таким внезапным появлением, совпавшим с ее словами.

Повернувшись как пантера, он тихо сказал ей:

— Не бойся. Я не причиню никому из вас вреда.

Затем он посмотрел прямо на меня.

Что-то задвигалось в глубине его сверхъестественных глаз. Это было подобно тому, как смотреть на белый огонь. От его взгляда нельзя было спрятаться. Колдовские глаза.

Он в совершенстве, как местный, говорил на диалекте этой деревни, чего я не ожидал от него. Теперь он резко обратился ко мне на диалекте не менее совершенном:

— Sla, et di.

Это был язык городов, на котором я говорил в Эшкореке, но какой-то более древний, в своей первоначальной форме. Он грубо сказал: «Как я установил, ты здесь».

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять его, ибо я, как и все остальные в комнате, был ошеломлен его появлением, неприятно совпавшим с рассказом девушки.

— Et so, — произнес, наконец, я («Я здесь»).

Деревенские жители, уловив, что от него прямо пахло опасностью, быстро пришли в себя и сориентировались в обстановке. Рыбак с лодкой, сидевший рядом, кивнул мне и вышел. За соседними столиками стали играть в кости и возобновили разговор. Только служанка убежала к своим горшкам и сковородкам, чтобы спрятаться.

Белый человек подошел и сел лицом ко мне. Он был хорошо одет: рубашка из ткани, похожей на бархат. Вся его одежда была белой.

— Ну, — сказал он на знакомом и в то же время незнакомом языке, — ты хорошо владеешь языками, но ты не съел ужин, который эти достойные люди оставили тебе. — Я ничего не сказал, глядя на него. — Давай, — произнес он. — Говорят, это хорошее пиво.

— Если оно такое хорошее, — сказал я, — пей его. Я разрешаю.

Его лицо, почти слишком красивое, могло бы сойти за женское, но в нем было чересчур много металла. На его белоснежной коже не было ни шрамов, ни пятен, ни каких-либо других недостатков. — Я не нуждаюсь в пиве и хлебе, — сказал он, обращаясь ко мне. — Я питаюсь пищей богов. Воздухом.

Что-то блеснуло у него над переносицей. Маленький зеленый треугольник, какой-то драгоценный камень невероятным путем инкрустированный под самый верхний слой кожи. Естественно, эта причудливая операция не оставила никаких следов на его быстро заживающем теле.

— Она родила тебя? — медленно спросил я.

Если бы я позволил, мои руки задрожали бы при мысли, что передо мной единокровный брат, один сын, которого она оставила для себя.

— Она? — коротко спросил он. — Кто это она?

— Карраказ.

— Нет, — сказал он. — Она моя Джавховтрикс. Я просто капитан ее гвардии. Меня зовут Мазлек в честь того, кто когда-то охранял ее, пока его жизнь не угасла. Так должен делать и я.

— Но ты не можешь умереть, — сказал я. — Или можешь, Мазлек, капитан гвардии этой суки?

Его глаза распалились, распалились добела. Затем он улыбнулся. Он был испорченным отродьем, но сильным испорченным отродьем, отродьем с Силой. — Не оскорбляй ее. Если тебя расстраивает мысль, что я бессмертен, то могу заверить, что это не так. Не совсем так. Не так, как она. Она взращивает прекрасные стада, но в нас нет ее крови. Только в одном человеке она есть.

— Значит, она послала тебя, — сказал я. — Она предвидела мое появление с помощью колдовства и спустила своего пса.

— Чего ты хочешь? — произнес он. — Подраться со мной?

Он был моложе меня, возможно, на три или четыре года моложе. Когда я был в том возрасте, в котором он учился творить чудеса, я вовсю мотался в битвах, охотясь и ревя среди палаток. А этот Мазлек выбился в начальство. — Я не хочу драться с тобой, — сказал я. — А думаю пойти наверх и поспать. Что ты тогда будешь делать?

Он сказал:

— Иди наверх и ложись спать, а потом посмотрим. Мне было интересно, нападет ли он на меня, когда я повернусь к нему спиной.

Но он намеревался играть в эту игру по моим правилам. Что же касается людей, бывших в помещении, то они старательно проигнорировали наш иностранный разговор и наше расставание.

Я прошел наверх в темную маленькую комнатку, дверью которой служила кожаная занавеска. На широком подоконнике стояла масляная лампа, освещавшая деревянный топчан с ворохом тряпья на нем (это была кровать) и ночной горшок в углу. Этот ночной горшок позабавил меня. Я поставил его там же, где он стоял, до того как я споткнулся о него при входе. Затем я лег и доверился своим чувствам, которые так волшебно подействовали на меня, что я погрузился в сон.

Мне следовало предвидеть это. Подкравшись ко мне, как большая белая кошка, он занес нож над моим сердцем. Но до того как я проснулся, прорываясь сквозь океан тьмы и огня, Сила во мне среагировала быстрее моего тела. Я едва осознал это, а Сила, вырвавшаяся из меня, отбросила нож вверх так, что он воткнулся в потолочную балку, а моего противника ударила так, что он отлетел к стене.

Я слез с кровати, подошел и встал над ним. Рискуя повторить случай с Лели, я произнес:

— Если ты владеешь Силой, то почему пользуешься ножом?

— Я подумал, что если я воспользуюсь Силой, то это разбудит тебя, — сказал он.

Это не было правдой. Я понял, что он не был настолько магом, как хотел внушить мне.

Сжавшись, он взглянул мне в лицо и довольно спокойно произнес:

— Нет, я не ровня тебе. Убей меня, если хочешь. Я подвел ее.

— Значит, она послала тебя казнить меня?

— Нет. Она не знает, что я пришел сюда. Она разгневается. Ее гнев будет ужасен, но ты не можешь бояться того, что любишь, не так ли, Зерван? Должно быть, он узнал мое имя внизу. И хотя он не спрашивал, но, конечно, уж непременно заметил, что это была скорее маска, чем имя.

— Ты любишь ее.

— Не в том смысле, как ты подумал, — сказал он. Он дружелюбно рассмеялся, — не в том смысле.

Я вспомнил Пейюана, черного вождя, который был с ней у того, другого моря. Он сказал, что не желал ее, а только любил. «Это выглядит так, будто она привязывает их, — подумал я, — не посредством фаллоса, — это можно забыть, — но душой и разумом».

— Ты догадался, — произнес я, — что я пришел сюда, чтобы видеть ее.

— Да. И она догадалась тоже.

— Сколько еще бесплодных покушений на мою жизнь ты собираешься предпринять?

Он пожал плечами. Теперь я вспомнил о Сореме. Он обладал Силой, но не в достаточной мере, можно было легко забыть, что он был волшебником. Однако, если бы мне потребовалось доказательство, что Сила может быть отпущена любому человеку, а не только богам, то он был бы этим доказательством. Об этом знала и она, моя мать. Как сказал ее Мазлек, она воспитывала прекрасные стада. Когда он повернулся, свет заиграл на Нем. Вся эта белизна выглядела нереальной.

— Я поклянусь тебе в верности, — сказал он. — Согласен, мой господин Зерван?

— Очень хорошо, — сказал я, — но тебе лучше вернуться к своей Джавховтрикс. Расскажи ей, как я близок.

— Она знает об этом. Думаю, мне надо отвести тебя к ней.

— Ты дурак, — сказал я, — если полагаешь, что сможешь справиться со мной.

Он подошел к двери и поклонился мне.

— Завтра, — сказал он, — на восходе солнца, внизу на берегу. Приятных сновидений, Зерван.

Задолго до того как поднялась деревня, или, возможно, пока она намеренно дремала, я встретился с ним на берегу устья реки. На востоке над морем бледно-лиловое сияние обещало рассвет. Все еще было окутано прозрачной дымкой, даже снег, даже белокурые волосы идущего навстречу мне человека. Будто вспомнив, что ему всего семнадцать лет, он вприпрыжку несся по плоским камням, так что они отскакивали в воду. Завидев меня, торжественный и напыщенный, Мазлек показал на рыбачьи лодки и широкую реку.

— Нам ведь нужна лодка, правда, Зерван?

— Я бы предпочел путешествовать в лодке. А где судно, на котором ты приплыл?

— Я? — он вскинул брови.

Теперь он напоминал мне Орека и Зренна. Было ли это его даром — вызывать образы из прошлого? Он говорил, что она даже назвала его в честь какого-то телохранителя, который умер за нее.

Но вот, покончив с пререканиями, он пошел вниз по берегу на лед, затем вступил на воду реки. Он был беззаботен, этот ублюдок, прогуливаясь туда-сюда, будь он проклят.

Вскоре он повернулся и посмотрел мне в лицо. Его ноги балансировали на легкой зыби реки.

— Вот так я пересек ее прошлой ночью, — с упреком сказал он. — Не пытайся притворяться, что не можешь сделать того же.

— Она хорошо тебя обучила, — сказал я.

— Как только нас отнимали от груди, мы шли к ней, — отозвался он. — К Пугающей незнакомке, Ужасу Каиниума, — он прыжком повернулся назад, проворный, как змея, и пустился бежать по воде прочь от меня.

Я озирался вокруг, как дурак, ища моего вчерашнего друга, предлагавшего мне лодку, но, конечно, его не было видно. Прошлым вечером постоялый двор был очень оживленным, а позже ночью, когда я, прислушиваясь, лежал без сна, очень тихим.