Они тащили волоком какой-то длинный сверток. Остановились и, собравшись в кружок, о чем-то коротко пошептались. Один из них пнул сверток ногой. Оттуда послышался сдавленный стон. Тот, зло оскалившись – при луне блеснули зубы, – ударил по мешку короткой дубинкой. Они, разумеется, не подозревали о присутствии посторонних всего в каких-то полутора десятках шагов от них. Раскачав сверток, они швырнули его с причала. Уже через несколько секунд все четверо, не оглядываясь, исчезли в ночном мраке.

Мы действовали без лишних слов.

Быстро сбросив одежду и сапоги, Дмитрий схватил конец веревки (словно по наитию, мы прихватили с собой моток корабельного линя – на тот случай, если придется перебираться через стены) и прыгнул в воду.

Почти сразу веревка задергалась. Не выпуская из поля зрения темноту позади нас, откуда в любую минуту могла появиться уже знакомая нам четверка (вдруг да им придет в голову проверить, не всплыла ли их жертва), мы с Орминисом потянули за нее.

Через полминуты мы выволокли сверток на камни пирса.

Вслед за ним на пристань выбрался Дмитрий.

Два взмаха ножа понадобилось Секеру, чтобы из разрезанного вдоль мешка вывалилось тело связанного по рукам и ногам человека с основательным кляпом во рту. Секер быстро освободил тело от опутавших его веревок, выдернул кляп и перевернул человека на живот, перегибая через колено. Из его рта хлынула вода. Спустя несколько секунд спасенный поднял веки.

– Парни, вы кто? – слабо шевеля губами, пробормотал он. – Или я уже на том свете?

Так Рихард Ван Дамм познакомился с нами, а мы – с Рихардом.

Мы рассказали ему нашу историю, разумеется, не касаясь вопроса, откуда мы и как сюда попали. Для него мы были всего лишь старыми товарищами, уже давно плававшими вместе и добывавшими пропитание перевозкой грузов и (прозрачно намекнули) контрабандой.

Рассказали мы ему и о постигшем нас несчастье.

Совет толкового местного жителя, тем более имеющего отношение к криминалу, был нам нужен как воздух, а на мнение Рихарда в делах определенного рода можно было полагаться.

Мы пошли на некоторый риск, доверившись ему. И подталкивал к этому не только расчет на простую человеческую благодарность – мы, за свою жизнь повидавшие всякое, не имели иллюзий на этот счет и знали, что спасителей тоже иногда предают. Куда больше значило то, что мы для него остались единственной надеждой и защитой: вся небольшая воровская шайка, в которую он входил, уже была на том свете, и сделавшие это были достаточной силой в ночном мире вольного города.

И он, подумав и почесав затылок, сказал, что берется свести нас с теми, кто может нам помочь.

По мере того как мы углублялись в лабиринт подозрительных кварталов Роттердама, наш проводник старался все больше держаться в тени, как бы невзначай занимая такое положение, чтобы между ним и улицей все время оказывались мы трое.

Хотя, надо сказать, узнать Рихарда в его нынешнем облике было очень непросто. Вроде совсем мало усилий: слегка подкрашенная и чуть по-другому зачесанная бородка, прикрытые шляпой волосы с фальшивой косичкой, несколько штрихов косметики (позаимствованной из небогатых Таиськиных запасов), – а почти ничего общего с тем бедолагой, которого мы вытащили из воды несколько дней назад.

Свернув в ничем не примечательный переулок, Рихард остановился и, оглянувшись, бросил:

– Здесь.

Нас обступили мрачные каменные дома со щелями слепых окон, напоминавших бойницы, покатыми крышами, крытыми потрескавшейся замшелой черепицей, и тяжелыми дверьми на массивных петлях. Полуразвалившаяся, давно заброшенная церковь отбрасывала на все это сумрачную, какую-то нехорошую тень.

– Куда это ты нас привел, приятель? – настороженно оглядываясь, спросил Секер.

Не отвечая, Рихард легонько постучал в одну из массивных дверей. За ней не раздалось ни единого звука, и я уже решил, что таинственные друзья Рихарда куда-то исчезли. Наконец осторожный голос тихо спросил:

– Кто?

– Открывай, Николаус. Это я.

Прошло около полминуты или минута. Из-за двери сочилось почти физически ощутимое сомнение.

Наконец негромко звякнул отодвигаемый засов, и дверь слегка приоткрылась. Выглянувший из щели неприметный человек мельком глянул на Ингольфа, потом на нас с Секером, опять на Ингольфа. Затем он вновь довольно долго изучал Рихарда и, видимо, удовлетворившись осмотром, наконец произнес, почти не разжимая губ:

– Привет, Кинжальщик. Давно тебя не было видно. Говорили, что ты помер вроде вместе с прочими… А это кто с тобой? – Это было сказано уже другим тоном – сухим и подозрительным.

– Это мои друзья. Они спасли мне жизнь, а вас этим самым, между прочим, избавили от крупных неприятностей. У них к вам дело! Открывай!

Человек исчез, не задвигая засов.

Через некоторое время лязгнула снимаемая с крюка цепь, и в темном дверном проеме появился полуобнаженный загорелый здоровяк с окладистой, черной как смоль бородой и сломанным носом.

– Хвоста не привел? – осведомился хозяин.

– Обижаешь, Ян, – фыркнул Рихард.

– Ну, добро… – Здоровяк еще раз окинул нас всех взглядом. – Заходите, раз есть дело. – Он посторонился, пропуская нас, выглянул на улицу, внимательно осмотрелся и захлопнул дверь.

На столе горела толстая сальная свеча в медном позеленевшем подсвечнике. В углу поскрипывал сверчок.

Из-за закрытых ставень пробивались тусклые лучики заката, но подсознательно мне казалось, что за стенами уже глубокая ночь – настолько соответствовала этому обстановка в старом доме. Первом настоящем воровском притоне, куда занесла меня судьба.

– Стало быть, хотите достать девчонок из тюрьмы, – подытожил Ян, выслушав наш рассказ (о, разумеется, сказано было далеко не все).

Он замолчал, принявшись вертеть в руках сточенный столовый нож. Молчание тянулось как густая патока.

– Ребята, вам их не отбить, там одной стражи человек двадцать будет, – с сочувствием и даже как будто с болью в голосе произнес хозяин. – У меня самого церковные брата безвинно казнили, а подо мной тогда двадцать головорезов ходили. Ничего сделать не смог… У инквизиторов аркебузы лучше армейских – винтовые, штучной работы. Ни один доспех не спасает, говорю вам, да и у самих панцири дай Господь! Было бы времени побольше, мы бы чего-нибудь сообразили…

За это время мы узнали довольно много. Узнали, что инквизиция ныне не та, что прежде, но еще сильна, и, если бы было побольше времени и другая обстановка, Мидару с Таей можно было бы попробовать выкупить.

Но дело это на контроле (правда, это было сказано в несколько более кратких и энергичных выражениях) у самого главного протоэкзекутора, а это такая скотина, такая скотина… Мы также узнали, что компания, к которой Рихард принадлежал и которую сейчас возглавлял Ян, – «честные воры» и контрабандисты, а их противники, пытавшиеся убить Рихарда, – мерзавцы, каких мало, не гнушающиеся убийствами и похищением девушек, которых продают мусульманским работорговцам («Ну прямо слышу нашего Тронка», – подумал я). И что их всех надо бы давно повесить, только вот среди ихних вожаков есть весьма влиятельные люди, даже один член магистрата и квартальный советник. Но все равно до них еще доберутся. Главного – что можно сделать для спасения наших женщин – мы не услышали. Затем Ян с Рихардом куда-то ушли, оставив нас на полчаса под присмотром двух угрюмого вида личностей.

– Вот такие дела, – грустно подытожил Ян, вернувшись. – Но чем смогу, тем помогу: Рихард мне вместо брата стал. Просто помогу – без денег. Но и вы тоже кое-что сделаете – вывезете отсюда Рихарда. Чем дальше, тем лучше, тут ему все равно не жить. – Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Когда мы вернулись, уже почти ночью, на постоялый двор и за нами захлопнулась дверь в апартаменты Ингольфа (четырехугольную низкую комнату с деревянным рукомойником на стене и двумя низкими окошками), Рихард, как мне показалось, преодолев немалое внутреннее сопротивление, тихо и неуверенно начал:

– Вот что я хочу сказать… Я, конечно, не лезу в ваши дела, но я так понял, что вам нужна зачем-то побрякушка одной из девчонок, – при этих словах он старательно отводил глаза. – Если хотите, я скажу Яну, он поговорит с мастером Гротом, так тот вам ее достанет. Ведь ему положено барахло смертников… Правда, амулеты всякие обыкновенно сжигают на костре у виселицы, но он-то, старый хрен, насобачился в этом деле, ему вытащить их – раз плюнуть…

Он запнулся, увидев окаменевшее лицо Ингольфа и его глаза, в которых – готов в этом поклясться – загорелся не фигуральный, а самый настоящий огонь… И я вспомнил услышанную как-то в трактире байку, из которой следовало, что мастер Грот – роттердамский присяжный палач.

А следующий день принес нам неожиданный сюрприз.

Уже после того, как мы проснулись и, наскоро прожевав скромный завтрак, собирались отправиться на шхуну, в дверь заглянул привратник и на ломаном немецком сообщил, что к мингеру Ингольфу пришла молодая девка.

На пороге появилась совсем еще юная женщина, еще не достигшая двадцати лет, синеглазая и золотоволосая.

На ней был длинный широкий плащ с капюшоном – самая распространенная тут женская верхняя одежда, а в руке – довольно объемистый мешок. На левой руке было обручальное кольцо. Вдова.

Прежде чем заметно растаявший Ингольф успел спросить, зачем эта красавица явилась к нам, неожиданно вмешался Рихард, чье лицо мгновенно приобрело выражение крайнего удивления в смеси с неподдельным испугом.

– Как ты сюда попала, Ильдико? Как Эдвард отпустил тебя одну? Или случилось что?

Ильдико? Я вспомнил, что Рихард как-то вскользь упоминал о своей сводной сестре, носившей такое странное имя. Кажется, он говорил, что она замужем за небогатым торговцем где-то в соседнем Утрехте.

– Прирезали его, Эдварда твоего! – горько и зло рассмеялась гостья. – Кому-то хвост прищемил или, может, страже кого заложил. – И добавила с чувством: – Вот уж о ком жалеть не буду, перед Богом клянусь, пусть даже в аду гореть мне за такие слова! Хорошего же ты мне мужа нашел, братик! – с горьким сарказмом продолжила девушка. – Тоже говорил: купец, купец! Неужели не знал, кто твой дружок?… Свинья грязная, что он со мной делал! – выкрикнула она, совершенно не обращая внимания на посторонних. – Мавр бы постыдился! Он и не мог ничего, за два года ребенка сделать не сумел. Я со стыда руки на себя наложить, случалось, хотела. Думала, лучше бы мать меня в куртизанский монастырь отдала! Хоть жила бы в роскоши, а эта скотина каждый медяк экономила, каждую тряпку нужно было выпрашивать! Досыта, случалось, не ела!

– Ильдико, что ты несешь! – взвился Рихард, бросив в нашу сторону панический взгляд.

Я понял, о чем речь.

Хотя проституция, как таковая, практически вымерла (вместе с большинством проституток), а уцелевших продажных женщин ждало суровое наказание, тем не менее человеческая природа осталась прежней. А где спрос, будет и предложение – первый закон торговли, прекрасно известный мне из личного опыта.

Короли, знать и просто достаточно богатые люди выращивали себе женщин для удовольствия в специальных закрытых питомниках (по-другому их не назовешь), где особо отобранных девочек содержали с детства и целомудрие их неусыпно оберегали. Учреждения эти в основном находились при монастырях.

Тем временем Ильдико, согревшись и наскоро подкрепившись ломтем хлеба с жареной свининой, которые запила чаркой подогретого вина, принялась изливать свое горе. На нас она не обращала внимания: возможно, полагала, что друзья брата – не те, кого можно стесняться.

Через неделю после того, как убили Эдуарда (ее мужу воткнули в спину нож, когда он ночью возвращался из таверны), вдруг налетела толпа кредиторов. Все имущество купца тут же растащили якобы за долги, так что ей остались только жалкие полсотни гульденов, а на дом тут же наложили арест.

На вопросы Ильдико, что ей делать, следовали однообразные ответы, сводившиеся к тому, что многие не прочь будут увидеть такую молодую и красивую, но бедную вдову экономкой в своем доме.

Она не стала ждать, пока ее вышвырнут на улицу, и, быстро собрав вещи, вернулась в Роттердам, где отправилась в единственное известное ей место – на явочную квартиру Яна. Вообще-то, подумал я, сестра нашего здешнего приятеля не робкого десятка – в те места и к тем людям лично я без нужды бы не сунулся в одиночку. Ян, объяснив ей ситуацию, подсказал, где можно найти его.

Когда она закончила, Рихард беспомощно и умоляюще посмотрел на нас, не решаясь начать разговор…

Рихард

Что это все-таки за братцы такие? Нет, не колдуны и не бесы, конечно.

Это пусть дураки верят в корабли с экипажами из чертей да мертвяков. Но то, что не простые люди, не такие, как мы, – голову кладу! Пусть там они насчет многих вещей не рубят ни гульдена, а по тому, как смотрят, что у них на мордах, – видно. Ну хорошо, поверю, что они из каких-то далеких краев. Хотя, понятное дело, люди они бывалые и повидали многое. Так и быть, поверю. То, что ихняя скорлупа непонятно скроена (где такие строят, и не допру, хотя пять лет плавал), – это тоже пропустим. А все остальное? Начиная с того, что они вытащили меня с того света – просто взяли и вытащили. Я бы сам никого вытаскивать не стал – себе дороже! Да мало ли: кого надо, того и топят – это уж закон такой для таких, как я! Дальше: ну кто в здравом уме на Святую инквизицию попрет? Пусть и не та она, что прежде, но все-таки псы Божьи, одно слово. Так грызанут, что тут же с копыт долой. Еще: они думали, я не видел, а я-то ясно срисовал, что за штучку они прячут в рундуке, на котором этот припадочный неверный спит (точно неверный, чтоб мне пива не пить, – я-то их повидал!). А прячут они там мушкет, ни на одно нормальное оружие не похожий и вообще непонятный какой-то. Но то, что это не дудка, а ствол, и ствол серьезный, – голову кладу. А вот еще, кстати: чтобы мусульман да с христианами в одной команде был – когда это такое было? Непонятные люди.

Но – настоящие. Вон, ради тех двух женщин готовы смерти башку в пасть сунуть. А вроде они ничьи не жены, не любовницы… Видно, своих не бросают. Стало быть, повезло мне, что я с ними теперь. Правда, еще вопрос – свои ли мы уже для них? Не из-за себя дергаюсь – из-за Ильки. Не дай Господь с ней что случится – себе не прощу…

Василий

– У тебя странное имя для христианки…

Девушка обиженно посмотрела на меня:

– Ильдико – это дочь древнего немецкого короля. Аттила сделал ее своей женой, грозя убить отца и братьев, но в первую брачную ночь она заколола самого Аттилу и избавила мир от языческого тирана… За что имя ее с благодарностью вспоминают все добрые христиане…

Видимо, в данный момент Ильдико наизусть цитировала какую-то старинную хронику.

– Ты знаешь, кто такой был Аттила? – вдруг спохватившись, спросила она.

– Знаю, царь гуннов.

Надеявшаяся поразить меня своей образованностью, она разочарованно хмыкнула.

– Это отец хотел, чтобы меня так назвали. Он был ученый человек, полубрат ордена миноритов. Поэтому настоящей свадьбы с матерью и не было.

– То есть? – удивился я. – Он монах был, что ли?

– Ты чего, с луны упал? – Ильдико уставилась на меня. – Какой тебе еще монах? Сказано – миноритский полубрат.

– Он из Беловодья, – бросил спустившийся в кубрик Рихард.

– А, схизматик. Тогда понятно.

Припоминаю, что миноритами тут звали членов полумонашеских общин, ведущих довольно замкнутый и суровый образ жизни, хотя им и не запрещалось иметь семьи.

– Он о нас заботился и к Рихарду как к родному сыну был. Он даже читать нас научил и книги приносил из библиотеки монастыря, – продолжала вспоминать она.

Появившись только вчера на «Чайке», Ильдико уже прочно освоилась здесь и тут же по неистребимой женской привычке принялась наводить порядок. Даже успела прикрикнуть на Ингольфа, который заявил, что, дескать, и так хорошо. И съездить тряпкой по физиономии Тронка, вздумавшего дружески хлопнуть ее пониже спины. И фыркнуть на Файтах, попытавшуюся было проявить свой гонор. И сварить из опротивевшей уже селедки и моркови с луком очень вкусный суп, съеденный нами дочиста. И вообще – нам с ее приходом словно стало легче дышать.

Одним словом, было ясно, что наша команда увеличилась еще на одного человека. То есть на двух.

Ильдико

Я чувствую, что они – особенные. Не такие, как все люди, что здесь живут.

Иногда просто становится непонятно: как этого другие могут не видеть? Хотя бы: как они относятся друг к другу, что старшие не орут на младших (да и как будто нет таких тут, а все словно братья). Ими командует князь (и в самом деле, как он мне сказал, самый настоящий), а обращается с другими как с равными.

У нас паршивый лавочник на того, кто беднее его, и плюнуть-то побрезгует, а тут – целый князь…

И еще, главное, может быть: хотя они люди, сразу видать, немало крови пролившие, а не злые. Нет в них той злобы, что из наших людей так и лезет. Не понимаю я этого, но чую – не такие они. Уж не знаю, кто и откуда, но чувствую одно: с ними мне сразу спокойно стало.

А я чутью своему доверяю. Как же иначе: пусть у меня отец полумонах, зато бабка, как ни крути, – знахарка. Стало быть – ведьма. Пусть и белая, и с церковным благословением, а все равно ведьма.

Василий

Перед нами возвышалось громадное, метров двадцать высотой, здание городской тюрьмы, сложенное из неровного древнего кирпича. Ворота были наглухо заперты. Перед ними ходил взад-вперед, позевывая, стражник.

Метрах в тридцати, у стены, за которой расположены казармы городских стрелков, у очень похожих ворот – очень похожий стражник. Стражник производил впечатление не особо бдительного. Да и не удивительно – из этой тюрьмы за все почти триста лет никто не сумел бежать.

Как рассказал Рихард, приговоренных доставляют из тюрьмы по главной городской улице либо на площадь Кита, либо на Маркплац, где и производят казни. Дабы не тратиться каждый раз на плотников и дерево, магистрат вольного города Роттердама еще сто лет назад повелел изготовить из почти вечного тикового дерева разборную виселицу, которую при необходимости извлекают из подвала городской тюрьмы и быстро, всего за несколько утренних часов, устанавливают. Рихард вспомнил к случаю рассказы деда, еще мальчишкой заставшего настоящие аутодафе с кострами. Тогда по этому случаю устраивались настоящие шествия вроде карнавальных. Осужденных вели по всем главным улицам под пение молитв, гимнов и похабных песен (н-да, что ни город, то норов). На площади, где назначалась казнь, выступали шуты и артисты, веселя собравшуюся публику, показывали представления, вышучивающие нечистую силу. Сам дед тоже в них участвовал и даже играл короля чертей и главного повара адской кухни. Обычно местом совершения правосудия избирается Маркплац – главная торговая площадь, хотя в любом случае кортеж не минует ее. Решение суда, по местным правилам, объявят уже на месте, перед самой казнью. Даже если приговоренные помилованы, они узнают об этом только с петлей на шее и капюшоном на глазах.

Для нас все это стало вдруг очень актуальным: вчера мы узнали, что наскоро собравшийся роттердамский суд, не став дожидаться задержавшегося в пути епископа, вынес заочный приговор двум чужеземкам за деяние, считающееся тут немногим лучше убийства или изнасилования.

Я еще раз оглядел тюрьму.

Ворота окованы даже не железом, а неровной истертой медью, когда-то, видимо, покрывавшей корабельные днища; часовой в будке возле них наверняка ночью заснет; в каком крыле сидят узницы – тоже известно…

Может быть (вновь мелькает надоедливая мысль), все наши хитроумные затеи – это лишнее, и следовало просто взять этот казенный дом штурмом, благо нашим оружием можно перестрелять всю смену караула за пару минут?

И опять, повертев так и этак, отбрасываю ее.

Будь нас хотя бы человек пятнадцать, имей мы бронежилеты и вдоволь патронов, хотя бы один пулемет, чтобы блокировать казарму, а заодно – килограммов двадцать динамита на стены (взрывчатку я мог бы сделать и сам из подручных средств, но время, время!), мы бы вскрыли эту тюрьму как раковину устрицы…

Правда, потерь бы уж точно не избежали. Пули здешних самопалов летят недалеко и неточно, но, попав, проделывают в человеке дыру, куда можно просунуть кулак.

Все равно – раз ничего этого у нас нет, придется, как говорится, идти другим путем.

Ингольф трогает меня за рукав. Наша последняя рекогносцировка закончена. Но предстоят еще кое-какие дела. Теперь наш путь – на местное торжище.

Роттердамская припортовая ярмарка многоголосо вопила на все лады. Блеяли овцы, ржали лошади, истошно кричал невесть как попавший в эти холодные края осел. Люди громко переругивались, истово торговались, хлопали по рукам и возмущенно кричали. Торговали тут всем – от ладанок и амулетов на все случаи жизни до засахаренных фиников и изюма. Ингольф и я с трудом продирались сквозь пахнущую потом и луком толпу. Мы довольно долго ходили в тесном лабиринте палаток, фургонов и лотков, минут на десять застряли в мясных рядах. Мелькали громадные бычьи туши на крюках и немногим уступающие им в размерах мясники, заросшие бородами до глаз, с ножами, смахивающими на короткие мечи.

– Мясо! Мясо наисвежайшее! Богом клянусь, только вчера мычало… Окорока! Солонина! Копчености! – выкрикивали они, и от их зычного баса закладывало уши.

Жирные матерые крысы, важно волочившие по грязному булыжнику голые хвосты, почти не таясь, шныряли под ногами.

Наконец за навесами, где человек в полосатом халате продавал «настоящие персидские ковры» (если я хоть что-то понимаю в торговле, сделанные где-то неподалеку от здешних мест), обнаружили искомое – уголок, где торговали мастера оружейного цеха.

– Кавалерийские пистоли с новейшими ударными замками – много дешевле и надежнее колесных! – завывал длинный немец, чье лошадиное лицо украшали бакенбарды чуть не до плеч.

В руке он держал оружие – длиной полметра и калибром немного уступающее противотанковой пушке.

Мы переглянулись: пожалуй, это именно то, что нам надо. За дело взялся Ингольф, и уже минут через пять они хлопнули по рукам, и скандинав развязал извлеченный из-за пазухи кошель. Зазвенели монеты, горкой легшие на прилавок.

– Сдачи не надо, мингер, – бросил викинг.

Тот довольно кивнул, потом заговорщически пробормотал вполголоса:

– Латы-кирасы не требуются? Прочнейший товар, скажу вам! Секретная ковка по дамасским рецептам! Аркебузную пулю на двадцати шагах держат!

Мы вежливо отказались, поблагодарив.

Может, что-то типа бронежилетов нам бы не помешало, но не будешь же их носить открыто? Да и не очень я верю в их замечательное качество – самому приходилось продавать доспехи из самого обычного железа, выдавая их за заговоренные заморскими магами. Денег, кстати, тоже осталось не так много – золото, добытое с помощью Тронка, таяло не по дням, а по часам, тем более что две трети его ушло в сундуки хозяина верфи и вернуть их не было никакой возможности.

Весь этот день мы провели в торговых делах.

Кроме уже упомянутых пистолей, было закуплено две дюжины короткоствольных крупнокалиберных пищалей. У случайно подвернувшегося на пути торговца железным ломом почти за бесценок добыли две маленьких ручных картечницы – мортирки с фитильным замком, снятые с вооружения уже лет сорок. Купили несколько фунтов пороху и доброй свинцовой картечи – если что, то попавший под наш выстрел окажется нафарширован плюмбумом не хуже, чем булка изюмом.

Разумеется, имевшееся у нас оружие многократно превосходило здешние самопалы, но нам придется сражаться по крайней мере с двадцатью конвоирами. Причем это будет не обычная городская стража, а епископская гвардия, так что мало надежды на то, что они разбегутся, как только начнется стрельба. Мы, конечно, вполне могли перестрелять их всех из наших замечательных автоматов, но при этом надо было иметь в виду нехватку боеприпасов.

Кроме того, у торговца алхимическими и аптечными снадобьями приобрели три бочки с чистым спиртом, сообщив, что сегодня же за ними явится племянница одного из нас. Купили бы и больше, но это оказался весь имеющийся на данный момент запас. Лучшего горючего достать тут было невозможно.

У выхода с ярмарки мы, встретившись, отдали необходимые распоряжения насчет спирта Ильдико, вместе с Орминисом отряженную для покупки лошади и телеги, необходимых на втором этапе бегства. Похоже, с заданием она великолепно справилась, купив не очень видного, но резвого и спокойного конька мышиной масти и прочную трехколесную повозку – при этом она с гордостью сообщила, что выторговала двадцать гульденов.

Для послезавтрашнего дела почти все было готово.

План действий, составленный нами, был прост и примитивен.

Дождавшись, когда кортеж с осужденными прибудет на место казни, мы нападаем на стражу, разделываемся с ней автоматным огнем, одновременно устраивая переполох среди собравшихся, хватаем в охапку Мидару и Таю, после чего мчим что есть духу в порт и выходим на шхуне в море, прямиком направляясь к ближайшей точке перехода.

Надежды наши были главным образом на превосходство нашего оружия, на потрясение и растерянность при виде результатов его применения, которые охватят противника, а заодно и местные власти, на то, что при здешних средствах связи не удастся быстро поднять тревогу, на то, что двигатель поможет нам оторваться от погони, если она все-таки будет… Честно говоря, этих «если» набиралось многовато. Фактически, основная надежда была на авось.

Во всяком случае, картинка вырисовывалась вовсе не похожая на те похождения представителей цивилизованного будущего среди диких предков, что встречались мне в фантастических книгах и фильмах. Подумалось даже – засунуть бы тех сочинителей в нашу шкуру! Да и наш прежний богатый опыт – опыт междумировых торговцев – ничем на этот раз помочь не мог.

Если кому-то из наших бывших коллег и случалось загреметь за решетку, то его обычно просто выкупали – отдадим должное, сумму взятки в этом случае хозяева не ограничивали. В самом крайнем случае на берег сходил маг и аккуратно – «без шума, без пыли», как говорится, – извлекал незадачливого морехода из узилища. Правда, потом его долго воспитывали на предмет того, что не следует нарушать законы места, куда попал, создавая проблемы товарищам и уважаемым чародеям, и воспитывали далеко не всегда одними словами…

План действий был разработан за одни сутки, и обсуждение его со шлифовкой деталей заняло тоже не много времени.

Первоначально мы склонялись к тому, чтобы напасть на конвой на улице Скорбящих, или на площади Кита, или даже у тюремных ворот, но почти сразу отказались от этой мысли. Хотя на Маркплац нам придется осуществить задуманное на глазах у собравшейся толпы, с нее мы сможем очень быстро добраться до шхуны. В то время как в первом случае нам пришлось бы долго кружить по переулкам старого города, так что власти успели бы объявить тревогу и перекрыть нам пути отхода.

Дмитрий, Ингольф, Орминис, Рихард и я берем на себя основную часть операции.

Признаться, вопрос об участии брата и сестры в операции вызвал у нас поначалу некоторые сомнения, но они согласились сразу и без малейшего сомнения.

– Я ваш должник до гроба! – только и сказал Рихард, а его тон и выражение лица дали понять, что ему можно доверять безоглядно.

Ильдико отводилась едва ли не самая важная роль – она должна была ждать нас в условленном месте с повозкой. В надежности ее у нас сомнений не было – с нами шел ее брат, и от нашего успеха зависела его, да и ее дальнейшая судьба. Деваться им было особенно некуда: в Европе было не так много мест, где привечали чужаков, – еще были свежи в памяти века мора. А насчет того, чтобы поискать счастья в более отдаленных краях… Где, спрашивается? В полуязыческих королевствах Мексики, где до сих пор тайком приносят в жертву богам человеческие сердца? На севере Америки, где как раз разгорается борьба между пришельцами и индейскими племенами? К мусульманам? Но там заставят переменить веру, так же как в Беловодье или Московии. Именно поэтому они сразу и основательно уцепились за нас – хоть какая-то защита в этом суровом к одиночкам мире. И судьба их была теперь связана с нашей.

На шхуне должны были остаться Мустафа, а также Тронк (его качества как боевой единицы внушали нам сильные сомнения) и Файтах.

Итак, все должно было произойти сразу после суда – через два-три дня самое большее. Зависело это, впрочем, не от нас, а от судей: приговор, как нам сообщил посланный друзьями Рихарда человек, редко приводят в исполнение позже, чем через четыре-пять дней.

За иллюминатором моей крошечной каютки был ночной Роттердам.

Неосвещенный, погруженный во мрак, с редкими искрами тусклого света город.

Чужой, как десятки других, виденных мною.

Через три месяца исполнится ровно год, как мы в пути.

И сколько нам еще странствовать – год, три, пять лет?

Мысли мои перешли на завтрашнее дело. Камень остается у Мидары, а значит, в любом случае будет у нас в руках.

Талисману Древнейших не страшен огонь – так, во всяком случае, говорят легенды. Разбить его тоже почти невозможно – как-то Мидара упомянула: покойный Ятэр рассказывал, что однажды кристалл без малейшего для себя вреда принял удар пистолетной пули, пущенной почти в упор.

Правда, как говорил тот же Ятэр, с Застывшим Пламенем может справиться далеко не каждый, но нас как-никак девять человек, не считая Файтах…

Черт, я уже прикидываю, как нам обойтись без Мидары! Неужели я настолько очерствел за эти годы? Да, но как бы поступила сама Мидара, окажись сейчас в тюрьме, к примеру, Ингольф или я?

Конечно, она бы сделала все, чтобы спасти товарищей, но прежде всего попыталась бы получить талисман. Сначала талисман, а уже потом – все остальное.

Кстати, как именно Рихард просек насчет талисмана? Неужели он такой умный? Может, в разговоре кто-то из нас случайно проболтался? А, черт, не важно!

Важнее другое.

Нам придется уходить отсюда, оставляя за собой трупы. Много трупов. Дай бог, чтобы дело ограничилось десятком-другим. Две жизни в обмен на десять или двадцать.

Впрочем, что теперь говорить. Тем более мне, который уже давно стал изрядным грешником.

Ведь и рабов возил (а перед этим покупал), и с рабынями развлекался, и по людям стрелял. И даже жег их напалмом и травил газами.

А ведь на том корабле было, наверное, человек пятьдесят, если не больше. Пусть даже тогда я, как бы то ни было, защищал свою жизнь.