Старухи говорили: это знак,

Который много счастья обещает.

И про меня сказали точно так,

А правда ль это вышло? – небо знает!

К тому ж полночный вой собак

И страшный шум на чердаке высоком —

Приметы злые; но не быв пророком,

Я только покачаю головой.

Гамлет сказал: «Есть тайны под луной

И для премудрых», – как же мне, поэту,

Не верить можно тайнам и Гамлету?..

Младенец рос милее с каждым днем:

Живые, глазки, белые ручонки

И русый волос, вьющийся кольцом, —

Пленяли всех знакомых; уж пеленки

Рубашечкой сменилися на нем;

И, первые проказы начиная,

Уж он дразнил собак и попугая…

Года неслись, а Саша рос, и в пять

Добро и зло он начал понимать;

Но, верно, по врожденному влеченью,

Имел большую склонность к разрушенью.

Он рос… Отец его бранил и сек —

Затем, что сам был с детства часто сечен,

А слава богу вышел человек:

Не стыд семьи, не туп, не изувечен.

Понятья были низки в старый век…

Но Саша с гордой был рожден душою

И желчного сложенья, – пред судьбою,

Перед бичом язвительной молвы

Он не склонял и после головы.

Умел он помнить, кто его обидел,

И потому отца возненавидел.

Великий грех!.. Но чем теплее кровь,

Тем раньше зреют в сердце беспокойном

Все чувства – злоба, гордость и любовь,

Как дерева под небом юга знойным.

Шалун мой хмурил маленькую бровь,

Встречаясь с нежным папенькой; от взгляда

Он вздрагивал, как будто б капля яда

Лилась по жилам. Это, может быть,

Смешно, – что ж делать! – он не мог любить,

Как любят все гостиные собачки

За лакомства, побои и подачки.

Он был дитя, когда в тесовый гроб

Его родную с пеньем уложили.

Он помнил, что над нею черный поп

Читал большую книгу, что кадили,

И прочее… и что, закрыв весь лоб

Большим платком, отец стоял в молчанье.

И что когда последнее лобзанье

Ему велели матери отдать,

То стал он громко плакать и кричать,

И что отец, немного с ним поспоря,

Велел его посечь… (конечно, с горя).

Он не имел ни брата, ни сестры,

И тайных мук его никто не ведал.

До времени отвыкнув от игры,

Он жадному сомненью сердце предал

И, презрев детства милые дары,

Он начал думать, строить мир воздушный

И в нем терялся мыслию послушной.

Таков средь океана островок:

Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;

Ладьи к нему с гостями не пристанут,

Цветы на нем от зноя все увянут…

Он был рожден под гибельной звездой,

С желаньями безбрежными, как вечность.

Они так часто спорили с душой

И отравили лучших дней беспечность.

Они летали над его главой,

Как царская корона; но без власти

Венец казался бременем, и страсти,

Впервые пробудись, живым огнем

Прожгли алтарь свой, не найдя кругом

Достойной жертвы, – и в пустыне света

На дружний зов не встретил он ответа.

О, если б мог он, как бесплотный дух,

В вечерний час сливаться с облаками,

Склонять к волнам кипучим жадный слух,

И долго упиваться их речами,

И обнимать их перси, как супруг!

В глуши степей дышать со всей природой

Одним дыханьем, жить ее свободой!

О, если б мог он, в молнию одет,

Одним ударом весь разрушить свет!..

(Но, к счастию для вас, читатель милый,

Он не был одарен подобной силой.)

Я не берусь вполне, как психолог,

Характер Саши выставить наружу

И вскрыть его, как с труфлями пирог.

Скорей судей молчаньем я принужу

К решению… Пусть суд их будет строг!

Пусть журналист всеведущий хлопочет,

Зачем тот плачет, а другой хохочет!..

Пусть скажет он, что бесом одержим

Был Саша, – я и тут согласен с ним,

Хотя, божусь, приятель мой, повеса,

Взбесил бы иногда любого беса.

Его учитель чистый был француз,

Marquis de Tess.[288] Педант полузабавный,

Имел он длинный нос и тонкий вкус.

И потому брал деньги преисправно.

Покорный раб губернских дам и муз,

Он сочинял сонеты, хоть порою

По часу бился с рифмою одною;

Но каламбуров полный лексикон,

Как талисман, носил в карманах он

И, быв уверен в дамской благодати,

Не размышлял, что кстати, что некстати.

Его отец богатый был маркиз,

Но жертвой стал народного волненья:

На фонаре однажды он повис,

Как было в моде, вместо украшенья.

Приятель наш, парижский Адонис,

Оставив прах родителя судьбине,

Не поклонился гордой гильотине:

Он молча проклял вольность и народ,

И натощак отправился в поход,

И, наконец, едва живой от муки,

Пришел в Россию поощрять науки.

И Саша мой любил его рассказ

Про сборища народные, про шумный

Напор страстей и про последний час

Венчанного страдальца… Над безумной

Парижскою толпою много раз

Носилося его воображенье:

Там слышал он святых голов паденье,

Меж тем как нищих буйный миллион

Кричал, смеясь: «Да здравствует закон!» —

И, в недостатке хлеба или злата,

Просил одной лишь крови у Марата.

Там видел он высокий эшафот;

Прелестная на звучные ступени

Всходила женщина… Следы забот,

Следы живых, но тайных угрызений

Виднелись на лице ее. Народ

Рукоплескал… Вот кудри золотые

Посыпались на плечи молодые;

Вот голова, носившая венец,

Склонилася на плаху… О, творец!

Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..

И голова оторвана от шеи…

И кровь с тех пор рекою потекла,

И загремела жадная секира…

И ты, поэт, высокого чела

Не уберег! Твоя живая лира

Напрасно по вселенной разнесла

Все, все, что ты считал своей душою, —

Слова, мечты с надеждой и тоскою…

Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,

Не отомстив, и творческую грудь

Ни стих язвительный, ни смех холодный

Не посетил – и ты погиб бесплодно…

И Франция упала за тобой

К ногам убийц бездушных и ничтожных.

Никто не смел возвысить голос свой;

Из мрака мыслей гибельных и ложных

Никто не вышел с твердою душой, —

Меж тем как втайне взор Наполеона

Уж зрел ступени будущего трона…

Я в этом тоне мог бы продолжать,

Но истина – не в моде, а писать

О том, что было двести раз в газетах,

Смешно, тем боле об таких предметах.

К тому же я совсем не моралист, —

Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,

Я палачу не дам похвальный лист,

Но клеветой героя не унижу, —

Ни плеск восторга, ни насмешки свист

Не созданы для мертвых. Царь иль воин,

Хоть он отличья иногда достоин,

Но, верно, нам за тяжкий мавзолей

Не благодарен в комнатке своей

И, длинным одам внемля поневоле,

Зевая вспоминает о престоле.

Я прикажу, кончая дни мои,

Отнесть свой труп в пустыню, и высокий

Курган над ним насыпать, и – любви

Символ ненарушимый – одинокий

Поставить крест: быть может, издали,

Когда туман протянется в долине

Иль свод небес взбунтуется, к вершине

Гостеприимной нищий пешеход,

Его заметив, медленно придет,

И, отряхнувши посох, безнадежней

Вздохнет о жизни будущей и прежней —

И проклянет, склонясь на крест святой,

Людей и небо, время и природу, —

И проклянет грозы бессильный вой

И пылких мыслей тщетную свободу…

Но нет, к чему мне слушать плач людской. —

На что мне черный крест, курган, гробница?

Пусть отдадут меня стихиям! Птица,

И зверь, огонь, и ветер, и земля

Разделят прах мой, и душа моя

С душой вселенной, как эфир с эфиром,

Сольется и развеется над миром!..

Пускай от сердца, полного тоской

И желчью тайных тщетных сожалений

Подобно чаше, ядом налитой,

Следов не остается… Без волнений

Я выпил яд по капле, ни одной

Не уронил; но люди не видали

В лице моем ни страха, ни печали

И говорили хладно: он привык.

И с той поры я облил свой язык

Тем самым ядом и по праву мести

Стал унижать толпу под видом лести…

Но кончим этот скучный эпизод

И обратимся к нашему герою.

До этих пор он не имел забот

Житейских и невинною душою

Искал страстей, как пищи. Длинный год

Провел он средь тетрадей, книг, историй,

Грамматик, географий и теорий

Всех философий мира. Пять систем

Имел маркиз, а на вопрос: зачем? —

Он отвечал вам гордо и свободно:

«Monsieur, c'est mon affair»[289] – так мне угодно!

Но Саша не внимал его словам, —

Рассеянно в тетради над строками

Его рука чертила здесь и там

Какой-то женский профиль, и очами,

Горящими подобно двум звездам,

Он долго на него взирал, и нежно

Вздыхал и хоронил его прилежно

Между листов, как тайный милый клад,

Залог надежд и будущих наград,

Как прячут иногда сухую травку,

Перо, записку, ленту иль булавку…

Но кто ж она? Что пользы ей вскружить

Неопытную голову, впервые

Сердечный мир дыханьем возмутить

И взволновать надежды огневые?

К чему?.. Он слишком молод, чтоб любить,

Со всем искусством древнего Фоблаза.

Его любовь, как снег вершин Кавказа,

Чиста, – тепла, как небо южных стран…

Ему ль платить обманом за обман?..

Но кто ж она? Не модная вертушка,

А просто дочь буфетчика, Маврушка…

И Саша был четырнадцати лет.

Он привыкал (скажу вам под секретом,

Хоть важности большой во всем том нет)

Толкаться меж служанок. Часто летом,

Когда луна бросала томный свет

На тихий сад, на свод густых акации,

И с шепотом толпа домашних граций

В аллее кралась, – легкою стопой

Он догонял их; и, шутя, порой

Его невинность (вы поймете сами)

Они дразнили дерзкими перстами.

Но между них он отличал одну:

В ней было все, что увлекает душу,

Волнует мысли и мешает сну.

Но я, друзья, покой ваш не нарушу

И на портрет накину пелену.

Ее любил мой Саша той любовью,

Которая по жилам с юной кровью

Течет огнем, клокочет и кипит.

Боролись в нем желание и стыд;

Он долго думал, как в любви открыться, —

Но надобно ж на что-нибудь решиться.

И мудрено ль? Четырнадцати лет

Я сам страдал от каждой женской рожи

И простодушно уверял весь свет,

Что друг на дружку все они похожи.

Волнующихся персей нежный цвет

И алых уст горячее дыханье

Во мне рождали чудные желанья;

Я трепетал, когда моя рука

Атласных плеч касалася слегка,

Но лишь в мечтах я видел без покрова

Все, что для вас, конечно, уж не ново…

Он потерял и сон и аппетит,

Молчал весь день и бредил в ночь, бывало,

По коридору бродит и грустит,

И ждет, чтоб платье мимо прожужжало,

Чтоб ясный взор мелькнул… Суровый вид

Приняв, он иногда улыбкой хладной

Ответствовал на взор ее отрадный…

Любовь же неизбежна, как судьба,

А с сердцем страх невыгодна борьба!

Итак, мой Саша кончил с ним возиться

И положил с Маврушей объясниться.

Случилось это летом, в знойный день.

По мостовой широкими клубами

Вилася пыль. От труб высоких тень

Ложилася на крышах полосами,

И пар с камней струился. Сон и лень

Вполне Симбирском овладели; даже

Катилась Волга медленней и глаже.

В саду, в беседке темной и сырой,

Лежал полураздетый наш герой

И размышлял о тайне съединенья

Двух душ – предмет достойный размышленья.

Вдруг слышит он направо, за кустом

Сирени, шорох платья и дыханье

Волнующейся груди, и потом

Чуть внятный звук, похожий на лобзанье.

Как Саше быть? Забилось сердце в нем,

Запрыгало… Без дальних опасений

Он сквозь кусты пустился легче тени.

Трещат и гнутся ветви под рукой.

И вдруг пред ним, с Маврушкой молодой

Обнявшися в тени цветущей вишни,

Иван Ильич… (Прости ему всевышний!)

Увы! покоясь на траве густой,

Проказник старый обнимал бесстыдно

Упругий стан под юбкою простой

И не жалел ни ножки миловидной,

Ни круглых персей, дышащих весной!

И долго, долго бился, но напрасно!

Огня и сил лишен уж был несчастный.

Он встал, вздохнул (нельзя же не вздохнуть)

Поправил брюки и пустился в путь,

Оставив тут обманутую деву,

Как Ариадну, преданную гневу.

И есть за что, не спорю… Между тем

Что делал Саша? С неподвижным взглядом,

Как белый мрамор холоден и нем,

Как Аббадона грозный, новым адом

Испуганный, но помнящий эдем,

С поникшею стоял он головою,

И на челе, наморщенном тоскою,

Качались тени трепетных ветвей…

Но вдруг удар проснувшихся страстей

Перевернул неопытную душу,

И он упал как с неба па Маврушу.

Упал! (Прости невинность!) Как змея,

Маврушу крепко обнял он руками,

То холодея, то как жар горя,

Неистово впился в нее устами

И – обезумел… Небо и земля

Слились в туман. Мавруша простонала

И улыбнулась; как волна, вставала

И упадала грудь, и томный взор,

Как над рекой безлучный метеор,

Блуждал вокруг без цели, без предмета,

Боясь всего: людей, дерев, а больше – света.

Теперь, друзья, скажите напрямик,

Кого винить?.. По мне всего прекрасней

Сложить весь грех на черта, – он привык

К напраслине; к тому же безопасней

Рога и когти, чем иной язык…

Итак, заметим мы, что дух незримый,

Но гордый, мрачный, злой, неотразимый

Ни ладаном, ни бранью, ни крестом,

Играл судьбою Саши, как мячом,

И, следуя пустейшему капризу,

Кидал его то вкось, то вверх, то книзу.

Два месяца прошло. Во тьме ночной,

На цыпочках по лестнице ступая,

В чепце, платок накинув шерстяной,

Являлась к Саше дева молодая;

Задув лампаду, трепетной рукой

Держась за спинку шаткую кровати,

Она искала жарких там объятий.

Потом, на мягкий пух привлечена,

Под одеяло пряталась она;

Тяжелый вздох из груди вырывался,

И в жарких поцелуях он сливался.

Казалось, рок забыл о них. Но раз

(Не помню я, в который день недели), —

Уж пролетел давно свиданья час,

А Саша все один был на постели.

Он сел к окну в раздумье. Тихо гас

На бледном своде месяц серебристый,

И неподвижно бахромой волнистой

Вокруг его висели облака.

Дремало все, лишь в окнах изредка

Являлась свечка, силуэт рубчатый

Старухи, из картин Рембрандта взятый;

Мелькая, рисовался на стекле

И исчезал. На площади пустынной,

Как чудный путь к неведомой земле,

Лежала тень от колокольни длинной,

И даль сливалась в синеватой мгле.

Задумчив Саша… Вдруг скрипнули двери,

И вы б сказали – поступь райской пери

Послышалась. Невольно наш герой

Вздрогнул. Пред ним, озарена луной,

Стояла дева, опустивши очи,

Бледнее той луны – царицы ночи…

И он узнал Маврушу. Но – творец! —

Как изменилось нежное созданье!

Казалось, тело изваял резец,

А бог вдохнул не душу, но страданье,

Она стоит, вздыхает, наконец

Подходит и холодными руками

Хватает руку Саши, и устами

Прижалась к ней, и слезы потекли

Все больше, больше и, казалось, жгли

Ее лицо… Но кто не зрел картины

Раскаянья преступной Магдалины?

И кто бы смел изобразить в словах,

Что дышит жизнью в красках Гвидо-Рени?

Гляжу на дивный холст: душа в очах,

И мысль одна в душе, – и на колени

Готов упасть, и непонятный страх,

Как струны лютни, потрясает жилы;

И слышишь близость чудной тайной силы,

Которой в мире верует лишь тот,

Кто как в гробу в душе своей живет,

Кто терпит все упреки, все печали,

Чтоб гением глупцы его назвали.

И долго молча плакала она.

Рассыпавшись на кругленькие плечи,

Ее власы бежали, как волна.

Лишь иногда отрывистые речи,

Отзыв того, чем грудь была полна,

Блуждали на губах ее; но звуки

Яснее были слов… И голос муки

Мой Саша понял, как язык родной;

К себе на грудь привлек ее рукой

И не щадил ни нежностей, ни ласки,

Чтоб поскорей добраться до развязки.

Он говорил: «К чему печаль твоя?

Ты молода, любима, – где ж страданье.

В твоих глазах – мой мир, вся жизнь моя,

И рай земной в одном твоем лобзанье…

Быть может, злобу хитрую тая,

Какой-нибудь… Но нет! И кто же смеет

Тебя обидеть? Мой отец дряхлеет,

Француз давно не годен никуда…

Ну, полно! слезы прочь, и ляг сюда!»

Мавруша, крепко Сашу обнимая,

Так отвечала, медленно вздыхая:

«Послушайте, я здесь в последний раз.

Пренебрегла опасность, наказанье,

Стыд, совесть – все, чтоб только видеть вас,

Поцеловать вам руки на прощанье

И выманить слезу из ваших глаз.

Не отвергайте бедную, – довольно

Уж я терплю, – но что же?..

Сердце вольно.. Иван Ильич проведал от людей

Завистливых… Все Ванька ваш, злодей, —

Через него я гибну… Все готово!

Молю!.. о, киньте мне хоть взгляд, хоть слово!

Для вашего отца впервые я

Забыла стыд, – где у рабы защита?

Грозил он ссылкой, бог ему судья!

Прошла неделя, – бедная забыта…

А все любить другого ей нельзя.

Вчера меня обидными словами

Он разбранил… Но что же перед вами?

Раба? игрушка!.. Точно: день, два, три

Мила, а там? – пожалуй, хоть умри!.

Тут началися слезы, восклицанья,

Но Саша их оставил без вниманья.

«Ax, барин, барин! Вижу я, понять

Не хочешь ты тоски моей сердечной!..

Прощай, – тебя мне больше не видать,

Зато уж помнить буду вечно, вечно…

Виновны оба, мне ж должно страдать.

Но, так и быть, целуй меня в грудь, в очи, —

Целуй, где хочешь, для последней ночи!..

Чем свет меня в кибитке увезут

На дальний хутор, где Маврушу ждут

Страданья и мужик с косматой бородою…

А ты? – вздохнешь и слюбишься с другою!»

Она заплакала. Так или нет

Изгнанница младая говорила,

Я утверждать не смею; двух, трех лет

Достаточна губительная сила,

Чтобы святейших слов загладить след.

А тот, кто рассказал мне повесть эту, —

Его уж нет… Но что за нужда свету?

Не веры я ищу, – я не пророк,

Хоть и стремлюсь душою на Восток,

Где свиньи и вино так ныне редки

И где, как пишут, жили наши предки!

Она замолкла, но не Саша: он

Кипел против отца негодованьем:

«Злодей! тиран!» – и тысячу имен,

Таких же милых, с истинным вниманьем,

Он расточал ему. Но счастья сон,

Как ни бранись, умчался невозвратно —

Уже готов был юноша развратный

В последний раз на ложе пуховом

Вкусить восторг, в забытии немом

Уж и она, пылая в расслабленье

Раскинулась, как вдруг – о, провиденье! —

Удар ногою с треском растворил

Стеклянной двери обе половины,

И ночника луч бледный озарил

Живой скелет вошедшего мужчины.

Казалось, в страхе с ложа он вскочил, —

Растрепан, босиком, в одной рубашке, —

Вошел и строго обратился к Сашке:

«Eh bien, monsieur, que vois-je?» – «Ah, c'est vous!»

«Pourquoi ce bruit? Que faites-vous done?» «Je f<…>!»[290]

И, молвив так (пускай простит мне муза),

Одним тузом он выгнал вон француза.

И вслед за ним, как лань кавказских гор,

Из комнаты пустилася бедняжка,

Не распростись, но кинув нежный взор,

Закрыв лицо руками… Долго Сашка

Не мог унять волненье сердца. «Вздор, —

Шептал он, – вздор: любовь не жизнь!» Но утро.

Подернув тучки блеском перламутра,

Уж начало заглядывать в окно,

Как милый гость, ожиданный давно,

А на дворе, унылый и докучный,

Раздался колокольчик однозвучный.

К окну с волненьем Сашка подбежал:

Разгонных тройка у крыльца большого.

Вот сел ямщик и вожжи подобрал;

Вот чей-то голос: «Что же, все готово?» —

«Готово». Вот садится… Он узнал:

Она!.. В чепце, платком окутав шею,

С обычною улыбкою своею,

Ему кивнула тихо головой

И спряталась в кибитку. Бич лихой

Взвился. «Пошел!»… Колесы застучали.»

И вмиг… Но что нам до чужой печали?

Давно ль?.. Но детство Саши протекло.

Я рассказал, что знать вам было нужно…

Он стал с отцом браниться: не могло

И быть иначе, – нежностью наружной

Обманывать он почитал за зло,

За низость, – но правдивой мести знаки

Он не щадил (хотя б дошло до драки)

И потому родитель, рассчитав,

Что укрощать не стоит этот нрав,

Сынка, рыдая, как мы все умеем,

Послал в Москву с французом и лакеем.

И там проказник был препоручен

Старухе тетке самых строгих правил.

Свет утверждал, что резвый Купидон

Ее краснеть ни разу не заставил.

Она была одна из тех княжен,

Которые, страшась святого брака,

Не смеют дать решительного знака

И потому в сомненье ждут да ждут,

Покуда их на вист не позовут,

Потом остаток жизни, как умеют, —

За картами клевещут и желтеют.

Но иногда какой-нибудь лакей,

Усердный, честный, верный, осторожный,

Имея вход к владычице своей

Во всякий час, с покорностью возможной,

В уютной спальне заменяет ей

Служанку, то есть греет одеяло,

Подушки, руки, ноги… Разве мало

Под мраком ночи делается дел,

Которых знать и черт бы не хотел,

И если бы хоть раз он был свидетель,

Как сладко спит седая добродетель.

Шалун был отдан в модный пансион,

Где много приобрел прекрасных правил.

Сначала пристрастился к книгам он,

Но скоро их с презрением оставил.

Он увидал, что дружба, как поклон —

Двусмысленная вещь; что добрый малый

Товарищ скучный, тягостный и вялый;

Чуть умный – и забавней и сносней,

Чем тысяча услужливых друзей.

И потому (считая только явных)

Он нажил в месяц сто врагов забавных.

И снимок их, как памятник святой,

На двух листах, раскрашенный отлично,

Носил всегда он в книжке записной,

Обернутой атласом, как прилично,

С стальным замком и розовой каймой,

Любил он заговоры злобы тайной

Расстроить словом, будто бы случайно;

Любил врагов внезапно удивлять,

На крик и брань – насмешкой отвечать,

Иль, притворись рассеянным невеждой,

Ласкать их долго тщетною надеждой.

Из пансиона скоро вышел он,

Наскуча все твердить азы да буки,

И, наконец, в студенты посвящен,

Вступил надменно в светлый храм науки.

Святое место! помню я, как сон,

Твои кафедры, залы, коридоры,

Твоих сынов заносчивые споры:

О боге, о вселенной и о том,

Как пить: ром с чаем или голый ром;

Их гордый вид пред гордыми властями,

Их сюртуки, висящие клочками.

Бывало, только восемь бьет часов,

По мостовой валит народ ученый.

Кто ночь провел с лампадой средь трудов,

Кто в грязной луже, Вакхом упоенный;

Но все равно задумчивы, без слов

Текут… Пришли, шумят… Профессор длинный

Напрасно входит, кланяется чинно, —

Он книгу взял, раскрыл, прочел… шумят;

Уходит, – втрое хуже. Сущий ад!..

По сердцу Сашке жизнь была такая,

И этот ад считал он лучше рая.

Пропустим года два… Я не хочу

В один прием свою закончить повесть

Читатель знает, что я с ним шучу,

И потому моя спокойна совесть,

Хоть, признаюся, много пропущу

Событий важных, новых и чудесных.

Но час придет, когда, в пределах тесны:

Не заключен и не спеша вперед

Чтоб сократить унылый эпизод,

Я снова обращу вниманье ваше

На те года, потраченные Сашей…

Теперь героев разбудить пора,

Пора привесть в порядок их одежды,

Вы вспомните, как сладостно вчера

В объятьях неги и живой надежды

Уснула Тирза? Резвый бег пера

Я не могу удерживать серьезно,

И потому она проснулась поздно…

Растрепанные волосы назад

Рукой откинув и на свой наряд

Взглянув с улыбкой сонною, сначала

Она довольно долго позевала.

На ней измято было все, и грудь

Хранила знаки пламенных лобзаний.

Она спешит лицо водой сплеснуть

И кудри без особенных стараний

На голове гребенкою заткнуть;

Потом сорочку скинула, небрежно

Водою обмывает стан свой нежный…

Опять свежа, как персик молодой.

И на плеча капот накинув свой,

Пленительна бесстыдной наготою,

Она подходит к нашему герою.

Садится в изголовье и потом

На сонного студеной влагой плещет.

Он поднялся, кидает взор кругом

И видит, что пора: светелка блещет,

Озарена роскошным зимним днем;

Замерзших окон стекла серебрятся;

В лучах пылинки светлые вертятся;

Упругий снег на улице хрустит,

Под тяжестью полозьев и копыт,

И в городе (что мне всегда досадно)