Стихотворения

Колокола трезвонят беспощадно…

124

Прелестный день! Как пышен божий свет!

Как небеса лазурны!.. Торопливо

Вскочил мой Саша. Вот уж он одет,

Атласный галстук повязал лениво,

С кудрей ночных восторгов сгладил след,

Лишь синеватый венчик под глазами

Изобличал его… Но (между нами,

Сказать тихонько) это не порок.

У наших дам найти я то же б мог,

Хоть между тем ручаюсь головою,

Что их невинней нету под луною.

125

Из комнаты выходит наш герой,

И, пробираясь длинным коридором,

Он видит Катерину пред собой,

Приветствует ее холодным взором —

И мимо. Вот он в комнате другой:

Вот стул с дрожащей ножкою и рядом

Кровать; на ней, закрыта, кверху задом

Храпит Параша, отвернув лицо.

Он плащ надел и вышел на крыльцо,

И вслед за ним несутся восклицанья,

Чтобы не смел забыть он обещанья:

126

Чтоб приготовил модный он наряд

Для бедной, милой Тирзы и так дале.

Сказать ли, этой выдумке был рад

Проказник мой: в театре, в пестрой зале

Заметят ли невинный маскарад?

Зачем еврейку не утешить тайно,

Зачем толпу не наказать случайно

Презреньем гордым всех ее причуд?

И что молва? Глупцов крикливый суд,

Коварный шепот злой старухи или

Два-три намека в польском иль в кадрили!

127

Уж Саша дома. К тетке входит он,

Небрежно у нее целует руку.

«Чем кончился вчерашний ваш бостон?

Я б не решился на такую скуку,

Хотя бы мне давали миллион.

Как ваши зубы?.. А Фиделька где же?

Она являться стала что-то реже.

Ей надоел наш модный круг, – увы,

Какая жалость!.. Знаете ли вы,

На этих днях мы ждем к себе комету,

Которая несет погибель свету?..

128

И поделом, ведь новый магазин

Открылся на Кузнецком, – не угодно ль

Вам посмотреть?.. Там есть мамзель Aline,

Monsieur Dupre, Durand, француз природный,

Теперь купец, а бывший дворянин;

Там есть мадам Armand; там есть субретка

Fanchaux – плутовка, смуглая кокетка!

Вся молодежь вокруг ее вертится.

Мне ж все равно, ей-богу, что случится!

И по одной значительной причине

Я только зритель в этом магазине.

129

Причина эта вот – мой кошелек:

Он пуст, как голова француза, – малость

Истратил я; но это мне урок —

Ценить дешевле ветреную шалость!» —

И, притворись печальным сколько мог,

Шалун склонился к тетке, два-три раза

Воздохнул, чтоб удалась его проказа.

Тихонько ларчик отперев, она

Заботливо дорылася до дна

И вынула три беленьких бумажки.

И… вы легко поймете радость Сашки.

130

Когда же он пришел в свой кабинет,

То у дверей с недвижностью примерной,

В чалме пунцовой, щегольски одет,

Стоял арап, его служитель верный.

Покрыт, как лаком, был чугунный цвет

Его лица, и ряд зубов перловых,

И блеск очей открытых, но суровых,

Когда смеялся он иль говорил,

Невольный страх на душу наводил;

И в голосе его, иным казалось,

Надменностью безумной отзывалось.

131

Союз довольно странный заключен

Меж им и Сашей был давно. Их разговоры

Казалися таинственны, как сон;

Вдвоем, бывало, ночью, точно воры,

Уйдут и пропадают. Одарен

Соображеньем бойким, наш приятель

Восточных слов был страшный обожатель,

И потому «Зафиром» наречен

Его арап. За ним повсюду он,

Как мрачный призрак, следовал, и что же?

Все восхищались этой скверной рожей!

132

Зафиру Сашка что-то прошептал.

Зафир кивнул курчавой головою,

Блеснул, как рысь, очами, денег взял

Из белой ручки черною рукою;

Он долго у дверей стоял

И говорил все время, по несчастью,

На языке чужом, и тайной страстью

Одушевлен казался. Между тем,

Облокотясь на стол, задумчив, нем,

Герой печальный моего рассказа

Глядел на африканца в оба глаза.

133

И, наконец, он подал знак рукой,

И тот исчез быстрей китайской тени.

Проворный, хитрый, с смелою душой,

Он жил у Саши как служебный гений,

Домашний дух (по-русски домовой);

Как Мефистофель, быстрый и послушный,

Он исполнял безмолвно, равнодушно,

Добро и зло. Ему была закон

Лишь воля господина. Ведал он,

Что, кроме Саши, в целом божьем мире

Никто, никто не думал о Зафире.

134

Однако были дни давным-давно,

Когда и он на берегу Гвинеи

Имел родной шалаш, жену, пшено

И ожерелье красное на шее,

И мало ли?.. О, там он был звено

В цепи семей счастливых!.. Там пустыня

Осталась неприступна, как святыня.

И пальмы там растут до облаков,

И пена вод белее жемчугов.

Там жгут лобзанья, и пронзают очи,

И перси дев черней роскошной ночи.

135

Но родина и вольность, будто сон,

В тумане дальнем скрылись невозвратно…

В цепях железных пробудился он.

Для дикаря все стало непонятно —

Блестящих городов и шум и звон.

Так облачко, оторвано грозою,

Бродя одно под твердью голубою,

Куда пристать не знает; для него

Все чуждо – солнце, мир и шум его;

Ему обидно общее веселье, —

Оно, нахмурясь, прячется в ущелье.

136

О, я люблю густые облака,

Когда они толпятся над горою,

Как на хребте стального шишака

Колеблемые перья! Пред грозою,

В одеждах золотых, издалека

Они текут безмолвным караваном,

И, наконец, одетые туманом,

Обнявшись, свившись будто куча змей,

Беспечно дремлют на скамье своей.

Настанет день, – их ветер вновь уносит;

Куда, зачем, откуда? – кто их спросит?

137

И после них на свете нет следа,

Как от любви поэта безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не открыл вниманью дружбы нежной.

И ты, чья жизнь как беглая звезда

Промчалася неслышно между нами,

Ты мук своих не выразишь словами;

Ты не хотел насмешки выпить яд,

С улыбкою притворной, как Сократ;

И, не разгадан глупою толпою,

Ты умер чуждый жизни… Мир с тобою!

138

И мир твоим костям! Они сгниют,

Покрытые одеждою военной…

И сумрачен и тесен твой приют,

И ты забыт, как часовой бессменный.

Но что же делать? Жди, авось придут,

Быть может, кто-нибудь из прежних братии.

Как знать? – земля до молодых объятий

Охотница… Ответствуй мне, певец,

Куда умчался ты?.. Какой венец

На голове твоей? И все ль, как прежде,

Ты любишь нас и веруешь надежде?

139

И вы, вы все, которым столько раз

Я подносил приятельскую чашу, —

Какая буря вдаль умчала вас?

Какая цель убила юность вашу?

Я здесь один. Святой огонь погас

На алтаре моем. Желанье славы,

Как призрак, разлетелося. Вы правы:

Я не рожден для дружбы и пиров…

Я в мыслях вечный странник, сын дубров,

Ущелий и свободы, и, не зная

Гнезда, живу, как птичка кочевая.

140

Я для добра был прежде гибнуть рад,

Но за добро платили мне презреньем;

Я пробежал пороков длинный ряд

И пресыщен был горьким наслажденьем…

Тогда я хладно посмотрел назад:

Как с свежего рисунка, сгладил краску

С картины прошлых дней, вздохнул и маску

Надел, и буйным смехом заглушил

Слова глупцов, и дерзко их казнил,

И, грубо пробуждая их беспечность,

Насмешливо указывал на вечность.

141

О вечность, вечность! Что найдем мы там

За неземной границей мира? Смутный,

Безбрежный океан, где нет векам

Названья и числа; где бесприютны

Блуждают звезды вслед другим звездам.

Заброшен в их немые хороводы,

Что станет делать гордый царь природы,

Который, верно, создан всех умней,

Чтоб пожирать растенья и зверей,

Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)

Ужасно сам похож на обезьяну.

142

О суета! И вот ваш полубог —

Ваш человек: искусством завладевший

Землей и морем, всем, чем только мог,

Не в силах он прожить три дня не евши.

Но полно! злобный бес меня завлек

В такие толки. Век наш – век безбожный;

Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,

Мои слова прославит, и тогда

Нельзя креститься будет без стыда;

И поневоле станешь лицемерить,

Смеясь над тем, чему желал бы верить.

143

Блажен, кто верит счастью и любви,

Блажен, кто верит небу и пророкам, —

Он долголетен будет на земли

И для сынов останется уроком.

Блажен, кто думы гордые свои

Умел смирить пред гордою толпою,

И кто грехов тяжелою ценою

Не покупал пурпурных уст и глаз,

Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!

Блажен, кто не склонял чела младого,

Как бедный раб, пред идолом другого!

144

Блажен, кто вырос в сумраке лесов,

Как тополь дик и свеж, в тени зеленой

Играющих и шепчущих листов,

Под кровом скал, откуда ключ студеный

По дну из камней радужных цветов

Струей гремучей прыгает, сверкая,

И где над ним береза вековая

Стоит, как призрак позднею порой,

Когда едва кой-где сучок гнилой

Трещит вдали, и мрак между ветвями

Отвсюду смотрит черными очами!

145

Блажен, кто посреди нагих степей

Меж дикими воспитан табунами;

Кто приучен был на хребте коней,

Косматых, легких, вольных, как над нами

Златые облака, от ранних дней

Носиться; кто, главой припав на гриву.

Летал, подобно сумрачному диву,

Через пустыню, чувствовал, считал,

Как мерно конь о землю ударял

Копытом звучным, и вперед землею

Упругой был кидаем с быстротою.

146

Блажен!.. Его душа всегда полна

Поэзией природы, звуков чистых;

Он не успеет вычерпать до дна

Сосуд надежд; в его кудрях волнистых

Не выглянет до время седина;

Он, в двадцать лет желающий чего-то,

Не будет вечной одержим зевотой,

И в тридцать лет не кинет край родной

С больною грудью и больной душой,

И не решится от одной лишь скуки

Писать стихи, марать в чернилах руки, —

147

Или, трудясь, как глупая овца,

В рядах дворянства, с рабским униженьем,

Прикрыв мундиром сердце подлеца, —

Искать чинов, мирясь с людским презреньем,

И поклоняться немцам до конца…

И чем же немец лучше славянина?

Не тем ли, что куда его судьбина

Ни кинет, он везде себе найдет

Отчизну и картофель?.. Вот народ:

И без таланта правит и за деньги служит,

Всех давит сам, а бьют его – не тужит!

148

Вот племя: всякий черт у них барон!

И уж профессор – каждый их сапожник!

И смело здесь и вслух глаголет он,

Как Пифия, воссев на свой треножник!

Кричит, шумит… Но что ж? Он не рожден

Под нашим небом; наша степь святая

В его глазах бездушных – степь простая,

Без памятников славных, без следов,

Где б мог прочесть он повесть тех веков,

Которые, с их грозными делами,

Унесены забвения волнами…

149

Кто недоволен выходкой моей,

Тот пусть идет в журнальную контору,

С листком в руках, с оравою друзей,

И, веруя их опытному взору,

Печатает анафему, злодей!..

Я кончил… Так! дописана страница.

Лампада гаснет… Есть всему граница —

Наполеонам, бурям и войнам,

Тем более терпенью и… стихам,

Которые давно уж не звучали

И вдруг с пера бог знает как упали!..

Я не хочу, как многие из нас,

Испытывать читателей терпенье

И потому примусь за свой рассказ

Без предисловий. Сладкое смятенье

В душе моей, как будто в первый раз,

Ловлю прыгунью-рифму и, потея,

В досаде призываю Асмодея.

Как будто снова бог переселил

Меня в те дни, когда я точно жил, —

Когда не знал я, что на слово «младость»

Есть рифма гадость, кроме рифмы радость

Давно когда-то, за Москвой-рекой,

На Пятницкой, у самого канала,

Заросшего негодною травой,

Был дом угольный; жизнь играла

Меж стен высоких… Он теперь пустой.

Внизу живет с беззубой половиной

Безмолвный дворник… Пылью, паутиной

Обвешаны, как инеем, кругом

Карнизы стен, расписанных огнем

И временем, и окна краской белой

Замазаны повсюду кистью смелой.

В гостиной есть диван и круглый стол

На витых ножках, вражеской рукою

Исчерченный; но час их не пришел, —

Они гниют незримо, лишь порою

Скользит по ним играющий Эол

Или еще крыло жилиц развалин —

Летучей мыши. Жалок и печален

Исчезнувших пришельцев гордый след.

Вот сабель их рубцы, а их уж нет:

Один в бою упал на штык кровавый,

Другой в слезах без гроба и без славы.

Ужель никто из них не добежал

До рубежа отчизны драгоценной?

Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,

И русский бог отметил за храм священный.

Сердитый Кремль в огне их принимал

И проводил, пылая, светоч грозный…

Он озарил им путь в степи морозной —

И степь их поглотила, и о том,

Кто нам грозил и пленом и стыдом,

Кто над землей промчался как комета,

Стал говорить с насмешкой голос света.

И старый дом, куда привел я вас,

Его паденья был свидетель хладный.

На изразцах кой-где встречает глаз

Черты карандаша, стихи и жадно

В них ищет мысли – и бесплодный час

Проходит… Кто писал? С какою целью?

Грустил ли он, иль предан был веселью?

Как надписи надгробные, оне

Рисуются узором по стене —

Следы давно погибших чувств и мнении,

Эпиграфы неведомых творений.

И образы языческих богов —

Без рук, без ног, с отбитыми носами —

Лежат в углах низвергнуты с столбов,

Раскрашенных под мрамор. Над дверями

Висят портреты дедовских веков

В померкших рамах и глядят сурово;

И мнится, обвинительное слово

Из мертвых уст их излетит – увы!

О, если б этот дом знавали вы

Тому назад лет двадцать пять и боле!

О, если б время было в нашей воле!..

Бывало, только утренней зарей

Осветятся церквей главы златые,

И сквозь туман заблещут над горой

Дворец царей и стены вековые,

Отражены зеркальною волной;

Бывало, только прачка молодая

С бельем господским из ворот, зевая,

Выходит, и сквозь утренний мороз

Раздастся первый стук колес, —

А графский дом уж полон суетою

И пестрых слуг заботливой толпою.

И каждый день идет в нем пир горой.

Смеются гости, и бренчат стаканы.

В стекле граненом дар земли чужой

Клокочет и шипит аи румяный,

И от крыльца карет недвижный строй

Далеко тянется, и в зале длинной,

В толпе мужчин, услужливой и чинной,

Красавицы, столицы лучший цвет,

Мелькают… Вот учтивый менуэт

Рисуется вам; шепот удивленья,

Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья…

О, как тогда был пышен этот дом!

Вдоль стен висели пестрые шпалеры,

Везде фарфор китайский с серебром,

У зеркала …

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом,

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим полетом.

Один – высок и худощав,

Кобылу серую собрав,

То горячит нетерпеливо,

То сдержит вдруг одной рукой.

Мал и широк в плечах другой.

Храпя мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый.

Устали всадники. До ног

От головы покрыты прахом.

Коней приезженных размахом

Они любуются порой

И речь ведут между собой.

«Монго, послушай – тут направо!

Осталось только три версты».

«Постой! уж эти мне мосты!

Дрожат и смотрят так лукаво».

«Вперед, Маешка! только нас

Измучит это приключенье,

Ведь завтра в шесть часов ученье!»

«Нет, в семь! я сам читал приказ!»

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго – повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был —

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То, верно, в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

Одна из дев ему сначала

Дней девять сряду отвечала,

В десятый день он был забыт —

С толпою смешан волокит.

Все жесты, вздохи, объясненья

Не помогали ничего…

И зародился пламень мщенья

В душе озлобленной его.

Маешка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый – врал безбожно,

И молчалив был – на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне – он был таков!

Теперь он следует за другом

На подвиг славный, роковой,

Терзаем пьяницы недугом, —

Изгагон мучим огневой.

Приюты неги и прохлады —

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир… и он от века

Зовется «Красным кабачком»,

И там – для блага человека

Построен сумасшедших дом,

И там приют себе смиренный

Танцорка юная нашла.

Краса и честь балетной сцены,

На содержании была:

N. N., помещик из Казани,

Богатый волжский старожил,

Без волокитства, без признаний

Ее невинности лишил.

«Мой друг! – ему я говорил, —

Ты не в свои садишься сани,

Танцоркой вздумал управлять!

Ну где тебе <…>».

Но обратимся поскорее

Мы к нашим буйным молодцам.

Они стоят в пустой аллее,

Коней привязывают там,

И вот, тропинкой потаенной,

Они к калитке отдаленной

Спешат, подобно двум ворам.

На землю сумрак ниспадает,

Сквозь ветви брезжит лунный свет

И переливами играет

На гладкой меди эполет.

Вперед отправился Маешка;

В кустах прополз он, как черкес,

И осторожно, точно кошка,

Через забор он перелез.

За ним Монго наш долговязый,

Довольный этою проказой,

Перевалился кое-как.

Ну, лихо! сделан первый шаг!

Теперь душа моя в покое, —

Судьба окончит остальное!

Облокотившись у окна,

Меж тем танцорка молодая

Сидела дома и одна.

Ей было скучно, и, зевая,

Так тихо думала она:

«Чудна судьба! о том ни слова —

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец – простой кузнец!..

А я – на шелковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене – знаю уж заране —

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за меня три раза в сутки

Каналью повара дерут,

Мой Pierre не слишком интересен,

Ревнив, упрям, что ни толкуй,

Не любит смеху он, ни песен,

Зато богат и глуп, <…>

Теперь не то, что было в школе:

Ем за троих, порой и боле,

И за обедом пью люнель.

А в школе… Боже! вот мученье!

Днем – танцы, выправка, ученье,

А ночью – жесткая постель.

Встаешь, бывало, утром рано,

Бренчит уж в зале фортепьяно,

Поют все врозь, трещит в ушах;

А тут сама, поднявши ногу,

Стоишь, как аист, на часах.

Флери хлопочет, бьет тревогу…

Но вот одиннадцатый час,

В кареты всех сажают нас.

Тут у подъезда офицеры,

Стоят все в ряд, порою в два…

Какие милые манеры

И все отборные слова!

Иных улыбкой ободряешь,

Других бранишь и отгоняешь,

Зато – вернулись лишь домой —

Директор порет на убой:

Ни взгляд не думай кинуть лишний,

Ни слова ты сказать не смей…

А сам, прости ему всевышний,

Ведь уж какой прелюбодей!..»

Но тут в окно она взглянула

И чуть не брякнулась со стула.

Пред ней, как призрак роковой,

С нагайкой, освещен луной,

Готовый влезть почти в окошко.

Стоит Монго, за ним Маешка.

«Что это значит, господа?

И кто вас звал прийти сюда?

Ворваться к девушке – бесчестно!..»

«Нам, право, это очень лестно!»

«Я вас прошу: подите прочь!»

«Но где же проведем мы ночь?

Мы мчались, выбились из силы…»

«Вы неучи!» – «Вы очень милы!..»

«Чего хотите вы теперь?

Ей-богу, я не понимаю!»

«Мы просим только чашку чаю!»

«Панфишка! отвори им дверь!»

Поклон отвесивши пренизко,

Монго ей бросил нежный взор,

Потом садится очень близко

И продолжает разговор.

Сначала колкие намеки,

Воспоминания, упреки,

Ну, словом, весь любовный вздор.

И нежный вздох прилично томный

Порхнул из груди молодой…

Вот ножку нежную порой

Он жмет коленкою нескромной,

И говоря о том о сем,

Копаясь, будто бы случайно

Под юбку лезет, жмет корсет,

И ловит то, что было тайной,

Увы, для нас в шестнадцать лет!

Маешка, друг великодушный,

Засел поодаль на диван,

Угрюм, безмолвен, как султан.

Чужое счастие нам скучно,

Как добродетельный роман.

Друзья! ужасное мученье

Быть на пиру <…>

Иль адъютантом на сраженье

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонером

Или на бале быть танцором,

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз

И думать: это не для нас!

Меж тем Монго горит и тает..

Вдруг самый пламенный пассаж

Зловещим стуком прерывает

На двор влетевший экипаж:

Девятиместная коляска

И в ней пятнадцать седоков…

Увы! печальная развязка,

Неотразимый гнев богов!..

То был N. N. с своею свитой:

Степаном, Федором, Никитой,

Тарасом, Сидором, Петром,

Идут, гремят, орут. Содом!

Все пьяны… прямо из трактира,

И на устах – <…>

Но нет, постой! умолкни лира!

Тебе ль, поклоннице мундира,

Поганых фрачных воспевать?..

В истерике младая дева…

Как защититься ей от гнева,

Куда гостей своих девать?..

Под стол, в комод иль под кровать?

В комоде места нет и платью,

Урыльник полон под кроватью…

Им остается лишь одно:

Перекрестясь, прыгнуть в окно…

Опасен подвиг дерзновенный,

И не сносить им головы!

Но вмиг проснулся дух военный —

Прыг, прыг!.. и были таковы…

Уж ночь была, ни зги не видно,

Когда, свершив побег обидный

Для самолюбья и любви,

Повесы на коней вскочили

И думы мрачные свои

Друг другу вздохом сообщили.

Деля печаль своих господ,

Их кони с рыси не сбивались,

Упрямо убавляя ход,

Они <…> спотыкались,

И леность их преодолеть

Ни шпоры не могли, ни плеть.

Когда же в комнате дежурной

Они сошлися поутру,

Воспоминанья ночи бурной

Прогнали краткую хандру.

Тут было шуток, смеху было!

И право, Пушкин наш не врет,

Сказав, что день беды пройдет,

А что пройдет, то будет мило…

Так повесть кончена моя,

И я прощаюсь со стихами,

А вы не можете ль, друзья,

Нравоученье сделать сами?..

Then burst her heart in one long shriek,

And to the earth she fell like stone

Or statue from its base o’erthrown.[291]

Byron

Во время оно жил да был[292]

В Москве боярин Михаил,

Прозваньем Орша. Важный сан

Дал Орше Грозный Иоанн;

Он дал ему с руки своей

Кольцо, наследие царей;

Он дал ему в веселый миг

Соболью шубу с плеч своих;

В день воскресения Христа

Поцеловал его в уста

И обещался в тот же день

Дать тридцать царских деревень

С тем, чтобы Орша до конца

Не отлучался от дворца.

Но Орша нравом был угрюм:

Он не любил придворный шум,

При виде трепетных льстецов

Щипал концы седых усов,

И раз, опричным огорчен,

Так Иоанну молвил он:

«Надежа-царь! пусти меня

На родину – я день от дня

Всё старе – даже не могу

Обиду выместить врагу;

Есть много слуг в дворце твоем.

Пусти меня! – Мой старый дом

На берегу Днепра крутом

Близ рубежа Литвы чужой

Оброс могильною травой;

Пробудь я здесь еще хоть год –

Он догниет – и упадет;

Дай поклониться мне Днепру…

Там я родился – там умру!»

И он узрел свой старый дом.

Покои темные кругом

Уставил златом и сребром,

Икону в ризе дорогой

В алмазах, в жемчуге, с резьбой

Повесил в каждом он углу,

И запестрелись на полу

Узоры шелковых ковров.

Но лучше царских всех даров

Был божий дар – младая дочь;

Об ней он думал день и ночь,

В его глазах она росла

Свежа, невинна, весела,

Цветок грядущего святой,

Былого памятник живой!

Так средь развалин иногда

Растет береза: молода,

Мила над плитами гробов

Игрою шепчущих листов,

И та холодная стена

Ее красой оживлена!..

· · · · · ·

Туманно в поле и темно,

Одно лишь светится окно

В боярском доме – как звезда

Сквозь тучи смотрит иногда.

Тяжелый звякнул уж затвор,

Угрюм и пуст широкий двор.

Вот, испытав замки дверей,

С гремучей связкою ключей

К калитке сторож подошел

И взоры на небо возвел.

«А завтра быть грозе большой! –

Сказал, крестясь, старик седой. –

Смотри-ка, молния вдали

Так и доходит до земли,

И белый месяц, как монах,

Завернут в черных облаках;

И воет ветер, будто зверь.

Дай кучу злата мне теперь,

С конюшни лучшего коня

Сейчас седлайте для меня –

Нет, не отъеду от крыльца

Ни для родимого отца!»

Так рассуждая сам с собой,

Кряхтя, старик пошел домой.

Лишь вдалеке едва гремят

Его ключи – вокруг палат