Велик, богат аул Джемат,

Он ни кому не платит дани;

Его стена – ручной булат;

Его мечеть – на поле брани.

Его свободные сыны

В огнях войны закалены;

Дела их громки по Кавказу,

В народах дальних и чужих,

И сердца русского ни разу

Не миновала пуля их.

По небу знойный день катится,

От скал горячих пар струится;

Орел, недвижим на крылах,

Едва чернеет в облаках;

Ущелья в сон погружены:

В ауле нет лишь тишины.

Аул встревоженный пустеет,

И под горой, где ветер веет,

Где из утеса бьет поток,

Стоит внимательный кружок.

Об чем ведет переговоры

Совет джематских удальцов?

Хотят ли вновь пуститься в горы

На ловлю чуждых табунов?

Не ждут ли русского отряда,

До крови лакомых гостей?

Нет, – только жалость и досада

Видна во взорах узденей.

Покрыт одеждами чужими,

Сидит на камне между ними

Лезгинец дряхлый и седой;

И льется речь его потоком,

И вкруг себя блестящим оком

Печально водит он порой.

Рассказу старого лезгина

Внимали все. Он говорил:

«Три нежных дочери, три сына

Мне бог на старость подарил;

Но бури злые разразились,

И ветви древа обвалились,

И я стою теперь один,

Как голый пень среди долин.

Увы, я стар! Мои седины

Белее снега той вершины.

Но и под снегом иногда

Бежит кипучая вода!..

Сюда, наездники Джемата!

Откройте удаль мне свою!

Кто знает князя Бей-Булата?

Кто возвратит мне дочь мою?

В плену сестры ее увяли,

В бою неровном братья пали;

В чужбине двое, а меньшой

Пронзен штыком передо мной.

Он улыбался, умирая!

Он, верно, зрел, как дева рая

К нему слетела пред концом,

Махая радужным венцом!..

И вот пошел я жить в пустыню

С последней дочерью своей.

Ее хранил я, как святыню;

Все, что имел я, было в ней:

Я взял с собою лишь ее

Да неизменное ружье.

В пещере с ней я поселился,

Родимой хижины лишен:

К беде я скоро приучился,

Давно был к воле приучен.

Но час ударил неизбежный,

И улетел птенец мой нежный!..

Однажды ночь была глухая,

Я спал… Безмолвно надо мной

Зеленой веткою махая,

Сидел мой ангел молодой.

Вдруг просыпаюсь: слышу, шепот, —

И слабый крик, – и конский топот…

Бегу и вижу – под горой

Несется всадник с быстротой,

Схватив ее в свои объятья.

Я с ним послал свои проклятья.

О, для чего, второй гонец,

Настичь не мог их мой свинец!

С кровавым мщеньем, вот здесь скрытым,

Без сил отметить за свой позор,

Влачусь я по горам с тех пор,

Как змей, раздавленный копытом.

И нет покоя для меня

С того мучительного дня…

Сюда, наездники Джемата!

Откройте удаль мне свою!

Кто знает князя Бей-Булата?

Кто привезет мне дочь мою?»

«Я!» – молвил витязь черноокий,

Схватившись за кинжал широкий,

И в изумлении немом

Толпа раздвинулась кругом.

«Я знаю князя! Я решился!..

Две ночи здесь ты жди меня:

Хаджи бесстрашный не садился

Ни разу даром на коня.

Но если я не буду к сроку,

Тогда обет мой позабудь,

И об душе моей пророку

Ты помолись, пускаясь в путь».

Взошла заря. Из-за туманов

На небосклоне голубом

Главы гранитных великанов

Встают увенчанные льдом.

В ущелье облако проснулось,

Как парус розовый, надулось

И понеслось по вышине.

Все дышит утром. За оврагом,

По косогору едет шагом

Черкес на борзом скакуне.

Еще ленивое светило

Росы холмов не осушило.

Со скал высоких, над путем,

Склонился дикий виноградник;

Его серебряным дождем

Осыпан часто конь и всадник:

Небрежно бросив повода,

Красивой плеткой он махает

И песню дедов иногда,

Склонись на гриву, запевает.

И дальний отзыв за горой

Уныло вторит песни той.

Есть поворот – и путь, прорытый

Арбы скрипучим колесом,

Там, где красивые граниты

Рубчатым сходятся венцом.

Оттуда он, как под ногами,

Смиренный различит аул,

И пыль, поднятую стадами,

И пробужденья первый гул,

И на краю крутого ската

Отметит саклю Бей-Булата

И, как орел, с вершины гор

Вперит на крышу светлый взор.

В тени прохладной, у порога,

Лезгинка юная сидит.

Пред нею тянется дорога,

Но грустно вдаль она глядит.

Кого ты ждешь, звезда востока,

С заботой нежною такой?

Не друг ли будет издалека?

Не брат ли с битвы роковой?

От зноя утомясь дневного,

Твоя головка уж готова

На грудь высокую упасть;

Рука скользнула вдоль колета,

И неги сладостная власть

Плечо исторгнула из плена;

Отяготел твой ясный взор,

Покрывшись влагою жемчужной;

В твоих щеках как метеор

Играет пламя крови южной;

Уста волшебные твои

Зовут лобзание любви.

Немым встревожена желаньем

Обнять ты ищешь что-нибудь,

И перси слабым трепетаньем

Хотят покровы оттолкнуть.

О, где ты, сердца друг бесценный!..

Но вот – и топот отдаленный,

И пыль знакомая взвилась,

И дева шепчет: «Это князь!»

Легко надежда утешает,

Легко обманывает глаз:

Уж близко путник подъезжает…

Увы, она его не знает

И видит только в первый раз!

То странник, в поле запоздалый,

Гостеприимный ищет кров;

Дымится конь его усталый,

И он спрыгнуть уже готов…

Спрыгни же, всадник!.. Что же он

Как будто крова испугался?

Он смотрит! Краткий, грустный стон

От губ сомкнутых оторвался,

Как лист от ветви молодой,

Измятый летнею грозой!

«Что медлишь, путник, у порога?

Слезай с походного коня.

Случайный гость – подарок бога.

Кумыс и мед есть у меня.

Ты, вижу, беден; я богата.

Почти же кровлю Бей-Булата!

Когда опять поедешь в путь,

В молитве нас не позабудь!»

Аллах спаси тебя, Лейла!

Ты гостя лаской подарила;

И от отца тебе поклон

За то привез с собою он.

Как! Мой отец? Меня поныне

В разлуке долгой не забыл?

Где он живет?

Где прежде жил:

То в чуждой сакле, то в пустыне.

Скажи: он весел, он счастлив?

Скорей ответствуй мне…

Он жив.

Хотя порой дождям и стуже

Открыта голова его…

Но ты?

Я счастлива.

Тем хуже!

А? что ты молвил?..

Ничего!

Сидит пришелец за столом.

Чихирь с серебряным пшеном

Пред ним не тронуты доселе

Стоят! Он странен, в самом деле!

Как на челе его крутом

Блуждают, движутся морщины!

Рукою лет или кручины

Проведены они по нем?

Развеселить его желая,

Лейла бубен свой берет;

В него перстами ударяя,

Лезгинку пляшет и поет.

Ее глаза как звезды блещут,

И груди полные трепещут;

Восторгом детским, но живым

Душа невинная объята:

Она кружится перед ним,

Как мотылек в лучах заката.

И вдруг звенящий бубен свой

Подъемлет белыми руками;

Вертит его над головой

И тихо черными очами

Поводит, – и, без слов, уста

Хотят сказать улыбкой милой:

«Развеселись, мой гость унылый!

Судьба и горе – все мечта!»

Довольно! Перестань, Лейла;

На миг веселость позабудь:

Скажи, ужель когда-нибудь

О смерти мысль не приходила

Тебя встревожить? отвечай.

Нет! Что мне хладная могила?

Я на земле нашла свой рай.

Еще вопрос: ты не грустила

О дальней родине своей,

О светлом небе Дагестана?

К чему? Мне лучше, веселей

Среди нагорного тумана.

Везде прекрасен божий свет.

Отечества для сердца нет!

Оно насилья не боится,

Как птичка вырвется, умчится.

Поверь мне – счастье только там,

Где любят нас, где верят нам!

Любовь!.. Но знаешь ли, какое

Блаженство на земле второе

Тому, кто все похоронил,

Чему он верил, что любил!

Блаженство то верней любови

И только хочет слез да крови.

В нем утешенье для людей,

Когда умрет другое счастье;

В нем преступлений сладострастье,

В нем ад и рай души моей.

Оно при нас всегда, бессменно;

То мучит, то ласкает нас…

Нет, за единый мщенья час,

Клянусь, я не взял бы вселенной!

Ты бледен?

Выслушай. Давно

Тому назад имел я брата;

И он, – так было суждено, —

Погиб от пули Бей-Булата.

Погиб без славы, не в бою,

Как зверь лесной, – врага не зная;

Но месть и ненависть свою

Он завещал мне, умирая.

И я убийцу отыскал:

И занесен был мой кинжал,

Но я подумал: «Это ль мщенье?

Что смерть! Ужель одно мгновенье

Заплатит мне за столько лет

Печали, грусти, мук?.. О нет!

Он что-нибудь да в мире любит:

Найду любви его предмет,

И мой удар его погубит!»

Свершилось наконец. Пора!

Твой час пробил еще вчера.

Смотри, уж блещет луч заката!..

Пора! я слышу голос брата.

Когда сегодня а первый раз

Я увидал твой образ нежный,

Тоскою горькой и мятежной

Душа, как адом, вся зажглась.

Но это чувство улетело…

Валлах! Исполню клятву смело!

Как зимний снег в горах, бледна,

Пред ним повергнулась она

На ослабевшие колени;

Мольбы, рыданья, слезы, пени

Перед жестоким излились.

«Ох, ты ужасен с этим взглядом!

Нет, не смотри так! Отвернись!

По мне текут холодным ядом

Слова твои… О, боже мой!

Ужель ты шутишь надо мной?

Ответствуй! ничего не значат

Невинных слезы пред тобой?

О, сжалься!.. Говори – как плачут

В твоей родимой стороне?

Погибнуть рано, рано мне!..

Оставь мне жизнь! оставь мне младость!

Ты знал ли, что такое радость?

Бывал ли ты во цвете лет

Любим, как я?.. О, верно нет!»

Хаджи в молчанье роковом

Стоял с нахмуренным челом.

«В твоих глазах ни сожаленья,

Ни слез, жестокий, не видать!..

Ах!.. Боже!.. Ай!.. дай подождать!..

Хоть час один… одно мгновенье!!»

Блеснула шашка. Раз – и два!

И покатилась голова…

И окровавленной рукою

С земли он приподнял ее.

И острой шашки лезвее

Обтер волнистою косою.

Потом, бездушное чело

Одевши буркою косматой,

Он вышел и прыгнул в седло.

Послушный конь его, объятый

Внезапно страхом неземным,

Храпит и пенится под ним:

Щетиной грива, – ржет и пышет,

Грызет стальные удила,

Ни слов, ни повода не слышит

И мчится в горы как стрела.

Заря бледнеет; поздно, поздно,

Сырая ночь недалека!

С вершин Кавказа тихо, грозно

Ползут, как змеи, облака:

Игру бессвязную заводят,

В провалы душные заходят,

Задев колючие кусты,

Бросают жемчуг на листы.

Ручей катится – мутный, серый;

В нем пена бьет из-под травы;

И блещет сквозь туман пещеры,

Как очи мертвой головы.

Скорее, путник одинокой!

Закройся буркою широкой,

Ремянный повод натяни,

Ремянной плеткою махни.

Тебе вослед еще не мчится

Ни горный дух, ни дикий зверь,

Но если можешь ты молиться,

То не мешало бы – теперь.

«Скачи, мой конь! Пугливым оком

Зачем глядишь перед собой?

То камень, сглаженный потоком!..

То змей блистает чешуей!..

Твоею гривой в поле брани

Стирал я кровь с могучей длани;

В степи глухой, в недобрый час,

Уже не раз меня ты спас.

Мы отдохнем в краю родном;

Твою уздечку еще боле

Обвешу русским серебром;

И будешь ты в зеленом поле.

Давно ль, давно ль ты изменился,

Скажи, товарищ дорогой?

Что рано пеною покрылся?

Что тяжко дышишь подо мной?

Вот месяц выйдет из тумана,

Верхи дерев осеребрит,

И нам откроется поляна,

Где наш аул во мраке спит;

Заблещут, издали мелькая,

Огни джематских пастухов,

И различим мы, подъезжая,

Глухое ржанье табунов;

И кони вкруг тебя столпятся…

Но стоит мне лишь приподняться;

Они в испуге захрапят,

И все шарахнутся назад:

Они почуют издалека,

Что мы с тобою дети рока!..»

Долины ночь еще объемлет,

Аул Джемат спокойно дремлет;

Один старик лишь в нем не спит.

Один, как памятник могильный,

Недвижим, близ дороги пыльной,

На сером камне он сидит.

Его глаза на путь далекой

Устремлены с тоской глубокой.

«Кто этот всадник? Бережливо

Съезжает он с горы крутой;

Его товарищ долгогривый

Поник усталой головой.

В руке, под буркою дорожной,

Он что-то держит осторожно

И бережет как свет очей».

И думает старик согбенный:

«Подарок, верно, драгоценный

От милой дочери моей!»

Уж всадник близок: под горою

Коня он вдруг остановил;

Потом дрожащею рукою

Он бурку темную открыл;

Открыл, – и дар его кровавый

Скатился тихо на траву.

Несчастный видит, – боже правый!

Своей Лейлы голову!..

И он, в безумном восхищенье,

К своим устам ее прижал!

Как будто ей передавал

Свое последнее мученье.

Всю жизнь свою в единый стон,

В одно лобзанье вылил он.

Довольно люди <и> печали

В нем сердце бедное терзали!

Как нить, истлевшая давно,

Разорвалося вдруг оно,

И неподвижные морщины

Покрылись бледностью кончины.

Душа так быстро отлетела,

Что мысль, которой до конца

Он жил, черты его лица

Совсем оставить не успела.

Молчанье мрачное храня,

Хаджи ему не подивился:

Взглянул на шашку, на коня —

И быстро в горы удалился.

Промчался год. В глухой теснине

Два трупа смрадные, в пыли,

Блуждая, путники нашли

И схоронили на вершине.

Облиты кровью были оба,

И ярко начертала злоба

Проклятие на их челе.

Обнявшись крепко, на земле

Они лежали, костенея,

Два друга с виду – два злодея!

Быть может, то одна мечта,

Но бедным странникам казалось,

Что их лицо порой менялось,

Что все грозили их уста.

Одежда их была богата,

Башлык их шапки покрывал:

В одном узнали Бей-Булата,

Никто другого не узнал.

Наш век смешон и жалок, – все пиши

Ему про казни, цепи да изгнанья,

Про темные волнения души,

И только слышишь муки да страданья.

Такие вещи очень хороши

Тому, кто мало спит, кто думать любит,

Кто дни свои в воспоминаньях губит.

Впадал я прежде в эту слабость сам

И видел от нее лишь вред глазам;

Но нынче я не тот уж, как бывало, —

Пою, смеюсь. Герой мой добрый малый.

Он был мой друг. С ним я не знал хлопот,

С ним чувствами и деньгами делился;

Он брал на месяц, отдавал чрез год,

Но я за то нимало не сердился

И поступал не лучше в свой черед;

Печален ли, бывало, тотчас скажет,

Когда же весел, счастлив – глаз не кажет

Не раз от скуки он свои мечты

Мне поверял и говорил мне «ты»;

Хвалил во мне, что прочие хвалили,

И был мой вечный визави в кадрили.

Он был мой друг. Уж нет таких друзей.

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Пусть спит оно в земле чужих полей,

Не тронуто никем, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей.

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза сомкнулись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших не понял ни единый.

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга —

Как разгадать? Что может в час такой

Наполнить сердце, жившее так много

И так недолго с смутною тревогой?

Один лишь друг умел тебя понять

И ныне может, должен рассказать

Твои мечты, дела и приключенья —

Глупцам в забаву, мудрым в поученье.

Будь терпелив, читатель милый мой!

Кто б ни был ты: внук Евы иль Адама,

Разумник ли, шалун ли молодой, —

Картина будет; это – только рама!

От правил, утвержденных стариной,

Не отступлю, – я уважаю строго

Всех стариков, а их теперь так много…

Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет,

Тот, верно, не видал людей и свет,

О наслажденьях знает лишь по слухам

И предан был учителям да мукам.

Герой наш был москвич, и потому

Я враг Неве и невскому туману.

Там (я весь мир в свидетели возьму)

Веселье вредно русскому карману,

Занятья вредны русскому уму.

Там жизнь грязна, пуста и молчалива,

Как плоский берег финского залива.