«Теперь настал урочный час,[278]

И тайну я тебе открою.

Мои советы – божий глас;

Клянись им следовать душою.

Узнай: ты чудом сохранен

От убийц окровавленных,

И отомстить за побежденных;

И не тебе принадлежат

Твои часы, твои мгновенья;

Ты на земле орудье мщенья,

Палач, – а жертва Акбулат!

Отец твой, мать твоя и брат,

От рук злодея погибая,

Молили небо об одном:

Чтоб хоть одна рука родная

За них разведалась с врагом!

Старайся быть суров и мрачен,

Забудь о жалости пустой;

На грозный подвиг ты назначен

Законом, клятвой и судьбой.

За все минувшие злодейства

Из обреченного семейства

Ты никого не пощади;

Ударил час их истребленья!

Возьми ж мои благословенья,

Кинжал булатный – и поди!» —

Так говорил мулла жестокий,

И кабардинец черноокий

Безмолвно, чистя свой кинжал,

Уроку мщения внимал.

Он молод сердцем и годами,

Но, чуждый страха, он готов

Обьщай дедов и отцов

Исполнить свято над врагами;

Он поклялся – своей рукой

Их погубить во тьме ночной.

Уж день погас. Угрюмо бродит

Аджи вкруг сакли… и давно

В горах все тихо и темно;

Луна как желтое пятно

Из тучки в тучку переходит,

И ветер свищет и гудет.

Как призрак, юноша идет

Теперь к заветному порогу:

Кинжал из кожаных ножон

Уж вынимает понемногу…

И вдруг дыханье слышит он!

Аджи не долго рассуждает:

Врагу заснувшему он в грудь

Кинжал без промаха вонзает

И в ней спешит перевернуть.

Кому убийцей быть судьбина

Велит – тот будь им до конца;

Один погиб; но с кровью сына

Смешать он должен кровь отца.

Пред ним старик: власы седые!

Черты открытого лица

Спокойны, и усы большие

Уста закрыли бахромой!

И для молитвы сжаты руки!

Зачем ты взор потупил свой, Аджи?

Ты мщенья слышишь звуки!

Ты слышишь!.. то отец родной!

И с ложа вниз, окровавленный,

Свалился медленно старик,

И стал ужасен бледный лик,

Лобзаньем смерти искаженный;

Взглянул убийца молодой…

И жертвы ищет он другой!

Обшарил стены он, чуть дышит,

Но не встре<чает> ничего —

И только сердца своего

Биенье трепетное слышит.

Ужели все погибли? нет!

Ведь дочь была у Акбулата!

И ждет ее в семнадцать лет

Судьба отца и участь брата…

И вот луны дрожащий свет

Проникнул в саклю, озаряя

Два трупа на полу сыром

И ложе, где роскошным сном

Спала девица молодая.

Мила, как сонный херувим,

Перед убийцею своим

Она, раскинувшись небрежно,

Лежала: только сон мятежный,

Волнуя девственную грудь,

Мешал свободно ей вздохнуть.

Однажды, полные томленья,

Открылись черные глаза,

И, тайный признак упоенья,

Блистала ярко в них слеза;

Но испугавшись мрака ночи,

Мгновенно вновь закрылись очи…

Увы! их радость и любовь

И слезы не откроют вновь!

И он смотрел. И в думах тонет

Его душа. Проходит час.

Чей это стон? Кто так простонет,

И не последний в жизни раз?

Кто, услыхав такие звуки,

До гроба может их забыть?

О, как не трудно различить

От крика смерти – голос муки!

Сидит мулла среди ковров,

Добытых в Персии счастливой;

В дыму табачных облаков

Кальян свой курит он лениво;

Вдруг слышен быстрый шум шагов,

В крови, с зловещими очами,

Аджи вбегает молодой;

В одной руке кинжал, в другой…

Зачем он с женскими власами

Пришел? И что тебе, мулла,

Подарок с женского чела?

«О, как верны мои удары! —

Ужасным голосом сказал

Аджи, – смотри! узнал ли, старый?» —

«Ну что же?» – «Вот что!» – и кинжал

В груди бесчувственной торчал…

На вышине горы священной,

Вечерним солнцем озаренной,

Как одинокий часовой

Белеет памятник простой:

Какой-то столбик округленный!

Чалмы подобие на нем;

Шиповник стелется кругом;

Оттуда синие пустыни

И гребни самых дальних гор —

Свободы вечные твердыни —

Пришельца открывает взор.

Забывши мир, и им забытый,

Рукою дружеской зарытый,

Под этим камнем спит мулла,

И вместе с ним его дела.

Другого любит без боязни

Его любимая жена,

И не боится тайной казни

От злобной ревности она!..

И в это время слух промчался

(Гласит преданье), что в горах

Безвестный странник показался,

Опасный в мире и боях;

Как дикий зверь, людей чуждался;

И женщин он ласкать не мог!

< · · · · · · >

Хранил он вечное молчанье,

Но не затем, чтоб подстрекнуть

Толпы болтливое вниманье;

И он лишь знает, почему

Каллы ужасное прозванье

В горах осталося ему.

Дождуся здесь; мне не жестка

Земля кургана. Ветер дует,

Серебряный ковыль волнует

И быстро гонит облака.

Кругом все дико и бесплодно.

Издохший конь передо мной

Лежит, и коршуны свободно

Добычу делят меж собой.

Уж хладные белеют кости,

И скоро пир кровавый свой

Незваные оставят гости.

Так точно и в душе моей:

Все пусто, лишь одно мученье

Грызет ее с давнишних дней

И гонит прочь отдохновенье;

Но никогда не устает

Его отчаянная злоба,

И в темной, темной келье гроба

Оно вовеки не уснет.

Все умирает, все проходит.

Гляжу, за веком век уводит

Толпы народов и миров

И с ними вместе исчезает.

Но дух мой гибели не знает;

Живу один средь мертвецов,

Законом общим позабытый,

С своими чувствами в борьбе,

С душой, страданьями облитой,

Не зная равного себе.

Полуземной, полунебесный,

Гонимый участью чудесной,

Я все мгновенное люблю,

Утрата мучит грудь мою.

И я бессмертен, и за что же!

Чем, чем возможно заслужить

Такую пытку? Боже, боже!

Хотя бы мог я не любить!

Она придет сюда, я обниму

Красавицу и грудь к груди прижму,

У сердца сердце будет горячей;

Уста к устам чем ближе, тем сильней

Немая речь любви. Я расскажу

Ей все и мир и вечность покажу;

Она слезу уронит надо мной,

Смягчит творца молитвой молодой,

Поймет меня, поймет мои мечты

И скажет: «Как велик, как жалок ты».

Сей речи звук мне будет жизни звук,

И этот час последний долгих мук.

Клянусь воспоминание об нем

Глубоко в сердце схоронить моем,

Хотя бы на меня восстал весь ад.

Тот угол, где я спрячу этот клад,

Не осквернит ни ропот, ни упрек,

Ни месть, ни зависть; пусть свирепый рок

Сбирает тучи, пусть моя звезда

В тумане вечном тонет навсегда,

Я не боюсь; есть сердце у меня,

Надменное и полное огня,

Есть в нем любви ее святой залог,

Последнего ж не отнимает бог.

Но слышен звук шагов, она, она.

Но для чего печальна и бледна?

Венок пестреет над ее челом,

Играет солнце медленным лучом

На белых персях, на ее кудрях —

Идет. Ужель меня тревожит страх?

Ветер гудет,

Месяц плывет,

Девушка плачет,

Милый в чужбину скачет.

Ни дева, ни ветер

Не замолкнут;

Месяц погаснет,

Милый изменит.

Когда еще ряды. светил

Земли не знали меж собой,

В те годы я уж в мире был,

Смотрел очами и душой,

Молился, действовал, любил.

И не один я сотворен,

Нас было много; чудный край

Мы населяли, только он,

Как ваш давно забытый рай,

Был преступленьем осквернен.

Я власть великую имел,

Летал, как мысль, куда хотел,

Мог звезды навещать порой

И любоваться их красой

Вблизи, не утомляя взор,

Как перелетный метеор,

Я мог исчезнуть и блеснуть.

Везде мне был свободный путь.

Я часто ангелов видал

И громким песням их внимал,

Когда в багряных облаках

Они, качаясь на крылах,

Все вместе славили творца,

И не было хвалам конца.

Я им завидовал: они

Беспечно проводили дни,

Не знали тайных беспокойств,

Душевных болей и расстройств,

Волнения враждебных дум

И горьких слез; их светлый ум

Безвестной цели не искал,

Любовью грешной не страдал,

Не знал пристрастия к вещам,

Он весь был отдан небесам.

Но я, блуждая много лет,

Искал – чего, быть может, нет:

Творенье, сходное со мной

Хотя бы мукою одной.

И начал громко я роптать,

Мое рожденье проклинать

И говорил: «Всесильный бог,

Ты знать про будущее мог,

Зачем же сотворил меня?

Желанье глупое храня,

Везде искать мне суждено

Призрак, видение одно.

Ужели мил тебе мой стон?

И если я уж сотворен,

Чтобы игрушкою служить,

Душой, бессмертной может быть,

Зачем меня ты одарил?

Зачем я верил и любил?»

И наказание в ответ

Упало на главу мою.

О, не скажу какое, нет!

Твою беспечность не убью,

Не дам понятия о том,

Что лишь с возвышенным умом

И с непреклонною душой

Изведать ведено судьбой.

Чем дольше мука тяготит,

Тем глубже рана от нее;

Обливши смертью бытие,

Она опять его живит.

И эта жизнь пуста, мрачна,

Как пропасть, где не знают дна:

Глотая все, добро и зло,

Не наполняется она.

Взгляни на бледное чело,

Приметь морщин печальный ряд,

Неровный ход моих речей,

Мой горький смех, мой дикий взгляд

При вспоминанье прошлых дней,

И если тотчас не прочтешь

Ты ясно всех моих страстей,

То вечно, вечно не поймешь

Того, кто за безумный сон,

За миг столетьями казнен.

Я пережил звезду свою;

Как дым рассыпалась она,

Рукой творца раздроблена;

Но смерти верной на краю,

Взирая на погибший мир,

Я жил один, забыт и сир.

По беспредельности небес

Блуждал я много, много лет

И зрел, как старый мир исчез

И как родился новый свет;

И страсти первые людей

Не скрылись от моих очей.

И ныне я живу меж вас,

Бессмертный, смертную люблю

И с трепетом свиданья час,

Как пылкий юноша, ловлю.

Когда же род людей пройдет

И землю вечность разобьет,

Услышав грозную трубу,

Я в новый удалюся мир

И стану там, как прежде сир,

Свою оплакивать судьбу.

Вот повесть чудная моя;

Поверь иль нет, мне все равно:

Доверчивое сердце я

Привык не находить давно;

Однако ж я молю: поверь

И тем тоску мою умерь.

Никто не мог тебя любить

Так пламенно, как я теперь.

Что сердце попусту язвить,

Зачем вдвойне его казнить?

Но нет, ты плачешь. Я любим,

Хоть только существом одним,

Хоть в первый и последний раз.

Мой ум светлей отныне стал,

И, признаюсь, лишь в этот час

Я умереть бы не желал.

Тебе – тебе мой дар смиренный,

Мой труд безвестный и простой,

Но пламенный, но вдохновенный

Воспоминаньем и – тобой!

Я дни мои влачу, тоскуя

И в сердце образ твой храня,

Но об одном тебя прошу я:

Будь ангел смерти для меня.

Явись мне в грозный час страданья

И поцелуй пусть будет твой

Залогом близкого свиданья

В стране любви, в стране другой!

Златой Восток, страна чудес,

Страна любви и сладострастья,

Где блещет роза – дочь небес,

Где все обильно, кроме счастья;

Где чище катится река,

Вольнее мчатся облака,

Пышнее вечер догорает

И мир всю прелесть сохраняет

Тех дней, когда печатью зла

Душа людей, по воле рока,

Не обесславлена была,

Люблю тебя, страна Востока!

Кто знал тебя, тот забывал

Свою отчизну; кто видал

Твоих красавиц, не забудет

Надменный пламень их очей

И без сомненья верить будет

Печальной повести моей.

Есть ангел смерти; в грозный час

Последних мук и расставанья

Он крепко обнимает нас,

Но холодны его лобзанья,

И страшен вид его для глаз

Бессильной жертвы; и невольно

Он заставляет трепетать,

И часто сердцу больно, больно

Последний вздох ему отдать.

Но прежде людям эти встречи

Казались – сладостный удел.

Он знал таинственные речи,

Он взором утешать умел,

И бурные смирял он страсти,

И было у него во власти

Больную душу как-нибудь

На миг надеждой обмануть!

Равно во все края вселенной

Являлся ангел молодой;

На все, что только прах земной,

Глядел с презрением нетленный;

Его приход благословенный

Дышал небесной тишиной;

Лучами тихими блистая,

Как полуночная звезда,

Манил он смертных иногда,

И провожал он к дверям рая

Толпы освобожденных душ,

И сам был счастлив. Почему ж

Теперь томит его объятье,

И поцелуй его – проклятье?

· · · · · ·

Недалеко от берегов

И волн ревущих океана,

Под жарким небом Индостана

Синеет длинный ряд холмов.

Последний холм высок и страшен,

Скалами серыми украшен

И вдался в море; и на нем

Орлы да коршуны гнездятся,

И рыбаки к нему боятся

Подъехать в сумраке ночном.

Прикрыта дикими кустами,

На нем пещера есть одна —

Жилище змей – хладна, темна,

Как ум, обманутый мечтами,

Как жизнь, которой цели нет,

Как не досказанный очами

Убийцы хитрого привет.

Ее лампада – месяц полный,

С ней говорят морские волны,

И у отверстия стоят

Сторожевые пальмы в ряд.

Давным-давно в ней жил изгнанник,

Пришелец, юный Зораим.

Он на земле был только странник,

Людьми и небом был гоним,

Он мог быть счастлив, но блаженства

Искал в забавах он пустых,

Искал он в людях совершенства,

А сам – сам не был лучше их;

Искал великого в ничтожном,

Страшась надеяться, жалел

О том, что было счастьем ложным,

И, став без пользы осторожным,

Поверить никому не смел.

Любил он ночь, свободу, горы,

И все в природе – и людей, —

Но избегал их. С ранних дней

К презренью приучил он взоры,

Но сердца пылкого не мог

Заставить так же охладиться:

Любовь насильства не боится,

Она – хоть презренна – все бог.

Одно сокровище – святыню

Имел под небесами он;

С ним раем почитал пустыню…

Но что ж? всегда ли верен сон?..

На гордых высотах Ливана

Растет могильный кипарис,

И ветви плюща обвились

Вокруг его прямого стана;

Пусть вихорь мчится и шумит

И сломит кипарис высокой, —

Вкруг кипариса плющ обвит:

Он не погибнет одиноко!..

Так, миру чуждый, Зораим

Не вовсе беден – Ада с ним!

Она резва, как лань степная,

Мила, как цвет душистый рая;

Все страстно в ней: и грудь и стан,

Глаза – два солнца южных стран.

И деве было все забавой,

Покуда не явился ей

Изгнанник бледный, величавый,

С холодной дерзостью очей;

И ей пришло тогда желанье —

Огонь в очах его родить

И в мертвом сердце возбудить

Любви безумное страданье,

И удалось ей. Зораим

Любил – с тех пор, как был любим;

Судьбина их соединила,

А разлучит – одна могила!

На синих небесах луна

С звездами дальными сияет,

Лучом в пещеру ударяет;

И беспокойная волна,

Ночной прохладою полна,

Утес, белея, обнимает.

Я помню – в этот самый час

Обыкновенно нежный глас,

Сопровождаемый игрою,

Звучал, теряясь за горою:

Он из пещеры выходил.

Какой же демон эти звуки

Волшебной властью усыпил?..

Почти без чувств, без дум, без сил,

Лежит на ложе смертной муки

Младая Ада. Ветерок

Не освежит ее ланиты,

И томный взор, полуоткрытый,

Напрасно смотрит на восток,

И утра ждет она напрасно:

Ей не видать зари прекрасной,

Она до утра будет там,

Где солнца уж не нужно нам.